Текст книги "Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки."

Автор книги: Марат Нигматулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

Это убогие существа вечно озабочены своим здоровьем. Об уровне сахара в собственной крови они думают больше, чем о всяком удовольствии. Эти люди приходят в парк исключительно ради своих поганых кардиотренировок. Во время этих самых тренировок они так заняты собой, что не могут даже поднять голову, чтобы насладиться красотой утреннего леса. Они одержимы статусным потреблением и делают походить на богачей. Они думают лишь о деньгах и собственном здоровье. Они мелочны, жалки, сварливы, скудоумны. И даже если эти люди хорошо выглядят, – рожи у них вечно такие, будто их очень серьёзно обделили. Они всегда недовольны, всегда раздражены. Как бы хорошо у них ни шли дела, – они вечно всем недовольны. Эти существа напрочь лишены способности радоваться. На своих детей они смотрят не как на детей, но исключительно как на выгодное капиталовложение. Они стараются контролировать каждый шаг своего ребенка. Они затаскивают несчастного по всяческим кружкам и секциям, отдают на мучение к репетиторам, лишают его жизнь всякого смысла и всякой отрады, доводят до тяжёлых психических недугов. Короче, это омерзительные существа.

И вот за прошедшие пятнадцать лет эти твари почти полностью вытеснили из нашего района тех добрых людей, о которых я говорил до этого.

А что поделаешь? Джентрификация!

Когда же эти омерзительные кадавры, эти жалкие подобия людей вытеснили из нашего района людей настоящих, – то и магазины у нас изменились до неузнаваемости. Открылись всякие модные супермаркеты, где на прилавках лежали все так называемые «фермерские продукты».

Наш старый магазинчик потерял своих клиентов, тяжело заболел, пришёл в упадок и погиб… Да, именно погиб! Заметьте: не умер, не тихо загнулся, а именно погиб! То есть фактически был убит! Убит по приказу этого гада Собянина!

Ведь магазин этот закрылся вовсе не от разорения. Закрылся он потому, что Собянин велел его закрыть. И да, павильон закрыли и снесли. Теперь на его месте один только голый асфальт.

И знаете, что я вам скажу? Ведь этот варвар не просто магазин уничтожил. Разрушенный магазин можно восстановить. Но этот вандал уничтожил частицу нашей культуры. А это значит, что он ограбил каждого из нас. Притом взял он то, что восполнить нельзя в принципе. Он забрал нашу культуру, нашу память, он отнял у нас частицу самих себя. Фактически эта обезьяна отрубила по куску от каждого из нас. Отрубила – и схомячила!

Вот за это я так ненавижу Собянина.

Это существо воплощает в себе все самые мрачные деструктивные делания, идущие из глубоких недр тех самых антилюдей, о которых я вам только что рассказывал. Именно этим тварям нужны проклятые велосипедные дорожки. Именно они нуждаются в бесплатной интернет-сети. И самое главное, – это им так нравится жить посреди огромного кладбища, в которое Собянин усиленно пытается обратить Москву.

Да, именно что в кладбище. От всех тех чудовищных сооружений, что были за последние голы построены в Москве по указанию этого социального некрофила, – просто за милю разит каким-то особым кладбищенским духом наравне с запахом свежей могилы. Когда я оказываюсь в парке и вижу там аккуратно выложенные серой плиткой дорожки, засыпанные гравием или битым кирпичом тропы, огороженные по краям аккуратными низенькими заборчиками, столь мило сочетающиеся со всей окружающей тишиной и мрачностью укрытого от солнечного света кронами могучих деревьев смешанного леса, – то мне так и кажется, будто я оказался на кладбище. И даже могильный холодок начинает подступать к щиколоткам в такие минуты.

Нечто подобное ощущается также и в отремонтированном теперь метрополитене. Ей-богу, – только взглянешь на гранитные облицовки подземных переходов и новых станций, как сразу де закрадывается мысль о том, что Собянин, вероятно, заказал эти самые облицовки из серого гранита какой-то похоронной фирме, специализирующейся на производстве могильных камней.

