Текст книги "Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки."

Автор книги: Марат Нигматулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

Да, именно прогульщиков!

Пьяниц, конечно, тоже не любили. Но не любили их вовсе не потому, что они напивались до скотского состояния. Пьянчуг недолюбливали за то, что они пропускали уроки.

На туалетные сборища фашистов и воров школьное начальство смотрело сквозь пальцы. Постоянные тусовки картёжников и наркоманов администрация не замечала в упор. На гомосеков всем вообще было наплевать.

И только с прогульщиками администрация реально боролась.

Боролась, конечно, довольно вяло, в основном руками дежурных.

Но ведь боролась же! Хоть как-то, но боролась!

Конечно, если совсем объективно говорить, то с пьяницами тоже вроде как борьба велась. Но это уже было совсем формально.

Наши учителя пьяниц всегда от простых прогульщиков отделяли. У нас считалось, что если школьник напился, то он вполне может пропустить урок.

Да, пьянство – это, безусловно, уважительная причина для прогула. Так, во всяком соучае, считала администрация нашей школы.

Но всё равно постоянные пропуски занятий даже в связи с уважительными причинами считались у нас нежелательными. Поэтому наши учителя регулярно советовали пьяницам не пить или хотя бы пить меньше.

В этом, собственно, и заключалась вся борьба с подростковым алкоголизмом.

Впрочем, если по вине наших алкашей случалось нечто уж совсем экстраординарное, – в рамках исключения их могли вызвать на воспитательную беседу.

Беседы эти проводила Нина Ивановна. Как они проходили, я вам уже ранее описывал. Повторяться не буду.

Но пьяниц на такие допросы третьей степени вызывали редко.

А вот обычные прогульщики из кабинета социального педагога не вылазили. Некоторых туда вызывали по три раза в неделю, хотя до полусмерти колотили не всегда.

А знаете, почему всё было именно так?

Я вам скажу, почему!

Наши учителя рассуждали так.

Если школьник любит Гитлера и ненавидит евреев, обносит чудие карманы, играет в карты на деньги, употребляет наркотики и занимается анальным сексом в школьном сортире, – то ничего страшного в этом нет.

Режим работы учебного заведения это всё вообще никак не нарушает. Следовательно, вреда от этого нет.

Ну, а раз вреда нет, так пусть себе развлекаются дети.

А если школьники прогуливают уроки, то что тогда?

Прогул – это, как известно, нарушение режима работы учебного заведения.

Следовательно, терпеть такое нельзя.

Пьяниц ещё можно пожалеть. У них уважительная причина для прогулов имеется.

А простые прогульщики что?

Они-то прогуливают просто из лености.

Следовательно, никаких оправданий у них быть не может. А значит, наказывать их надо, наказывать!

Всё, как вы видите, очень просто.

Однако вернёмся к делу.

Про то, какая публика собиралась в мужском туалете на втором этаже, я вам рассказал.

Мужской сортир на пятом этаже тоже, конечно, был местом примечательным. Там собирались наши школьные инкруаябли.

Однако же про этот сортир я вам расскажу когда-нибудь потом. Да и про самих инкруаяблей – тоже.

Что же касается женских туалетов, то про них я вам ничего поведать не могу. Не потому, конечно, что нельзя, а потому, что я про это дело ничего не знаю.

Так что придётся тебе, дорогой читатель, маленько подождать. А то когда ещё какая-нибудь протоновка напишет о своей школьной жизни и поведает в том числе и про те дела, которые творились и творятся в наших женских сортирах.

Это, вероятно, случится ещё очень нескоро. Так что запаситесь терпением.

А мы вернёмся к делу.

Короче, заглянул я тогда в сортир. Думал, там эти пидорасы трутся.

А вот нет же! Облом вышел!

Не было в туалете никаких пидорасов. И вообще там никого в тот момент не было.

Я расстроился. Пошёл обратно.

Иду я, значит, себе по коридору. Никого не трогаю.

И тут вижу: пять человек шеренгой выстроились возле стены. Стоят по стойке смирно.

Перед ними расхаживает туда-сюда Тоня. Сама она вся как бы наклонилась вперёд. Руки у неё за спиной. В аккуратный замок сложены. В правой руке зажата покрашенная в белый цвет металлическая труба. Выражение лица у неё при этом такое, что просто смотреть страшно: просто дьявол какой-то, ей-богу!

