Текст книги "Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки."
Автор книги: Марат Нигматулин
Жанры:
Контркультура
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)
Тем не менее, польза при подготовке кружков от него была, а явных косяков за ним не было. Так что я решил не разводить талмудизм и охота на ведьм. Так Даминов остался.
Не знаю, что с ним стало в итоге.
Никита Лемешев был полной его противоположностью.
Вот это был очень талантливый молодой человек. Невысокий и коренастый блондин с широким скуластым лицом, вьющимися волосами и голубыми глазами. Он был красив, но не жеманно-знойно– сексуальном смысле, а красив именно той строгой и целомудренной красотой, какой красив только вернувшийся с из Германии советский воин– освободитель.
Лемешев был очень силён для своего возраста, много занимался спортом, а ещё изучал под моим началом латынь. Позднее он уехал учиться в Италию.
Даминов был сыном директора фирмы, Лемешев – сыном рабочего завода Хруничева.
Лемешев вообще был отличный парень. Было в нём нечто очень классическое. Даминов был человек постмодерна, а вот Лемешев был именно тем советским пионером-героем.
Учился он тогда в седьмом классе. Именно он оказывал наибольшую помощь с кружком. Ему же я незадолго до ареста подарил всю свою подшивку латинского журнала «Melissa» и латинские книги по богословию.
Ярослав Новиков был самым старшим из нас. С ним я познакомился в ВК, когда мы поругались в комментариях под одним из постов Александра Панчина. Потом встретились, поговорили. Он мне понравился.
Новиков был либертарианец, но при этом марксист. Состоял в ЛПР (световской). Он очень ценил мирсистемный подход.
Это был огромный рослый детина, толстый, но сильный.
Он носил тёмные очки и кожаную куртку.
Князевский был тощим восемнадцатилетним нацистом– гитлеристом, который отлично разбирался в оружии.
Меня с ним Морозов познакомил.
Морозов был мой одноклассник, один из старших рабов Тони Боженко. Он сдох, отравившись грибами, через несколько дней после моего ареста.
Дзыза был сыном дипломата. Его отец служил в посольстве в Белграде. Сам Дзыза был высоким, толстым, с мелкими усиками и пухлым ином молодым человеком. Он одевался в рубашки и джинсы и был куда менее опрятен, чем я.
Он был монархист-царебожник, один из лучших учеников Ольги Андреевны.
Мы с ним сошлись на почве именно дружбы с Ольгой Андреевной. Также нас сближал интерес к древнегреческому языку: Дзыза тоже его знал, но его больше интересовал среднегреческий.
Вообще это было интересно: левак в пиджаке и хромовых сапогах и монархист в джинсах и мятой рубашке.
Саму работу кружка я рассматривать подробно не буду. На людоедов можно посмотреть где угодно, людоедские идеи тоже почерпнуть при желании можно и в других местах.
Дзыза, к примеру, мечтал об инквизиции, о церковных тюрьмах, о том, чтоб целые регионы управлялись епископами и так далее. Я предлагал построить в России некоторый аналог Кампучии. Новиков хотел легализовать рабство.
Мы читали про «Фракцию Красной армии», про партизан Колумбии, про КНДР и ходжаистскую Албанию. Нам нравилось. Мы хотели так же.
Потом случилась пенсионная реформа. Немного посовещавшись, мы решили, что пора переходить к террору и вооруженной подпольной борьбе. Так и началось.
Князевский раздобыл нам обрез и пару травматов, которые он переделал для стрельбы боевыми патронами. Мы с Даминовым начали печать листовки в гараже у его отца (там стоял хороший принтер).
Потом я как-то рано утром в тал и поехал на Шаболовку. Наклеил там экстремистскую листовку на двери Пенсионного фонда.
Я помню, как я встал рано утром и поехал. Светило Солнце, его лучи пробивали зелёные кроны деревьев, бегали зайчиками по серому асфальту.
На улице было немного людей. Только в центре возле гостиниц собирались у автобусов иностранные туристы, приехавшие на Чемпионат мира по футболу.