Впрочем, оставим уже наконец Собянина. Возвратимся лучше к нашему делу.

Так вот, приходим мы с бабушкой в магазин. Дед в это время снаружи нас ожидает. Накупаем ещё сладостей и колбасы. Если в предыдущем магазине бабушка накупила мне леденцов, карамели и мармелада, то теперь она покупает мне целый пакет российских шоколадных конфет, два «Марса» и четыре «Сникерса». К этому добавляется несколько коробочек драже и полулитровая бутылка «Спрайта».

Мы выходим из павильона. Теперь мы подходим к расположенной тут же автобусной остановке и начинаем ждать прибытия автобуса. Пока мы ждём, – я с интересом разглядываю фигурные зажигалки на витрине стоящего тут же небольшого табачного ларька.

Наконец приходит автобус. Сто девятый автобус это был. Мы, разумеется, в этот автобус сели и поехали.

Да, хорошо было ездить на старых автобусах! Вспоминаются нынче эти жесткие, будто деревянные скамьи, обитые лишь тонким слоем кожзама сидения. Во время езды такие автобусы страшно тряслись и подпрыгивали на каждой кочке. Да, наши дороги тогда были ещё теми, что надо: то яма, то канава, что называется. При езде машина жутко тряслась. Когда же водитель увеличивал разгонял подобную колымагу до шестидесяти километров в час, то казалось, что автобус сейчас то ли взлетит, то ли рассыплется на части. На такой скорости в автобусных окнах начинали дрожать стёкла, а пол вибрировал так, что на нём невозможно было устоять. Даже сидячие пассажиры вынуждены были держаться изо всех сил за поручни, чтобы не улететь со своего места прочь. И да, конечно: в салоне такого автобуса страшно воняло бензином. А ещё он жутко громыхал. И вовсе не только потому, что двигатель многие десятилетия не знал ремонта. Водители автобусов тогда имели обыкновение приделывать к подвеске своих драндулетов тяжёлые металлические цепи, которые никогда не смазывались. Эти последние крепились к днищу автобуса так, чтобы их концы волочились по земле, издавая чудовищный звук, разносящийся по округе на сотню метров. Дед говорил мне, что это делается для того, чтобы ожидающие автобуса на остановке люди знали, что заветная машина приближается.

Мы доехали до парка. Вышли из автобуса наконец. Честно говоря, после езды в таком транспорте надо было немного постоять на месте. Просто для того, чтобы прийти в себя. Ну, постояли. Пришли в себя. Отправились в парк.

Погодка была что надо. Было около десяти часов утра. Было жарко и сухо. Правда, в тени деревьев жара и сухость ощущались меньше, но всё равно. Чувствовалось приближающееся лето.

Мы блуждали по узеньким лесным тропинкам, вытоптанным редкими пешеходами. Тропинки эти то и дело обрывались, упираясь в густые заросли крапивы или бурьяна. Мы вынуждены карабкаться сквозь эти заросли. Помню, дед постоянно ворчал, но по-доброму. Бабушка ругалась на крапиву, что жалила её обутые в невысокие сандалии ноги. Где-то через час подобного преодоления препятствий мы выбрались к руинам Нарышкинской усадьбы.

Если вы, дорогой читатель, решите когда-нибудь посетить Филевский парк, –прошу вас, ради бога, не ищите вы этих самых руин! Отыскать их вам уже не придётся. Во всяком случае в том виде, в каком их наблюдали мы с дедом и бабушкой. Летом две тысячи девятого года прямо на старинном фундаменте Нарышкинской усадьбы было построено низкопробное кафе. В этом кафе постоянно случались пьяные драки, доходившие нередко до поножовщины и убийств. Потом, в две тысячи тринадцатом году, Собянин это самое кафе снёс. Вместе с фундаментом. Место было как следует выровнено, расчищено и облагорожено. После такой вот тотальной зачистки означенного клочка земли – там построили ублюдочный летний кинотеатр. Некоторые протоновцы из числа любителей ночных прогулок по пустынному парку, – рассказывали мне, что особо тёмными ночам неоднократно видели всевозможных призраков близ того кинотеатра. Об этом же постоянно судачат охраняющие парковое имущество смотрители. Особенно те, что выходят на дежурство в ночную смену.

