Текст книги "Двадцать один год (СИ)"

Автор книги: Мелания Кинешемцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 37 страниц)

Новинки и продолжение на сайте библиотеки https://www.litmir.me

========== Глава 1. Коукворт. Лили ==========

В окна брызгало хмарью. Зима выдалась неприятная, бесснежная, сырая; по утрам угнетал кислый рассвет, и поздними вечерами люди засыпали в предчувствии недоброго. Впрочем, Коукворт жил злом вполне определенным и ждал также предсказуемого зла. Ткацкая фабрика в Паучьем Тупике протравила воздух города, превратила речную воду в яд, иссушила деревья и истерзала людям легкие, доведя до кровохаркания. В Коукворте свирепствовал туберкулез.

Год от года ждали, что фабрику закроют. Ждали с ужасом: она гробила местных жителей, но и кормила половину из них. Бедняки боялись голода, средний класс – преступности.

Доктор Джордж Эванс относился к тем немногим, кто в будущее смотрел спокойно. Всем будет лучше, если проклятая фабрика, высасывающая из людей соки за гроши, наконец закроется. Возможно, на её месте разовьется новое производство, более безопасное для окружающих; туда и устроятся рабочие. За себя он мог не волноваться: покуда будут рождаться люди, акушеры-гинекологи без работы не останутся.

…Джордж отряхнул изморось с жестких темно-рыжих завитков, вытер влажное лошадиное лицо. Закурил. Натянул на широкие плечи, прикрытые белым халатом, зимнюю куртку. Смена заканчивалась.

Последние роды прошли удачно, он и не ожидал. Роженица была слабосильная, худая, узкобедрая; Джордж решил уже делать кесарево, однако ребенок быстро вышел сам. Маленький, слабый, бледный, но без явных патологий. Следовало бы увидеть хороший знак, но доктор почему-то не обрадовался.

Должно быть, за жену волновался. В первый раз такого не было, а вторых родов у Розы оба ждали, как Судного дня. Маленький оставшийся промежуток времени растягивался невыносимо. Роза собиралась родить в конце января, а сегодня – девятое. Девятое января 1960 года.

Фабрика, собственно, дарила и отравляла жизнь лишь части Коукворта, лежащей в низине. В другой же, меньшей, расположенной выше, в чинных улочках ровно стояли благообразные домики с яркими крышами и стенами в пастельных тонах, с вишневыми деревцами и розовыми кустами в садах, с чистенькими аллеями и новенькими качелями на детских площадках. Здесь жили юристы, врачи, держатели магазинчиков – словом, публика респектабельная. Здесь жили люди, для которых косой взгляд приравнивается к тюремному заключению, а пущенная сплетня – смертный приговор.

О белокурой красавице Розе Эванс сплетничать не смели. Она вела себя безупречно. Она не пропустила ни одной службы в местной церкви, в меру приличия участвовала в благотворительности и в распространении слухов, всегда здоровалась с соседями. У нее были самый чистый дом, самый аккуратный сад и самая воспитанная дочка во всем городе.

А Роза Эванс ночами, когда у мужа были дежурства, плакала в подушку беззвучно и зло. Она родилась в Коукворте, она выросла здесь, но всегда ощущала собственную чужеродность и в городе, и в семье. Она чувствовала, что судьбой уготовано ей нечто яркое, совершенно необыкновенное, и тем более её тяготила тягучая коуквортская жизнь. В юности она пыталась уговорить родителей отпустить её учиться в Лондон. Родители отказались: они планировали расходы лишь на образование для старшего сына. Роза смирилась, точнее – затаилась.

В двадцать лет она вышла замуж за молодого врача Джорджа Эванса, вышла в основном для того, чтобы скандализировать общество: отец Джорджа состоял в коммунистической партии. Скандала не получилось: растроганные настойчивыми и нежными ухаживаниями юноши, соседи восприняли брак благосклонно. Роза понадеялась было, что сможет потихоньку изменять мужу, но неожиданно открыла для себя, что Джон нравился ей – рыжей шевелюрой, широкими веснушчатыми руками, гортанно-теплым голосом и бешеной зеленью глаз, красными пятнами на скулах, когда спорил о политике, привычкой комкать газету… И вообще тем, что есть, что живет на свете. Это открытие, как и безудержный, порывистый характер Джорджа, скрашивали существование и примиряли с ним, но рождение дочери принесло новое разочарование. Девочка была обычной, не отличимой от десятка увидевших свет в тот день младенцев. А Роза так надеялась, что даст жизнь кому-то необыкновенному! С досады она назвала дочь Петунией и решила, что не будет и пытаться полюбить её.