Ходит она туда-сюда перед строем. Походка у неё немного шаркающая, но ходит она быстро.

Так вот, ходит Боженко туда-сюда, и орёт что есть мочи на весь коридор:

«Запомните, сукины дети! Так, сами по себе вы просто куски дерьма.

Но если вы будете работать на меня день и ночь, рисковать ради меня жизнью, то вы станете кусками дерьма на палочке! А оттуда, глядишь, недалеко до того, что вы когда-нибудь станете леденцами!

Главное в жизни – работать!

Работать, как проститутка работает своей пиздой! А не чесать хуй, валяясь на диване.

Будете валяться на диване, – хуй отвалится! А потому – марш работать, ебаные мудаки!».

Я постарался как можно незаметней прошмыгнуть мимо, чтобы только Тоня не дай боже не обратила на меня внимания.

Дурак! Внимание бы она в любом случае на меня обратила. Такой уж я человек, что на меня вечно все обращают внимание. Особенно когда мне это совсем не нужно.

Когда я уже почти прошёл мимо, за моей спиной раздаося оглушительный свист. Я обернулся.

Тоня пристально смотрела на меня исподлобья. Правда, взгляд у неё был не насупленный, как обычно, а скорее заманчиво-многозначительный.

– Эй, паря, – она поманила меня указательным пальцем, – иди-ка сюда!

Я осторожно подошёл.

Боженко тут же придвинулась ко мне вплотную. Между нашими лицами было, наверное, сантиметров пять, не больше.

На меня в упор смотрели переливающиеся странным и пугающим блеском огромные серые глаза.

– Чего здесь ходишь, а? – резко и тихо, почти шёпотом спросила Тоня.

– Извините, – дерзко ответил я, глядя Боженко прямо в глаза.

Тоне нравилось, когда люди перед ней унижались: тупили взгляд, переминались с ноги на ногу, мямлили, извинялись, заискивали, рыдали.

Так они начинали. Самые слабые становились в конце концов на колени и начинали бить вредной девочке земные поклоны. Некоторые так увлекались самобичеванием, что впадали в натуральную истерику.

Когда я освоился в школе и понял это, то решил, что не доставлю злобной госпоже удовольствия видеть меня раздавленным.

Не сказав ни слова, Боженко ещё немного придвинулась ко мне, на сей раз согнувшись прямо над моим левым ухом.

– По-о-ошё-ё-ёл в жо-о-опу-у-у на-а-аху-у-уй! – протяжно и глухо заорала она во всю глотку.

От жуткого вопля в висевших на стенах коридора учебных стендах задрожали стёкла.

Я чуть не оглох от жуткого крика. Казалось, торнадо разыгрался прямо в моих ушах. Когда вопль стих, в голове ещё долго продолжало звенеть.

Слегка покачиваясь от полученного только что звукового удара, я пошёл прочь.

И только я приблизился к кабинету русского языка, как ко мне подошёл Миша Стефанко.

На нём была изысканная светло-коричневая рубашка с белыми пластиковыми пуговицами и тугими манжетами.

Поверх рубашки была натянута явно уже чересчур маленькая для Стефанко школьная жилетка. К жилетке была пришита наша школьная эмблема: рассекающая волны яхта. Располагался герб аккурат в районе печени, что было весьма символично. Эта чёртова эмблема давно уже сидела у нас в печёнках.

Узкие чёрные джинсы не слишком плотно обтягивали тонкие, но дряблые мишкины ноги. Штаны кургузо обвисали в районе задницы.

Да, зад у Миши был тощий.

Да, очень тощий.

Поэтому штаны и обвисали бесформенным мешком в области ягодиц.

Ягодиц-то на самом деле никаких не было!

Ну, почти.

На самом деле они, конечно, были.

Но размером они были таковы, что считай, их и вовсе не было.

У Дена Кутузова ягодицы были что спелые арбузы.

У Миши Стефанко – в лучшем случае манго.

На ногах у Стефика были модные кеды. Сами они все были чёрные, а вот подошвы и носы у них были белыми. Красивые были кеды. На мишиных миниатюрных ножках хорошо смотрелись.