Кстати, за все семь лет, что этот кинотеатр работает, – в нём не было ещё ни одного посетителя.

Просто проклятие какое-то лежит на этом месте!

Однако де в две тысячи шестом году означенные руины были на своём месте.

Какое же это было колоритное местечко! Честно говоря, больше всего то место напоминало древнее индейское кладбище из известного романа Стивена Кинга. Собственно, в первом томе своих мемуаров я уже писал про то, что Филевский парк времён моего детства был бы идеальным местом для съемок экранизации «Кладбища домашних животных». Тогда я, к сожалению, не смог раскрыть это своё утверждение во всей его глубине. Попробую сделать это теперь.

Попытайтесь представить себе нечто следующее. Посреди густой, совершенно непроницаемой для глаз лесной чащи, – возвышается искусственное нечто. Это последнее имеет форму параллелепипеда. В своё время мы с дедом вымерили его габариты. В длину данное сооружение растягивается на четырнадцать метров, ширина его равно шести метрам, тогда как над уровнем земли означенный постамент возвышается с одного края на два, а с другого – на полтора метра. Видимо, мягкий грунт за столько лет осел под тяжестью могучего сооружения, – и это последнее одним из краёв ушло на полметра в землю.

Весь постамент был сложен из крупных серых камней правильной формы. Снаружи эти камни были тёмно-сырыми, почти чёрными, однако же такой цвет они приобрели благодаря длительному пребыванию на открытом воздухе. Да, эти камни так потемнели из-за грязи. Стоило лишь немного поскрести поверхность любого из них, как за слоем черноты обнаруживалась светло-серая текстура этого материала. Сами камни эти были довольно мягкими, податливыми, а структуру имели пористую.

По всему периметру постамент был украшен искусно вырезанными розетками, шедшими сплошной чередой на расстоянии сорока сантиметров от верхней границы постамента. Расстояние между двумя такими розетками составляла тридцать сантиметров.

В одном из боков постамента была устроена углубляющаяся внутрь сооружения каменная лестница, сложенная из тех же самых камней. По этой лестнице можно было легко вскарабкаться на данное сооружение.

Надо признаться, верхняя его часть было куда интереснее части нижней.

Вся та плоская поверхность, что поддерживалась над землёй уже описанной ранее каменной кладкой, – представляла собой нечто удивительное. Это была совершенно чёрная плоскость. Она была черна настолько, что казалось, будто её только что залили асфальтом. Однако же никакого асфальта там, разумеется, не было. Вместо него данное пространство было засыпано землёй. Чёрной как вулканический песок землёй. Это была очень жирная земля. Настоящий чернозём.

Однако же вот в чём тут была явная странность. Хотя вокруг росло немалое количество деревьев, семена которых сюда регулярно падали (я сам часто находил там налетевшие с остролистых клёнов «вертолётики»), – на означенной поверхности не росло вообще ничего. Вот прямо совсем не росло! Не было там ни крапивы, ни бурьяна. Это же касалось и стен означенного постамента. Бурьян и крапива вовсе не прорастали сквозь щели между камнями. Иногда на серых камнях обнаруживался зелёный мох, однако эе это было редким явлением. На вершине же данного сооружения не росло вообще ничего. Вообще.

Правда, слой чернозёмной почвы там был весьма неглубок. Это уж я знал точно.

Оно и понятно: когда мы с дедушкой и бабушкой отправлялись гулять, то часто захватывали с собой хорошую сапёрную лопатку. Классическая такая лопатка с деревянной ручкой, выкрашенной в бежевый цвет. Дед её приобрёл ещё в годы первой чеченской кампании.