На мне была модная куртка из голубой парусины, шёлковая рубашка в мелкую клетку, строгие костюмные брюки чёрного цвета, начищенные до блеска штиблеты. На голове – кепка-восьмиклинка и тёмные очки на половину лица.
В таком виде я приехал, наклеил листовку, сфоткал её и уехал.
Со мной должна была ехать Алиса, но она не проснулась.
На следующую нашу акцию она не опоздала. Мы хотели сделать это в день партизан и подпольщиков, но подготовить к сроку всё не успели и провели на день позже.
Я помню, погода была не очень. Было пасмурно, но не холодно. Мы с Алисой были кожаных куртках.
Мы зашли в Филёвский парк, встретились в условном месте. В рюкзаке у меня лежала самодельная бомба из двух пропановых баллонов. Мы пробрались к санаторию, потом обогнули его, стали пробираться через заросший склон к забору военной части. При этом мы пели «Шумел сурово брянский лес».
Военная часть с одной стороны примыкала дороге, с одной – к санаторию, ещё с двух её окружался парк. С той стороны, которая шла параллельно дороге, был очень высокий (метров пятьдесят) и крутой склон к реке, поросший густым лесом. Там мы и заложили бликует под забор.
Это был старый, местами покосившийся, местами и вовсе отсутствующий старый забор. Мы подложили под него баллоны, обмазали их клапаны гелем для розжига и подожгли. А потом быстро-быстро побежали вниз по склону.
Баллоны рванули у нас за спиной. Столб огня поднялся на несколько метров.
Пока мы шли на место акции, я присобачил на дверь части листовку с угрозами в адрес военных, сфоткал её и отправил Сергею Фомичёву из Нижнего, чтоб он выложил в своей группе.
Этот Фомичёв печатал у себя сообщения о наших акциях. Тогда его группа называлась «Союз советских офицеров и всех, верных СССР». Сейчас, кажется, «Союз красный групп» или что-то такое.
Фомичев был интересный человек. В девяностые он был яростным «новым левым», экологистом и почти анархистом. Возглавлял легендарную организацию «Хранители радуги». Потом в анархизме и экологизме разочаровался. Потом сел за подготовку теракта. Вышел из тюрьмы уже радикальным сталинистом, левым патриотом, любителем Квачкова и гражданином СССР.
Он и поныне играет важную роль в левацкой среде Поволжья.
Он печатал наши коммюнике, экстремистские листовки прямо в ВК. Он очень нас ценил.
Потом было ещё много всего. Мы и рельсы портили, и граффити делали, и кружок по-прежнему собирался (даже летом).
Как-то раз приехали с Алисой рано утром к Генштабу и повести прямо на заборе баннер из мешковины. На нем красовалась здоровенная надпись: «Да здравствует красный террор! Больше убийств!».
Потом осенью мы как-то пролезли на завод Хруничева (хотели сделать там поджог административного здания) и вступили в настоящую перестрелку с охраной.
Кончилось всё хорошо, никто из наших не пострадал.
А потом случился массовый расстрел в Керчи.
Почти сразу в соцсетях начали муссировать информацию о том, что Росляков был антифа. На самом деле – чёрт его теперь разберёт, кем он при жизни был. Ну, а мы решили тему использовать и написать коммюнике, что он, дескать, наш товарищ, а его расстрел – акт не личной мести, а политической борьбы. Революционной борьбы.
Глупо? Возможно. Но мы именно это и сделали. Написали листовку, где обьявили Рослякова партизаном и коммунистом, пообещали, что будет ещё так же и хуже. Напечатали этот текст у Даминова в гараже, а потом я это по всему району расклеил. Даминов тоже должен был клеить, но ему, видите ли, «в художку надо было». Так что всю грязную работу сделал я.
Одну из листовок я приклеил на дверь районной
управы. Оказалось, там была камера. Меня заметили, листовку сразу сорвали. И хотя я убежал, меня потом всё равно нашли.
Так началось наше уголовное дело.
Потом ещё были наши листовки про Жлобицкого, но вот на них-то как раз никто особого внимания не обратил, и вообще они-то нам никак не аукнулись: ни в положительном ключе, ни в отрицательном.
