Текст книги "Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки."

Автор книги: Марат Нигматулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

Спрятанная в мещёрских лесах конспиративная квартира «Общества…» выглядела как неприступная крепость: в три человеческих роста бетонная стана, обнесённая колючей прополкой под напряжением, прямо за ней – заминированная полоска земли шириной в пять метров, а затем ещё одна такая же стена; кругом камеры видеонаблюдения, прожектора и наблюдательные вышки. За забором – целый деревянный город: собственный тренировочный полигон, штаб, казармы, арсенал и всё прочее.

Возглавлял «Общество…» капитан первого ранга, доктор военных наук Жабин. Это, конечно, была ненастоящая фамилия. Настоящую не знал никто.

Он был широко знаменит как военный эксперт и политический комментатор. Он тесно знался с Квачковым и в его заговоре должен был выполнять самые важные функции.

В те годы, когда ещё широко готовилось к восстанию «Народное ополчение имени Минина и Пожарского», он во всём замещал Квачкова, организовывал связи с гражданскими и вёл самую активную антиправительственную пропаганду.

Позднее именно он возглавил «Общество тёмной воды».

Сначала этот пост хотели отдать Квачкову, но потом решили, что тут нужен тонкий ум. Лидер здесь должен быть не только героем и тактиком, но также военным интеллектуалом.

На самой базе Жабин никогда не появлялся. Где он жил – была величайшая тайна. Очень немногие видели Квачков лично.

Когда-то Жабин был великим героем: он возглавлял резидентуру ГРУ на Украине.

Однажды ему дали задание устранить командующего оккупационными силами НАТО на Украине. Никто из его агентов не отважился на такое, и Жабин лично пошёл на это дело. Но приказ отменили. Тогда Жабин разозлился, изменил Родине и решил во что бы то ни стало выполнить приказ. Он нашёл в Мариуполе двух чокнутых подростков-маньяков: школьника и школьницу. Он дал им оружие и приказал убить во имя Родины.

Через две недели мерзкий ублюдок сдох страшной смертью. Труп натовского генерала хоронили в закрытом гробу: бомба изуродовала его так, что показывать это по телевидению было нельзя.

Жабина хотели отдать под трибунал за самоуправство, но он объявил, что ему всё нипочём, ушёл из разведки, увёл за собой всю украинскую резидентуру, скрывался от агентов государства, начал торговать наркотиками, чтобы заработать, а потом основал «Общество тёмной воды».

Он ещё до этого был связан с мятежными офицерами, но в деле Квачкова он избежал проблем. Хотя он и был публичным лицом заговора, его как раз нетронуты, и он продолжил свою службу.

Окончательно службу прервало его самоуправство в случае с натовским генералом.

Какое-то время Жабин скрывался в глубоком подполье. До широкой публики лишь изредка доходили записи его речей. В подпольных типографиях печатались его брошюры и книги. Они же распространялись через Интернет. До его людей чаще всего доходили только приказы Жабина. Самого его видели очень немногие.

Сивков был не только бравым разведчиком и патриотом. Он был великим теоретиком, философом и пророком.

Постоянно в Сети всплывали видео с его речами: он говорил о мировом правительстве и угнетении русского народа, о том, что надо увеличить население России до пятисот миллионов человек, о военной стратегии и нравственности.

Жабин был очень нравственным человеком. По крайней мере, он много рассуждал о нравственности.

Он жил в бедности, приняв обет вечного поста. Он считал злом всякий разврат и насилие, не уважал расистов и тех, кто называет иностранцев чурками. Он верил в Бога и чтил христианские заповеди, мечтал об объединении католичества и православия. Он ненавидел язычество и американский империализм.

Словом, он был очень хорошим человеком.

Именно в «Общество тёмной воды» и вступил Денис.

Впрочем, к Денису мы ещё вернёмся. Сейчас надо поговорить о некоторых других участниках событий.

  Глава третья. Жара в Мариуполе.

Сашка рос хорошим мальчиком. По крайней мере безотказным.