Так вот. Стоило только пару раз копнуть такой лопаткой в означенном месте для того, чтобы преодолеть слой чернозёма и уткнуться в толстенный слой непонятного строительного мусора. Да, слой чернозёма там составлял всего около десяти сантиметров. Дальше начиналось какое-то чудовищное месиво из битового красного кирпича, осколков стеклянной и глиняной посуды, всякого рода железок, изуродованных до неузнаваемости ржавчиной, а также прочего тому подобного мусора.

Чего в том месиве только не попадалось!

Нам с дедом нередко доводилось находить там монеты времён Российской империи. Больше всего нам попадалось монет времён Екатерины Второй. Несколько меньше было монет времён Николая Первого. Ещё реже встречались монетки конца девятнадцатого и начала двадцатого века, отчеканенные как раз при последних Романовых. Монет советской эпохи почти не было. За всё время наших раскопок мы обнаружили только две.

Обнаруживались там целые медные тазы, нисколько не пострадавшие от долгого пребывания под землёй, чугунные сковородки, угольные и спиртовые утюги, съеденные ржавчиной и теперь рассыпавшиеся прямо в руках кухонные ножи.

Один раз, помню, мы выкопали большой брезентовый куль. Вес он имел совершенно немереный. Мы втроём едва сумели вытащить его из ямы. Сначала мы вообще думали, что это чей-то завёрнутый в непромокаемую ткань труп. Но когда мы развернули брезент, – то всё оказалось ещё хуже. Как оказалось, внутри этого брезентового свёртка хранились набитые пухом подушки и одеяла исполинских размеров. Там же лежало сразу несколько комплектов положенного к ним постельного белья и небольшой цветастый коврик с бахромой. Всё это, разумеется, за столько лет пребывания в земле пропиталось влагой и сгнило, а потому вид имело настолько отвратительный, что я, честно говоря, с большим удовольствием увидел бы в том брезентовом кульке человеческий труп.

Много всего странного происходило в тех местах.

Начнём с того, что на руинах всегда было темно. В любое время дня постамент был полностью закрыт густой тенью, исходящей от сплошной стены окружавшего данное сооружение леса. Даже в самые яркие солнечные дни руины были неизменно погружены во мрак.

Ещё возле руин всегда было холодно. Сколь бы теплым ни был день, – а возле постамента температура никогда не поднималась больше, чем пятнадцати градусов выше нуля по Цельсию.

Несмотря на то, что руины находились всего в паре сотен метров от Новозаводской улицы, – они всегда были тщательно спрятаны от посторонних глаз. Летом их скрывала в себе неприглядная чаща, зимой же – бурелом и гигантские сугробы.

Так, мы с дедом самостоятельно выяснили, что вблизи от названных руин не работал ни один из наших компасов. Правда, стоило отойти прочь от того места лишь на сотню метров, – и приборы снова начинали действовать.

Впрочем, творившиеся на руинах странности совсем не ограничивались теми незначительными мелочами, о которых я только что упомянул.

Как я уже говорил, мы часто устраивали на тех местах раскопки. Так вот, с этими раскопками была связана ещё одна странность того места.

Собственно, вскоре после того, как мы обнаружили в лесу это странное место, нам впервые пришло в голову там порыться. Мы взяли лопату и отправились на раскопки. Перерыли мы там всё, что смогли. Нашли пару монет екатерининской эпохи. Когда мы на следующий день вернулись к руинам для того, чтобы найти ещё что-то, – удивлению нашему не было предела. Все выкопанные нами ямы были зарыты. Вершина странного постамента снова сделалась абсолютно выровненной чёрной поверхностью. От вырытых нами ям не осталось никаких следов.

С тех пор сколько бы мы раз ни перекапывали то место, – всякий раз к следующему нашему его посещению оно приобретало первозданный вид.

Это весьма необычно, согласитесь?

Впрочем, даже такие странности не шли ни в какое сравнение с тем, что мы ещё видели в тех местах.

Помню, повстречал я как-то на тех руинах самое настоящее привидение.