Глава двадцать девятая. Конец детства.
Это случилось в самом конце октября 2018-го.
Думаю, я никогда уже не забуду те страшные осенние дни. Это был конец моего детства. Конец того времени, когда у тебя оставалось право на ошибку. Времени, когда ты мог жить, не думая о завтрашнем дне и не заботясь ни о чём, кроме текущего момента.
Это время прошло. Оно прошло безвозвратно.
А случилось это так.
17 октября 2018 года в городе Керчи произошло нечто ужасное и совершенно никем не предвиденное. Владислав Росляков устроил бойню в политехническом колледже.
Где-то через неделю после этого по всей Москве стали появляться листовки. Там говорилось, что бойню в Керчи организовала тайная террористическая организация леворадикального толка – «Революционные школьники города Москвы». Владислав Росляков был назван товарищем московских террористов. Говорилось о том, что подобные террористические акты будут теперь происходить регулярно по всей России. Керченский стрелок был назван товарищем и партизаном.
Листовки наделали немало шума. Общество сильно возмутилось.
А распространяли эту агитпродукцию мы с товарищами.
У Ильи Даминова был просторный гараж. Точнее, гараж принадлежал, конечно, не самому Даминову, а его отцу. Но фактически отец туда никогда не заходил, так что там всем распоряжался его сын.
Именно там мы устроили подпольную типографию. Натащили старых принтеров из школы. В кабинете трудовика они были свалены в огромную гору. Их там было штук двадцать или тридцать, наверное. Почти все мы забрали к себе в гараж. Не попали туда только две совершенно негодные машины.
Дальше начали печатать. Даминов обычно печатал после школы. Сразу после занятий сворачивал к себе в гараж, бухал там, упаривался спидами и печатал. Вечером он уходил домой, а на его место приходили семиклассники с девушками. Они печатали листовки до утра.
Так нам удалось напечатать пять тысяч штук. Когда работа была сделана, мы приступили к расклейке.
Разумеется, на самом деле Росляков никак не был связан с нашей организацией. Просто партийная линия у нас тогда была такая: брать на себя ответственность за все крупные террористические акты. Если, конечно, раньше нас ответственность на себя не возьмёт кто-то другой.
За несколько дней мы общими силами смогли расклеиться эти чёртовы листовки по всей Москве.
В соцсетях консервативная общественность негодовала.
Прошло несколько дней. Мы уже начали забывать о том, что сделали, как вдруг случилось неожиданное.
Я помню этот день так, будто он был даже не вчера, а сегодня.
Занятия кончились. Я вышел из школы. На улице было пасмурно. Оловянные тучи полностью закрывали собой небосвод. Дул холодный арктический ветер. Моросил мелкий дождь.
Вокруг школы стояли унылые грязно-белые брежневки. На улице было холодно и мокро. От этого многоэтажки казались ещё более унылыми.
Я вынул телефон. Посмотрел время, проверил сообщения. Я очень устал в тот день. Мне казалось, я заболеваю. Сильно ломило ноги и голову.
Сначала я думал пойти домой через дворы. Так было короче. Потом я поглядел на дворы, на мрачные блочные пятиэтажки, увидел их обшарпанные серые стены. Мне сделалось неприятно и тревожно на душе. Я решил пойти через улицу.
Напрасно я это сделал…
Я уже как следует отошёл от школы и теперь направятся к дороге. Мне оставалась каких-то десять метров, – и я вышел бы на улицу Барклая. Но нут меня остановила женщина.
Это была очень мерзкая, глубоко зачуханная женщина.
Она была похожа на обезьяну.
Она влаг одета в старую китайскую куртку, в узкие чёрные джинсы. Они очень подчёркивали чудовищную кривизну её ног. На лоб её криво была надвинута шапка. На ногах были старые угги.
У женщины были грязные сальные волосы чёрного цвета. Их спутавшиеся пряди закрывали ей половину лица. Губы её были накрашены ярко-розовой помадой.