В этой рубашке он выглядел как довольный советский школьник, только что убивший и ограбивший зазевавшегося гитлерюгендовца.

Щёки у него были такие пухлые! Короче, как посмотришь на него, – сразу всё ясно становится! Стоит перед тобой сытый, крепкий, довольный жизнью образцовый советский школьник.

Улыбается, красавчик! Гагаринской такой улыбкой улыбается!

А щёки, щёки-то какие!

Короче, пионер – всем ребятам пример!

Вот какой вид тогда был у Миши.

– Марат, – радостно улыбнулся Миша, – надо бы с тобой поговорить.

– Давай, говори! – весело ответил я.

Признаться честно, Мишу я в тот момент слушал вполуха.

– Да Тоня званый обед устраивает, – подмигнул мне Стефик. – Говорила, приходи с другом.

– А Денис для этих целей не годится? – малость настороженно спросил я.

– Ден там само собой будет, – спокойно ответил мне Миша. – Он же наложник!

– Я даже не знаю… – замялся было я, не зная, как бы повежливее отказаться.

– Да приходи, – махнул рукой Миша, – не бойся! В этот раз ничего не будет!

– Точно? – посмотрев Мише прямо в глаза, спросил я с очень серьёзным видом.

– Да точно, я тебе говорю! – опять отмахнулся Миша

Он явно старался не смотреть мне в глаза.

– Даже не знаю. Надо подумать… – сказал я, внимательно разглядывая старый паркет.

– Давай, приходи! – усмехнулся Миша, весело подтолкнув меня плечом в бок. – Раков поедим!

– Раков? – довольно переспросил я, хитро прищурившись. – Это можно…

И тут нам необходимо сделать одно небольшое отступление…

Многие москвичи (особенно те, что побогаче) считают, что пойманную в Москва-реке рыбу есть ни в коем случае нельзя. Она, дескать, вся больная, заражённая, радиоактивная и мутировавшая.

Терпеть я таких снобов не могу!

Просто ненавижу этих педантов!

Ненавижу этих вшивых интеллигентишек!

Да, я вам со всей откровенностью заявляю: люди, которые брезгуют рыбой из Москвы-реки, – мне не друзья!

Да, мне такие сволочи совсем не друзья.

И вам, дорогой читатель, надеюсь, тоже.

Все хорошие люди, которых я знал, не брезговали рыбой из Москвы-реки.

Да что там!

Они все поголовно эту рыбу за милую душу хавали, на все лады хвалили и просили ещё!

И я тоже рыбу из Москвы-реки много раз жрал. Уплетал за обе щеки каждый раз и всегда доволен оставался.

Так что ежели вам какой-нибудь унылый сноб с видом знатока будет говорить, что рыбу из Москва-реки жрать нельзя, – бейте его сразу в рыло. Этот человек – дурак и не понимает, что говорит.

Бейте его поэтому безо всякой жалости!

Получит разок-другой в глаз, – глядишь, и перестанет клеветать на нашу славную реку.

На самом деле в нашей Москва-реке обитает великое множество всякой полезной и очень вкусной живности.

Здесь водится форель, в изобилии встречаются щуки и сомы. Попадаются даже деликатесные угри. На дне живут речные раки раки и мидии. Острова и некоторые не слишком людные участки берега населяют бобры, ондатры и выдры.

Впрочем, об этих последних мы с вами ещё поговорим.

Обитающим в Москва-реке рыбам мы тоже уделим в будущем некоторое внимание.

Пока же остановимся на такой интересной теме, как раки.

Да, раки!

Что ни говори, а варёные раки – это совершенно отдельный разговор.

Знаете, есть в России такое выражение: показать, где раки зимуют.

О смысле его знают практически все, а вот о происхождении многие даже не догадываются.

Зимуют раки под камнями на дне водоёмов.

Так вот, в старые времена помещики заставляли своих крепостных нырять зимой в проруби, опускаться на дно и этих самых раков оттуда доставать. Раков потом варили и подавали на барский стол в качестве деликатесного блюда.

Добрая традиция не была забыта и в наше время. Во всяком случае у нас в школе.

Антонина Боженко всю зиму заставляла своих рабов нырять в прорубь за раками.