Вторая дочь Джорджа и Розы Эвансов родилась тридцатого января 1960 года.

В тот день после долгих недель непогоды хмарь рассосалась, и зимнее солнце залило умытое небо. Бледные лучи ореолом озарили рыжую головку малышки, когда её принесли к матери. (Роды прошли тяжело, Роза пришла в себя лишь час спустя).

Молодая женщина взяла младенца на руки. Вгляделась в пока мутноватые травянисто-зеленые глазки в золотых ресничках. В остальном, кроме цвета глаз и волос, ребенок был копией матери, совершенной копией, и оттого в сердце поселилась радость смиренная и необычайная. Дочь казалась ей прекрасной, изумительной – от рыжей макушки до горошинок пальцев на ножках; даже свойственная новорожденным краснота кожи умиляла, как свидетельство здоровья. Завтра кожа девочки станет настолько нежно-чистой, лилейно-белой, что ни о каком другом имени для дочери, кроме Лилии, Роза и слышать не захочет.

Лили развивалась быстро: скоро пошла, скоро начала говорить. В три года она читала гостям стихи, а когда ставили пластинники, любила покружиться под музыку, держась за края пышной юбочки. В четыре разбирала по складам сказки, бойко считала по цветным палочкам и ловко вырезала из бумаги фигурки, очерченные по трафарету. В пять сама подписывала открытки родственникам, помогала матери и сестре в саду и без умолку распевала модные песенки.

Тогда-то, в пять лет, и стали происходить первые странности.

Однажды Лили, набегавшись, принеслась в гостиную и плюхнулась на диван. Папа был на работе, мама и Туни – на кухне. От скуки Лили решила почитать что-нибудь. Сказки ей изрядно надоели, взрослые книги тянуло раскрыть из одного любопытства, но они стояли высоко на стеллаже. Даже Туни с трудом доставала до верхних полок.

Глядя на один из темных, с тусклым тиснением, корешков, Лили задумалась, как бы ей до них добраться, как вдруг том ,на котором она остановила взгляд, сам спрыгнул с полки и упал девочке в руки. Лили удивилась, но, в конце концов, цель была достигнута, и она поспешила воспользоваться результатом. Водя пальчиков, прочитала имя автора и название.

«К-а-р-л М-а-р-к-с. Ка-пи-тал». Книжка называлась непонятно, но Лили смело открыла её и принялась разбирать строчки. Она не услышала, как по лестнице простучали шаги.

– Что это ты читаешь? – от резкого голоса сестры Лили поморщилась. Туни почему-то вечно ходила сердитая.

Сестра выхватила том, посмотрела на обложку и насупилась сильней.

– Зачем ты это взяла?! – в её голосе прорезались визгливые нотки. – Это плохая книга, кто тебе разрешил её брать?

– А кто тебе разрешил судить, хороша книга или плоха? – у мамы голос был низкий, глубокий и холодный. Появившись в комнате, она отобрала книгу у Туни, вскинула брови и засмеялась.

– Лили, тебе это интересно? Вот уже сейчас? Да ты далеко пойдешь. Петуния, убери Маркса на место.

Зло сопя, сестра влезла на стул.

– Мама! – воскликнула вдруг она. – Как Лили достала книжку? Тут ведь так высоко!

Мама нахмурилась, задумалась. Лили поспешила объяснить:

– Я захотела, и книжка прилетела ко мне.

– Ты что врешь? – Туни даже со стула спрыгнула зло.– Мам, почему ты её не накажешь? Она же врет, врет и не краснеет!

– У Лили просто богатая фантазия. Не быть же ей такой серостью, как ты. Ступай на кухню и не смей ябедничать отцу.

У Туни задрожала губа, она всхлипнула и выбежала из комнаты. Мама взяла Лили на руки и долго гладила по волосам.

