Текст книги "Четыре брода"

Автор книги: Михайло Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 35 страниц)

– Дивно, – только и сказал дед Корний, а затем, когда конь и сани начали исчезать за холмом, взмахнул отяжелевшими руками и запел:

 
Ой там за горою, та за кам'яною…
 

Василина сразу подхватила:

 
Ой там виходило та три товаришi.
Що перший товариш – ясне сонце,
А другий товариш – ясен мiсяць.
 

И вдруг Мирон увидел на глазах у притихшего Корния слезы.

– Чего ты? – заволновался Мирон. – Молодость, Шипку вспомнил?

– Да… – скривился старый звонарь.

– Говори, Корний.

– Что говорить? – затуманились глаза старого. – Уже и песни не могу петь, годы отобрали голос.

– Так вы по голосу горюете? – удивилась Василина. – Никогда бы не подумала.

– В молодости о многом не думают. Какой голос у Миронова сына, только не поет он им, а поедом ест людей. А сейчас и за агронома взялся…

С молодым агрономом Семен никак не мог поладить и тайком начал копать ему яму. Но неожиданно коса нашла на камень, а кроме того, Ярослав прослышал, как показал себя Магазанник в гражданскую войну на службе в державной варте, у его светлости гетмана Скоропадского. Теперь гром грянул уже не над Ярославом, а над головой Магазанника. От такого грома, гляди, не спасут и леса, куда после тридцатого года забрался Семен, чтобы вволю поорудовать топором в чаще, плугом на вырубках, косой на полянках. За уворованное добро он и сцепился с Ярославом, надеясь выжить того из села. Да не удалось! Вот и пришлось что-то другое придумывать. Разве знает человек, где жизнь столкнет его со смертью?

Как оно дальше обернулось, об этом ведает только ночь грозовая. Но она еще не представала свидетелем на суде.

Годы никогда не возвращаются к человеку, но человек возвращается к прожитым годам, и прошлое так подступило к Данилу, что казалось, протяни руку – тотчас коснешься его и запечатлеешь на бумаге то, о чем не раз думал.

«Крыйок-крок, крыйок-крок!» – снова подал голос погоныш, а из дальнего болота еле слышно донесся клич журавля.

Были себе журавль да журавка…

III

Миновал год, как не стало Ярослава. Ох, каким долгим был этот год для Оксаны и… Семена Магазанника. Вдову подтачивало горе, лесника – страх. Кто знает, чем обернется недобрая людская молва: долго ли скинуть лесника? Что он будет делать без своих угодий, без припрятанной в лесах скотины, без пасеки? Хоть убей, он сейчас не скажет, сколько у него свиней: как подались весной в дебри, так только после первого снега с приплодом объявятся. Пусть там кто-то переживает трудности роста, он обойдется без них. В лесах привольно и всякой живности, и ему. Только как нужна для этих достатков толковая, проворная хозяйка! И мысли Магазанника все чаще и чаще обращались к Оксане, к ее спорым рукам. Такая шутя с любой работой управится, да и красоту ее горе не смыло, только глаза притемнило. Бороздою прошло горе через сердце и запечатлелось в глазах. Свадьбой, весельем, любовными утехами надо прогнать тоску, иначе весь век уйдет у тебя за водой и слезой.

Только дети и работа давали Оксане забвенье и отраду. И вдова чернела, иссушала себя работой с раннего утра до глубокой ночи.

– Надорвешься, оглашенная! – шумела на нее тетка Марина, забегавшая порой в своем поношенном платке с выцветшими красками. Должно быть, от этих красок и глаза у тетки Марины разные.

– Ничего, осилю, – вдова поднимала осенние ресницы, обращая глаза к татарскому броду, где высматривала уже не мужа, а сына: он полоскался в той самой лодке, в которой пуля скосила Ярослава.

Лодка эта долго лежала без дела. В расщелинах ее успела вырасти, умереть и снова зазеленеть трава. Весной Владимир попросил мать:

– Столкнем лодку на воду?