Ещё когда он был маленький, его семья переехала из Батайска в Мариуполь. Мать вышла замуж за украинца, а он не захотел перебираться в краснодарскую глушь. Сашка помнил, как они ехали на новенькой «Ладе Ларгус» по бескрайней раскалённой пустыне. Украинец рассказывал, что когда-то давно здесь была степь: тут трава росла, потом люди стали и хлеб выращивать, тут и уголь добывали. Всё это давно закончилось. Речушки высохли, ручьи тем более. Степь засохла, чернозём унесло ветром. Солончаки продвигались от моря на север. Где росли травы, а в них селились птицы, там теперь был лишь песок да высохшая глина. На много километров на север и на юг тут не было ничего: только голая, беловато-серая земля, на которой местами росла какая-то колючка, да такое же белое и горячее Солнце на тускло-голубоватом небосводе. Неприятные ощущения вызывал этот тусклый цвет небес в Донбассе. Ощущение было, что небо это нарисованное: нарисовали его на фанере, как для декораций к детскому спектаклю, а теперь оно выцвело и стало таким вот противным и будто постаревшим. Что-то жуткое было в нём.

Трава какая-то пожухлая, тусклое небо, жара, солончак на горизонте наступает и бело-голубая дымка где-то вдали. Так и ехал Сашка на старой «Ладе» с открытыми окнами под палящим солнцем и вдыхал солёную пыль этого одновременно залитого светом и при этом очень мрачного места. Они ехали по узкому шоссе, укрытому даже не посеревшим, а прямо подлетевшем от песка асфальтом. Его много лет не ремонтировали: на дороге было лишь две полосы, асфальт давным-давно не меняли, он везде потрескался, пророс степными травами и кустами, которые потом увяли. Местами дорога перекрывалась и превращалась в тропу. То и дело рядом с ней встречались воронки от бомб, сгоревшие и раскуроченные бронеавтомобили, брошенные военными ржаветь под горячим как печка небом. Кое-где воронки встречались и на самой дороге. Где-то шоссе перегораживались осыпавшиеся траншеи и полуразрушенные укрепления из песка и брёвен.

Так они и приехали в Мариуполь.

Жизнь там была гедонистична и при этом уныла. Как, собственно, и в любом русском или украинском городе на черноморском побережье.

Сашка пошёл в местную школу и вырос при фашистом режиме, хотя сам фашистом, слава богу, не стал. Жили все очень плохо. Вообще город жил плохо. И сам город был плохой. Одна дрянь в нём была.

Вялая, тягучая и липкая, как ядовитый мёд, война тянулась уже много лет. Особых боевых действий давно не велось, не считая редких обострений, которые случались у политиков где-то раз в год или полтора. Но можно подумать, войны нынче ведутся для того, чтобы в них победить? Это не так, разумеется.

Хотя война была далеко, на деле она была близко. Но это была другая война: тихая и незаметная война местного населения против армии своей страны, которая внезапно оказалась оккупационной армией.

Нигде вроде не стреляли, но в городе было полно солдат. Их было невероятно много. Они были просто повсюду: солдаты, пушки, мешки с песком, комендантские будки и тому подобная мишура. Солдаты, вечно пьяные и упоротые, по двое, по трое, а по вечерам и большими кучами сновали по городу все обвешанные бронежилетами, гранатами, штык-ножами и ещё какой-то дрянью. В руках у них были либо калаши, либо какие-то американские винтовки с оптическими прицелами. Зачем это им нужно было в городе, где почти не стреляют?

Улицы перегораживали мешки с песком, ежи и мотки колючей проволоки. Прохожие не замечали их: он огибали, оплывали наскоро возведённые баррикады, перешагивали через колючку и в целом смотрели на это дело равнодушно.

Солдат боялись. Они вечно вытворяли всякую дичь. Нажирались прямо в караулах, а уж когда были свободны, вообще ни в чем себе не отказывали. Они кололи себе в вены бог знает что, постоянно дрались друг с другом и с простыми жителями, били витрины, ломали урны, обносили магазины. То и дело в новостях проскальзывали новости, что какой-то солдат разбил витрину винной лавки, убил продавщицу, затем напился и пустил себе пулю в лоб. Солдаты насиловали даже друг друга, не говоря уже обо всех остальных. Они постоянно ссорились, стреляли в друг друга, а если не ладили с местными, то и в них. Кто-то потом попадал под трибунал и становился к стене или отправлялся в тюрягу на пожизненное. Некоторые кончали с собой, не дожидаясь финала. Кому-то всё сходило с рук.

Но в основном город жил нормально, только очень плохо.