Прошло несколько месяцев. Лили вела себя, как обычно: готовилась к школе, поступила петь в церковный хор – регент нашел у нее «очаровательной нежности сопрано». В Рождество она в светлом платье хористки пела на службе гимны, прихожане смотрели на нее, как на ангела. И она сама чувствовала себя ангелом, готовым воспарить в кружевное зимнее небо.

Новая неприятность случилась в феврале. Трейси Файерс, соседской девочке, ровеснице Лили, подарили на день рождения белую мышку. Лили тоже выпрашивала у родителей такой подарок, но они, обычно исполнявшие малейшее желание любимой дочери, на сей раз отказали ей: Туни боялась мышей до истерики.

Итак, февральским ветреным утром вскоре после дня рождения Трейси Лили уныло жевала тосты с сыром. Ужасно обидно, когда чего-то не получаешь из-за чужой прихоти. Если бы Туни не боялась грызунов – что их бояться, таких маленьких? – у Лили была бы собственная мышка, которой можно сыпать зернышки, учить её влезать на лесенку в клетке, гладить по белой шерстке… В задумчивости девочка погладила край белой чашки.

Сначала она не поняла, из-за чего так раскричалась Петуния и почему у родителей сделались перекошенные лица. Только почувствовала под рукой вместо гладкого края чашки – теплую шерсть. Опустила глаза: на блюдечке, на месте чашки, топталась и озиралась белая мышь.

Лили засмеялась и захлопала в ладоши. Туни, голося, вскочила на табуретку:

– Мама! Убери это, выкинь! Папа! Она ведьма, ведьма!

Сестра тыкала в Лили пальцем и рыдала. Младшая испуганно прикрыла мышку руками.

– Сойди с табуретки, – сухо бросила мать Петунье. Та, всхлипнув, слезла. Отец отвел руки Лили, целуя её пальчики. Девочка огорченно вздохнула: вместо мышки на блюдце опять стояла чашка.

Туни глядела на сестру с суеверным ужасом.

– Таких, как ты, нужно сжигать на костре… При рождении… Ай!

Мать влепила Петунии пощечину, грубо схватила за руку и выволокла вон. Отец прижал к себе младшую, та горестно прошептала:

– Пап, я виновата?

– Конечно, нет. Ты ведь не хотела никого пугать. Это случайно получилось, да?

– Не случайно. Я думала о мышке.

– Мы купим тебе мышку.

– А Туни?

– Она большая, может уже держать себя в руках. Только ты постарайся, чтобы никто из посторонних не увидел того, что ты умеешь. Этого не поймут. А ты у нас самая лучшая, самая чудесная девочка.

========== Глава 2. Странности. Соседи ==========

Наверное, родители надеялись, что больше непонятных случаев с младшей дочерью не будет – или она сумеет сделать так, чтобы их не было. Увы! Необъяснимое происходило чаще – может, и потому, что Лили в душе ждала чего-то особенного, разбивающего привычные события, врывающегося из сказки. Вечное ожидание чуда она, вероятно, унаследовала от матери. Но у той оно не приводило к летающим книгам, чашкам, превращающимся в мышей, или танцующим цветам. Каждый раз, когда происходила «странность», Лили чувствовала непонятную радость, словно бы взлетала над землей. И однажды действительно взлетела.

Эвансы всей семьей гуляли на детской площадке, в парке, опоясывающем и отделявшем от фабричного благополучный район Коукворта. Место было безлюдное: горожане перестали ходить сюда лет десять назад, когда близ детской площадки случилось убийство из ревности. Эвансы же были люди без предрассудков, а уединенное место было им необходимо: не хотелось, чтобы о младшей девочке судачили.

Туни и Лили захотели покататься на качелях, взобрались, и отец принялся их раскачивать. Руки у него были сильные, размах вышел большой; девочки, взмывая над землей, повизгивали от радости и страха, как вдруг Лили почувствовала, что парит. Она летела, без всякой опоры держась в воздухе; рыжие кудри и розовая юбочка развевались по ветру, а кроны деревьев задевали подошвы желтых сандалет. Потом словно кто-то подхватил её и мягко опустил вниз, в объятия отца.