– Для чего? – спросила его с болью, осматривая челн. Она помнила еще ту иву, из которой его выдолбили. И, верно, невыплаканные слезы той ивы втихомолку выплакивает она, Оксана.

– Сколько лодке пропадать попусту? Пора кому-то и на рыбалку ездить. А я ведь старший у тебя! – рассудительно ответил сын.

И так он вымолвил это «старший», что все ее запреты отпали.

– А ты хоть умеешь грести?

– А почему ж нет? – повеселел мальчик и благодарно взглянул на мать. – Я и Миколку возьму!

– Ой нет, сначала один!

Колеблясь, открыла ворота, посмотрела на брод, где сейчас по шею, по пояс, по колено в воде стояли вербы в желтых огоньках цветенья. Цвела и та верба, под которой они не раз встречались с Ярославом. Она еще больше постарела, в дупле ее бурлит вода, а на верхушке радугой играет сизоворонка.

«Синяя птица счастья» – называл ее Ярослав.

«Только где ж оно, это счастье? Разве что в детях?» – задумчиво взглянула на Владимира (ему не терпелось сесть в лодку).

А вот и Миколка бежит, придерживает шлейку на штанишках и смеется от радости – догадался, что мать разрешила покататься.

– Вот здорово, Володя, что мы поедем!

– Кто поедет, а кто на берегу останется, – хмыкнул старший.

– Как же это? – встревожился Миколка, переводя взгляд с матери на Владимира.

– Тебя не пустят.

– Мам! – просит мальчик.

– Мал еще! – прикрикнула на сына, хоть и жаль его было. – Видишь, играют воды, как Дунай…

Обида и детское упрямство отразились на лице Миколки.

– Не пустите на наш челн, на чужой сяду.

– Ты что болтаешь?! – рассердилась Оксана.

– Будто мы с Владимиром не катались на чужих челнах. Пустите, мам…

– Ладно, неслухи, что с вами делать!

И они втроем медленно столкнули лодку в брод.

– Ты же смотри, сыночек, осторожно, вода ярится, – наказала Владимиру. – Может, я с вами поеду?

– Не надо, ребята засмеют, – и оттолкнулся веслом от берега. И хоть весло было слишком тяжелым для него, в глазах мальчика светилась бездонная радость… Почему же так мало радостей у взрослого?! Ох, дети, дети, хоть бы вам улыбнулось счастье…

Прислонившись к вербе с подмытыми корнями, она долго тогда не уходила от татарского брода. Перед ее мысленным взором на воде покачивалась не только лодка с детьми – перед ней проходили виденья недавнего и незапамятная старина ордынских времен. О них не раз читала и слышала от старых людей и от Ярослава. Время давило на нее, теснило душу, затмевало все вокруг. Это она убегала от ордынцев в гиблые болота за татарским бродом, это над ней свистел аркан, это ее гнали людоловы в неволю по колючей стерне, как гнали связанный прокисшими сыромятными ремнями ясырь пленников:

 
А жерниця ноги коле,
Чорну кровцю проливає,
Чорний ворон залiтає.
Тую кровцю попиває.
 

Это все было, было!.. И все еще, сдается, не растопился лед дикой злобы, все еще на сердцах и державах нарастает дикое мясо.

– О, наконец голос твой услыхала! – подошла к ней тетка Марина. – Только зачем ты про ворона черного? Ну его! А я вот вырвалась на часок – хочу хату твою разрисовать, – и махнула узелком, в котором лежали неизменные порошки друшпана [3]3
  Друшпан – собирательное название красок.


[Закрыть].

– Рисуйте, тетушка… И откуда только цветы эти у вас берутся?

– Из головы, Оксана. Там и хорошая думка цветет, и гадина снует. Какая у кого голова… Давай я тебе стену с улицы подсолнухами разрисую?

– Да нет, они живые меня по всему огороду высматривают.

– А ко мне в Копайгородок Магазанник ни с того ни с сего приперся. – Марина что-то вспомнила, рассмеялась. – Во все праздничное вырядился, а чеботы волчьим жиром намазал.