Как сейчас помню тот случай. Это был пасмурный и ветреный летний день. Да, это случилось холодным летом две тысячи седьмого. Помню, как тревожно дрожали листья могучих тополей, сплошной стеной окружавших то странное место.

Я наклонился над ямой и копал себе, стараясь вытащить из глубин постамента что-нибудь стоящее. Дедушка в это время отошёл в кусты по срочной нужде. Бабушка сидела на нижней ступеньке каменной лестнице, подложив под себя в качестве сидения прочитанную газету. Она плохо спала в предшествующую ночь, а потому очень быстро задремала. В результате этого я оказался на вершине в полном одиночестве.

Итак, я рыл.

Вдруг я краем глаза заметил, как нечто белёсое промелькнуло где-то в полуметре от меня. Я поднял глаза и увидел перед собою нечто. Боже, честно говоря, лучше бы я тогда глаз и не поднимал!..

На расстоянии вытянутой руки от меня стояла наряженная в грязное от земли и крови белое платье женщина. Юбка доходила ей до самых щиколоток. Местами платье было порвано. Женская грудь вываливалась из раскроенной материи как на известной картине Делакруа. Оголённые руки женщины также были измазаны в земли и засохшей теперь бордовой крови. В её животе я заметил маленькую тёмную точку, напоминавшую рану от стилета или кортика. На посиневших губах была заметна спёкшаяся кровь. Глаза были как стеклянные.

По всей видимости она вовсе не собиралась сделать мне что-то плохое. Женщина просто стояла и смотрела. Не на меня, а куда-то в пространство. И думала она, наверное, о своём. Если, конечно, вообще о чём-то думала.

Так я смотрел на неё, смотрел, а потом, когда мне надоело, я просто крикнул что есть мочи: «Бабушка! Иди сюда!». При этом я отвернулся от призрака прочь и посмотрел в сторону каменной лестницы. Когда де я повернулся назад, – женщины уже не было.

Вот, что случалось иногда на тех самых руинах!

Да и вообще: всякий раз, когда я бывал в тех местах, – то непременно ощущал там присутствие зла. Иногда это странное ощущение его присутствия могло перейти даже в панический ужас.

Вот, помню, случилось как-то раз с нами такое. Это тоже было летом две тысячи седьмого года.

День был солнечный. Мы с дедом и бабушкой копались на вершине постамента. Тут вдруг в одну секунду солнце исчезло, подул сильный ветер, а листья деревьев жутко затрепетали. Заметьте, – не тревожно, не грозно, а именно жутко! Этот звук напоминал ни то хруст ломающихся костей, ни то отвратительное шипение какой-то ядовитой змеи. Всех нас охватил ужас. Странный треск листьев нарастал с каждой секундой. Теперь он уже напоминал не столько шипение змеи, сколько омерзительный, сводящий с ума белый шум. Прошло ещё секунд тридцать, и сквозь эту чудовищную музыку начал прорываться тихий, едва различимый детский плач. Дул жуткий штормовой ветер, вокруг стало темно так, будто уже наступили сумерки. Всё небо было затянуто непроглядными свинцовыми тучами. Нам на головы срывались первые капли дождя. Раздававшийся со всех сторон плач становился всё громче, переходил в ужасающие, полные боли стоны, в которых всё отчётливее различались слова: «Не бросайте нас!.. Чтоб вы сдохли!..».

Мы мигом похватали наши вещи и безо всякой оглядки бросились бежать прочь от этого страшного места. Ужасу нашему в тот момент не было предела.

Когда мы вернулись домой, то строго решили, что больше мы к этик руинам никогда в жизни не сунемся. Однако де через три дня мы снова отправились на то де самое место.

Вот, какой огромной притягательной силой оно обладало!

Однако же вернёмся в тот самый майский день, о котором я до этого говорил.

Итак, мы выбрались к тем самым руинам и устроили возле них привал. Надо сказать, значительная часть купленных бабушкой сладостей к тому времени была мною безжалостно съедена. Мы, однако же, сумели немного отдохнуть и перекусить.