Тот прижал дочку так, что стало больно. Из-за его плеча Лили увидела меловые лица мамы и Туни. Розу слегка пошатывало.

– Никогда больше… Никогда так не делай, – мама опиралась на качели, боясь упасть. Сестра глядела осуждающе.

Жизнь Эвансов становилась все более замкнутой: они перестали ходить вместе в гости, не зазывали никого в дом и старались не появляться в людных местах. Лили инстинктивно понимала, что родители боятся за нее, чувствовала себя виноватой перед ними и оттого начала немного их чуждаться. Она теперь подолгу гуляла в саду одна или уходила из дому и бродила в Коуквортском парке. Сначала родители ругали её, наказывали, но затем смирились и только старались отправить Петунию присмотреть за ней.

Гулять с Петунией было неинтересно. В одиночестве Лили позволяла произойти всем странностям, какие только приходили ей в голову. Она скоро поняла, что может допускать или не допускать, чтобы веревка становилась зонтиком, а кукла прилетела прямо к ней в руки. Достаточно было её желания, чтобы кошка начала кувыркаться или птичка села ей на плечо – но если Лили не хотела, то ничего не случалось. Словом, девочка училась обращаться с подарком, сделанным природой.

Петуния только мешала. Сестра по-прежнему до слез боялась «странностей» Лили и при малейшем намеке на них кричала: «Перестань, мама запретила тебе!» Вопли и плач Туни казались чем-то глупым, далеким, досадным, но, в сущности, безобидным. Так что Лили недолго боялась и стеснялась сестры.

Упражнения в парке пошли на пользу: в присутствии родителей подозрительного не случалось, Петунию они не очень слушали. Корка изоляции, выросшая вокруг семьи Эвансов, постепенно истончалась. Вновь начались походы по гостям и пикники с друзьями. В положенный срок родители без боязни отпустили Лили в школу.

Два с половиной года спустя.

– До которого раза нужно прощать ближнего? – мисс Дэск сверлила взглядом Стива Паркинга, а тот вжимался в спинку стула. Ответа он не помнил и боялся, что опять оттаскают за уши. Мисс Дэск, сухопарая женщина в тяжелых очках, даже в мае носившая строгие шерстяные костюмы, считала себя глубоко верующей, но на деле библейские догмы почитала выборочно. Напрочь забывая слова Христа о неосуждении, она без устали доказывала, что дети для нее дороже розги.

Лили принадлежала к тем немногим ученикам , которые не боялись мисс Дэск. То ли благодаря нежному пению в церковном хоре, то ли из-за безупречной репутации родителей Лили попала в число любимчиков, которых не наказывали решительно ни за что.

– Так до которого?

Лили подняла руку.

– До семьдесят седьмого!

– Подглядеть-то всякий может… – зашипел Стив, за что немедленно получил от мисс Дэск оплеуху. Лили опустила глаза, слабо улыбаясь.

Ей и нравилось, что противному Стиву влетело, и совестно было. Она не вспомнила бы слов из Евангелия, если бы не подглядела перед уроком. Такая уж память у нее, «фотографическая» и недолгая. И еще кое-что беспокоило.

Сказано: прощать до семидежды семи раз. А если ближний провинится в семьдесят восьмой? Прощать его или нет? У Лили хватало ума не задавать мисс Дэск лишних вопросов, но иногда становилось грустно: она никогда не узнает больше, чем сказано.

После занятий Лили возвращалась одна. Стоял февраль, порывистый холодный ветер дул в лицо, приходилось низко наклонять голову. По случайности девочка свернула не на ту улицу.

Перед ней высились обряженные кружевом снега мощные стволы: здесь начинался Коуквортский парк. С места, где стояла Лили, можно было различить её любимую площадку с качелями. Там кто-то был. Девочка немного поколебалась, но любопытство уже тянуло, и она, аккуратно ступая по запорошенной тропочке, нырнула в глубь парка. За голыми ветками жимолости Лили остановилась, затаив дыхание.

На поляне были мужчина и женщина. Прислонясь к качелям, они целовались жарко и очень уж неприлично, как в кино, в сценах, которые мама не разрешала смотреть, а Лили украдкой все-таки подглядывала. Они присосались друг к другу губами, изгибали шеи, лихорадочно шарили руками: широкие ладони мужчины распахнули на груди женщины пальто, выпростали и уронили на снег голубоватый шарф; тонкие пальцы женщины расстегивали куртку мужчины.