Не столько потому, что раков было нельзя купить (купить их как раз было можно), но потому, что ей просто нравилось вот так наказывать своих рабов.

Раньше я часто гулял возле реки. В том числе, конечно, и в зимнее время года. Мне поэтому частенько приходилось видеть, как происходила этого рода экзекуция, столь любимая Тоней и ненавидимая рабами.

Мальчишки-рабы приходили к полынье.

Полынья была столь узкой, что даже и ребенку протиснуться туда было нелегко

Один из них раздевался до трусов.

Затем мальчишка, весь трясущийся от холода и ветра, неустанно переминаясь на обжигающем снегу, брал бутылку рома «Аллигатор-олигарх» (про него я вам ещё расскажу дальше) в свои слабые дрожащие руки и делал несколько глотков прямо из горла бутылки.

Считалось, что ром помогает не замерзнуть.

Потом он одевал очки ныряльщика и медленно залезал в прорубь.

Нашему герою приходилось нырнуть на глубину в несколько метров, порыться под камнями, лежащими на дне реки, достать оттуда раков (если они там, конечно, есть), а затем вынырнуть назад. Нырять приходилось до тех пор, пока не получалось наполнить хотя бы одно ведро раками. На это нередко уходил целый день.

Тоня невероятно гордилась тем, что «у нас за эту зиму почти никто не умер», хотя самим рабам на подобных заданиях было в высшей степени невесело.

Естественно! Перспектива сгинуть в пучине ради раков, которые всю зиму подавались у Антонины к ужину, мало кому была приятна.

Впрочем, находились и те, кто сам решался на опасную работу.

Очень многие рабы сами специально напрашивались на участие в ловле раков, желая добыть себе снисхождение в глазах начальства. Добиться этого им удавалось нечасто.

Сама Тоня любила своих рабов стимулировала довольно жёстко.

Да, она этих балбесов именно стимулировала!

Сама она, должен заметить, очень любила это слово, – стимулировать. Она постоянно его использовала. И при этом никогда не забывала лишний раз напомнить о его происхождении.

Оно и понятно: глагол «стимулировать» происходит от латинского stimulus.

А stimulus, если кто не знает, – это такая палка для битья людей. С её помощью римские офицеры своих солдат стимулировали.

Об этом мы, впрочем, ещё поговорим.

Пока же вернёмся к ракам.

Помню я одну из своих прогулок по льду Москва-реки.

Самая середина января 2016-го. В Москве стояла отличная погода.

Обычно в январе и первой половине февраля у нас в городе стоят крепкие морозы.

В это время у нас здесь очень красиво: все небо стоит чистое-чистое, а цвет его становится не бледно-голубым, как это бывает летом, а глубоким и очень насыщенным голубым, будто все оно – один огромный сапфир.

Не передать, пожалуй, какое же у нас чистое в Москве небо в январе месяце. Никогда в жизни не видел более чистого, более глубокого голубого неба.

При этом, конечно, светит яркое солнце. Его лучи падают на кристально-чистый снег в парке, на машины, на дома. Солнце освещает все кругом, проникает в окна, а уж в парке оно делается и вовсе вездесущим.

А ночью, когда мороз опускается до минус тридцати или даже до минус сорока, то гулять под таким небом – одно удовольствие. Небо над головой чистое-чистое, черное-черное, а потому на нем можно видеть звезды. Холод в это время такой, что начинает казаться, будто все вокруг, – и деревья, и фонари, и дома, – аж звенит от него. Снег под ногами в такую погоду хрустит так, что даже вести беседу на прогулке нельзя. Хруст снега заглушает собеседника.

Вот именно в такую погоду (на улице было градусов пятнадцать ниже нуля) шел я по льду Москва реки, никого не замечая.

Я наслаждался солнцем, которое светило мне в лицо, слушал хруст снега и совершенно не смотрел по сторонам.

В этот момент я услышал крик: «Эй, Марат! Привет, иди сюда!».

Я посмотрел налево и понял, что совершенно замечтался и не заметил рабов.

Они собрались возле лунки и готовы были нырять за раками.

Как только я это осознал, – сразу же направился к ним. А дальше между нами завязался такой вот разговор.