Это был совсем не страшный город. Это был унылый город. Унылый город-нытик, населённый обычными постсоветскими нытиками. Обычный постсоветский город. В то же время это был город-гедонист, но при этом чернушный, а не декадентский. Это был город нищих гедонистов, которые ненавидят и себя, и свой город, и бедных, и богатых, и всю жизнь вокруг них. Это был город людей, которые проходя по набережной обязательно постараются хоть раз плюнуть в море: дескать, что оно такое голубое и красивое? Так ему и надо за то, что оно красивое и живое! Это был город людей, которые больше всего на свете ненавидели жизнь. Их послушаешь, – так в жизни вообще ничего хорошего нет. Тем не менее, эти люди удивительным образом держались за эту самую ненавидимую ими жизнь.

Как бы ни жил мариуполец, ему всегда плохо. Лежит он в канаве или живёт в дворце на берегу моря, его жизнь всё равно кардинально его не устраивает. И друзья у него все мрази, и семья дрянь, и вообще всё плохо. И ни деньги, ни даже власть не в силах то исправить.

Единственное, что ценит мариуполец, – это сиюминутные удовольствия по типу бухла и жрачки. Когда-то в этот список входил ещё и секс, но к тому времени, про которое мы говорим, он уже вышел из моды. Оставались бухло и жратва. Это были единственные радости в жизни простого (да и не простого) мариупольца. Ну да, и пляж ещё.

Мариуполец был окружён ужасной жизнью: чиновники все воры, военные – как один маньяки, все женщины либо проститутки, либо просто мегеры, вообще все вместе они – быдло; в жизни вообще всё плохо, а вечная депрессия (нередко на фоне военного психоза или просто погранички) – единственное возможное состояние. Вопреки этому (а возможно, что и благодаря) житель портового города то и дело тянется к удовольствиям. Он именно что гедонист, но гедонистнытик. Ему вечно плохо и он всегда умирает. Где бы он ни жил, как бы он ни жил, но он пожилой едва ли не с пяти-шести лет. С самого детства он – вечный брюзга, которому всё плохо.

Ну, а раз всё плохо, почему бы хоть махорки не выкурить перед смертью? Возможно, именно поэтому мариуполец начинает бухать с десяти лет, курить с двенадцати, а колоться и нюхать с четырнадцатилетнего возраста, ели не раньше.

Если ты всю жизнь умираешь, а вокруг тебя всё равно нет ничего хорошего, – почему бы тогда не бухать каждый день до потери сознания и не жрать до тех пор, пока не начнёт тошнить?

Так и жили мариупольцы. Таков был весь Мариуполь.

Так они и жили. Во всём они не отличались от жителей большинства других постсоветских городов, если не считать только военных и того, что это был курортный город.

На всех приезжих Мариуполь производил впечатление пусть и не совсем нищего, но порядком подзапустившего себя города. Он был похож на обленившегося, но не опустившегося ещё до конца молодого балбеса.

Дороги здесь не ремонтировали годами, здания – десятилетиями. Так было и в других городах, но там это старались скрыть: я в на дорогах засыпали хотя бы песком, а то и гравием, дома хотя бы немного старались почистить со стороны улицы. Здесь не делали даже этого.

Мариуполь жил за счёт трёх вещей: это были военные, курортники и всякие незаконные и полузаконные операции, какие всегда процветают в портовых городах. Все эти три фактора никак не зависели от исправности зданий. Военные были здесь раньше и будут ещё долго, а там уж и трава не расти. Курортники люди небогатые, за границу даже в Россию не поедут, так что они тоже никуда не денутся. Ну, а пираты, контрабандисты, сутенеры и наркоторговцы в этом регионе обитают со времён греческой колонизации (кроме, пожалуй, наркоторговцев). Так что с ними уж точно ничего не случится.

Зная все это, мариупольцы свои здания чини только если начали уж прям совсем обрушаться. То же самое обстояло и с инфраструктурой порта. Нормально работал там только один мол, возле которого швартовались сменявшие иногда друг друга американские корабли. Собственно, американцы его и ремонтировали.

Парки все сплошь были заросшие и замусоренные. Там одни наркоманы да алкаши трусили. Ну, ещё солдаты и молодёжь. Но это не сильно лучше.

