Текст книги "Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки."

Автор книги: Марат Нигматулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

Целыми днями фээсбэшники сидели в кабинете психологов, гоняли там чаи, жрали печенье и вели допросы.

В таких условиях личный состав Федеральной службы очень быстро подвергся бытовому и моральному разложению.

Поняв, что начальство за ними не наблюдает, они тотчас же окунулись в глубокое море деградации, коррупции и беспредела.

Они притаскивали в школу дешёвый коньяк, бухали прямо в кабинете психологов. Покупали шмаль и другие наркотики. Сначала на «Гидре», а потом, когда совсем обнаглели, – и у простых школьников. Они водили туда проституток. Потом и вовсе начали склонять к сексу за деньги парней и девушек из нашей школы.

Наши психологини только подливали масла в огонь. Они постоянно вели с фейсами странные разговоры на всякие эзотерические темы: они рассказывали сотрудникам охранки о суккубах, эгрегорах, полтерейстах и параллельных мирах.

Фээсбэшники были людьми довольно дремучими. Эзотерические байки в духе РЕН-ТВ или ТВ-3 совсем не вызывали у них отторжения. Наоборот, эти колхозники с жадностью впитывали новое знание. Очень скоро это вышло за рамки простого увлечения.

Сотрудники ФСБ вместе со школьными психологами проводили спиритические сеансы, устраивали жертвоприношения, предавались гипнозу,

практиковали осознанные сновидения

Всё это продолжалось на протяжении многих месяцев.

Закончилось это только летом 2020 года.

В начале весны я прошёл амбулаторную психиатрическую экспертизу. Четыре часа врачи института Сербского изучали меня и в итоге решили, что ничего со мной не ясно. Направили на Дополнительную экспертизу в стационаре.

Этой экспертизы я ждал долго. Попал я туда только в конце августа. Пролежал до середины сентября. В больнице меня пытали. Об этом тогда писала «Медиазона».

Ещё до того, как лечь в больницу, я освободился из-под домашнего ареста. Сдал экзамены на философский факультет. Поступил.

Когда я вышел из больницы и начал ходить на занятия, сотрудники ФСБ начали проявлять ко мне совсем уж нездоровый интерес.

Часто они уводили меня прямо с лекции, отводили в какую-нибудь каморку и там допрашивали.

«Мы тебе не друзья! И вообще мы злые! Ты ещё не знаешь, какие мы злые! Скоро ты узнаешь, какие мы злые! Мы злые! Мы очень злые! У-у-у, какие мы злые!» – говорили разгневанные фейсы.

Один раз они подвергли меня пыткам прямо в библиотеке Шуваловского корпуса. Об этом тогда много писали на «Дожде».

После пыток я перевёлся в МПГУ. Но там фээсбэшники надавили на деканат, и меня выгнали.

Лягушкин в это время покончив с собой в СИЗО.

Кстати, про Лягушкина. Я ведь не рассказал вам про этого человека.

Вася Лягушкин – это был человек обречённый.

Точнее, нет. Обречённым он как раз не был. Это был просто напрочь отбитый тип. Жестокий хулиган с мозгами курицы.

Со временем он переменился. Из тупорылого и уродливого пацана он превратился в довольно милого молодого человека, хотя и с очень грубыми манерами. Он стал отличным поваром и сменил фамилию на Батрахопулос. Думал эмигрировать в Грецию.

Насколько я помню, я об этом рассказывал. Неважно.

Моё знакомство с Лягушкиным началось с того, что этот гад всадил мне нож в ляжку.

О, это была весёлая история.

Стояли мы как-то все на пятом этаже. Это был февраль 2014-го.

У нас планировалась история, а вот у четвёртого класса должно было быть природоведение.

Не помню, говорил я об этом или нет, но Лягушкин был младше меня на два года.

Природоведение должно было проходить в кабинете алгебры.

По своему обыкновению я прогуливался туда-сюда по школьному коридору. Лягушкин и его питекантропы (приспешников и прочую челядь у нас в школе называли питекантропами). Одного из них я задел ногой.