– Это еще для чего?

– Чтоб собаки по закоулкам попрятались. Не с пустыми руками – связку сушеных грибов в подарок привез. Все про тебя допытывался да нахва-аливал! Просил, чтоб хату ему разрисовала. А дома у себя вовсю старался: белки от желтков сам отделял и опять про тебя расспрашивал.

– Пусть его нечистый расспрашивает!

– Да нечистый его стороной обходит. Семен в лесничестве припеваючи живет. У него ведь так: державе – каплю, себе – кварту. А ты ж как? Чахнешь с детьми? Хату подпорками, вижу, подпираешь?

– Надо будет, и плечом подопру, не поленюсь, а никуда не пойду, – ответила на то, чего недосказала тетка Марина.

Стояла тихая, ласковая пора. Приветливый июль скопнил сено и уже подумывал собирать с будущей недели жито в полукопны. Думала об этом и Оксана, возвращаясь с младшеньким домой. Миколка перебирал стебли пшеницы, лепетал, что Владимир сплетет ему из них брыль, и по-детски радовался всему. Не торопясь они пришли домой, под золотое сияние подсолнухов, которые так любил Ярослав. С татарского брода доносились детские голоса и крики куликов. Оксана раз-другой кликнула Владимира, и он тут же примчался, повис на воротах, черный, как галчонок. И как только глаза у него не почернели?

– Чего, мам?

– Ужинать время.

– Я еще немножко побуду с ребятами.

– Не надоело за целый день?

– Да не-ет.

– Смотри, не долго.

– Я скоро, мама. – И только ворота за ним заскрипели, а он уже бегом к броду – к посвисту куликов, к смеху своих товарищей, воевавших с камышами и водой.

А в калитку, побрякивая ключами, бочком пролезает Семен Магазанник. Идет, раскачиваясь, в праздничной слежавшейся одежде, с праздничным лицом и шельмоватыми глазами:

– Добрый день, красавица, добрый день! – подкашивает своей узловатой тенью ее ноги.

Оксана вздрогнула, спряталась от чужой тени под защиту подсолнухов: они, как два солнца, легли на ее плечи, осветив опечаленную красоту вдовы.

– Здравствуйте, дядько.

– Какой я тебе дядько? – Магазанник заморгал, усы его встопорщились, а бугристое лицо выразило недовольство. – Если мужчина старше женщины на какой-то десяток с хвостиком лет, так он еще не дядько… А я только вот старшенького твоего в лодке видел!

Оксана положила руку на подсолнух, что наклонялся под тяжестью своих деток.

– В той самой, в которой убили Ярослава…

Теперь вздрогнул лесник, но тут же богобоязненность смиренно обмакнул в елей сочувствия.

– Не надо, Оксана, не надо. Мертвым – покой, живым – жизнь, какая она ни на есть. Ох, и красивые у тебя подсолнухи, такие большущие! – приценивается то к подсолнухам, то к ресницам чародейки, что гасят и не могут погасить синюю печаль лет.

– Это для Ярослава подсолнухи. Для него сажаю…

Глаза Магазанника заволокла мглистая завеса.

– И опять же напрасно. Ему в раю святые всякое зелье сажают, хоть и не перил он в рай. – Лесник наклонился, сделал пальцами «козу» Миколке, но ребенок не засмеялся, а нахмурился и попятился от чужого дядьки. – Тяжело небось одной с двумя?.. И не говори, не говори, сам знаю: ко всему можно привыкнуть, только не к беде. Это ж надо вспахать, и посеять, и норму выполнить, и со своим огородом управиться! А еще ж и сварить, и спечь, и обшить, и обстирать, и хату прибрать, и за коровой присмотреть, ну, и детям дать толк. За такими хлопотами и лета, и брови увянут.

– С каких это пор вы, дядько, таким пакостливым стали?