Было в Мариуполе нечто восточное. Во-первых, там было очень жарко почти полгода, а во-вторых, там постоянно чем-то торговали. Из кусков пластика и жестяники люди собирали себе павильоны, устраивали там кафе, шашлычные, чебуречные, торговали воблой и пивом, чучхелой и орехами.

Тем и зарабатывали простые мариупольцы.

Зимой в город было грязно и все ходили в спецовках и камуфляжах, как военные или строители, и носили резиновые сапоги поверх шерстяных носков или портянок. Летом все ходили в шортах разной длины, майках и шлёпках. Только в центр города иногда надевали берцы, чтобы не зацепиться голой ногой о растянутую через улицу колючую проволоку.

В целом все жили очень неплохо. Летом все, даже дети, пили холодное креплёное вино, ели фрукты, шашлык и ходили на пляж. Зимой бухали дома.

Так и жил Мариуполь.

Именно там и поселился Сашка.

Теперь у него появилась ещё и сестра, хотя и ему не родная. Она была старше него, и у него не особо складывались с ней отношения.

Сестру его звали Кристиной. Она была настоящая мариупольская девушка.

Когда они познакомились, ей только исполнилось шестнадцать. Сашке было двенадцать, и она его не оценила.

Крис была настоящая мариупольская девушка. Она не выходила на улицу без барсетку и перцового баллончика. Обычно одно лежало в другом. По ночам к баллончику добавлялись нож, кастет или «Оса». «Осу» она купила когда-то на блошином рынке за сущие копейки. С тех пор пистолет использовался не раз.

Лицензии на него, само собой, не было.

Крис была отличной девушкой.

В Мариуполе, как и в любом южном портовом городе, обязательно царил чудовищный, но в то же время скучный и приземлённый разврат. Женскую гимназию, где училась Кристина, этот разврат не миновал.

Гимназия вообще была тем ещё местом. Построенная посреди большого поля между старыми, похожими на поеденные молью передники брежневками, она была просто отвратительна. Двухэтажное здание в стиле конструктивизма, со всех сторон окружённое вытоптанным полем, где клочки пожухлой низенькой травы чередовались с проплешинами песка и глины. За полем были брежневки. По огромным пространствам свободно гулял ветер: сухой знойный летом и, наоборот, влажный и болезненный зимой.

Гимназию последний раз ремонтировали понормальному ещё в СССР. Ремонт там закончился летом девяносто первого. Потом гимназию немного подновили по случаю десятилетия независимости страны, но больше после этого к её стенам не прикасалась рука мастера, если не считать редких починок, которые производились силами завхоза и родителей местных учениц.

Со временем гимназия пришла в полнейшую негодность: соцреалистические мозаики осыпались, а те, что не осыпали, после революции гидности были варварски выдраны ученицами из молодёжной секции «Католического действия».

Бетонные ступени до такой степени стёрлись, что на них опасно было наступать. Вместо прямой они приобрели прямо параболическую форму. Казалось, по центру каждой из них какой-то неведомый скульптор старательно выдолбил своеобразный жёлоб. Эти ступеньки походили своим видом на улыбающиеся пасти ночных чудовищ.

Окна во многих местах были выбиты и заменены на более дешёвые, в пластиковых рамах. Линолеума нигде не было, потому что так долго он не живёт, а потому ученицы ходили прямо по бетонному полу, от которого весной исходил лютый жар, а тузимой холод. В классах стояли парты в лучшем случае нулевых или девяностых годов. Местами сохранился паркет, но с годами он так почернел и загрязнился, что на паркет не походил. Туалет работал один на всю школу. Остальные были безвозвратно испорчены. В одной из бывших туалетных комнат завуч обустроила себе дополнительный кабинет. В остальных сортирах обустроили курилки.

В спортзале протекала крыша. Паркет там гнил от воды зимой и рассыхался от дары летом. Кондиционеров не было. Окна там постоянно били хулиганы, алчные до школьного имущества. К счастью, большую его часть они давно уже вынесли. В зале из спортинвентаря остались только прикрученные к стенам шведские стенки весьма сомнительного вида. Они были здесь со времён СССР.

В компьютерном классе гудели компы, самый новый из которых был подарен школе в 2002 году.

Несмотря на финансовые трудности, школа не только упорно именовала себя гимназией, но и обучение с воспитанием старалась проводить в соответствующем ключе.