А питекантроп-то был толстый, жирный. Это был такой некрасивый мальчишка с короткими тёмно-русыми волосами, подстриженными полубоксом, с огромным высоким лбом, белой кожей, приплюснутым носом и огромными хомячьим щеками. Его карие глаза заплыли жирком. По нему сразу было видно, что он хорошо кушал.

Короче, начал на меня этот питекантроп бочку катить. Такой ты, дескать, сякой, вот я тебя сейчас, значит, уебу нахуй.

Тут Лягушкин вмешался.

Страшный это был человек. Коренастый коротышка с веснушчатым лицом и злыми глазами. Волосы его лежали чёрт знает как. В целом он был похож на Верлиоку из советского мультфильма.

Это гад начал трать на меня: «Ты, кто ты такой тут вообще?!».

– Сам ты кто такой? – злобно спросил я этого карлика.

– Я-я-я?! – завопил тот. – Я-я-я – Ля-я-ягу-у-ушкин!

– Что? – досадливо переспросил я.

– Лягушкин – моя фамилия, говорю! – произнёс маленький громила.

– А, Лягушкин, – спокойно ответил я. – Так бы и сказал сразу. Лягуха ты у нас, значит. Задарим мы тебя сегодня и на стол подадим. Лапки твои с Духом Святым кушать будем.

– Что-о-о?! – проорал рыжий бастард, теряя дар речи от гнева. – Ты откуда такой борзый вылез?!

– Я из дворянского рода, – спокойно, но при этом очень надменно ответил я.

– Думаешь, раз ты царь, ты можешь о нас ноги вытирать?! – заорал тот.

– Да, – так же спокойно ответил я.

– Так запомни, ты царь говна! – заорал ублюдок.

– Раз так, вы – мои подданные, – недолго думая ответил я.

Именно тогда родилась эта известная в нашей школе шутка.

Все, кто был в коридоре, тут же начали безудержно хохотать.

Лягушкин выхватил нож и бросился на меня.

Этот гад с детства занимался вольной борьбой. Ранить меня ему удалось без труда. Он повалил меня на пол и всадил мне лёгкие прямо в жирную ляжку.

Так мы с ним познакомились.

За этот дебош Лягушкина, к слову, наказали. Нужные люди пожаловались на его поведение Аввакумовой. Та обо всём рассказала Боженко.

Боженко существенно наказала Лягушкина.

Дело тут было в том, что настоящая фамилия у него была совсем не Лягушкин. Официально он именовался Михаилом Васильевым.

Тоня Боженко наказала его оригинально. Сказала, мол, коли назвался Лягушкиным, – так Лягушкиным теперь и будешь.

Правда, для того, чтобы сменить фамилию, Васильеву-Лягушкину требовалось согласие родителей. На тот момент ему ещё не исполнилось четырнадцати лет. Надо было обращаться да согласованием к родителям молодого человека.

Отец Лягушкина (ныне покойный) был такой типичный среднерусский жлоб. Он был откуда-то из провинции, на старые протоновские порядки плевал, а потому авторитета госпожи ему доя такого решения было мало. Пришлось применить силу.

В одно ни то мартовское, ни то апрельское втор Тоня Боженко вошла в квартиру к Лягушкиным.

Родители парня были в развода, и Миша жил со своим отцом.

Разумеется, ключи от квартиры своего раба в Тони имелись.

Боженко спокойно вошла в квартиру рано утром, разделаюсь догола, забралась в кровать к отцу Лягушкина, а затем взяла смартфон и хорошо так сфоткалась в обнимку со среднерусским жлобом.

После она встала, оделась и ушла. Ну, а затем начала шантажировать жлоба фотографиями. Дескать, накатаю я на тебя заяву в полицию, – будешь потом в камере с опущенными сидеть.

Злоб испугался и всё подписал. Васильев стал Лягушкиным.

Фамилия быстро прижилась. Очень скоро все забыли изначальную фамилию Миши и стали называть его исключительно Лягушкиным.

Друзьям и собутыльникам, однако, фамилия казалась слишком длинной, а потому они трансформировали её в звучное прозвище – Лягуха.

Миша Лягуха. Отличное прозвище!

Со временем Лягушкин изменился. Он перестал быть таким тупым. Поумнел. Стал умным.

