Текст книги "Четыре брода"
Автор книги: Михайло Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)
– Кто там?
– Это я, Данило.
– Ой, Данилко! Я сейчас!
Тетка отпрянула от окна, засуетилась, забегала по хате, видно ища одежду, потом подбежала к дверям, застучала засовом и упала в объятия Данила. В ее еще суженных ото сна глазах было столько искренней радости, что захотелось припасть к ней отяжелевшей головой, как когда-то ребенком припадал к матери!
– Какой же ты молодец, что надумал проведать свою тетку! Пойдем же в хату!
Он переступил порог и вошел в запахи раннего белого налива, свежего хлеба и свежих красок. На стене, недалеко от красного угла, в рамке из потемневшей осины красовался теткин рисунок: на лесной поляне высоко, по-аистиному, поднялась копенка сена, а неподалеку от нее, на сенокосе, с косой и граблями стояли журавль и журавка. Древлянский наивный мир трогательно смотрел на человека вещими глазами птиц и покоем лета. «Были себе журавль да журавка…»
– Садись, Данилко. Я сейчас постель уберу, соберу завтрак, – веретеном закружилась тетка.
– А может, не надо? – Данило в изнеможении опустился на скамью.
– Почему ж это не надо? Разве я гостю не рада? – Марина, неся улыбку под ресницами, подошла к Данилу да сразу же встревожилась: – Ты что так осунулся? Не захворал ли случайно?
– Нет. – Данило подошел к лампе и погасил ее.
– Это зачем же?
– Чтоб не накликать на вас лиха.
– Что же случилось, Данилко?! – вскрикнула женщина и тревожно повела тонким станом.
– Так вот, тетушка, и я попал в беду – хотят меня арестовать.
– Тебя?! – застонала, не поверила женщина. – Не шути так страшно. Неужели это правда?
– Как слышите. Вот и пошел я из своего села, сам не зная куда.
– Хорошо сделал, что ко мне прибился. Только чем же я тебе помогу? – Она беспомощно припала головой к его груди, а руками отыскала его руки, причитаниями заговорила с ними: – Ой, рученьки родные, сколько же вы дел переделали, сколько вы людям пособляли, сколько же вы житечка посеяли, а теперь и к вам пришло горе!..
Он увидел на поле свое жито с туманцем, с росою-слезою и почувствовал росинку у себя на ресницах.
– Не надо, тетя Марина, не надо, – касается рукой ее лица, ее волос, что пахнут летом и сном.
Женщина отклонилась, взглянула на него:
– Что ж мы, Данилко, будем делать? Я же собиралась осенью на твоей свадьбе погулять, а видишь, какой свадьбы дождалась… А Мирослава знает?
– Да уже, наверное, знает. Плохая весть не лежит.
– Только бы жить да радоваться вам. И какой лиходей убивает жизнь?
– Если можно, я день-два побуду у вас?
– Хоть и год. Днем, чтоб никто не видел, будешь сидеть в клуне, там уже сено есть, а ночью – тут. Это ж ты даже рисунков не увидишь! За них мне Киев премию дал… Ой, что я, глупая, говорю. Разве теперь до этого?..
Уже рассветало, когда он, словно вор, перешел в старую клуню, забрался в боковушку, где его ждала немудреная постель – два рядна и подушка.
Этот день показался ему годом. И о чем только не передумалось и чего не вспомнилось, а спасения не было и сна не было. Он долго наблюдал, как на перекладине раскормленный паук ткал паутину, как поблескивал крестом из потемневшего серебра. Потом с другой стороны, где лежала прошлогодняя солома, услыхал тихое попискивание и негромкое квохтанье курицы. И снова попискивание, и снова квохтанье. Из любопытства пробрался туда и в углу увидел обеспокоенную квочку, возле нее желтыми комочками неумело поднимались и падали влажные, только что вылупившиеся цыплята. В бусинках их глаз еще не было никакой тревоги. А вот на току шевельнулась земля и волнистой полоской начала подыматься: какой-то неведомый пахарь снизу вел свою борозду, а землю подымал вверх. Данило к краю пропаханной бороздки приложил руку, и невидимый пахарь больно царапнул ее: не мешай работать. Вот и получил урок даже от крота.