Сам процесс поглощения еды я здесь описывать не буду. Это вновь утянет нас в сторону от темы.

Итак, мы как следует отдохнули и подкрепились. Теперь можно продолжать путь.

Спустя минут тридцать блуждания по диким зарослям, мы наконец выходим на разбитую асфальтовую дорожку. Бурьян пробивается через широкие трещины в чёрной асфальтированной поверхности. Да, асфальт здесь не светло-серый, как на городских улицах, а именно чёрный. Чёрен же он потому, что здесь на него почти не оседает городская пыль, поднимаемая автомобилями.

Над заброшенной аллеей нагибаются кусты расцветающих сирени и черёмухи. То здесь, то там встречаются одиноко стоящие вдоль дороги фонарные столбы. Все лампы в низ давным-давно перебиты, да и сами они от времени покосились и всё больше клонятся теперь к земле. Эти странные тёмно-серые вышки сейчас едва различимы в полноводном зелёном море расцветающих ныне деревьев и кустов. Кажется, будто бы лес всеми силами старается поглотить эти бетонные конструкции, затянуть их безвозвратно в собственную пучину. И у него это, по всей видимости, неплохо получается. Многие из этих столбов уже обрушились во время летних гроз прямо в зелёную чащу и лежат там теперь, сокрушённые, покинутые, лишённые всякого достоинства. Сквозь крупные щели, коими разошлись теперь их некогда такие могучие бетонные тела, – ныне прорастают жизнерадостные папоротники. Грядущей осенью холодные бури обрушат на землю ещё пару-тройку этих стареющих на глазах исполинов.

Мы идём по асфальтированной тропе, вдыхая запах распускающейся сирени и уже отцветающей ныне черёмухи.

Внезапно сквозь зеленеющие кроны проносится мощный порыв ветра. Возмущённо вздрагивают совсем свежие зелёные листья. Откуда-то сверху до нас сверху доходит приглушённый металлический скрип, похожий на тот, что издаёт обычно плохо смазанная калитка. Мы поднимаем головы и видим старый фонарь, раскачивавшийся теперь ветром и поющий нам свою жалобную, похожую ни то на детский плач, ни то на мышиный писк грустную и тяжёлую песню. Некоторое время фонарь маятником раскачивается в вышине. Наконец его стон делается всё грустнее и тише, а потом и совсем умолкает.

Мы идём дальше.

Дорога увела на на самый верх крутого обрыва.

В теперешние времена там располагается гигантская клуба, окружённая кафешантанами, прокатными конторами, пошлейшего вида хипстерскими палатками со жратвой и прочей дребеденью.

Зато в голы моего детства там располагалась дикая лесная поляна, где произрастали всевозможные целебные травы.

Помню я, как нравилось мне бежать сквозь густые, вдвое, а то и втрое превосходившие меня по росту ароматные заросли.

Боже, какой там был запах!

Я помню, как втягивал напоённый пыльцой воздух – и мне становилось больно от огромного количества просочившейся в мои лёгкие пыльцы. Я рыдал из-за огромного её количества и при этом очень громко, по-детски заливисто смеялся.

И мне было хорошо…

А потом припёрся этот гад Собянин! Это ведь он приказал выкосить все целебные травы, а на их месте велел насадить аккуратные клумбы с декоративными цветами. Это он дал распоряжение проложить в тех местах ставшие притчей вы языцех. И да, конечно, это он пропустил туда сборище жадных омерзительных лаварей, – владельцев этих отвратительных модных кофеен, прокатчиков, торговцев всякой гадостью и прочих уродов. Да, именно уродов, маскирующихся под людей.

Именно за это я ненавижу Собянина.

Однако же вернёмся к делу.

Сразу за поросшей целебными травами поляной начинается ведущая к реке лестница.

Да, я помню эту старую деревянную лестницу с её прогнившими до полной негодности и проваливающимися под ногами ступеньками и насквозь прожжёнными ржавчиной перилами.