Тоня довольно быстро простила его. В мае 2014-го он был назначен помощником на господскую кухню. Со временем он сделал там головокружительную карьеру.

Поначалу Лягуха был мальчиком на побегушках. В самом прямом смысле, как ни странно.

Каждое утро где-то часа в четыре утра он приходил домой к Тоне Боженко и получал там от мажордома список необходимых покупок. Деньги на приобретение товаров ему давали далеко не всегда. Чаще приходилось платить из своего кошелька.

Затем Лягушкин уезжал. Сначала он уезжал за город и покупал там с утра пораньше на фермерских рынках всё необходимое. Затем он ехал обратно в город и навещал магазины. Ко второй половине дня он возвращался с огромными сумками. Сумки до отказа были набиты деликатесами.

Из-за особенностей работы Лягушкин часто пропускал школу. На учёбу он со временем совсем забил. Учился через пень-колоду.

Карьера его, однако, поползла в гору. Не сразу, конечно, со временем.

Помню, один раз я встретил его в метро на станции Кунцевская. Он тащил на себе четыре тяжеленные сумки. Этот парень с трудом ковылял по платформе. Вдруг одна из сумок лопнула и оттуда вывалился целый неощипанный гусь. Точнее, туша гуся.

Лягушкин в это время как раз садился в поезд. Он уже зашёл в вагон, когда туша вывалилась из его сумки и попала прямо в узкий проём между платформой и поездом.

Миша громко ругнулся матом и тут же полез её доставать. Его прижало дверями. Тогда он выскочил из поезда вместе с остальными сумками, поставил из на платформу и полез в щель прямо так. Поезд поехал, Лягушкина чуть не раздавило. Подбежали смотрители. Он получил жёсткий выговор и четырёхчасовой разговор в полицейском участке. Но гуся Миша спас.

В тот вечер этого гусака подали на торжественном ужине в доме у Боженко.

Со временем Лягуха дослужился до звания личного тониного шеф-повара. В мае 2018-го он был удостоен второй категории.

Надолго он там на задержался. В феврале 2019-го его произвели в рабы первой категории.

Лягушкин радовался, но это была для него пиррова победа. Не прошло и месяца, как в школе начались аресты. Полицейские искали тониных сподвижников. Юлька, Света и все причастные быстро покинули страну.

Лягушкин покинуть страну не успел.

Это случилось солнечным апрельским утром. Снег да окном к тому времени уже почти растаял. Лишь кое-где в тенистых углах двора да под деревьями лежали почерневшие горки тающего на глазах снега. Кругом было грязно, и Земля была такая жирная и чёрная, точно не Земля это была, а гуталин или гудрон. Светило солнце, пели птицы, а на веточках хилых деревьев набухали почки.

Лягушкин судорожно бегал по своей квартире, вытряхивал из шкафов вещи и срочно забивал ими огромные чемоданы и не менее большие дорожные сумки. Чемонадонов и сумок было много. Следователи утверждали, что всего их было четырнадцать.

Загранпаспорта были подготовлены, билеты на самолёт куплены. Внизу уже ожидало такси.

Миша укладывал последние вещи в последний чемодан. Для того, чтобы тот закрылся, он решил сесть на него.

В этот момент в дверь позвонили.

«Откройте, полиция!» – закричал тоненьким противным голосом молодой смазливый опер.

Лягушкин не открыл. В следующую минуту ОМОН вышиб двери в квартиру семьи Лягушкиных.

Мину арестовали прямо на чемодане. На его собственном чемодане.

Когда полицаи ворвались, – парень сидел на сложенных вещах и плакал. У него была истерика. В тот день опера и следователи так ничего и не добились от него.

Лягушкина отвезли в СИЗО. Месяц он просидел в «Бутырке». Потом его перевели в «Лефортово».

Его долго и упорно пытали, добиваясь информации об особенностях тониного бизнеса и о его собственной роли в нём. Парень молчал. Он до последнего так и не выдал своих товарищей.

В феврале 2020 года поступила информация о том, что Лягушкин повесился в своей камере.

Вот такая история. Русская очень. Даже слишком русская.

Итак, вернёмся к делу.