От неё пахло духами «Sweety Teddy».
Она ела завёрнутую в зелёного цвета лаваш шаурму. Для того, чтобы не размазаться помаду, одна поднимала губы, обнажая гигантские лошадиные зубы.
Она чавкала и жевала.
Это было ужасно.
Она вся была ужасна. Эта женщина была одним из самых мерзких людей, каких я только видел в своей жизни.
Это был социальный педагог. Я сразу понял это. Социальные педагоги всегда отвратительны. Это – профессия карательная. Красивых людей туда редко заносит. Да и не остаются они там надолго.
Зато те, кто остаются, – со временем становятся настоящими монстрами. Не знаю даже, эти люди и в молодости были такими, или эта чудовищная должность превратила их в моральных и физических уродов?
Как бы то ни было, с возрастом эти твари всегда становятся страшилищами.
Знаете, если бы я экранизировал «Портрет Дориана Грея», и мне понадобился бы уродливый портрет, я бы позвал не очень умелого художника и какого-нибудь социального педагога – в качестве натурщика. Вот мерзость бы получилась!
Неудивительно, что Соня Барнаш так любила писать портреты именно школьных надзирателей. Эту девушку всегда привлекало всё мерзкое и ужасное.
Когда социальный педагог стареет, он неизбежно превращается в ужасного урода. Вся гнусь, вся скверна будто бы с возрастом просачивается сквозь кожу и вылезает наружу. Сразу становится видно, что за человек перед тобой.
Учителя, настоящие учителя, такие, которые именно учат, с годами приобретают степенность. Старость не уродуется их. Их волосы седеют, лица покрываются морщинами. Они становятся мудрыми старцами и старицами. Такими важными и величественными. Но это касается только настоящих учителей – историков, математиков, физиков… А вот социальные педагоги со временем превращаются в настоящих демонов. В старости на них смотреть страшно.
Отвратительная тётка приблизилась ко мне.
– Эй, иди сюда! – гаркнула женщина, схватив меня за рукав.
Я почувствовал как её грязная, вся вымазанная в сале и соусе рука крепко схватилась за ткань.
– Что такое? – спросил я.
– Иди-иди, сейчас всё поймёшь, дружочек-пирожочек! – затараторила она мерзким пренебрежительносюсюкающим тоном, стараясь при этом не смотреть мне в глаза.
Мы пошли обратно к школе. Всё время, пока мы шли, женщина плотно держала меня за рукав. Я молчал, хотя и нервничал.
Мы пришли ко дверям школы.
– Жди здесь! – сказала мне женщина и пошла внутрь.
Я остался ждать на крыльце.
Я посмотрел на этот мокрый унылый мир и тяжело вздохнул.на двое сделалось страшно и больно. В этот момент по жестяной крыше закрывавшего крыльцо козырька тихонько застучали дождевые капли.
Начинался холодный ноябрьский ливень.
Трясущимися от страха руками я приоткрыл тяжёлую железную дверь, выкраденную серой масляной краской. Резная деревянная ручка показалась мне тогда особо приятной на ощупь. Я вошёл в школу, прошагал к кабинету директора.
– Это ваш молодой человек? – услышал я, как спрашивает социальный педагог директора.
– Нет, что вы! Такого у нас нет! – Уверенно отвечала Марина Юрьевна, будто бы что-то разглядывая.
– Да ладно! – заверещал социальный педагог. – Так уж мы вам и поверим, Марина Юрьевна! Я его только что у вашей школы видела! Он сейчас там, за дверью стоит.
– А приведите мне его, – дрожащим от страха, с каждым звуком смолкающим голосом произнесла Марина
Юрьевна. – Может, вы обознались…
Я вошёл в кабинет.
Едва увидев меня, Марина Юрьевна схватилась за сердце.
Дальше был скандал: крики, стоны, мольбы, проклятия, риторические вопросы («зачем ты это сделал?») и прочее с том же духе.
Моих родителей вызвали в школу. На следующий день туда пошла моя мать.
Через несколько дней мы ещё раз сходили к директору. На сей раз не к Марине Юрьевне, а к директору всего «Протона».