Сглотнув, Лили подалась вперед, и одна из веток жимолости треснула. Женщина испуганно обернулась, девочка увидела её бледное лицо с распахнутыми черными глазами и красным ртом и узнала миссис Файерс, соседку, мать Трейси. А мужчина был не мистер Файерс, мужчина был Лили незнаком.

Он шагнул к кустам, девочка зажала рот, чтобы не вскрикнуть. Спрятаться было негде. Лили в отчаянии сообразила, что не успеет убежать… И в ту же секунду очутилась в родительском саду.

Даже в период «затворничества» Эвансы приятельствовали с Файерсами. Джек, нервный и деликатный из-за своей робости, вспыльчивый из-за своей чувствительности человек, работал в одной больнице с Джорджем. Меган и Роза давным-давно с легкостью нашли общий язык. Трейси была прехорошенькая, не хуже Лили, а потому не завидовала ей и не пакостила. Пять лет назад у Трейси появился маленький братик Гудвин, и девочки с удовольствием возились с ним.

А теперь вот оказалось, что миссис Файерс целуется не с мужем. Лили понимала, что узнала о соседке нечто ужасное, грязное и липкое, о чем ни в коем случае никто больше не должен знать. Разве что мама… Но мама не похвалила бы за подглядывание, и Лили смолчала.

Ночью девочка резко проснулась от неизведанного прежде чувства тревоги. Что-то словно выталкивало её из постели, приказывало выйти в коридор, посмотреть, что происходит внизу. Да и любопытство защекотало. Лили подчинилась.

В коридоре, у перил, уже стояла Петуния. Она покосилась на сестру , но ничего не сказала, лишь указала на переднюю. Лили прислонилась личиком к перилам.

Внизу горел свет. Блики золотым сиянием озаряли пораженно, больное лицо мамы, играли в рыжих вихрах отца и в рассыпавшихся соломенных прядях, в которых тонули пальцы еще одного человека. Он скрючился на низком стульчике; отец, присел рядом, с детской растерянностью смотрел на него.

– Мне давно говорили. Я и сам не мог доверять Меган… – стало быть, с родителями сидел мистер Файерс. От догадки стало жутко. – Она такая красивая, яркая, зачем я ей?!

– Дурак! – мама всплеснула руками. – Какой же ты дурак, Джек!

– Я застал их, – простонал он. – У нас дома, в нашей спальне… Он убежал, а она кричала, кричала на меня… Я не помню, что было дальше. Когда пришел в себя, она лежала на кровати мертвая… – он разрыдался.

Лили перестала дышать. Петуния вцепилась ей в руку.

– Миссис Файерс умерла? – шепотом спросила младшая у старшей. Та с трудом кивнула.

Сосед заливался слезами.

– Я должен вызвать полицию, – тихо сказал отец. – Ты обязан ответить за то, что сделал.

– Где твои дети? – резко спросила Роза.

– Там… В доме…

– О Господи. Они могут её увидеть, – мама взялась за пальто, но отец остановил её.

– Там не должно быть лишних отпечатков. Полиция приедет быстро, тогда и детей заберем.

Потом была суета. Отец вызывал полицию, мама уходила на кухню и вернулась с тремя чашками кофе на подносике.

– Убийцу поят кофе, как ни в чем не бывало, – фыркнула Петуния. – Он хоть понимает, что теперь его повесят?

– Повесят? – переспросила Лили. Грядущая казнь, по мнению сестры неизбежная, не вязалась с тремя чашками кофе, их передней, уик-эндами на природе, со всем обликом мистера Файерса и прошлым их семей. За стенами дома завыли сирены. Отец и мистер Файерс вышли за порог, Лили и Туни, решив, что него интересного больше не случится, побрели спать.

Утром, когда девочки проснулись, отец еще не вернулся, зато в гостиной жались друг к другу Трейси и Гудвин Файерсы. Лили попробовала обнять подругу, но та отстранилась, размазывая по лицу новые и новые потоки слез.