Потянулись долгие месяцы томительного ожидания.

Потом был суд.

***

Весна прошла. Наступило лето.

Помню, как в июне месяце я сидел на карантине и смотрел, как парни из школы «Интеграл» играли в баскетбол на площадке перед нашим домом.

Потом был суд.

Невысокое жёлтое здание в Басманном районе. Тихий исторический центр. Старые, наполовину развалившиеся кирпичные бараки начала двадцатого века и чуть более новые хрущёвки пятидесятых соседствовали здесь с дворянскими особняками восемнадцатого века. Мы проходили через благоухающие цветами акации, жасмина и сирени тесные дворы, садились на почерневшие от времени грубо сколоченные скамейки, а то и вовсе на старые деревянные доски. Один раз наш адвокат сел на гору измельчённого в пыль камня, поросшую полынью, лопухами и борщевиком.

Так мы с родителями и адвокатами садились и обсуждали наше уголовное дело и то, как нам действовать дальше. Что говорить на суде, о чём умолчать.

Короче, важные вопросы обсуждали.

Часто к нашим ногам приходили ласковые судейские кошки с котятами. Мы кормили их мясом и поили молочком. Они мурлыкали и тёрлись о наши ноги.

Перед заседаниями и после них мы гуляли по окрестным дворам. Это были маленькие, заваленные строительным мусором, напрочь заросшие крапивой и полынью дворики. Я смотрел на мрачные запылённые окна приземистых дворянских и купеческих особнячков девятнадцатого и даже восемнадцатого столетия, заглядывал в тёмные ниши выбитых окон, поднимался по разрушенным, заросшим сорняками ступеням из мягкого камня к сгнившим деревянным дверям, заходил внутрь. Я гулял по пустынным комнатам старых, почти совсем развалившихся домов. Вдыхал там запах сырости, плесени, гнилой древесины и мышиного помёта, слушал скрип старых половиц у себя под ногами и думал…

Да, когда я гулял по этим старым дворам, я вспоминал прошлое. Не своё, разумеется, а этих мест. И картины передо мной вставали всегда ясные, отчётливые.

Вот середина девятнадцатого века. Зимний бал в дворянском особняке. Прекрасные девушки и молодые офицеры кружатся в танце под звуки оркестра.

А вот уже начало двадцатого века. Богатые буржуа зажигают в своём доме новомодную электрическую иллюминацию. Накрытые белоснежными скатертями столы ломятся от яств. Одетые в смешные наряды дети бегут в стоящей в углу нарядной ёлке.

А вот уже тридцатые годы. Тёплой и тёмной майской ночью со зловещим тарахтением мотора к старому дому подъезжает чёрный воронок. Крепкие с коротко стриженными круглыми головами, в сапогах и галифе, в фуражках и портупеях вваливаются в чужой дом, а затем выводят оттуда избитого сгорбленного человека в нижнем белье. На пороге дома рыдает одетая ни то в халат, ни то в ночную рубашку жена. Мужа её заталкивают в автомобиль. Со всё тем же зловещим грохотом машина удаляется в сторону Лубянки.

А вот уже восьмидесятые годы. Солнечное летнее утро. Через чердачное окно солнечный свет льётся в мрачную комнату с низкими потолками. Молодая девушка в цветастой майке и шортах стоит на карачках и пытается достать что-то из огромной горы всякого хлама. Рядом с ней в гордой позе стоит загорелый пионер в синих шортах и белой рубашке с короткими рукавами. Шорты плотно обтягивают его мясистые ягодицы. Ноги у него накачанные, крепкие. Мышцы на них покрыты слоем нежного, совсем недавно отъеденного жирка. Загорелая кожа на его ляжках блестит и переливается в мягком солнечном свете июльского утра.

Громко скрипя половицами, по узенькой дощатой лестнице на чердак поднимается закутанная в плед бабушка. В руках к неё поднос. На нём – тарелка с бутербродами, мисочка с баранками и конфетами, гранёные стаканы в железных подстаканниках, до краёв наполненные горячим душистым чаем с липовым мёдом.

Эта бабушка – постаревшая жена арестованного. Эти дети – его внуки.