Вернувшись на свое место, Данило увидел, что из-под подушки торчит уголок какой-то книжки. Это были украинские «Думы». Он раскрыл их и с жадностью, как, кажется, никогда раньше, припал к трагедийному и героическому слову, к трагедийной и героической истории, и она начала заглушать его боли большими болями и лечить надломленную ветку его духа. Он видел далекое килиимское поле, и казака Голоту в бою, и ту годину, когда из голубого вечера выезжал червонный казак Терентий.
Ой поле килиїмське!
Бодай же ти лiто й зиму зеленiло,
Як ти мене при нещасливiй годинi сподобило!
Дай же, боже, щоб козаки пили та гуляли,
Хорошiї мислi мали
I неприятеля пiд нозi топтали.
Слава не вмре, не поляже
Од нинi до вiка,
Даруй, боже, на многiї лiта!
«Нет, слава наша не умрет, не поляжет. Временное минует, а вечное останется. Но кто из нас не хочет и своими деяниями, и своими помыслами прикоснуться не только к скоропреходящему?»
Уже предвечерьем заголубел день, уже и сизые тени вползли в клуню, за селом пошел разноголосый рев коров, а улицы запахли пылью, лугами и молоком, когда дверцы клуни открыла и сразу же закрыла тетка Марина.
– Данилко, как ты там? – даже слышно, как бьется тревога не только в слове, но и в сердце женщины.
– Учу думы, может, когда-нибудь пригодится, – и что-то вроде улыбки выдавил на губах.
– Эту книжку мне тоже в столице подарили. А я тебе поесть принесла – первую молодую картошку с укропом. Ты любил ее когда-то, и твой отец любил, – сказала тетка Марина и метнулась в закуток, откуда вынесла бочонок, фартуком вытерла его, поставила на землю, перевернула вверх дном, умостила на днище горшок, из которого поднимался пар, кувшин с холодным кислым молоком, хлеб и огурцы – простую крестьянскую вечерю, напомнившую ему те годы, когда еще живы были его отец и мать.
– Может, вместе повечеряем?
– Да нет, – вздохнула женщина, сняла с его чуба засохшую травинку, а когда Данило начал вечерять, скорбно подперла рукой щеку. Вот так и его мать в тревожную годину стояла бы возле него.
Сквозь щели заглянул лунный свет, он еще больше подчеркнул тени женской печали, и Данило не знал, что ему сказать, как поблагодарить эту добрую душу, для которой чье-то горе всегда становилось ее горем.
– Спасибо, тетушка.
– Не за что, – снова вздохнула она. – А тебе, Данилко, где-то более безопасное место надо искать.
Он молча поглядел на женщину.
– Недавно как из пекла выскочил ублюдок Степочка Магазанник и рыскал вокруг хаты. В хату сунулся, о тебе спрашивал. А потом даже в хлев заглянул – там двери были открыты. Я и спросила: «Может, и в клуню хватит совести залезть?» Сверкнул он глазами, словно волк, пробормотал о «таком времени» и «вообче», да и подался куда-то. Вот и выпадает тебе снова дорога.
Тетка Марина прижалась к его плечу. Данило ощутил ее трепет, ее боль.
– Не надо, тетушка. – Поцеловал женщину, поклонился ей. – Я сейчас и пойду.
– Еще рано. Пусть совсем стемнеет. Я тебе еще торбочку принесу: там хлеб, кусок сала, рушник… Пусть никто не собирает так родных в дорогу, как собираю я тебя, – провела пальцем по ресницам, пригнулась и, словно тень, вышла из клуни.
И снова ночь тревог, и полынной горечи и неизвестности. Тетушкиным садочком осторожно выходит он к огородным воротцам и оторопело останавливается: ему показалось, что вдруг напала оживать половецкая баба. Чудится? Нет, в самом деле шевельнулся старинный камень, неожиданно раздвоился, и от него отделилась какая-то приникшая фигура.
– Степочка?! – невольно вырвалось у Данила.
– Эге ж, он! – злорадно отозвался Степочка, потом торопливо ринулся от половецкой бабы к дорожке, сжал увесистые кулаки. – Так вот, гражданин Бондаренко, вы не хотели мне ни написать, ни подписать характеристику. А сейчас я вам напишу свою характеристику! – со злорадством, победно становится против Данила.