Тогда этот пост занимала госпожа Караханова. Разумеется, она именно что занимала пост. Реальной власти у этого человека не было от слова «вообще». Она приходила в школу не каждый день и редко когда задерживалась больше, чем на два часа. Подписывала бумаги, пила кофе, принимала немногочисленных посетителей, а затем уезжала домой на своей «Bentley».
Вместо неё правила учительская корпорация. Учителя сами составляли документы и приносили ей на подпись.
А она подписывала и никогда не читала.
С того момента, как школы нашего района были объединены в образовательный центр «Протон», власть директоров ещё больше ослабла. Она и раньше-то была невелика, но после этого почти все директора у нас окончательно превратились в подставных фигур. До этого директор считался старшим завхозом, самым главным по технической и бытовой части. Теперь же он воспринимался как кукла.
Этой участи избежала только Марина Юрьевна. Ей не было ничего. Она свою власть сохранила. Но ведь она была такая одна. Остальные директора после объединения окончательно растеряли своё и без того скудное влияние.
Объединение школ ослабило власть социальных педагогов. До того, как наши школы слились, – такие как Нина Ивановна обладали огромным влиянием.
Собственно, бабка Энгельгардт фактически управляла 737-й школой. Не одна, разумеется, в договоре с учительской корпорацией и госпожами, но управляла же! Притом правила она методами не столько открыто диктаторскими, сколько иезуитскими.
После объединения влияние Энгельгардт и компании ослабло, хотя полностью и не исчезло. Теперь социальные педагоги уже не были самыми главными в «Протоне». Однако их влияние было ещё велико.
Теперь основная власть принадлежала учительской корпорации. Всем заправляли учителя-предметники.
Что же директор?
Директор «Протона» сидела в своём огромном, размером с трёхкомнатную квартиру кабинете как истукан, молча подписывала то, что ей велели подписывать, получала за это ни то пятьсот, ни восемьсот тысяч рублей в месяц и никаких вопросов не задавала. Её власть была исключительно номинальной.
Но вернёмся к делу.
Мне велели идти домой и сказать родителям, что завтра им нужно явиться в школу для важного разговора. Для меня это было нелегко, но я сделал так, как меня просили.
Конечно, дома был серьёзный скандал. Следующим вечером родители пошли в школу.
Ничего особого директриса им не сказала. Полиция разбирается, подключился отдел «Э».
Прошло ещё два дня. С нами поговорила Караханова. Она в то время возглавляла «Протон» в целом. Эта молодая женщина была директором всего нашего образовательного комплекса.
Разумеется, директор всего «Протона» в целом – должность исключительно номинальная. Этот человек царствует, но не правит.
Разговор с Карахановой был пустой и ничего для нас не изменил.
Потом начались каникулы.
В самом их начале Марина Юрьевна позвонила нам и
сказала, что против нас идёт досудебное
разбирательство. Надо готовиться к обыску…
Дни шли, обыска всё не было. Каникулы подходили к концу. Оставалось три дня: пятница, суббота и воскресенье. В понедельник в школу.
В четверг я договорился с Венедиктом Кумариным о личной встрече. Встречу назначили на 13:00. Местом для неё избрали книжный магазин «Фаланстер».
Было мрачные промозглое утро. За окном шёл мелкий дождь. Мокрые ветви оголённых деревьев неспешно покачивались на ветру.
В четыре часа утра в квартире раздался звонок. Затем ещё один. Звонили на все телефоны: на мамин, на отцовский, даже на мой…
Злобный человек со страшным голосом требовал: срочно собирайтесь и немедленно идите в РОВД «Филёвский парк». Иначе будет хуже.
Опер называл себя «капитан Малов».
Боже, как часто мне потом придётся слышать эту фамилию!
Мы быстро оделись и пошли.
Перед выходом я успел написать Кумарину: «Кажется, за мной пришли…».
Тогда я ещё не знал, что ответ на своё сообщение я
получу лишь по прошествии полутора лет…
Мы быстро шли, по пути обговаривая, что я буду говорить.