Да, хорошая была лестница…

Она ведь была совсем низенькой, ступеньки её плотно прижимались к земле. Каждая ступенька была выше другой ровно на два сантиметра.

Странная была лестница… Наверное, можно даже сказать, что не было там и вовсе никакой лестницы, а было лишь одно её подобие. Эта лестница никак не способствовала комфортному спуску или подъёму. Спускаться или взбираться по голому склону было так же удобно, как спускаться или взбираться по лестнице. Именно поэтому лестница была там вовсе не нужна. Однако же она была.

И знаете: по сравнению с той чудовищной бетонной громадиной, что выстроили по приказу Собянина на месте нашей старой лестницы, – эта последняя была просто чудом.

Итак, по деревянной лестнице мы спускаемся к набережной. Про то, как выглядела Филевская набережная во времена моего детства, – я вам уже рассказывал до этого.

На пожелтевших от просочившегося сквозь их пористую структуру бетонных валунах мы устраиваем новый привал. Бабушка с дедушкой располагаются на траве и отдыхают. Я изо всех сил набиваю себе брюхо остатками купленной в магазине снеди.

Затем, когда мы все отдохнули, – начинаются купания. Мы раздеваемся до нижнего белья и лезем в прохладные воды Москва-реки.

Как хорошо на мелководье! Течение возле берега не такое быстрое, а глубина воды столь невелика, что вся её толща отлично прогревается на ярком солнце. Мимо моих ног быстро проплывают неуловимые косяки мелких рыбёшек, каждая из которых не превышает габаритами колпачок от шариковой ручки.

Проплывают по середине реки неторопливые, напоминающие старосветских господ баржи. Большая их часть под самую завязку нагружена мелким жёлтым речным песком, необходимым при выполнении строительных работ. В те времена как раз возводились небоскрёбы Москва-Сити. Именно для их строительства и везли тогда песок по нашей реке.

Иногда мимо нас проплывали баржи с арбузами. Таковые в наших краях именовали «астраханцами».

Да, чего уж говорить, – славное было время.

Описывать наше возвращение домой в тот день – я здесь не буду. Ничего принципиально нового вы там не встретите.

Да и вообще: всю эту развёрнутую картину я нарисовал здесь лишь для того, чтобы всем вам стало понятно, как много воспоминаний у меня связано с тем самым магазином возле метро и почему я так ненавижу Собянина за то, что он этот магазин повелел снести.

Эх, какова же всё-таки сила ностальгии!..

Возможно, когда-нибудь я напишу учёный трактат о том, сколь большое влияние это чувство способно оказывать на политическую жизнь общества. Однако же это случится потом (если вообще когда-нибудь случится). А сейчас мы вернёмся к делу…

В годы учёбы в 737-й школе я почти всегда заходил туда по пути из школы домой. Там я покупал шоколадки и всякие вкусности для себя и для своих сексуальных партнёров. Для Ярика, для Рустика, для Светы, для Юльки… Боже, сколько их всего было!

Столько воспоминаний было с этим павильоном связано!

А знаете, что случилось с этим заведением потом? Я вам скажу, что. Потом пришёл проклятый упырь Собянин и снёс этот павильон к чертям собачьим!

Сволочь, урод, гад! Иуда, Брут, Каин!

Мне просто больно видеть, как этот чудовищный Калибан, мерзкий карлик, выкидыш человека методично день за днём уничтожает мой родной город, прекрасную столицу нашей великой Родины!

Вот один хороший пример его деятельности. Рядом с нашим метро, как вы знаете, находится ещё железнодорожная станция. Там в основном пригородные электрички останавливаются. Ну, железнодорожные пути, разумеется, лежат. Зона отчуждения вокруг них предусмотрена. Так вот, раньше, в годы моего детства, возле этих железнодорожный путей, как раз в положенной для них зоне отчуждения, были такие хорошие овраги! Такие овраги были, я вам скажу! Просто закачаешься, какие овраги!

Помню, был у меня один знакомый. Звали его Артёмом Щегловским. Как и многие протоновцы, он был поляком.