– А разве ты до сих пор не писал на меня своих характеристик-доносов?
– Писал! По доброй воле писал! И верно делал, потому как это мой актив! Только не вздумайте бежать, а то я криком подниму на ноги всю улицу и село.
– Или сам, негодяй, слетишь с ног!
Разъярился и со всей силы ударил кулаком Степочку. Тот пошатнулся, пригнулся и в грудь, под ложечку, ударил Данила, но от второго удара упал на землю, застонал.
Данило наклонился над ним.
– Не бейте… Я больше не буду.
Корчась, Степочка обхватил руками голову, а Данило поглядел на свой кулак. Впервые он бил человека… А может, изверга?
Степочка вскочил на ноги и так драпанул по стежке, что только пятки засверкали.
За большим ясеневым столом, который, как и все в хате, смастерил Лаврин, печально сидела семья. Ни тебе пересмешек близнецов, ни задиристости Ярины, ни шуток или командования Олены. Только и слышались шелест огня в печи да шепот камышей и волны из брода.
«Давно печаль не ходила так по нашей хате. Да вот и у нас не завтрак, а поминки, – вздохнул Лаврин и снова вспомнил ночь, когда прощался с Данилом. – Где он теперь терзает душу кривдой?»
Муж первым положил ложку, поднялся и застыл, прислушиваясь: на подворье забухали чьи-то шаги. Чьи же? У соседей нет такой нетерпеливости в ногах.
И вот неожиданно, внося новые торбочки галифе в хату, порывисто входит Ступач. Кого-кого, а такого гостя никто не ждал. Десять глаз поднялось на него – и хотя бы тебе одно слово.
Ступач снимает картуз, бережно кладет его на ладонь и насмешливо нацеливается на хозяина, который почему-то меняется в лице: не страх ли заползает в него?
– Не помешал?
– Пока нет, – мрачно говорит Лаврин. Оно бы полагалось пригласить гостя к столу, да пусть его рогатые в казаны приглашают.
– Дядько Лаврин, вы, говорят, ночью видели Бондаренко?
– Видел, – еще больше мрачнеет хозяин.
– Куда он бежал? – уже начинает в душе гневаться Ступач: даже сесть не предложили.
– Не бежал, а шел себе.
– Но куда шел? – еще грознее становится Ступач, и ерши его бровей вскакивают на лоб.
После этого Роман и Василь сразу поднимаются со скамьи.
– Куда он направлялся, я вам потом скажу. – Хозяин вышел из-за стола и решительно стал напротив Ступача, высокий, золотистый, как подсолнух.
– Когда же это потом?! – не терпится пришельцу.
Лаврин бросает на него взгляд, в котором нет страха, а есть упорство и непримиримость.
– Вот послушайте. Вы, даже не поздоровавшись, уже задали мне три вопроса. Задам и я вам хоть один.
– Задавайте, – пренебрежительно прищурился Ступач: что ему может сказать этот медлительный, как минувший век, дядько? Про сено-солому?
– Ведь вы же учились по школам, по институтам, сушили голову над книгами да науками, а хоть раз когда-нибудь подумали: как и для чего живете на свете?
– Это что?! – ошеломленно вскрикнул Ступач. Он увидел другого Лаврина, на лице которого уже выражалось презрение и гнев. – Что это?!
– Вопрос, и только один. Если не хотите отвечать, то я вам скажу. За весь свой век вы не стали ни пахарем, ни сеятелем в поле, ни советчиком в хате. Почему же вы так стремительно бросились крошить нашу силу и нашу жизнь? Или у вас от злобы ум облысел?
– Молчи! – выкрикнул Ступач, сжав кулаки.
– А может, ты помолчишь предо мною, ведь это я тебя, нечестивца, хлебом, а не кладбищенской землей кормлю?!
– Тату! – вскрикнули близнецы. Они тоже не узнавали своего спокойного отца и стали подле него, готовые смолотить Ступача, как сноп.
Лаврин взглянул на них, утихомирил движением руки.
– Эге ж, сыны, я ваш тато. А спросите этого себялюбца: может ли он называться отцом своих детей?
Ступач хотел что-то сказать, но захлебнулся недосказанным и бросился к порогу.
– Думать надо, – вдогонку ему уже тихо сказал Лаврин. – А то чего стоит и служба, и ученость, и все года без хорошей мысли и настоящего дела?..