– Привет, ребята! Опять раков ловите? – спросил я.

– Раков, Марат, раков! – сказал один из них. – Эта Антонина жрет в три горла. По сравнению с ней Три Толстяка как один!

– Ром будешь? – спросил другой.

– Прости, но я не пью, – ответил я.

– Как? Совсем не пьешь? Даже перед школой? – в изумлении спросил тот.

– Даже перед школой, – отвечал я.

– Это плохо. Я вот всегда перед школой рюмочку-две рома выпиваю. Очень хорошо для сердца, говорят, – сказал один из них.

– Да, Марат! Тебе надо обязательно пить ром! Все хорошие мальчики в твоем возрасте пьют ром. А мой брат, который в одиннадцатом классе учится, каждый день почти полбутылки рома выпивает. Но он предпочитает «Мумию»… – сказал один из рабов.

– Я не буду пить! – отрезал я.

– Как знаешь… – с грустью в голосе ответил один из них, после чего начал раздеваться.

Очень скоро один из моих собеседников почти полностью разделся, обнажив свое довольно пухлое тело.

Он постоял секунд десять раздетым на голом снегу, надел очки ныряльщика, выпил еще одну рюмку рома, а потом запустил в лунку сначала одну ногу, потом вторую, потом просунул туда живот и грудь, скрывшись, наконец, под водой полностью.

Примерно через минуту из лунки сначала показались две руки, в каждой из которых было по одному большому раку. Потом вылезла голова.

– Нахуй эту Тоню с ее ёбаными раками! Давай сами этих раков сожрем! – крикнул вынырнувший ловец раков.

– Иди нахуй, хуй! Нам еще целое ведро наловить надо! – ответил ему товарищ, стукнув его как следует по голове.

После такого удара ныряльщик обратно погрузился под воду и начал недовольно пускать воздух со дна, хотя через минуту он показался снова, держа в руках уже одного рака.

– Нахуй его! Давай сожрем! С ромом будет самое то! – опять начал свое ныряльщик.

– Пошел нахуй, сука! – сказал ему друг, выхватив из руки добытчика рака и положив его в ведро. – Ныряй глубже, как в пизду!

Ныряльщик снова погрузился в тёмные воды Москва-реки, которые были таковыми вовсе не потому, что были грязными, нет (в январе прозрачность вод в Москва-реке наивысшая), но потому, что

Воды, должен сказать, тёмными были совсем не от грязи. Напротив, в январе месяце вода в Москва-реке почти всегда на удивление чистая и прозрачная. Просто из-за толстого льда, покрытого сверху еще и слоем снега, солнечный свет до воды не добирался.

Честно говоря, я сам никогда не понимал, как же ныряльщики за раками хоть что-то видят в глубине. Там было темно как в бочке.

Словом, некоторые из них ныряли с каким-нибудь фонариком, облегчая себе работу.

Надо сказать, многие рабы делали все возможное для того, чтобы упростить себе жизнь и ловлю раков, которая в своем неприкрытом виде могла стать причиной смерти для них.

Так, некоторые товарищи привязывали к своим конечностям веревки, с помощью которых возможно было вытащить их из проруби.

Была у нас ещё история, связанная с одним мальчиком из достаточно обеспеченной семьи.

Мальчик этот ненароком угодил в рабство, но все же смог устроиться на нетрудную работу хлебореза на кухню Антонины.

Однако же этот шкет был замечен в краже куска хлеба. В качестве наказания его послали ловить раков.

Так вот, родители мальчика-хлебореза очень позаботились о его здоровье, а потому купили ему профессиональный акваланг и плавательный костюм, который должен был защищать его от холода.

Когда мальчишка припёрся на лед реки и начал перед рабами хвастаться своим новым аквалангом и плавательным костюмом, то всем остальным рабам стало невероятно завидно, а один из них не выдержал, схватил акваланг и начал его ломать, страшно при этом крича:

«Вот тебе, хуесос сраный! Ненавижу, ненавижу, блядь, акваланги!

Все аквалангисты – пидорасы, гомосеки, петухи!

Ненавижу геев! Ненавижу аквалангистов! Все вы сволочи, скоты, уроды! Вам хорошо, а мы что, замерзать должны насмерть!

