Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Лени Рифеншталь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 80 страниц)

Тотальная война

После возвращения в Берлин я увидела войну во всей ее безжалостности. Авианалеты наносили огромный ущерб, погибало все больше людей. Начались бои за Сталинград; о конце этой кампании нечего было и думать.

От Петера с полярного фронта приходили удручающие известия. В первом письме он сообщал, что за день до его прибытия русские захватили два опорных пункта и убили всех солдат и офицеров, прикончили даже раненых. Спастись от резни удалось одному-единственному немецкому солдату.

Мой брат тоже теперь сражался на Восточном фронте и даже побывал в штрафной роте. Его лучший друг, работавший с ним на фирме нашего отца, донес, будто Гейнц покупал мясо на «черном» рынке и пренебрежительно отзывался о Гитлере. Я была в отчаянии, что не могу помочь ему. Для меня было невозможно в разгар войны обратиться к фюреру с личной просьбой.

Все эти переживания снова уложили меня в постель. Как всегда, облегчение я надеялась найти в горах. Но после того как доктор Геббельс в феврале 1943 года объявил «тотальную войну», в горный район разрешалось ездить только на основании медицинского заключения, которое еще нужно было утвердить в Минпропе. Два врача выдали справки, в которых мне настоятельно рекомендовалось пребывание в горах. Тем не менее министерство отклонило мои ходатайства. Пришлось оставаться в Берлине.

Ночью 1 марта 1943 года в своем доме я пережила одну из самых ожесточенных – из непрерывной череды – бомбежек. Двери сорвало с петель, оказались разбитыми все стекла. Я думала, у меня лопнут барабанные перепонки, настолько сильными были взрывы. Нам с прислугой удалось погасить семь зажигательных бомб. Когда бомбардировщики улетели, мы вышли во двор. Все вокруг горело. Слышались крики о помощи из соседнего дома, в котором проживала дружившая со мной семья Гейер. Вместе с их прислугой нам удалось вынести из огня двоих детей. Небо еще долго оставалось багровым.

На следующий день мы насчитали на моем участке остатки почти 200 зажигательных бомб, а на сучьях дерева, неподалеку от балкона, обнаружился искромсанный труп английского летчика. Я была уже не в состоянии выносить эти ужасы и не хотела больше оставаться в Берлине. Тут мне помог Альберт Шпеер: предложил в Кицбюэле комнату в «Доме Тодта». Поскольку доктор Фанк снимал для «Организации Тодт» макеты сооружений Берлина, работая на мою фирму, то я как-никак имела право на кратковременное пребывание там и решила принять предложение. Ночь перед отъездом мне не забыть никогда. Это было словно конец света.

Испания, 1943 год

После перерыва в девять месяцев, потребовавшего от нас большого терпения, мы надеялись, что наконец-то сможем провести в Испании последние натурные съемки для нашего злополучного фильма. Сцены с быками было невозможно снять где-нибудь в другом месте. Мы почти потеряли всякую надежду на то, что доведем работу до конца. Министерство экономики отклоняло наши неоднократные заявления на обмен валюты на том основании, что, дескать, «Долина» не является фильмом военного значения. При этом фирма «Тобис» уже закончила переговоры о продаже фильма в Испанию, следовательно, необходимое количество песет было гарантировано.

Тогда мои доверенные лица, Траут и Гросскопф, решились обратиться к рейхсляйтеру Мартину Борману, который занимал резиденцию в Коричневом доме, а после очередного крупного скандала с Геббельсом стал нашей высшей служебной инстанцией. Когда Борман хотел чего-либо достичь, то, как это всем было известно, ссылался только на приказ Гитлера. Лишь поэтому мы и получили валюту.

Полет в Мадрид показался мне очень непродолжительным из-за сильного переутомления. Непосредственно перед этим снова произошел воздушный налет, последнюю ночь я еще работала в монтажной.