Как из огня выскочил Ступач на подворье, распугал кур и уток, а гуси, вытянув шеи, зашипели и двинулись на него. Еще смотри гусак, у которого почему-то лебединая, с венчиком, голова, и долбанет тебя, на радость новому твоему кучеру, что за воротами подпирает спиной бричку.
– Кыш, кыш, проклятые! – машет руками Ступач и поскорее уносит ноги на улицу. – Фу!
– Жарко? – весело кривит губы круглолицый кучер Лаврик, у которого всегда под ресницами ухмылка со слезой.
– Гони!
– Аллюр три креста? – прыскает кучер и заранее лезет рукой к глазам.
– Еще что-нибудь очень умное брякни!
– Молчу – воды не замучу, – сжимает тот непослушные губы, которым так хочется повеселиться, погулять на широком лице. Лаврик садится на бричку, дергает вожжи, и кони с белыми пятнами на лбах, разбрызгивая росу с кучерявого спорыша, трусят на середину улицы. – Ох, и хорошо же тут! А берег так и поет челнами. Махнем через брод?
– Погоняй к парому, – хмурится Ступач, не зная, как быть с Гримичем: или как-то ущемить его, или на все махнуть рукой? За своими мыслями он и не заметил, что сзади зацокали подковы.
Лаврик лениво скалится на солнце, поворачивает коней на перекресток, оглядывается и вдруг, съежившись, в испуге кричит Ступачу;
– Пригните голову!
– Чего тебе?
– Пригните скорее!
В это мгновение над головами Ступача и Лаврика взметнулось, пролетело что-то темное и тяжелое. Какой-то сумасшедший всадник перескочил через бричку и, поднимая пылищу, унесся вперед.
– Не бесов ли парубок?! – испуганно и восторженно вырвалось у Лаврика. – Как святой Юрий пролетел!
– Кто это? – оторопело спросил Ступач.
– Да Роман Гримич. Видите, ему не хватает дороги, так он напрямик махнул через нас. А вот брат его культурненько объезжает нашу бричку, – и кучер так начинает хохотать, что слезы сразу увлажняют его глаза, ресницы и морщины на щеках.
Ступач только теперь поднял руку к голове.
Василь догнал Романа уже в полях. И сразу напал на него:
– Ты ошалел, или впал в детство, или твой чугунок вверх дном перевернулся?!
Роман искренне рассмеялся, придержал коня, который тут же начал играть под ним.
– Почему ты, брат, так заговорил со мной, словно мы уже и не родня?
– Он, еще и спрашивает! А если бы твои златогривый задел копытом голову Ступача?
– Так, может, тогда все клепки встали бы на свое место, – беззаботно ответил Роман и похвалился: – А здорово я перескочил через бричку и тех, кто сидел в ней?
– Только что будет нам за эти перескоки? – опечалился Василь.
– Да ничего не будет. Если Ступач захочет судиться со мной, то скажу: виноват норовистый конь. Пусть и судится с ним…
– Сегодня мы жнецы, а кем будем завтра из-за твоих проделок? – покачал головой Василь. – Думать надо все-таки головой, а не копытом.
– Оставь, брат, свои сетования, а то от них и день скиснет. А у нас еще столько дела сегодня! – Роман пустил коня рысью, еще и песенку шуточную замурлыкал про ту Гандзю милую, что брови накрасила купоросом…
XIX
Лощинами да крутоярами Данило выбрался на заросший травой проселок. По обеим сторонам от него спала сизая рожь, тяжелый колос в последний раз глядел на белый свет, ибо завтра-послезавтра он упадет на стерню. Вот так бы и самому прилечь возле колоса и под шорох стебля заснуть до утренней зари или до того венца, которым солнце рассекает ночь. Но ему теперь придется прятаться от солнца, от утреннего колоса, от утреннего поля.
Ой поле килиїмське!
Бодай же ти лiто й зиму зеленiло,
Як ти мене при нещасливiй годинi сподобило!
«Килиимское поле не забыло казака Голоту. А вспомнит ли наше поле меня? Поле, может, и вспомнит, а люди? Что скажут, что подумают они?» До этого времени он старался как можно меньше беспокоить их своими хлопотами и невзгодами – у каждого хватает своих собственных тревог и горя. А что же завтра делать?