В середине нулевых, как раз в годы моего детства, – этот товарищ учился в средних классах нашей школы. Да, школу он закончил в две тысячи восьмом году. Как раз тогда, когда я в школу поступил.

Помню, я видел его старые фотографии школьных лет. Особенно мне запомнилась одна. Это был май две тысячи пятого года. Там он в восьмом классе.

В залитом тёплым светом закатным солнечным светом кабинете стоял возле классной доски высокий стройный юноша с длинными, ниспадающими на чуть округлые плечи светло-русыми локонами. Стоял и улыбался. Улыбка его была превосходна. Здоровые белые зубы, смеющиеся чуть прищуренные зелёные глаза (ведь человек улыбается не только ртом), милые ямочки на пухлых щеках, немного контрастирующих с общей худобой фигуры. Одет он был в белую рубашку с расстёгнутой верхней пуговицей, слегка обтягивающую его чуть заметный животик, и черные брюки, подпоясанные тканевым фиолетовым ремнём, вроде тех, что носили провинциальные щёголи времён Перестройки. Пухлые ладони утопают в чересчур длинных рукавах купленной на вырост рубашки. Кажется даже, будто они там и не сами утопают, – но парень сам прячет их, стесняясь неведомо чего. Вообще казалось почему-то, что парень на фотографии самую малость смущён. Но это так только казалось.

Что-то мне сериал «Простые истины» вспомнился. И песня, которая там в заставке играла. Оно и неудивительно. Тот парень на фотографии выглядел так, будто вылез в наш мир прямиком из этого самого сериала.

Да, в детстве мне этот сериал очень нравился...

Помнится, видел я ещё другую фотографию того же замечательно человека. Он была сделана летом того же пятого года.

Берег Москва-реки. Яркое полуденное солнце. Пустынный уединённый пляж, где никто не мешает. Поблёскивают на солнце тихие речные волны. Разогрет солнечным светом песок. Плакучие ивы нагибаются на колыхающимися водами. Где-то вдалеке, на другом берегу чуть заметен в лёгкой дымке восходящих от нагретой воды испарений возвышающийся из-за высоких зарослей остролистых клёнов башенный кран ещё работающего Западного порта.

Невозвратный мираж пасторального рая!

Миловидный парень сидит на раскалённом песке. Руки он отставил назад и теперь упирает их в мягкий желтый грунт, опираясь на низ так, чтобы не упасть. Ногами же своими он тянется к воде, кажется, пытаясь дотянуться носками до алмазных барашков плещущихся тут же тихих речных волн.

Парень просто красавчик! Всё те же уже знакомые пухлые щеки. Светло-русые волосы на ярком солнце переливаются точно золотые. Уже знакомые слегка округлые плечи. Правда, на первой фотографии они выглядели ещё более округлыми, чем здесь, но это, по всей видимости, было результатом правильного подбора одежды.

Парень, как видно, не особенно утруждает себя физическими нагрузками. Это выдаёт хотя и небольшой, но очень бросающийся в глаза животик. Видно, что под не слишком толстым слоем брюшного жира у парня находится пресс. Мышцы его чуть проглядывают, хотя рассмотреть их не так уж и просто. Пятую же точку мы разглядеть никак не можем. Частично она утонула в песке, частично же оказалась скрыта очень красивыми оранжевыми плавками. Эти последние молодому человеку невероятно идут. Кажется, он прямо в них и родился. Впрочем, пятая точка у него по всей видимости довольно большая. Тут уж сомневаться не приходится. Мясистые икры явно свидетельствуют о том, что их обладатель склонен к длительным прогулкам. Правда, округлые ляжки, точно такие, как бывают обычно у ленивых девушек, – правдиво говорят о том, что парень и ко вкусной еде далеко не равнодушен. Да, этот красавчик явно любит покушать. Руки у парня длинные, возможно, слегка тонкие. Впрочем, силы в низ, по всей видимости, достаточно. Но рельефных мышц нет.