Текст книги "Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки."

Автор книги: Марат Нигматулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 34 страниц)

Возможно, эта любовь смотреть за увяданием досталась ему от Мели.

Он долго блуждал по раскалённым и пыльным улицам Осташкова, глазел на разрушенные, точно кончилась война, здания.

Женька обошёл весь город и вскоре вышел за его пределы. С широкой просёлочной дороге он свернул на узкую тропу. Она вела куда-то в лесок, расположившийся на самом берегу озера.

Лес был относительно молодой и не очень густой. Солнечные блики свободно пробивались сквозь листву двадцатилетних клёнов. Они падали на коричневатую рассыпчатую земли, то быстро и ловко, но наоборот, медлительно и грустно, как в старом вальсе, бегали по ней.

Вдалеке сквозь деревья можно было разглядеть гладкие точно полированный меч воды озера и бледно-голубое небо, точно сошедшее с раскадровку какого-то аниме.

Егоров прошёл по тропе дальше и оказался там, где всегда хотел оказаться. Он стоял перед заброшенной католической церковью, – той самой, какую он когда-то видел на картинке.

Он вспомнил. Он вспомнил, как когда-то, когда он был совсем маленьким, мама возила его на Преображение в монастырь Святой Матроны Московской в Москве. Он вспомнил яркий летний день и тенистый парк, где неспешно разгуливали монахини. Вспомнил ползающих на коленях плачущих баб, которые приехали поклониться иконам. И вспомнил ни то альбом, ни то Календарь с фотографиями разрушенных и брошенных церквей, который тогда купила ему мама. Казалось, Календарь был больше его самого.

Он вспомнил, как они потом поехали в «Дом книги» на Новом Арбате и как он разгуливал среди голубоватых стеллажей с детской литературой. И как потом они купили пирожные картошка и поехали домой. И как он дома пил чай и просматривал альбом.

Именно там он впервые в жизни увидел эту церковь.

Это была старая маленькая католическая часовенка, построенная ни то в конце восемнадцатого, ни то в первой половине девятнадцатого века. Она была выполнена в равеннском стиле с массивными круглыми арками. Вся она была из красного кирпича. Только фундамент был каменный.

Главный купол давно провалился и осыпался. Западная и южная стены лежали в руинах. Стояли только две стены: над ними возвышались остатки арок и сферических куполов.

В северной стене прямо над входом располагался пыльный и замусоренный, чудом сохранившийся здесь небольшой витраж в свинцовой сетке. Сквозь него метро и грустно пробивалось полуденное Солнце.

«Ишь ты, выжило оконце-то», – подумал Женя.

Женя вспомнил эти места.

Когда он был совсем маленьким часовня ещё не так сильно разрушилось. Ещё не облезли окончательно мозаики со стен, не облупились с внешних сторон куполов последние куски черепицы.

Да и молодого леса вокруг не было. Часовенка стояла посреди небольшого зеленеющего Луна. Все эти годы лес наступал сюда, захватывал это место, как он захватывает ацтекские города в джунглях Юкатана.

На фото в старом альбоме место это казалось не настолько унылым.

Что ж, теперь часовню ждали серьёзные работы по восстановлению.

Это была та самая фамильная часовня рода Летуновских. Когда-то давно, ещё когда Уля уезжала из России, Марат обещал ей приехать сюда и восстановить её. Так и не приехал. Не успел.

Зато успел переложить это обещание на Женьку.

«Ну, – тихо, почти шёпотом произнёс Егоров, – встречай, хозяюшка. Евгений Егоров по приказу Коминтерна прибыл.».

Ещё немного побродив по грудам битого кирпича и черепицы, Женя вернулся в гостиницу.

Бросив рюкзак в номере, Егоров зашёл в кафе. Выпил кофе, позавтракал и пошёл на пляж. По пути, однако, он загляделся на поросший березами и плавучими ивами утёс. Там он заметил одинокого рыбака, который обратил на себя его внимание.

В тени сидя на табуретке удил рыбу никто иной, как Сашка Румянцев – школьный знакомый товарища Нигматулина.

Женька сразу его узнал. Тот был уголовником и когда-то давно помогал организовать поставки оружия для революционеров.

Он подошёл к нему с некоторой нерешительностью заговорил.

– Извините… – вежливо протянул он. – Мы знакомы?