Под ногами что-то жестко зашуршало. Данило сначала вздрогнул, потом наклонился, и его руку защекотал куст перекати-поля, который еще крепко держался земли. Вот и он, Данило, сейчас становится перекати-полем.
«Так куда же, куда деваться теперь?» – безмолвно спрашивает ниву и одинокий подсолнух, что каким-то чудом вырос во ржи. Но безмолвствует рожь, безмолвствует и подсолнух. У них свои молчаливые заботы: отдать людям весь, до зернышка, урожай, а уж как людям жить – это не их забота. А вот и стебли овса касаются друг друга своими звоночками и вздрагивают даже от голоса перепелки.
«Спать пойдем, спать пойдем», – дремотно обманывает своим словом перепелка, так как думает-то она не о сне, а о любви.
А о чем думает теперь Мирослава? Оплакивает или проклинает свою любовь? Зачем он сказал, что поедет в город? Это же может вызвать подозрение, что и в самом деле он таился с чем-то от нее. Хотел как-то успокоить девушку, а сделал хуже.
«Спать пойдем, спать пойдем». Куда же ему сейчас пойти, куда унести себя, свое сердце, что томится и ноет? Может, заглянуть в школу, к тому человеку, который похож на казака Голоту, – к Шульге, а может, зайти к Максиму Диденко? Если не испугается, то что-то посоветует, ибо есть у него и ум, и понятливость в голове. Хотя какой теперь совет, если сам себя боишься?
На шляху заурчали машины. Какой груз они теперь везут людям – доброе или что-то дурное? Машины затихли, а вдали, навстречу Данилу, показался всадник. Как славно было раньше встретиться с всадником в поле, поговорить о том о сем, прислушаться к ночи, в которой бродят сонные туманы. Да это было когда-то… И, подавляя свою гордость, Данило втягивает голову в плечи, согнувшись входит в рожь, подальше от человека, ближе к перепелке, припадает к земле. Никогда еще он не лежал во ржи, не вытаптывал ее, а. теперь так позорно прячется. И от кого? От человека!
В поле гулко отдается топот копыт и слышится тихий напев:
Їде козак з України —
Мушкет за плечима,
За ним плаче дiвчинонька
З чорними очима.
Недаром столько девичьих слез в украинских песнях. Недаром!
Отстукали копыта, стихла песня, и Данило поднялся с земли. Ржаные колосья бились о грудь, о плечи и роняли росу или слезы на руки. И тут славное житечко вырастили люди, вот только он не будет жать с ними, не пройдется с косой, не свяжет тугой, нарядный сноп, не поставит полукопны, с которой днем будет стекать солнце, а ночью – луна. Был человек, а стал перекати-поле и даже что-то еще худшее. И все равно, в какой бы ты переплет ни попал, должен как-то действовать. Действовать! Данило осторожно перешел на другую дорогу, уже не прислушиваясь к шорохам нивы, к голосам перепелок, а лишь всматриваясь в залитую луной долину, которая в низинах поднимала кусты тумана.
«Ой, тумане, мiй латаний талане!»… Да, таков мой удел… Латаный со вчерашнего или позавчерашнего вечера. До этого же как улыбался ему и надеждами, и людскими очами! Неужели это все никогда не возвратится к нему? А может, пойти с повинной? Только с какой повинной? Разве он, а не Ступач, провинился перед людьми, перед государством?
Нет, за Ступачову ошибку или злобу я не понесу свою жизнь на плаху, и так она наказана больше, чем надо. А стал бы Ступачовым подпевалой, так не терзали бы твою долю. Но ведь ты же сам как-то говорил: время не дало нам тихой доли… Делать что-то, делать надо! Только что? Как навязчиво роятся одни и те же мысли, даже голова пухнет от них…»
Он и не заметил, как из хлебов снова вынырнула фигура всадника. Ехал он не спеша, приглядываясь к ниве или к ночи, а медлительная лошадка его, опустив голову, подметала гривой дорогу и аппетитно пощипывала траву.
Снова прятаться? Да возмутилась уязвленная гордость, и Данило, выпрямившись, пошел навстречу всаднику. Тот, заслышав шаги, поводьями остановил лошадку, поднялся на стременах.