– У них дома несчастье, – объяснила мама, вряд ли знавшая, что дочери вчера подслушивали. – К вечеру их заберет тетя. Лили, скажи мисс Дэск, что Трейси сегодня не придет в школу. Если есть вопросы, пусть звонит мне.

…Три дня спустя состоялись похороны. Меган Файерс упокоилась на кладбище у коуквортской церкви; в последний путь молодую женщину провожала вся улица. Черной змеей потянулась процессия сквозь дымную февральскую метель; шагали ровно, чинно, глаза держали долу, обсуждать погибшую и её мужа, томившегося в манчестерской тюрьме, решались только шепотом. Стыдились шедшей за гробом сестры покойной и двух понурых сироток, а может, и строгих силуэтов четы Эвансов, распоряжавшихся церемонией.

У старейшей в городе булочной скорбная торжественность церемонии была нарушена. Едва гроб проплыл мимо тяжелой двери, она распахнулась, и выскочил всклокоченный мальчишка в огромной, бившей его по коленям куртке и рваных ботинках, с булкой в руке. Как заяц, кинулся он в середину толпы, и тут же из булочной раздался крик: «Держи вора!» Мальчонку схватили несколько человек, он забился, с грязной головы слетела в мокрый снег шапка. Здоровенный булочник, подбежав, принял добычу.

– Только отвернулся, он булку с прилавка стянул, гаденыш! И как пробрался, у меня за дверью смотрят, не пускают оборванцев всяких… Сейчас ты у меня попляшешь!

Мальчишка, притиснутый крепкими руками, уже не дергался, лишь весь напрягся и сжал кулачки. Лили подняла с земли его шапку, отряхнула, подала. Зеленые глаза на секунду встретились с черными, затем Туни потянула Лили за рукав: процессия двинулась дальше.

В толпе стали шептаться громче: благо, на сей раз речь шла не о покойнице.

– Сын Снейпов совсем отбился от рук.

– А что вы хотите? Отец опять не просыхает вторую неделю. Да беднягу Тобиаса можно только пожалеть: любимая бросила, женили на уродливой сумасшедшей, на фабрике сократили. И с сыном никакого сладу: весь в мать, сущий волчонок. Воровство – это полбеды, недавно он так напугал соседского мальчика, что тот весь день заикался. Тобиас, когда трезвый, конечно, сечет сына, но мало что-то толку…

– К нам пожаловал кто-то из Паучьего тупика, – ядовито откомментировала Петуния. – Только там могут знать всякую рвань.

…Глядя на кладбище, как сыпется в могилу земля, поцелованная снегом, слушая монотонный голос пастора, читавшего псалом, и тоненький плач Трейси, Лили мучилась от непонятного страха и сосущей душу горечи. Жалость к подруге смешивалась с давящим изумлением от внезапности трагедии и естественной для детей боязнью: с ней однажды может случиться то же самое.

В последующие месяцы отца и мать часто вызывали в полицию: их допрашивали, как главных свидетелей. Возвращались они подавленные, отец и вовсе весь вечер потом не находил себе места. Однажды он, чтобы успокоиться, взялся за рюмку.

– Зря ты так волнуешься, – Роза внимательно, но нарочито-спокойно наблюдала за мужем. – Вот уже четыре года, как никого не вешают. Говорят, в парламенте подумывают о том, чтобы вовсе запретить смертную казнь.

– Да, несомненно, гнить в тюрьме Джеку будет лучше! – отец нервно плеснул себе еще виски. Девочки, сидя в углу, что-то вышивали. Родители не стеснялись их присутствием, почти ничего от них не скрывая.

– Почему же ты не дал ему уйти? Ты знаешь, я бы тебя не выдала.

– Я не дал бы уйти родному брату, если бы тот совершил преступление.

– Тогда не вини себя. Ты поступил правильно. И Джек сделал выбор.

Отец странно дернул подбородком и вышел из комнаты. Лили вопросительно взглянула на мать и, когда та кивнула, выскользнула за ним.

Он стоял у окна, прижимаясь лбом к раме, и дрожащей рукой чертил что-то по стеклу. Лили прижалась к отцу рыжей головкой.

– Папа, в тот день, когда миссис Файерс умерла… Ну, я её видела с другим мужчиной. Они целовались, как в кино.