Нет, не надо: сами вы должны сдохнуть нахуй, как мы дохнем. Все мы должны сдохнуть нахуй! Чтоб ты утонул нахуй, мальчик с аквалангом и средним образованием!

Ты гнида, ты урод, ты скотина, ты меня не уважаешь, петух с аквалангом.

Ненавижу акваланги! Ненавижу, блядь, аквалангистов.

Этих пидорасов акулы ебать должны! Да, чтоб тебя акулы выебали, мудак, хуесос сраный. Чтоб ты сдох, сволочь!».

Потом он схватил акваланг да и выкинул его в лунку.

После этого дебошир схватил бутылку рома и начал пить из нее залпом прямо из горла, но выпить много не сумел, так как алкоголь очень скоро вызвал у него сильнейшую рвоту. Ну, а поскольку перед тем он как следует поел в «Макдоналдсе», то рвота была особенно мерзкой.

Разумеется, никакой подходящей тары для рвоты поблизости не нашлось. Кроме, пожалуй, ведра с раками. Впрочем, другие рабы, видя истерику своего компаньона, это последнее предусмотрительно убрали от него подальше.

Короче, вырвал хулиган прямо в лунку для ныряния.

После этого, очевидно, никто нырять туда уже не захотел, а потому дебошира заставили в итоге пробивать новую лунку.

Это было жестоко. Толщина льда в том году достигала сорока пяти сантиметров.

Акваланг, надо сказать, не просто достали со дна, но и использовали еще несколько лет, хотя пользовались им теперь все по очереди, – повредить его слишком сильно хулиган не сумел.

Собственно говоря, ловля раков продолжалась всю зиму.

Прекращалась она лишь по наступлению весеннего ледохода.

К марту месяцу это занятие делалось ещё более опасным.

Лед к тому времени становился уже более рыхлым, пропитываясь речной водой. Стоять на нем было небезопасно.

Я до сих пор не могу забыть, как стал свидетелем одной мартовской картины на реке: на рыхлом и непрочном люду была видна лыжня, которая обрывалась огромной прорубью. Из проруби торчали лыжные палки.

Поскольку ловить раков в марте было уже не слишком безопасно, рабы шли на всякие хитрости.

Так, можно было видеть такую картину.

Один из рабов выходил на рыхлый лед, а затем шёл по нему до центра реки. Примерно на середине он останавливался и начинал орать: «Всё, блядь! Тону, нахуй!».

Именно так рабы узнавали, на какое расстояние можно зайти на лед, не опасаясь под него провалиться.

Примерно так и проходила зима для храбрых ныряльщиков за раками.

Однако вернёмся к делу.

Как вы уже поняли, Тоня Боженко устраивала в своём доме очередной званый обед.

Вообще про то, какие она в своё время давала званые обеды, я вам ещё расскажу дальше. Торжества были такие, что просто закачаешься.

Но об этом несколько позже.

Итак, Тоня устраивала званый обед.

И притом не простой, а с раками!

В наших глазах это многое значило!

И Мишутка был на этот званый обед приглашён. А меня он пригласил за компанию.

Ну и как по-вашему, мог я от подобного предложения отказаться?

  Глава третья. Молодая барыня.

Мрачная фигура Тони Боженко, вне всякого сомнения, пугала.

Пугала, признаюсь, не на шутку.

И притом пугала она совсем не так, как, например, фигура той же Сони Барнаш. Эта последняя на многих наводила просто иррациональный ужас.

Во многом этому способствовала внешность. Точнее, не внешность даже, а скорее чудовищный контраст между внешностью и содержанием.

Соня была красива. Она была просто невероятно красива.

Эта девушка обладала какой-то особой, очень загадочной и притягательной красотой. Это была красота воистину потусторонняя.

Тут надо кое-что пояснить.

Не секрет, что девушки бывают красивы по-разному.

Есть девушки, красивые очень простой, здоровой, очень жизненной красотой.

Таких очень много. Они попадаются повсюду. Их можно встретить во всех профессиях и во всех общественных слоях. Среди них попадаются колхозницы и топ-модели, олимпийские чемпионки и домохозяйки.

Такие девушки просто сверкают здоровьем. Они все полнокровные, сильные, выносливые и вообще отличаются хорошей физической подготовкой.