Известный своей любовью к смазливым мальчикам правых взглядов, знаменитый на весь украинский Юг латинист Максим Феликсович объяснял девочкам азы латинской и греческой словесности, учил их писать строгие хрии, читал с ними в подлинниках Гомера, Цезаря, отцов церкви, схоластов и даже латинский перевод «Винни-Пуха».

Его взяли в гимназию по знакомству с директрисой после того, как на мужика завели уже четвёртое уголовное дело за изнасилование подростканационалиста. До этого не соглашавшийся никаким боком на скудную зарплату Максим Феликсович, изменил своё мнение после того, как директриса через знакомых отмазала его от тюряги. Раньше он преподавал в Католическом университете во Львове, а потом в Киеве и Одессе, но сексуальные скандалы отовсюду вышибали его. Оказавшись среди девушек, в которых его интересовали в первую очередь знания падежей, а не формы тела, он слегка умерил свои аппетиты и надолго осел в Мариуполе.

Он был хорошим учителем и всему научил мариупольских гимназисток.

В принципе, ничего особенного кроме латыни и греческого в гимназии и не преподавали. Формально учили на украинском, но по факту никто его не знал, и все уроки шли на русском. Из украинской словесности преподавали только Гоголя да Шевченко и почему-то Василя Быкова. На математику и весь естественнонаучный цикл благополучно забили. Внимание уделяли истории, на которой рассказывали про древнейшую на Земле цивилизацию укров (ученицы ржали над этим бредом вместе с учителями, за исключением тех, конечно, кто в эту муть верил).

Регулярно в школу приходили то из «Правого сектора», то из «Свободы», то из «Католического действия». Читали лекции про злобных русских, которые хотят всех убить, про евреев-коммуняк и масонов с рептилоидами. Призывали воздерживаться от абортов и хранить невинность до свадьбы, а ещё выходить заму только за украинцев.

Ученицы благополучно на такие призывы плевали. Даже те, кто сам состоял в молодёжных секциях ультраправых и верил в рептилоидов.

Физкультура в сознании учениц слилась с военной подготовкой. Девочек вывозили на сборы, где обклеенные нашивками со свастонами накачанные фашики из добровольческих батальонов обучали их ратному делу. Сборы были постоянно: на всех каникулах, летом и в середине четверти. К слову, это был неплохой повод прогуливать занятия, так что девочки их любили.

В гимназии все носили сексапильную форму, жутко неудобную, но на вид смотревшуюся очень даже. Ни латынь, ни форма не мешали ученицам постоянно материться (даже во время уроков), курить и бухать дешёвое вино в туалетах на переменах, шляться с мальчиками где попало, подработывать проституцией ввязываться в пьяные драки.

По уставу девочки должны были носить форму вообще всегда, а не только в школе, но на это все забивали и вне школы носили обычные спорткостюмы самого гопницкого вида. Но если шли гулять куда-то сразу после занятий, обычно не переодевались.

Кристина была ленивая и нерадивая ученица. Домашние задания она делать не любила, на уроках часто не появлялась.

Оно и понятно: учителя были злые, ханжи, националисты, учили всякой мути, ничего полезного, кроме латыни и греческого, не преподавали. Так что у лени Крис были свои, вполне понятные объяснения. Крис была так же ленива, как и все другие гимназистки.

Её жизнь не была чем-то особенным: она так же курила, бухала, тусовалась большую часть свободного времени, пихала в себя наркоту, запивая дешевым вином, ела шашлык с чучхелой, курила траву через водник, нюхала мефедрон, купалась в море с парнями глубокой ночью, ходила по крышам, постила в «Одноклассниках» картинки с пацанскими подписями, носила майки с надписью «Юность», лазила по заброшкам и вообще вела обычный образ жизни. Обычный образ жизни обычной мариупольской девушки.

 Глава четвёртая. В рассветный час.

Это случилось однажды в середине лета.

В тот год Крис окончила третий курс университета. Она обучалась на учительницу латинского. Хлеб это давало стабильно, хотя учеба и была делом нелёгким. Училась она не здесь, а домой приехала на побывку после удачных экзаменов.

Сашка к тому времени из полуподростка двенадцати лет с белокурыми волосами, пухлыми красноватыми щёчками и пузом как у сорокалетнего мужика превратился в красивого юношу с тонким и упругим телом.