Наконец, мы оказались возле РОВД. На проходной там сидели молодые полицейские – красивые ребята лет восемнадцати-двадцати. Они сидели, положив обутые в берцы ноги на столы, и мирно ели пирожные. Укорочённые автоматы Калашникова лежали на столах среди вместе со сладостями.
Сначала они не хотели нас пропускать. Тут нам позвонил опер. Он спрашивал, почему мы ещё не пришли. Мы объяснили ему ситуацию. Через минуту он сам вышел к нам на проходную.
Это был толстый мерзкий опер с красным как помидор лицом, обвислыми щеками как у бульдога, длинным и тонким крысиным носиком, с омерзительно бегающими глазками. Он был лысый и уродливый. На нём были рваные кроссовки и джинсы и короткая спортивная куртка синего цвета. В руках он держал телефон и смятую в кулаке спортивную шапку.
– Ну вот и явились наши террористы! – процедил он, утробно захохотав. Пока он говорил, лицо его искажалось нервными тиками.
Мы пошли за ним через грязный, заваленный хламом полицейский двор. Вошли в здание. Он провёл нас в сырую и мрачную комнату с решёткой на окне.
Это не была тюремная камера. Окно там было большое, как во всех нормальных комнатах. Вот только на окне стояла решётка.
По обе стороны от окна вдоль стен стояли железные скамьи с дырочками. Между ними помещался такой же дырявый как решето стол. Как я понял, это была комната для допросов.
В комнате нас ждали двенадцать человек. Несколько из них были в полицейской форме, остальные – в штатском.
Нас пригласили сесть. Начался допрос.
Что особого я могу про него рассказать? Были угрозы, были пытки.
«Если ты не признаешься сейчас же, я тебе свяжу, в багажник положу, отвезу в лес нахуй, привяжу там к дереву, бензином оболью и подожгу, блядь, нахуй!» – орал на меня толстый опер.
Туда-сюда по комнате ходил один его напарник. Ему было лет тридцать пять, возможно, сорок. Ростом он был чуть выше меня. У него были холодные, острые серо-голубые глаза.бледная коже плотно обтягивала череп. Тонкие губы, длинный и острый нос. Всё в этом человеке было каков-то недоброе. У него были блондинистые волосы и уставная стрижка. Из одежды на нём был чёрный свитер, короткий синий пуховик, чёрные кожаные ботинки, довольно широкие джинсы и чёрная кепка-бейсболка.
Он ходил туда-сюда и молчал.
Уже тогда я понял, что это очень недобрый человек.
После нескольких часов пыток я согласился дать показания.
Не знаю, почему я согласился.
Там дело было такое. Они угрожали, затем пытались.
Пытали прямо на глазах у родителей. Это было ужасно.
Мама требовала, чтобы я признался, но я не хотел.
Затем толстяк достал телефон и открыл там «ВКонтакте». Он нашёл группу «Союз советских офицеров и всех, верных СССР», отыскал там посты, где рассказывалось о наших акциях. Он показал мне фото листовок и коммюнике.
«Ваша работа?!» – злобно спросил опер.
И тут я посмотрел в заплаканные глаза своей несчастной матери, потом на опера, потом на окно, потом опять на маму, потом опять на опера. Я глубоко вздохнул и… признался во всём.
Точнее, нет. Я только сказал, что сейчас признаюсь во всём.
Надо было видеть, как обрадовались опера! Сразу протокол решили составлять.
Нас вывели из отделения и усадили в автомобиль. Это был роскошный седан BMW. Салон его был весь обит мягкой бежевой кожей.
Мы ехали долго, минут сорок. Наконец остановились возле здания ОВД по Зарадному округу Москвы. Вышли, прошли в здание. Помню огромный зал со сверкающей люстрой. Потолок там был метров пятнадцать-восемнадцать. Пол и стены все в мраморе, зеркала в позолоченных рамах на стенах висят, лепнины гипсовые на потолке.
– Здесь работает сорок тысяч человек! – важно происзнёс белобрысый опер.
– Боже, как много бездельников! – ответил я.