Такие картины вызывали в моей голове эти замечательные старые дворики, эти древние, давно заброшенные заброшенные домишки.

После прогулки мы шли в суд и сидели там на заседаниях.

Толстый, заплывший жиром прокурор заикаясь от ужаса читал материалы уголовного дела.

В зале суда было томительно жарко и неимоверно душно. Особенно жарко и особенно душно было толстому прокурору. Это объяснялось совсем не только его полнотой и отнюдь не только духотой в зале.

Со страшным заиканием толстяк читал всё эти дурацкие материалы уголовного дела: про террористическую организацию в тысячу человек, про автобазу в Нижегородской области, про сотрудничеству с пятью развелками мира и мои магические способности. Когда прокурор листал страницы уголовного дела, руки его дрожали как при алкогольном треморе.

Судьи сидели с каменными лицами и спокойно слушали весь тот бред, что зачитывал прокурор.

Из свидетелей вызвали только Сысоева и Алису Орлову.

Сысоев мямлил и ничего толком сказать не смог. Орлова сначала начала отрекаться, но в конце концов подтвердила свои показания.

Один раз к суду пришёл Виталий (он же Георгий)

Артамонов. Поддержать меня пришёл. К сожалению, паспорта он не захватил, а потому в зал его не пустили.

Журналистов и прочих общественников не было вовсе.

Когда последнее из заседаний кончилось, жирдяй зачитал обвинение: прокуратура потребовала для полгода в колонии общего режима.

Судьи удалились минут на тридцать. Затем они пришли и Главный из них зачитал приговор: тридцать тысяч рублей штрафа.

Мы с родителями и адвокатами вышли из зала суда. На часах было 17:44. Воздух был душный, горячий, в нём пахло приближающейся грозой. Небо было затянуто тучами. Всюду царил чарующий и милый сердцу полумрак, предшествующий хорошему июльскому ливню.

Мы сели в машину. За окном начал накрапывать мелкий дождь.

На следующий день отец съездил в «Сбербанк» и оплатил штраф.

Впервые за долгое время можно было вздохнуть спокойно.

Через несколько дней отец представил меня одному из своих знакомых земельных брокеров. Он отвёл меня в роскошный офис на Николоямская улице. Там меня встретил отцовский друг – Денис Артамонов. Он поговорил со мной да и принял меня на работу.

Работа была тяжёлая. Связана она была с велением баз данных и финансовой отчётности.

Каждое утро я вставал где-то в четыре или пять часов утра, делал свои дела, а затем одевался и ехал на работу. Приезжать надо было к восьми часам.

Я помню, как спешил с утра пораньше на работу. Как выходил из дому и вдыхал чуть прохладный, ещё не испорченный полуденной жарой летний воздух. Помню, как благоухал жасмин и разные травы и как птицы пели в кронах могучих тополей.

Я трясся в полупустом вагоне метро.

Каждый раз, когда поезд проезжал мимо реки, я на минуту-две замирал в немом восторге. В алеюще-золотистых лучах утренней зари волшебным огнём вспыхивали огромные башни небоскрёбов МоскваСити. Солнечные лучи причудливо раскачивались на поверхности холодных голубых волн Москва-реки, разукрашивая их ярким золотым цветом. Дувший неведомо откуда тёплый ветер вздымал водную гладь. На ней сонно покачивались деревянные и надувные рыбацкие лодки.

Весь день я работал, а потом шёл домой. Ехал до станции метро «Киевская», а оттуда уже шёл пешком до дома. Вечером – ужин и пробежка. Спать я попрежнему ложился в восемь или девять вечера. Успевал мало. Латынью удавалось позаниматься лишь по дороге на работу да ещё утром перед работой.

Но лето подходило к концу. Наступил сентябрь. Пора было идти в университет.

Денис Артамонов был опечален тем, что я покидаю его фирму. Он нахваливал меня как лучшего сотрудника и сокрушался по поводу того, что такого понятливого специалиста ему удастся найти ещё не скоро.

В этот раз я не стал испытывать судьбу и поступил на политологический факультет в МПГУ.

К сожалению, бесплатных мест на политологической программе теперь не было. Пришлось родителям взять кредит на моё обучение.