Он кивнул, погладил волосы дочери.

– Никому не говори. Меган больше нет, и нельзя, чтобы о ней помнили дурное. А Джек, как бы она себя ни вела, не имел права её убивать. Никто не может отнимать жизнь у другого.

Лили сморщила лобик.

– Но если человека казнят…

– У него отнимают жизнь. Видишь, государство вот-вот поймет, что неправо, и отменит казнь. Возможно, уже завтра.

Смертную казнь за убийство отменили в декабре. Джеку Файерсу приговор вынесли двумя месяцами ранее, но, как и предсказывала Роза, он избежал петли: ему дали пятнадцать лет тюрьмы. Сестра миссис Файерс увезла племянников из Коукворта; Трейси, после трагедии очень замкнувшаяся, не оставила Лили нового адреса и не писала ей. Дом Файерсов купили совсем другие люди: сухая, замкнутая пара, у которой не было детей.

========== Глава 3. Северус ==========

Год после трагедии Файерсов прошел ровно, хоть и горько было без Трейси. Лили по-прежнему пела в церковном хоре, ходила в любимицах у мисс Дэск и наспех зубрила уроки, а вечерами исследовала родительскую библиотеку. Диккенс показался ей утомительным, а рассказы Конан Дойла – слишком короткими, к тому же разозлили колкости Шерлока Холмса в адрес женщин. Зато от Вальтера Скотта и романов про индейцев она пришла в полный восторг. Отныне какая-нибудь из этих книг неизменно сопровождала её в школу, в сумочке поджидала перемены, а то и минуты, когда учительница выйдет из класса или отвлечется. Отныне кружевная занавеска превратилась в покрывало леди Ровены, алая мамина шаль – в пурпурную симмару Ревекки, а домашние тапочки украсились вышивкой, чтобы походить на индейские мокасины. В детстве Лили вместе с отцом на прогулках собирала понравившиеся перья птиц – теперь вся коллекция ушла на индейский головной убор. И боевая раскраска тоже была: пригодились мамины тушь и помада. Мама, обнаружив, что к её косметике прикасались, заподозрила Петунию и едва не наказала, но Лили призналась сама, и мать лишь покачала головой, едва сдерживая улыбку.

Вообще даже понятно, почему мама подозревала Петунию: сестра очень вытянулась, и платье на груди слегка торчало. Туни взрослела, но не хорошела. И все так же злилась на Лили – но теперь понятнее, почему. Лили тоже росла, точнее, худела и вытягивалась, но о ней-то говорили, что она становится все краше. Однажды Лили рассматривала себя в зеркало и решила, что, пожалуй, похожа на героинь, которых описывают в романах, а значит, красива. И еще её любят родственники и друзья родителей: чем-то она, видимо, нравится.

Из разговоров и наблюдений Лили поняла, что на мать похожа мягкими и тонкими чертами лица, а на отца – гущей темно-рыжих волос и яркими зелеными глазами. «Настоящая ведьма», – фыркала Петуния. Пусть. Её даже жаль: от мамы досталась длинноватая шея, от отца – вытянутое лицо.

Но все же бывали у сестер мирные минуты. Тогда Петуния рассказывала Лили об одноклассниках, учила её кататься на велосипеде и ставила старые пластинки: обе, вспоминая детство, кружились под них. В тот день между ними тоже было нечто вроде перемирия.

Сестры собирали в Коуквортском парке первоцветы. По желанию Лили цветы закружились у нее над головой. Туни давно наблюдала за странностями сестры без прежнего испуга, скорее обреченно, но сейчас живо одернула:

– Прекращай, мы не одни.

Цветы рассыпались по земле. Лили осмотрелась с досадой: вокруг было, по-видимому, пусто.

– Туни, ты врешь.

– Я видела, как те кусты шевелились.

– Зверек какой-нибудь, – пожала Лили плечами.

Она никогда не призналась бы – это означало капитуляцию перед сестрой – но в тот час и сама почувствовала чье-то присутствие, чье-то назойливое внимание. Более того: когда они шли домой, Лили казалось, будто кто-то крадется сзади.