Минут пять нас водили по извилистым коридорам.
Затем завели в крохотный кабинет.
Меня усадили на стул. Допрос продолжился.
В кабинет вошли ещё другие опера. Некоторые из них приехали за нами из РОВД, некоторые присоединились из местных. В кабинет ввалился толстый грузный полковник ФСБ. Затем ещё один, не такой грузный.
Родителей увели в другие кабинеты. Там их стали допрашивать отдельно.
Я опять заартачился. Сказал, что не буду давать никаких показаний. Полицаи начали меня пытать.
На сей раз пытали сильно.
В РОВД они прямо на глаза родителей били меня через книга по голове. Ставили мне на макушку справочник
Машковского и били. Теперь всё было куда серьёзнее.
Меня колотили дубинками по рёбрам, пытали электрошокерами, били сапогами по лицу.
Я начал давать показания.
О чём я думал тогда? Как рассуждал?
Сейчас объясню.
Ну, я в тот момент решил: ладно, в конце концов если я не дам показанию, – их дадут Алиса и Даминов. Ну, или ещё кто-нибудь из наших. Люди ужас ненадёжные.
Сдадут всё по первому же требованию.
Короче, когда я понял, что положение моё безвыходное, я внезапно вспомнил про один старыйстарый метод защиты. О нём я читал в одной адвокатской книжке, где рассказывалось про то, как себя надо вести на допросе.
Этот метод состоит в том, что надо наговорить как можно больше откровенной бредятины. Тупые опера это запишут, а потом… Короче, потом ты легко отказываешься от таких показаний.
Тем более, когда мы с Алисой Орловой беседовали о революционной тактике, то решили: если уж мы попадёмся полицаям, – надо будет надавать как можно больше показаний друг против друга. Конечно, мы тогда сядем надолго, но зато как общество содрагнётся!
Это же будет новое «дело „Сети”» или новое «дело „Нового Величия”»!
Короче, такие возможности для революционной пропаганды!
Короче, так мы и сделали, и в чем-то даже наши планы удались.
После того, как я надавал феерических показаний, – довольные опера велели нам собираться на обыск.
Точнее, не обыск это был, а всего лишь «осмотр».
И то, что было до него, называлось не «допрос», а «опрос».
Но кого такие мелочи волнуют, верно?
На обыск приехало восемнадцать сотрудников. Из них сразу два полковника.
Делу это помогло не сильно.
В кладовке я спрятал два травмата, переделанных для стрельбы боевыми патронами, и ещё полтора килограмма тротила.
Не знаю как, но эти джеймсы борды этого всего так и не нашли. Хотя там искать-то было нечего: всё это добро лежало в коробке из-под обуви прямо у входа в кладовку.
Полицейские изъяли у нас некоторые книги, забрали два моих планшетных компьютера. На этом обыск закончился. Полицаи ушли, а мы с родителями остались в полном недоумении. Был второй час ночи.
Перед уходом толстый полковник Федеральной службы велел мне не ходить в школу ни в понедельник, ни во вторник.
«Пропустишь немного, пока там будут следственные мероприятия идти…» – мягко сказал он.
Я сделал так, как просили.
В школу я пришёл в среду.
В заведении нашем творилось нечто.
Как рассказала мне Галина Николаевна, утром в понедельник в школу пришли сотрудники ФСБ и допросили Даминова. Допрос проходил прямо в кабинете физики.
Мальчишку пытали, грозились убить насмерть. От страха пацан уписался. Без преувеличений. Реально уписался.
Кончился допрос тем, что вопящего от ужаса, рыдающего навзрыд Даминова увела домой мама.
Короче, бывает.
Затем допросили Алису Орлову. Её завели в кабинет школьных психологов на первом этаже. Там её пытали, а затем грозили ей изнасилованием. Девушка всё рассказала.
Дальше началось самое интересное.
Поначалу все надеялись, что фейсы ограничатся двумя допросами. Проведут их, а затем быстро покинут школу.
Так не вышло.
После того, как фээсбэшник допросили Алису, они приступили к допросу учителей и других работников школы.