Сашка вынул изо рта папиросу, улыбнулся и протянул ему руку.

– Я рад видеть старого друга, – сказал он.

Кроме удочки, перед ним стоял небольшой мольберт. Румянцев лениво рисовал импрессионистскую картину с изображением селигерского пейзажа.

У его ног стояла ведро, в котором бултыхались две довольно крупные рыбины.

– Прогуляемся? – спросил Румянцев.

– Да, пойдём, – сказал Женя.

Румянцев свернул удочку, мольберт, сложил всё, включая ведро и рыбин в один ни то короб, ни то чемодан, прицепил его к своей спине, и они пошли.

За минувшие годы Румянцев изменился мало. Пожалуй, стал мощнее с годами и слегка поседел, но и только.

Женька запомнил его как молодого и утонченного человека с изысканным стилем в одежде с закосом под дореволюционных блатных или богатых студентов. Он запомнил его тонкий, всегда уместный юмор, его безупречную манеру одеваться, его аристократические манеры и личную красоту.

Это была та самая красота, которая только и появляется иногда у молодых людей между пятнадцатым и восемнадцатым годом жизни и почти сразу исчезает. Это красота чуть подросшего ребёнка, который стал вроде бы уже юношей, но остался таким же чистым, как и был. Это очень недолговременное явление.

Теперь Румянцев стал другим. Блистательные манеры, осанка, элегантный дореволюционный стиль, добрый, никогда не ранящий и напрочь лишённый всякой пошлости юмор – всё это осталось, не делось никуда.

Только теперь из молодого аристократа Румянцев превратился в пожилого джентльмена.

Из тонкого юноши он стал мускулистым, немного грузным и уже совсем не молодым человеком. Некогда идеально тонкие руки с мягкими девичьим ладонями огрубели, вздулись буграми мышц и тёмно-синими венами.

Слегка пухлые юношеские щёки впали, превратились в широкие мужественные скулы. Шею его покрывал теперь красноватый загар человека, который много и тяжело работает на палящем солнце.

Яркие голубые глаза выцвели и стали скорее серыми. Волосы из светло-русых стали рыжевато-седыми, как у кулака с советского плаката.

Тем не менее, Румянцев совсем не казался уставшим. Он был бодр и полон сил и как раз заканчивал перевод какого-то французского поэта.

Он по-прежнему был ярым галломаном.

На нем была голубая косоворотка, выцветший до сероватости чёрный картуз с плотно пришитой серебряной кокардой-бляхой, отделанный по краю кожаным шнурком для красоты.

На нём были брюки галифе цвета мешковины и запылённые сапоги из яловой кожи.

Они долго разговаривали, но всё больше о прошлом, о том, что было много лет назад, даже о том, чего Женька не видел, о том, что было ещё тогда, когда Румянцев и Нигматулин учились в одной школе. Этого Женька никак не мог видеть.

Наконец, сознавая свою старость и мучаясь от чудовищной тоски, Женька сам того не замечая привёл их на пустынный пляж.

– Посмотри на реку, – сказал Румянцев, указывая на озеро. – Она как будто стоит, но на самом деле она течёт, изменяется. Она принимает форму того, где течёт. Она сама прокладывает себе путь, но при этом подстраивается под обстоятельства. Жить как эта река – это и значит жить, – закончил он, довольно крякнув и выбросив окурок в сторону.

Это была несусветная пошлость, глупость. Это было настолько плоско, глупо, банально, тем более для такого человека, как он, что Женька аж прослезился.

Тем не менее, через минуту он задумал над словами и хотя по-прежнему находил их глупыми и банальными, заметил, что чем-то они затронули самые глубины его придавленной неподъемным грузом прошлого души. Он захотел сказать что-то на это, как-то подискутировать с Сашкой, но тот уже пошёл прочь.

– Мне пора, – сказал он, – ещё увидимся! – его сапоги заскользили по траве, их гладкие подошвы так и усмехались в в лицу Женьке.

Он стремительно приближался к дороге.

И Женьке стало так грустно на душе, так тоскливо, но при этом так удивительно легко, что он сел на песок и стал молча смотреть на воду. По голубовато-металлической глади бегали барашки, над водой качались кувшинки, со дна поднималась наверх, к свету, рыба. Он смотрел и смотрел и не мог наглядеться.

Он наконец-то понял, что это всё-таки значит – жить.