Начальник мой, разумеется, узнал, куда я поступаю, и тут же приободрился.

«Ничего, на политтехнолога выучишься, – выведешь меня в депутаты!» – сказал мне на прощание отцовский знакомый.

Впрочем, после такого прощания он мне ещё часа полтора рассказывал про свои планы стать депутатом.

Я поблагодарил его и вышел из конторы. За полтора месяца тяжёлой работы мне заплатили всего-навсего семь тысяч рублей.

Печалька.

 Глава тридцать вторая. Свобода.

Впрочем, главное событие того времени не было связано ни с работой, ни с университетом.

Как только я освободился от уголовного преследования, – я тут же принялся восстанавливать старые и приобретать новые связи в левой среде. Я писал всем своим знакомым левакам, писал левакам незнакомым, писал письма во все левые организации. Я всем предлагал свои услуги и вообще был рад сотрудничать с каждым.

Времени у меня было мало. Встречи я обычно назначал на выходные дни. Пару раз встречался с товарищами вечером после работы.

Помню, с какой радрстью я оставлял офис и брёл по шумным и пыльным улицам летней Москвы. День близился к закату, и солнечные лучи уже не обжигали, как в полдень, но лишь мягко грели. Длинные тени ползли по серому асфальту. Над дорогой вставало густое марево тумана выхлопных газов и подымающейся неведомо откуда водяной взвеси.

Марево поднималось всё выше и, казалось, начинало сливаться с розово-голубым московским небом.

Воздух был сырым и пахучим. Пахло бензином, соляркой и цветами. Пахло благовониями из кальянных, ментоловыми и другими подслащёнными сигаретами и самыми дивными яствами из московских ресторанов.

Пахло миррой и ладаном из московских церквей.

И я шёл по этому чудесному городу домой. На мне была белая рубашка с короткими рукавами, школьные брюки, кожаные туфли и ремень. В правой руке у меня болтался портфель с бумагами, и я чувствовал себя таким важным мелким чиновником, что казалось, ещё немного, и я лопну от гордости.

Наверное, если бы вы увидели меня тогда, вы бы покатились прямо на пыльную улицу от смеха.

Это случилось 28 августа 2020 года. Как сейчас помню этот день.

Это был как раз такой вот тёплый и ласковый летний денёк. Я решил заехать к товарищам на станцию метро «Комсомольская».

Там как раз недавно образовалась какая-то жилищная коммуна. Мне про неё рассказал Венедикт Кумарин.

Я подумал: «Комсомольская» рядом, – как раз после работы успею. И успел.

Я помню, как приехал на станцию, нашёл тот самый выход, перед которым находился фонтан, поразился немного местной толкучке и грязи (как-никак вокзал рядом!), а затем пошёл искать нужное мне место.

Место я нашёл. Не сразу, но довольно быстро. Пару раз пришлось позвонить Мише Кондратенко, чтоб он подсказал дорогу.

Этот Кондратенко был организатором коммуны. Родился он в Норильске и до двадцати лет был хикканом. Потом решил «радикально социализироваться», по его выражению. Стал ездить автостопом, жрать с помоек и осел в конце-концов в Москве. Тут он бездельничал, жрал за чужой счёт и эксплуатировал коммунаров.

Впрочем, как человек он был совсем не так плох. Для своих целей его использовать было можно.

Это потом он окончательно скурвился и забухал. А тогда был ещё ничего. Так, полезный идиот.

Я прошёл через двор со злыми собаками, поднялся по узенькой бетонной лестнице и оказался в мрачной, но довольно просторной комнате.

В самых невероятных позах там стояло, сидело и лежало в общей сложности человек тридцать.

Посреди комнаты стоял ломящийся от хорошей жратвы стол.

Кондратенко пригласил меня к трапезе.

От еды я отказался. Сказал, что тороплюсь.

Я быстро рассказал коммунарам и всем присутствующим о себе, о своём уголовном деле. С собой у меня было несколько леворадикальных книжек.

Их я решил подарить коммуне.

Собственно, эти книги и были предлогом для посещения коммуны. Дескать, отвезу вам кое-какую литературу из дома.