Атмосфера в семье была довольно душная. Ни отец, ни мать особого внимания детям не уделяли. Отец работал таксистом и иногда просто водителем где-то в России. Мать маялась от скуки, переодически подрабатывала то в магазине, то в парихмахерской, устраивала личную жизнь с любовниками и вообще вела себя как преждевременно постаревшая, но так и не выросшая девочка-подросток.

В детстве у Сашки увлечений-то было: в комп поиграть да и кровати поваляться. Так он и валялся всё лето в кровати в одних трусах на мокрых накрахмаленных простынях, колючих и жёстких. Или сидел за компом, попивая лимонад и поедая чипсы.

Сестрёнка иногда вытаскивала ленивого братца на пляж или заброшку. Она научила его разжигать костёр, ставить палатку, удить рыбу. Она впервые напоила его вином и привела на тусу, где его лишили девственности.

Сашка был благодарен сестре, говорил, что она ему как мама и вообще именно она помогла ему вырасти человеком.

Впрочем, сама Крис отнекивалась и говорила, что настоящим человеком Сашка ещё не стал.

В тот день всё было обычно. Брат и сестрёнка спали в своей комнате (она у них была одна на двоих). Спали вместе, но в разных кроватях. Простыни как всегда были накрахмалены и кололись, но дремота была такой сильной, что этого совсем не ощущалось. Окна были распахнуты настежь и при этом плотно закрыты выцветшими бумажными жалюзи светло-зелёного цвета. Сквозь них внутрь почти не попадал яркий свет солнца, но зато проникал с улицы пыльный, влажный, накалённый воздух. Вместе с ним комнату наполняли запахи расплавившегося асфальта, цветущих акаций, шаурмы, шашлычных углей, пота и того специфического запаха, который исходит от пьяницы на следующий день после попойки.

Ребята спали. Они так весь день и проспали здесь, в этой дурной комнате, изнывая от жары. К вечеру, когда стало прохладнее, и они проснулись, у них адски болели головы.

Крис чувствовала себя какой-то помятой. Она пошла на кухню и заварила себе и брату крепкий сладкий чай. Они выпили, поели блинов со сгущёнкой, потом ещё бутеров.

Летом ребята ходили по дому почти без одежды. Впрочем, внимание на это никто не обращал. Эротизма в этом не было никакого: проклятая жара обязывала раздеваться хотя бы дома. За много лет они так привыкли к подобному состоянию, что не обращали на него никакого внимания. Голые тела воспринимались ими как туши в мясной лавке: малоприятными, но вполне обычными.

Но вот Крис и Сашка оделись: Крис в свой спорткостюм, а Сашка в футболку навыпуск и шорты цвета хаки. И пошли. Они пошли на ночной пляж. По дороге купили восемь бутылок дешёвого винимо специями и всякой снеди.

Пришли, сели на песок и стали бухать.

Ночь была тихая, спокойная. Было тепло, но на редкость не душно. Прямо перед ними плескалось море: большое, чёрное, как огромная, до края света лужа гудрона. Вода тихо плескалась где-то вделке, волны выныривали как будто бы ниоткуда, появляясь лишь на миг у самого берега и в следующую секунду разбиваясь о мягкий мелкий песок, вечно липнущий к ногам.

Ветер с моря дул прохладный, солёный, как жаренные орехи на базаре, и удивительно свежий. Лишь едва различимые нотки теплоходного дыма путали эту свежесть.

Далеко в море горели, покачиваясь, белые огни прожекторов. Это американские и английские катера ходили у самой границы, высматривая республиканский флот. Огни то появлялись, то исчезали. Иногда их свет падал прямо на пляж, но обычно они гуляли далеко в море. Лишь в темноте их становилось видно.

За спинами ребят тревожно шумела акациевая роща. Это была большая, хотя и не очень плотная роща: деревья там росли на приличном удалении друг от друга. За ней была пустынная двухполосная дорога, а за ней – сквер.

Пляж был пустынный. Здесь никого больше не было.

Телефонов с ребятами тоже не было.

– Ну-у-у, – сказала Крис, отпивая из горла обжигающую красную жидкость.