Бывают и обратного типа. Они тоже красивы, но красота у них совершенно другая.

Это болезненные и чахлые создания, слабые и вечно вздыхающие.

Такие тоже встречаются нередко.

Кстати, вопреки распространённому заблуждению, подобные девушки попадаются во всех слоях общества. Но далеко не во всех профессиях.

Так вот, Барнаш совершенно точно не принадлежала ни к первому типу красавиц, ни ко второму.

И в то же время она была просто дьявольски красива!

Её бледная как известняк кожа напоминала хорошо отшлифованную, но не отполированную поверхность мраморной статуи. Удивительно правильные, точно симметричные черты круглого как бильярдный шар лица тоже производили впечатление статуи, а не человека. Огромные, переливающиеся на свету точно два огранённых самоцвета глаза выглядели неживыми.

Соню выглядела точно как хорошая фарфоровая кукла. Она была красива, но красота у неё была какая-то очень уж странная и необычная. Неестественная.

Такая красота производила неоднозначное впечатление. Она и притягивала, и пугала одновременно. Но притягивала всё-таки больше.

На вид Соня была вылитый ангел. Но вот характер у неё был далеко не ангельский…

Да, что ни говори, характер у Сони был просто ужасный.

Короче, ангельское личико и дьявольский характер создавали такой удивительный контраст, что в эту девушку просто невозможно было не влюбиться. Её сильное здоровое тело было просто создано для любви.

И ещё для убийства.

Да, все знали, что она убивала. Убивала не только животных, но и людей.

Об этих убийствах мы ещё поговорим дальше.

Пока же возвратимся в тот снежный февральский день, когда Миша Стефанко предложил мне составить ему компанию на званом обеде у Тони Боженко.

– Когда это мероприятие состоится? – поинтересовался я у Миши.

– Состоится завтра, – радостно ответил он. – Начало в три пятнадцать.

Карие мишины глаза светились от счастья. Он был очень доволен тем, что сходу уговорил меня пойти.

– А сегодня можем пойти ко мне после школы, – так же доброжелательно сказал Стефик. – Хорошо проведём время: телик посмотрим, пиццу пожрём.

– Хорошо, загляну к тебе на часик-другой, – спокойно ответил я. – Но надолго не останусь, даже не проси.

– Всё понимаю, – ответил Миша, горестно вздознув. – Ну, пошли в класс, а то звонок скоро.

И мы пошли в класс.

Остаток дня пролетел незаметно. Уроки закончились быстро.

Мы вышли из класса и вместе спустились на первый этаж. Вместе оделись, вместе вышли на улицу.

На Мише была его любимая тёмно-зелёная куртка. Он ходил в ней всю осень, всю зиму и большую часть весны. У него не было другой одежды, подходившей для холодного времени года. Хорошая была курточка…

Снег продолжал валить.

– Миш, – обратился я к товарищу, – давай возьмёмся за руки.

– Давай, – с лёгким удивлением в голосе ответил Стефанко.

Я вынул из кармана спрятанную там от холода ладонь правой руки и схватил её Мишу.

Я уцепился за локоть его левой руки. Пальцы ощутили под собой грубую, но почему-то очень приятную на ощупь ткань. Ладонь неспешно сползла по рукаву.

Мои пальцы крепко сдавили мишину ладошку.

Я сжал её и почувствовал, как моё сердце начинает стучать громче обычного, а ноги наливаются приятной покалывающей тяжестью.

Ладони у Миши были крохотные, как у кисейной барышни, пухлые и влажные. Кожа на них была нежна как лепесток розы и бела как петербургский фарфор. Это были холёные руки изнеженного домашнего мальчика.

Мы неуклюже брели по заваленному густой снежной массой тротуару.

Поделенный на крупные хлопья пушистый снег своим видом напоминал зернистый творог. Он неохотно мялся под ногами, прилипал к подошвам точно пластилин или что похуже, забирался в ботинки, таял там и расползался по носкам мокрыми холодными пятнами.

Вскоре мы подошли к мишиному дому.

Мишутка жил в одной из расположенных неподалёку от нашей школы хрущёвок. Собственно, он и сейчас там живёт.