Как оказалось, в коммуне праздновали сейчас день рождения.

Кондратенко всё время говорил что-то невпопад и то и дело извинялся и передо мной, и перед гостями.

Извиняться было не за что, но он всё равно продолжал.

Итак, я приехал, поднялся, а там вместо мероприятия день рождения празднуют.

Оказалось, день рождения одной крутой активистки. Оказалось, речь шла про Соню Звереву.

Когда я вошёл, из-за праздничного стола поднялась именинница. Красивая молодая девушка с горящими живыми глазами, очень пухлыми щёчками и рыжими волосами до плеч.

Она выгодно отличалась ото всей той публики, что я встретил в Башне. Вообще там какие-то панки обретались, всякие оборванные непонятные хиппаны и прочий сброд.

Вот и на дне рождения так было: толпа человек тридцать, и все как один то панк с ирокезом, то тощий наркоман с розовыми волосами, то винишко-девочка непонятно как одетая и так далее.

Соня же – в классическом платье под пятидесятые, в строгих туфлях на невысоких каблуках, с длинными вьющимися рыжими волосами. А взгляд – Боже, что за взгляд. Хищный такой, но при этом развратный. И глаза маслянистые, чуть прищуренные. Что-то азиатское в них было. Ну, когда говорят: «азиатчина», «китайщина». Вот оно самое.

На ней было простое ситцевое платье вроде тех, что носили в нашей стране в сороковые и пятидесятые. Ножки её были обуты в потёртые кожаные туфли на толстом, не слишком высоком, но и не низком каблуке.

Шла она резко, лихо мотая из стороны в сторону своей пятой точкой. На её лице была безразличная ко всему усмешка. Взгляд её был опытен и до невозможности похотлив.

Я писал выше, что Алиса Орлова выглядела как ангел. Соня выглядела как демон-суккуб. Смотрела она так, будто сейчас сожрёт. И улыбка казалась будто даже зубастой, как у злодеев в аниме.

У неё было стройное тренированное тело. При этом она была совсем не худа.

«Какая ты красивая, Соня! – подумал я. – Вот только худенькая слишком. Тебе бы набрать килограмм восемь жирка, – вообще было бы идеально!».

Соня поздоровалась, представилась, а затем крепко обняла меня. Я почувствовал, как её пухлые мокренькие ладошки плотно сжимают мою шею. На секунду мне стало боязно.

Короче, я тогда наговорил прилюдно кучу всего. Сказал, что надо, наверное, мне продать квартиру, купить несколько карабинов «Сайга» и начать охоту на чиновников и буржуев. Рассказал, что я судим, показал свою первую научную монографию.

Все на это смотрели косо, но в глаза улыбались, хоть и натянуто. Сонечке же это всё явно понравилось. Она вспомнила меня, узнала. Глаза её вновь загорелись, и она позвала меня на коммунальную кухню. Там мы разговорились как следует.

Поговорить обо всём нам не удалось: я торопился домой, а она – к своим гостям.

Однако же парой реплик мы обменяться успели.

Соня, конечно, помнила меня и поэтому недолго думая заявила, что нам нужно воссоздать RAF или создать что-то подобное ей.

Я, конечно, сказал, что это действительно так и именно это мы и должны сделать.

Она сказала, что я интересен ей. Попросила написать на бумажке мои контакты. Я дал ей свой адрес в «Telegram’е» и адрес почты Riseup. Она тоже дала мне свои контакты.

«Напиши мне сегодня…» – ласково сказала она и поцеловала меня в щёчку.

Моё тело будто обдало жаром из стоящей рядом огромной печи. Сердце забилось быстрее, а дыхание участилось. Никогда раньше я не ощущал ничего подобного.

Я попрощался и пошёл.

Когда я выходил на улицу, Солнце уже опускалось за горизонт. Я думал, что забегу в коммуну на пятнадцать минут. Вместо этого остался на полтора с лишним часа.

Быстрым шагом я направлялся к метро.

В моей жизни начинался совсем другое время.

Заключение.

Женя приехал в Осташков в середине июля. Аккурат самое лучшее время для того, чтобы приезжать в этот город.