И полтора месяца она ощущала, как тот незнакомец из парка (чутье подсказывало: именно он) отслеживает её шаги. Вчера он ждал её после школы: проходя мимо бывшего дома Файерсов, Лили увидела, как шевельнулась живая изгородь. Сегодня бродил у детской площадки. А завтра волшебным образом окажется у дверей церкви, где Лили поет на воскресной службе.

В середине мая её преследователь наконец показался на свет. Когда Лили и Туни в субботний день, как обычно, играли на детской площадке (Лили взлетела с качелей, заставляла шевелиться цветок, в общем, расхулиганилась), из-за кустов показался тощий паренек в непомерно большой куртке и выпалил:

– Я знаю, кто ты!

Более нелепое существо трудно было себе вообразить. Куртка, казалось, не только велика, но и тяжела ему; из-под нее торчали тощие кривые ноги в коротковатых линялых джинсах. Из-за засаленного воротника, смешно оттеняя цыплячью шею, топорщилось жабо, когда-то белое, нынче же серо-желтое. Черные волосы давно не стрижены и по крайней мере сегодня не чесаны.

– Ты колдунья.

Лили сморщила носик: так обидно, когда таинственным «невидимкой», вошедшим в твою жизнь, оказывается обыкновенный беспризорник, любитель задирать приличных девочек.

– Обзываться нехорошо.

Она, кажется, узнала его: воришка, что врезался в процессию, когда хоронили миссис Файерс. И Туни тоже его узнала.

Мальчишка понес совершенную околесицу, сестра оборвала его, он обозвал её как-то странно и очень зло. Разумеется, девочкам не оставалось ничего, кроме как уйти. Однако успокоиться не получилось. Невидимки, даже мальчишки-замарашки, не приходят в твою жизнь просто так, и не отвадишь их парой резкостей. Лили ждала продолжения и дождалась в тот же день.

Вечерело, девочки помогали маме с пудингом, когда кто-то словно поскребся в дверь. Мама выглянула в окно, попросила отца, работавшего в саду, посмотреть, кто пришел.

– Да цыганенок какой-то, бродяжка. Пошли девочек, пусть вынесут ему хлеба.

Лили отчего-то разволновалась, схватила кусок и поспешила к выходу. На пороге, как она и ожидала, обнаружился давнишний беспризорник.

– Тебе чего?

– Ты… извини, – он переминался с ноги на ногу; ему, видно, было очень страшно. – Только все, что я тебе говорил… Это все правда, до последнего слова!

–Допустим, – Лили вышла и прикрыла дверь. Любопытство накинуло лассо и волокло вперед. – А зачем ты Петунию обозвал?

– Я не обзывал, – мальчишка покраснел – стало быть, врет, обозвал нарочно. – Я просто сказал, что она маггла. Обычный человек. Не волшебница.

– Разве это плохо? – строго спросила Лили. Паренек почему-то прикусил губу. Он мялся, видимо, подбирая слова, а девочка теребила несчастный кусок хлеба. Про себя она удивлялась: на площадке ей показалось, что новый знакомый её младше, а вблизи оказалось: они ровесники. У него цвет лица был неприятный, сероватый, нос странный, а глаза горячие, как угольки, и взгляд напряженный, безжалостный.

– Меня зовут Лили. А тебя?

– Я знаю. Я слышал, – он снова покраснел. – А меня Северус.

Да, такого имени она не слыхивала.

– Знаешь, у мамы есть книжки, там написано про магию, вообще про таких, как мы, и про школу, где мы будем учиться. Хочешь, принесу? – он взглянул заискивающе.

– Хочу.

И тут дверь отворилась. На пороге появились мама и Петуния, а из-за угла дома выглянул отец. Северус отступил на шаг, будто боясь, что его схватят.

– Опять ты, – зашипела Туни на мальчика. – Что тебе нужно?

Мать отстранила её.

– Лили, пора ужинать.

– Приду завтра на ту же площадку, – объявила Лили Северусу. – Жди и не забудь книжки.

Она приготовилась ругаться с домашними, но, к её удивлению, родители промолчали, а сестра побоялась без их одобрения напасть на нее. К напряжению прошедшего дня прибавилось растущее предвкушение необыкновенного, и девочка едва смогла уснуть.