Думаю сейчас, как бы вам получше объяснить, где именно жил Миша.

Смотрите, если идти от школы 737 по Новозаводской улице прямо к Большой Филёвской, то слева от себя вы увидите две кирпичные многоэтажки. За ними прячется несколько старых домов. В одном из них и жил со своей семьёй Миша Стефанко.

Ладно, думал сначала, не буду говорить его точный адрес, но теперь скажу.

Он живёт на Заречной улице. Она как раз пролегает за теми двумя многоэтажками. Точный адрес: дом восемь, корпус два.

Квартиру говорить не буду.

Дом маленький. Так что если вам понадобится зачем-то разыскать мишуткину квартиру, – вы и сами легко с этим делом справитесь. С меня же хватит и того, что я назвал вам дом.

Мы вплотную подошли к подъездной двери.

Миша достал из кармана связку ключей и отпер дверь магнитным ключом.

Мы вошли в подъезд.

Это был самый обычный подъезд. Ничего особенного.

Возле входной двери лежал истерзанный старый половик неопределённого цвета. Тёплый желтоватый свет старых лампочек лился на неаккуратно выкрашенные в сопливо-зелёный цвет стены.

Мы стали подниматься по лестнице.

Затёртые до глянцевого блеска бетонные ступени громко цокали под подошвами наших ботинок.

Мы зашли в квартиру.

Было темно. Дверь захлопнулась.

Миша протянул руку к стене. На ней громко щёлкнул большой выключатель из белого пластика. Горячий свет озарил комнату.

Под самым потолком висела солидных размеров хрустальная лампа. В неё было укреплено двенадцать горящих золотом точно маленькие солнца лампочек.

Под ногами лежал чёрный прорезиненный половик.

Половик был почти новый. До того времени использовали его не больше месяца.

Возможно, что и меньше.

В ярком свете электрических ламп поблёскивал янтарной глазурью золотистый паркет.

Паркет был далеко не новый. Начинавшие рассыхаться от времени составлявшие его дощечки уже расходились тонкими нитями отчётливо проступавших на жёлто-золотом фоне чёрных трещин.

Мы с Мишей неспешно стянули со своих плеч куртки. Одежду повесили на крючки. Отряхнули с ботинок грязный снег. Разулись.

Пока мы раздевались, я внимательно разглядывал сверкавший зеркальной гладью паркет.

Я снял ботинки и легонько ступил на зеркальную поверхность носком правой ноги. Провёл ногой по полу. Было скользко.

Усыхавший на глазах паркет был старательно натёрт воском.

– Вы что, воском паркет натираете? – удивлённо спросил я у Миши.

Признаюсь честно: до этого никогда не видел, чтобы кто-то натирал полы воском.

Я слышал, конечно, что раньше так часто делали в богатых домах. Однако же я и представить себе не мог, чтобы кто-то из моих одноклассников натирал у себя дома полы. Это мне показалось очень странным.

– Да, мама натирает, – лениво отмахнулся Миша, глядя не на меня, а куда-то в сторону. – Каждый день натирает, блядь, – теперь уже с явной досадой добавил он. – Трёт и трёт каждый день. Спрашиваю её: зачем воообще это всё делать? Так она мне отвечает: надо, Мишутка, надо… Такой у нас, дескать, порядок в доме заведён. Порядок, блядь!..

Миша повернулся и теперь смотрел мне прямо в глаза.

– Я ей говорю: ну зачем это всё? – рассказывал он, то и дело агрессивно всплескивая руками. – А она мне отвечает: надо так, блядь, Мишутка, надо. Надо, чтоб полы воском натёртые были, чтоб порядок везде был надо, – тут Стефик вопросительно выкатил глаза и развёл руками. – А зачем вообще порядок этот? Мне порядок в жизни не нужен.

Мы пошли в сортир мыть руки. Пока журчала вода, Миша продолжал свой монолог.

– Мать совсем своим порядком замордовала, – яростно жаловался мне Стефик. – Лежу утром в постели. Шесть часов, время есть ещё. Нет же, будит меня, говорит, надо, чтоб я проснулся как следует. Да я и так проснусь! Дайте поспать ещё! Зарядку делать заставляет. Потом со школы приду, на диване валяюсь, она мне про домашку заливает.