Город почти не изменился за многие годы. Зато изменился сам Женька. Его светло-русые волосы побелели, приобрели тот благородный оттенок седины, какая обычно украшают головы постаревших, но ещё крепких офицеров.

Он и был офицер. Офицер той революционной армии, которую когда-то скептически именовали левым движем.

И он был героический офицер.

Он прошёл революционное подполье, пережил заговор, бойню, вынужденную эмиграцию, возвращение и тюрьму. Он скитался по конспиративным квартирам вместе с Мелей и другими людьми, имён и лиц которых он давно не помнил. Он говорил с известными, даже великими людьми, на рассказах о которых подрастает теперь новое революционное поколение.

Он стоял в первом ряду тех, кто должен был умереть 25 мая. Он лично открыл огонь по окнам Лубянки и именно он застрелить в упор посла Соединённых Штатов.

Это был героический человек, который тогда избежал, казалось, неминуемой смерти, бежал в Варшаву, потом в Париж, там много спорил с Речкаловым.

Вместе с другими выжившими он организовал целое ультралевое движение за рубежом. Он создавал школы диверсантов в странах Европы, перебрасывал людей через границу сюда, сам не раз незаконно пересекал границу.

Здесь, на одной из московских конспиративных квартир, его в итоге и арестовали. Так он попал в тюрьму, откуда вышел уже иным, обновлённым. Вышел в совсем другую страну. Которая, однако, была так похожа на ту, где он родился.

Революция состоялась, но это была совсем не та революция, о которой он так мечтал. Власть захватили либералы, и теперь в стране шли бесконечные дискуссии. Политические убийства стали нормой, правительниц напрочь отпустило улицу, но старые бюрократы и военные остались у власти.

Разгромленный было «Дунайский союз» начал усиленно возрождаться, как и полузабытое теперь «Общество тёмной воды».

Вылезли из подполья наци-скины и всякая падаль.

Учитывая то, как слабо и нерешительно было новое правительство и как решительны и бодры ультраправые, – было очевидно, что перед страной маячит перспектива новой диктатуры.

«Спустя столько лет мы вернулись туда, откуда начинали даже не мы, а наши предшественники», – грустно думал Женька, когда ехал сюда.

***

Он выехал на автобусе из Твери рано утром.

Он долго ехал, всё глядя при этом в окно. Всё это время он поражался, насколько же сильно не изменилась страна.

Даже этот автобус – всего-то навсего старый ЛиАз, «Волжанин», который рекламировали как крутое новшество году этак в 2015-м. На таких тогда ездили в Москве. Сейчас ездят на чём получше, а это старьё отдали в утиль. То есть отправили работать ещё пятьсот лет на проселочных, сплошь грунтовых или бетонных дорогах Тверской губернии.

И те же чёрные покосившиеся деревянные домики за окном, и та же пыльная просёлочная дорога, и то же алое Солнце восходит из-за бескрайних лесов, и тот же таинственный туман в голубоватом воздухе раннего утра.

И вот, наконец, когда взошло Солнце, и небо стало сначала золотым, потом бледным и наконец сапфирово-синим, – автобус стал приближаться к знакомым с детства местам.

Он долго петлял по берегам озёр, поднимая за собой гигантские облака дорожной пыли с грунтовок.

Наконец, переполненный бело-зелёный автобус встал на автовокзале Осташкова.

Женька сошёл на землю. Все тело гудело от невиданной тряски.

Проходя мимо старух, торговавших помидорами и рыбой, Женька подумал: «А ведь в этом городе всю жизнь хотел побывать Марат. Он так ни разу и не доехал сюда. А для меня этот город почти родной. Вот и опять я здесь.».

И он вспомнил, что было бы неплохо навестить могилку товарища Марата, а то за ней совсем никто не ухаживает.

Впрочем, он сам не помнил точно, где она находится.

Он ходил по улицам городка, которые теперь, после многих лет отсутствия ремонта, все сплошь сделались грунтовые.

Он смотрел, как разрушались старые купеческие особняки и другие здания. Каждый раз, когда он приезжал сюда, он старался обойти каждый дом, чтобы отметить произошедшие с ним за время его отсутствия разрушения.