«Будто Михайло Чигирин кивает бородой? Конечно же он!» – узнал неутомимого председателя колхоза, вздумавшего на старости лет заочно учиться в институте: раньше крестьянин обходился молитвой, а теперь ему нужна наука.
И Чигирин узнал Данила, ловко соскочил на землю, нацелил на него небольшие глазки и сноп бороды, в которой уже гуляет белый цвет: еще в двадцатом году он прикрыл ею глубокий сабельный шрам.
– Неужели ты? – не то удивляясь, не то смущаясь, с улыбкой спросил Чигирин.
– Выходит, я, – не знает, что ответить, Данило.
– Дела… – трясет бородой Чигирин, протягивает небольшую узловатую руку. И весь он небольшой, коренастый, удивительно похожий на гриб боровик. – Как оно?
– Плохо, Михайло Иванович. Страх как плохо.
– Верю, – вдруг погрустнел человек, потом глянул вдаль. – Неумытая совесть у того Ступача. И когда только переведутся правители одного дня?.. Куда же ты теперь?
– Куда глаза глядят.
– Как раз жатву надо начинать, а хозяин должен идти куда глаза глядят, – еще больше опечалился Чигирин. – Да будем надеяться на правду. Ты писал куда-нибудь?
– Нет.
– И напрасно. Где-нибудь схоронись, пережди эти дни, а правды добивайся. Если же потребуется свидетель, то и на меня можешь сослаться. Скажу, что знаю тебя с колыбели.
У Данила задрожали губы:
– Кому теперь нужна наша колыбель?
– И не говори такое! Зловредному и гадюковатому, известно, ни колыбель, ни мать над нею, ни наш ревностный труд, ни наша судьба не нужны. Но им не затмить наш день и время!
– Куда же вы на ночь глядя собрались?
– Я люблю и вечернее, и полуночное время в хлебах. Вот и хочу наглядеться на колос, а то ведь завтра-послезавтра тут будет только стерня, а она уже осень напомнит. – Помолчав, Чигирин положил руку на плечо Данила и тихо пробормотал: – Вот есть у меня чудной вопрос. До сих пор ни к кому не обращался с ним, чтобы не обозвали дурнем.
– Спрашивайте.
– Еще два года тому назад убедился, что жито-пшеница лучше родит, если сеять ряды с востока на запад. То ли тогда солнце щедрее омывает их и в ранние, и в призакатные часы, или что-то иное здесь кроется? Сверил в прошлом году – та же самая картина. Ты случайно не замечал такого?
– Не замечал, – удивленно ответил Данило. «Вот тебе и гриб боровик!»
– Если захочешь, проверь у себя. Это может людям пригодиться.
– Будет ли этот праздник у меня?..
– Непременно будет. Широкие крылья у недоли, но сломаем и их. Может, потихоньку пойдем ко мне? Ты, видно, притомился с дороги? Моя старуха нас душениками угостит, погрустим, подумаем вместе. Как ты на это?
– Я дальше собрался.
– Тоже понимаю, – согласился Чигирин. – Бывай живым и здоровым. – Он крепко сжал Данила в объятиях и быстро пошел к своей косматоногой лошаденке, которой месяц серебрил гриву.
И снова пшеница да жито, белопенная гречиха да чубатые подсолнухи, и покачивание лунных неводов, и загадочность дали… А вот и дремотные вербы обозначают путь дремотной речечки, и кладка, что тоненько, как вьюн, попискивает, и дикие петушки, что так красиво подняли желтые свои светильники, и нарядные, в лохматеньких юбочках, стожки, и привяленная грусть татарского зелья.
За речкой, возле пригасшего костра, спали косари, в их сон вплетался скрип коростеля. И Данило не выдержал, подошел к спящим, что привольно разметались на свежем сене. Над посивелым костром, на рогулях, висел задымленный казан, в котором стыла немудреная крестьянская еда – пшенный кулеш, от которого пахло не лавровым листом, а мятой. Взгляд Данила остановился на лице белочубого, с длинными ресницами парня, что неожиданно начал улыбаться во сне. Или, может, проснулся хлопец и из-под ресниц смотрит на него? Данило замер, а парень едва слышно спросил у своего сна:
– Это ты, Оксана?..