Изо рта девушки вдруг остро дыхнуло спиртом, виноградным суслом, паприкой, гвоздикой и жгучим перцем. Сашка привык к этому запаху и любил его, а потому лишь слегка прищуримся от удовольствия.

– Знаешь, есть одна вещь, из-за которой я скоро либо сдохну, либо сяду, – важно, как бы с расстановкой, но при этом и медлительно, почти неохотно произнесла Крис.

Казалось, она долго сомневалась, стоит ли вообще начинать этот разговор. Но разговор уже был начат.

Она молча хлебала ароматное винцо, не произнося ни слова. Она смотрела в даль. В чарующую чёрную бездну, пустую и почему-то очень холодную, но такую родную.

Она смотрела туда своим особым, совершенно специфическим взглядом. Он был так похож на взгляд солдат, попавших из родного дома на военную бойню, но он же и сильно отличался от него. Солдат, приехавший от любящей матери и увидевший на восемнадцатом году жизни расчленённые трупы и разорванных бомбами ещё живых людей, – смотрит иначе. Его взгляд равнодушен, но в то де время полон обиды, но пуст, но при этом кипит негодованием, он подобен бутылке, которая не может пролиться потому, что слишком полная.

Взгляд Крис был совсем иной взгляд. Это был взгляд человека, который видел достаточно, всё про себя знал, ничего не боялся и при этом ни на что не надеялся. Это был взгляд человека, который давно решил, что всё плохо, но поскольку иначе быть не может, пусть пока будет так, а потом, когда будет время, мы сделаем понормальному.

Это был взгляд человека, для которого кошмар не был кошмаром, потому что вся жизнь от самого рождения была один сплошной кошмар.

Сашка смотрел в морскую чёрную Даль тем же взглядом, что и Крис. Только вот в его взгляде читалось и какое-то сомнение, и сам взгляд в целом казался притуплённым.

Он тоже отпил вина, сожрал половину шоколадной плитки и опасливо посмотрел назад, в рощу, – нет ли там кого? Не обнаружив там никого, он поправил католический крестик у себя на груди, посмотрел на Крис и заговорил.

– Ты моя сестра, – сказал он, отпивая вино, – если я нужен тебе, то с тобой хоть на край света. Я на всё готов.

Ты из меня человека сделала.

Он взял бутылку и отпил ещё.

– Не-е-т, – ехидно-поучительно произнесла Крис, – человеком ты ещё не стал. Ты не стал ублюдком – это уже дорого. Но человеком… Нет, пока рано… Но скоро станешь.

И она заговорила с ним о деле.

Крис была не простой девушкой. Совсем даже не простой, хотя это обычно и приходилось скрывать.

Как и большинство мариупольцев, она люто ненавидела фашистский диктаторский режим со всеми его эскадронами смерти, с военщиной, с потерявшими берега ультраправыми, с католическими фанатиками в школах, с мракобесием по телевидению и вообще везде, с тотальной неустроенностью быта, чудовищной наглой коррупцией, вечным угодничеством Америке и её властям. Она ненавидела фашистский режим и мечтала о том, чтобы поскорее случилось очередное наступление, и Мариуполь перешёл под власть Республики, а режим бандеровских предателей пала.

И Крис по мере возможностей приближала его падение. Ещё встающих классах она присоединилась к одной из подпольных пророссийских организаций, и с тех пор боролась вместе с ними.

Позднее она многое узнала и многое поняла, но своих взглядов не предала. И теперь ей хотелось, чтоб Сашка тоже пошёл по тому пути, по какому пошла она.

Но теперь это было не просто подполье. Леворадикалы в Москве замышляли немыслимое. И им надо было помочь. Крис не знала, почему надо, но она чувствовала, что предаст себя, если этого не сделает.

Она рассказывала обо всём Сашке. Он молча слушал, пил и смотрел на море, и взгляд его становился всё мутнее и тусклее, – то ли от вина, то ли от разговора. Уже и утро наступало, с востока стал подниматься рассвет. Море окрасилось голубизной, по нему плясали белые, жёлтые и розовые отблески могучего восходящего Солнца. Предметы стали цветными, обрели очертания, роща зазеленела.

– Ну, – спросила, наконец, Крис, – ты готов?

– Я готов, – сказал Сашка, не глядя ей в лицо.

Он был бледен. Его руки дрожали.

Вот так и началась та история, о которой мы речь пойдёт дальше.