– Вот опять «дядько». От этого может затянуть облаками и загреметь на душе. – Висевшие у него на черном поясе ключи от кладовой зазвенели. – А мне б так хотелось, – напомнил давнишние слова Ярослава, – чтоб и в твоих глазах проснулись зори!

– Как же им проснуться?! – вскрикнула вдова, и давний предвечерний туман, простершийся над татарским бродом, окутал ее.

– А ты не горлань, – боязливо огляделся он: не услышал ли кто с улицы? – Давай пойдем в хату, сядем рядком и потолкуем ладком.

– Нет у меня времени на посиделки!

– А ты оставь гордыню, зайди, – понизил голос Магазанник, – не раскаешься. – И снова раздалось звяканье ключей. – Я тебя по-добрососедски учу: живой должен думать о живом. У тебя двое детей, у меня один Степочка. Ты с лица красивая, а у меня есть царь в голове, – чем не пара! Я тебе, как княгинюшке, угождать буду, если ты ко мне со всем уважением. За этим и пришел… Долго я ждал, пока ты станешь вдовою…

На Оксану, будто темная метелица, обрушилась та давняя ночь девичьей любви и этот предзакатный день вдовьей печали. То давнее было несказанным в своем чуде, а это предзакатное – омерзительным.

– Дядько, и не стыдно вам этакую срамотищу городить?!

– Какая ж это срамотища! – повел тот округлыми плечами. – Тут дело житейское. Вместе надо одолевать беду, ибо порознь ее и гром не убьет. Неужто тебе не опостылела одинокая хата, одинокая постель?

– У вас на голове уже белый цвет гуляет, а вы – жениться! – Оксана прижала к себе младшенького. – От ваших слов и вашего притворства святые подсолнухи станут грешными. Уйдите с глаз!

Отказ возмутил Магазанника, и голос его понизился:

– Ну чего ты гонишь меня, я ж не пришел твои подсолнухи красть! Я пришел вдовью нужду убрать, а ты – в крик. А чего? Ждешь, чтоб кто-нибудь принес тебе лихо в торбе? Лучше раскинь умом, загляни в завтрашний день, разве не видишь – ведь теперь с хлебом и то трудно.

– Говорю, уходите!

Зеленые щелки глаз Магазанника налились злобой, еще заметней стали в них серые песчинки.

– Что ты уцепилась за это «уходите», как за кнут? Чем я тебя обидел? Своей любовью?

– Хватит, дядько! Какая там у вас любовь, когда вы каждую юбку встречаете и провожаете бесстыжими глазами!

– Ох, и ведьмочка ты! Уста как бутон, а из уст, камни швыряешь. – Семен чуть не выругался, но сдержал себя – выдержка пригодится больше ругани. Сегодня, значит, не вышло по его. Ну да есть еще у бога дни: не вышло теперь – выйдет в четверг. А если и в четверг не выйдет, все одно из этого сватовства какую ни на есть пользу заполучит: раз он посватался к Оксане, она уж никак не заподозрит его в убийстве Ярослава. Вот оно как! Старого волка за хвост не поймаешь!

И двинулся к себе в леса – к своим свиньям, к своим коровам, к своим пчелам. Они несли ему на певучих крыльях достаток и почет: лучшего меда не было во всей округе. Об этом и нужное начальство высказывалось. А лесник не скупился одарить кого нужно духмяным медом в свеженьких ведерных липовках. Все у него чин чином, ладится, только нет хозяйки в доме. Что с тех поденщиц! Много ли от них проку? А Оксана и красотой своей хату его осветила б, и со всеми делами управилась бы! И с чего это она заартачилась при такой бедности? Хочет, как в молодости, чтоб ей на ушко ворковали про любовь? Так для чего тратить на это время людям, которые уже давно знают, что такое муж и жена? Не склонил он ее сегодня, склонит завтра. Землю не обманешь, а человека можно.

У татарского брода Магазанник встретился с могучим Стахом, покосился на его мускулы, которые так и перекатывались под кожей.

– С такой бы силой пни корчевать! Идем, горемыка, ко мне работать. Не пожалеешь!

– Погожу, дядько.