Было за полночь, когда Данило зашел на подворье той школы, в которой когда-то несколько дней прожил среди святых и грешников. Тогда он больше присматривался к святым, потому что художник передал им все лучшее, что было у людей. На окнах школы крошилась отсыревшая луна, а вокруг стояла такая тишь, что было слышно, как из кирпичного желоба по капле стекала вода. Как же его примет теперь Терентий Иванович, который четыре раза встречал смерть? Что скажет мудрый Диденко? Ведь на рассвете придется тревожить их.
Данило сел на ступеньках, что вели в школу. Напротив стоял старый навес, под которым и теперь поблескивала сталь плугов, справа выгибал руки обильно усеянный плодами сад, а далее холмами раскинулась школьная земля, по которой и он вел плуг, сеял зерно. К нему отовсюду начали подступать воспоминания и усталость. Вспомнилась и тетка Марина, и половецкая баба, и одинокий подсолнух в поле, и всадник среди ржи, и косари, и тот белочубый паренек, что во сне звал свою Оксану…
– Это ты, Мирослава? – спросил он…
– Данило Максимович, ты?.. Какими судьбами?
Данило встрепенулся и, пробуждаясь ото сна, быстро поднялся. Перед ним, удивленный, стоял Терентий Иванович. На его вислых усах угасал поздний месяц.
– Пришел к вам, в школу, – снова не знает, что сказать, Данило.
– В школу? – удивился Терентий Иванович. И уже после молчания: – И не побоялся?
– Как видите, – прямо глянул в глаза. – Я не виноват перед людьми.
– И мы это знаем… – осмотрелся вокруг Шульга. – Уже скоро и светать будет. Куда спрятать тебя от злого глаза?
– Может, в ту церквушку, к грешникам? По чьей-то вине и я стал грешником, – обхватил Данило голову руками. – Как это страшно, Терентий Иванович. Как это страшно!.. Шел к вам полями, а навстречу человек, и я вынужден был прятаться от него во ржи.
– Когда-то и у меня было приключение во ржи, – вспомнил прошлое Терентий Иванович. – Столкнулись мы в восемнадцатом году с державной стражей Скоропадского. Ударили по ней! А когда к скоропадчикам подошла подмога, бросились в спелую рожь. Да осатаневшие «экспедиторы», не долго думая, со всех сторон подожгли хлеб. Горит он, горим и мы и должны были, пылая, словно снопы, подняться с земли. Это наступала моя третья смерть… И самыми страшными тогда были голубые огни, которыми стали наши побратимы. Голубые… Что же, Данилко, делать с тобой?
– В церквушку, к грешникам.
– И грешников, и святых замазали глиной, только кое-где пробиваются их глаза. Анита таки добилась своего, а теперь мажет дегтем людей. Недаром говорят: ученая ведьма всегда злее обыкновенной. Даже завивка у нее на голове как у ведьмы. Тьфу!
– Что же Максим Петрович на это?
– Разве ты не знаешь ничего?
– Нет.
– Максим Петрович уже с месяц работает директором совхоза в соседней области. Теперь он развернется на тысячах гектаров. Наверное, и я перейду к нему, а то не только душа, но и моя вербовая нога грустит по нему, – повел своей сухой вербочкой, что снизу была окована железом. – Раз как-то весной возле речки я срезал себе две ноги про запас, отесал снизу, а тут рыбаки едут на челнах, к себе приглашают. Воткнул я свои вербовые ноги в берег да и поехал на рыбалку. Наловили мы тогда и рыбы, и раков, наварили ухи, выпили по-христиански по чарочке и только утром вернулись домой. А тут как раз подоспели работы, завертелся я в извозе и вернулся на берег к своим ногам только дней через десять. Смотрю, а одна нога уже и листочки мелкие выбрасывает. Не тронул я ее. Вот и начала расти моя нога, вербочкой стала, шумит себе листьями, цветет, а роса у нее горькая. Жизнь!
– Неужели пробовали на вкус? – верит и не верит Данило рассказу или притче червонного казака.
– Пробовал, – правдиво смотрит на него Терентий Иванович. – При своих четырех смертях какого я только зелья не пробовал, и все равно верил, что буду жить. И ты, сыну, должен жить. – Он шагнул вербовой ногой, обнял Данила. – Где же ты переднюешь у меня? Может, в лесной смолокурне? Туда никто летом не заглядывает.