На тот момент оперативная группа, проводившая проверку, состояла всего из четырёх сотрудников.
Эти четверо долго думали, где бы им разместиться для того, чтобы спокойно и без лишних свидетелей вести допросы. Им предстоял сложный выбор между лабораторией при классе физики и кабинетом школьных психологов.
Подумав немного, гестаповцы выбрали кабинет психологов.
Не, ну а что?
Сначала они вообще думали сидеть в кабинете физики. Оказалось, так нельзя. Там всё-таки уроки регулярно проходят.
Лаборатория при кабинете физики тоже рассматривалась, но не подошла.
Во-первых, маленькая слишком. Четыре здоровых мужика с оборудованием никак не могли разместиться там. А ведь ещё нужно было где-то размещать допрашиваемых. В лаборатории же нельзя было и повернуться нормально, не задев при этом какойнибудь редкий физический прибор годов эдак семидесятых.
Во-вторых, находилась лаборатория на пятом этаже. А это для сотрудников ФСБ слишком высоко.
То ли дело психологический кабинет.
Располагался он на первом этаже. Как раз в том месте,
где к основному зданию нашей школы пристыковывалась пристройка. Там, как вы помните, располагалась наша начальная школа.
Вот именно там, прямо сбоку от лестницы располагался психологический кабинет. От лестницы с одной стороны и коридора с двух других он был отделён лишь тонкими перегородками из какого-то плотного картона.
В коридоре было превосходно слышно всё, что происходило там. Ещё прямо над кабинетом находился наш класс английского языка. Там тоже было слышно почти всё, что происходило у психологов.
Вот именно там-то и разместились сотрудники ФСБ.
Поначалу их было немного, и вели они себя относительно прилично. Однако вскоре положение дел изменилось…
Но об этом я расскажу чуть дальше.
В первый день допросы продолжались до поздней ночи. На следующий день они продолжились.
Допрашивали моих одноклассников, учителей, вообще всех, с кем я когда-либо общался.
Вечером приехало подкрепление…
Мне очень жаль, что я не видел обыска, который прошёл в нашей школе во вторник. Мне про этот обыск рассказывали.
О, если верить описаниям очевидцев, это было воистину эпично! Такие обыски у нас нечасто случаются!
Ближе к вечеру к воротам школы подъехало два чёрных автобуса с затонированными в ноль стёклами. Из них вывались фээсбэшники. Начался обыск.
Сотрудники Федеральной службы внимательно изучили всё, что могли изучить. Они вынесли всё оборудование из кабинета химии и едва не обнесли кабинет физики.
Наша учительница химии Алла Григорьевна была вне себя от гнева. Новейшее оборудование стоимостью в несколько миллионов рублей она получила в рамках Курчатовского проекта. Такому оборудованию могли позавидовать многие университеты.
Всё это было изъято следствием.
Из кабинета труда фээсбэшники вынесли практически всё. Они забрали токарные и сверлильные станки, всё инструменты и почти весь хлам, коего в кабинете было порядочно.
В кабинете трудовика вместо паркета лежали крашеные доски. Их безжалостно отодрали для того, чтобы залезть в подпол.
Дальше произошла феерическая по своей абсурдности сцена.
Когда доски от пола отодрали и вынесли из кабинета прочь (а до этого ведь прошлось вытащить в коридор всю мебель оттуда же), – какой-то не в меру зоркий опер заметил что-то маленькое в углу.
– Что это там?! – громко завопил опер, размашистыми шагами направляясь к углу через подпол.
Перешагивая балки, он не сразу добрался до интересовавшего его угла.
Опер нагнулся и поднял оттуда нечто маленькое и серое.
– Что это?! – завопил уже другой опер, тот, что стоял на пороге кабинета.
– Трупик! – ответил тот, что стоял в углу.
Как оказалось, в руках у опера был высохший трупик давным-давно сдохшей мыши.
Были и другие весёлые истории.
Так, один излишне старательный опер пытался отодрать батарею в кабинете труда. Он предполагал, что внутри батареи может быть спрятано оружие.