– Думаешь, в моих лесах заработок меньше, чем на смолокурне?

– Да нет, видно, больший.

– Так бери плату годовую – да и на мои вырубки и залежи.

– Боюсь такого благодетеля.

– Хоть скажи: почему?

– У вас, дядько, не серчайте, я наймитом стану подъяремным, а мне хочется человеком быть! Потому и записался в соз. Там и начну прокладывать свою борозду.

– Ох, и умники все! Лишней сорочки нету, а туда же – норов показывает. А зачем так в приселок торопишься?

– К Оксане.

– Это чего ж ради? – удивился и забеспокоился лесник. – Свататься, что ли?

– Да вы что?! – В больших серых глазах парня проснулась печаль. – В сельсовет ее вызывают.

– Не за долги ли?

Стах пренебрежительно махнул рукой:

– У вас только долги да проценты на уме.

– Какие проценты? – насторожился Магазанник.

– Думаете, село не знает, как вы наживаетесь? – ожег его Стах неприязнью и пошел в приселок.

Лесник перевел растревоженный взгляд на татарский брод, где купалась и сновала в челнах детвора.

– Эй, кто перевезет? Конфету заработает.

– А я и даром перевезу, – отозвался с лодки сын Оксаны Владимир.

Магазанник покосился на лодку и отрицательно покачал головой.

– Э, нет, на твоей посудине ни в жизнь не поеду.

– Боитесь, дядько? – засмеялся кто-то из ребят.

– Что греха таить, боюсь садиться в твою душегубку. – И сжал губы: зачем он болтнул такое о челне?..

Когда густой летний вечер и обманчивые лунные невода упали на леса, хмурый Магазанник добрался до своего глухого жилища и удивился: у высоких ворот стояла дородная Василина Голубь. До самой смерти Мирона она ухаживала за ним, и. старик, умирая, вопреки воле сына, завещал ей пару быков, годовалого телка и лодку – вдова очень любила вечерами кататься на ней. Чудак был его отец! Есть ли у старого гренадера на том свете волы, озеро да лодка?

Не раз, приезжая на отцовский хутор, Семен пробовал приволокнуться за Василиной, но из его попыток ничего не выходило. От одного прикосновения к ней вдова вспыхивала и беспощадно била ухажера по рукам. А сила у нее была как у доброго косаря. И почему при таком здоровье дремала тогда ее женственность?

Улыбаясь полными, жаждущими ласки устами, Василина поклонилась ему, и Магазанник похотливым взглядом оценил пышную грудь, которой тесно было под расшитой яркими цветами блузкой. Чего бы только не дал он за то, чтобы побыть рядом с Василиной хоть одну ночку! Хмель ударил в голову. Магазанник забыл даже об Оксане. Пропадает наш брат из-за баб и сладких любовных утех. Если бы не прогнал бог Еву из рая, спокойнее было бы на земле.

– Чего тебе, Василина? – Магазанник взял ее тяжелую руку.

– На поклон к вам пришла, – в голосе зазвучали и та насмешка, и то милое превосходство, и та женская загадочность, в которых до сих пор не в силах разобраться мужчины.

– Спасибо. Не часто красота кланяется мне, – вдохнул он запах ее осенних кос, от них веяло не осенью, а ромашкой и неспелым житом.

– Какая там красота… Лишь бы здоровье, чтобы земля не пустовала, – смутилась вдова. Немало ей пришлось потрудиться на чужих полях, и теперь она так радовалась подаренным быкам, что разговаривала с ними, будто с людьми. – Хата моя прохудилась, не разживусь ли у вас на балки и стропила?

– Собираешься примака взять? – сказал Семен, лишь бы что-нибудь сказать, пытаясь скрыть волнение.

Василина зарделась, доверчиво глянула широко открытыми глазами и призналась:

– Угадали, – и, как бы оправдываясь, добавила: – Тяжело нынче женщине без мужа, всякий, кому не лень, обидит.