– Где скажете, – скорбно, душой, благодарил человека. И доверие казака, и его рассказ изумили Данила и запомнились на всю жизнь.
– Тогда ты немного подожди, а я запрягу своих ветрогонов – да и в леса.
– А может, не надо? – внезапно заколебался Данило.
– Почему не надо? – не понял, насупился Терентий Иванович.
– Еще беду накличите на себя.
– Если бы я не верил тебе, то иное дело. А пока у нас есть добрая вера, дотоле нас не сломит несчастье. Вот увидишь: все минется, а правда останется. – И, постукивая вербовой ногой, он пошел к школьной конюшне.
Вскоре кони были запряжены, Данило вскочил на обшитую грядку нового воза, и колеса зашипели по росистому спорышу. Выехав со школьного двора, Терентий Иванович повернул не к селу, а к речке, у которой между деревьями уже мохнатился рассвет.
«Бегство от недоли», – с горечью думал Данило. То раньше он, как мог, догонял крестьянскую долю, а теперь убегал от своей недоли. Разве это жизнь?
Терентий Иванович положил ему руку на плечо.
Данило встрепенулся, одновременно охватывая взором и плес, и вербы над рекой, и челны на берегу.
– Вон видишь раскидистую вербу у самой воды? Возле нее челн качается.
– Вижу.
– Так это она из моей ноги выросла… А потом какой-нибудь парнишка сделает из нее челн и повезет свою любимую. Только бы спокойно было в мире. Да, на беду, ухватился Гитлер за косу смерти…
Поздний жатвенный вечер, когда даже дороги пахнут рожью. А к этим степным запахам в селе примешиваются запахи цветущих подсолнухов, белого налива, молодого укропа и молодого картофеля, который, ожидая косарей и жнецов, варят не в хатах, а на подворьях. Вот над казанком, под которым дышит пламя, склонилась бабуся. Что-то шепча, она, словно зелье какое, сыплет в картошку соль, разгибается, огонь высвечивает на ее лице морщины. Услыхав шаги на улице, поворачивает голову к воротам и спрашивает:
– Это вы наконец?
– Нет, бабуся, это не те, кого вы ждете, – с сожалением отвечает Данило, завидуя в душе простому деревенскому обиходу.
Старуха выпрямляется, подходит к воротам.
– А кто же ты, дитя, откуда будешь?
– Я издалека.
– Тогда заходи к нам. Скоро придут мои дети, внуки, вот и повечеряешь с нами. – И такая доброта стоит в ее старческих очах, что хочется неведомо у кого выпросить ей еще более долгого века.
– Вы не знаете, где живет директор вашего совхоза?
– Почему ж, дитя, не знаю, где живет добрый человек? Это с плохим не хочется знаться. Вот перейдешь мостик через Сниводу и сразу же бери по левую руку к школе, а от нее – по правую руку, то прямо и дойдешь до панского дворца.
Вскоре Данило доходит до бывшего панского, с белыми колоннами, дома. Тут только в двух окнах горит свет. Он припадает к одному, полураскрытому, и сразу же видит склонившуюся над столом фигуру Максима Диденко. С карандашом в руке он хмурится над какой-то сводкой-скатертью и тихонько напевает ей:
Скатертино, скатертино,
Над тобою марно гину.
И хоть как тревожно на душе у Данила, но он не выдерживает:
– Максим Петрович, живите себе и нам на радость, не погибайте.
– Кто это?! – вскрикнул Диденко, подошел к окну, поднял вверх брови и шепотом спросил: – Ты?
– Я, – притих Данило, как перед судом.
Диденко невольно оглянулся.
– Так заходи скорее.
– Стоит ли?
– Заходи без лишних разговоров.
Данило зашел в просторный, обвешанный плакатами и грамотами кабинет, в углу которого стоял роскошный ржаной сноп нового урожая. Диденко положил руки на плечи Данила, поморщился, не зная, о чем расспрашивать, что говорить. Повисла неловкая тишина, в которой Данило слышал биение своего сердца. А в это время в окно, что выходило в сад, донеслись тихие голоса:
– Какие у тебя красивые очи.
– Разве их сейчас видно? – не верила девушка хлопцу.