Тоскливо стало Магазаннику. Он не смог смириться с мыслью, что кто-то другой будет любоваться ее дородной фигурой, кто-то другой будет слушать ее бархатный, призывный клекот-смех. Губы и горло внезапно пересохли.

– Кто тебя сватает? – спросил он хриплым голосом.

– Да… – потупила голову.

– Говори, чего скрытничаешь? Может, на свадьбу подарю тебе кое-что за черные брови. Хоть бы во сне приснились они мне.

– Тоже скажете…

– Так кто все-таки?

– Влас Кундрик из соседнего села, знаете его?

– Влас Кундрик?! Лавочник?! – зловеще обрадовался и выпучил на Василину глаза Магазанник. – Совсем свихнулась! За такого оборотня выходить?

– Почему же он оборотень? – испуганно спросила вдова.

– Этот обольститель забил тебе голову сладкими речами, а ты развесила уши, поверила ему.

– Как же не верить, никто прежде так ласково не называл меня, – в голосе Василины дрожали слезы. – Что вы знаете о нем?

– Пойдем ко мне, я тебе расскажу про эту тварюгу, которая только и знает считать чужие деньги и грехи.

В хате Магазанник зажег огарок свечи, встал напротив взволнованной Василины, которая то бледнела, то краснела.

– Слушай теперь. Хорошо, что ты вовремя наведалась ко мне, а то выскочила бы замуж очертя голову. Кундрик еще не выманил у тебя быков?

– Собирался продать их на ярмарке.

– Вот видишь! Главное в его любви – выдурить чужую копейку. А потом ищи и быков, и Кундрика. Он сразу трем несчастным голову крутит, а теперь и тебя, четвертую, обхаживает. Не ты, быки твои нужны ему! Что он глазами увидит, то из рук не выпустит.

– Откуда вы знаете?

– Твой Кундрик навеки испакостился: его и хлебом не корми, только дай повод похвастать. Недавно торочил про всех своих полюбовниц. А он не из стыдливых, слов не выбирал и в выражениях не стеснялся.

– Боже мой, за что такое надругательство?! – Щеки Василины запылали от гнева. Она закрыла их руками и заплакала.

Магазанник подошел к ней, начал вытирать слезы, что текли между пальцами, и, слегка привлекая Василину, сочувственно заворковал на ухо:

– Ну, перестань, успокойся, горемычная ты моя, горемычная…

И случилось невероятное: вдова не вырывалась из его объятий, не била по рукам, не сопротивлялась, когда он начал ее целовать. Забылась, или ей стало все безразлично.

Треснул, вздохнул и погас огарок. Магазанник теснее прижал к себе Василину, поцеловал ее брови. Они тоже пахли ромашкой и житом. Вдова – ни слова. Тогда, веря и не веря в свое мужское счастье, он осторожно подвел ее к постели. Непонятная, желанная Василина молча легла, и он головою припал к груди, что так ждала ребенка, а дождалась любовника.

Семен не помнил, как провалился в жаркий, дурманящий сон, а очнулся от неутешного плача.

– Что с тобой, Василинка? – спросил он испуганно и потянулся к ней.

– Пропала моя головушка, ой, пропала… – голосила она, стоя у кровати.

– Отчего пропала? – успокаивал ее ласками и поцелуями.

– Теперь я уже не женщина, а полюбовница. Будьте вы прокляты, ненасытные!

– Разве полюбовницы не женщины? Их и цари, и короли почитали, – не нашел лучшего ответа, обнял Василину, а она со злостью ударила его по руке.

– Вот этого уж и не надо, – усмехнулся ей, ибо не почувствовал Семен боли, а только волны услады и усталости.

– И правда, не надо, – согласилась она и положила его руку на мокрую от слез грудь.

Он, снова хмелея, потянулся к ней:

– Ложись, Василинка. Еще не светает…

– Теперь мне все равно, – вздохнула она, сожалея о чем-то безвозвратно утраченном.

А из леса неожиданно долетел чей-то голос любви:

 
Та мала нiчка – петрiвочка,
Не виспалась наша дiвочка…