В Барселоне у нас образовался час свободного времени. Здесь продавались: кофе в зернах, бананы, апельсины, шоколад, одним словом, все что душе угодно. Как это приятно – после четырех лет войны попасть в мирную страну! Мне показалось, что я вижу сон. Испания оправилась после гражданской войны, огромные светящиеся рекламы украшали ночные улицы Мадрида.

Как и в прошлый приезд почти десять лет назад, на меня большое впечатление произвели люди, страна, обычаи, искусство, вообще испанский образ жизни – вкупе с любезностью и дружелюбием населения.

Первый поиск натуры привел нас в Сепульведу, затем в Сеговию и Авилу в Кастилии. С тех пор я считаю их, как и Саламанку с ее великолепными внутренними дворами, одними из самых интересных городов Испании.

Потом мы направились на юг. От Альгамбры в Гранаде у меня захватило дух. Этот шедевр арабского строительного искусства кажется сотканным из кружев, а не построенным из камня. Недалеко от Севильи мы увидели зажигательные испанские танцы, настолько захватывающие, что смотрели их всю ночь напролет.

В Альхесирасе перед нами распростерся Гибралтарский пролив – на фоне голубого моря вырисовывались пальмы и олеандры, сквозь дымку можно было рассмотреть африканский берег, рядом – Геркулесовы столпы.

Казалось, наиболее вероятно снять сцены с быками на юге Испании. Здесь находились ранчо по разведению быков для корриды. Через Гюнтера Рана, друга моей юности, уже почти десять лет живущего в Мадриде, я познакомилась с такими знаменитыми тореадорами, как Бельмонте, Бьенневенида и бессмертный в глазах испанцев Манолете, которые в большинстве своем владели крупными скотоводческими хозяйствами.

Однако провести запланированные съемки, к сожалению, не удалось, так как мы не смогли подыскать здесь подходящего ландшафта.

Последней надеждой оставалась Кастилия. Неподалеку от Саламанки, в самом крупном хозяйстве Испании, содержалось более тысячи быков для корриды.

Поначалу казалось невозможным убедить владельца предоставить в наше распоряжение своих драгоценных животных. После бесконечных переговоров все же удалось уговорить его, и то лишь потому, что он испытывал некую симпатию к немцам. Правда, нам пришлось взять на себя обязательство застраховать на большую сумму torros, [333]333
  Быки (псп.).


[Закрыть]разводимых для самых важных коррид. Удовольствие не из дешевых, ибо нам хотелось получить 600 животных. Но Гюнтер сумел решить и эту проблему.

Самое трудное было еще впереди. Мы и представить не могли, насколько сложно работать с быками. Каждый день в течение долгих часов множество пастухов перегоняли стада к съемочным площадкам. Потом один день torros отдыхали.

Но вот, наконец, подошло время съемок. В пятидесяти километрах от Мадрида, перед небольшим горным кряжем, с помощью сидевших на конях специалистов по torros все было подготовлено. Первые кадры мы сняли при температуре на солнце выше 60 градусов. Незабываемо, когда на вас на желтом травяном фоне галопом мчатся сотни черных тел, которых наездники останавливают перед самой камерой и гонят вспять. К счастью, в тот раз обошлось без всяких происшествий.

Наконец-то прибыл и Бернхард Минетги. Поскольку Грюндгенс долгое время не отпускал его из театра, то нам пришлось прервать съемки почти на целый год. Здесь, в отличие от павильона, Минетги чувствовал себя много более раскованно, работать с ним было легко и приятно.

В Испании меня поджидал сюрприз: после того как мы отсняли почти все сцены, неожиданно передо мной предстал Петер, который, как я полагала, находился на полярном фронте. Казалось, это сон. О своем приезде он в письмах не обмолвился ни единым словом. Все в съемочной группе были порядком изумлены. Как в разгар страшной войны немецкий офицер смог приехать в Испанию? Но Петеру удалось этого добиться. Выдержав тяжелые бои на фронте, он заслужил право на короткий отпуск, с помощью которого хотел развеять мое недоверие и еще крепче привязать меня к себе. Это ему удалось.

Дом Зеебихлей

Возвращение в Берлин оказалось безрадостным: ничего, кроме развалин и разбомбленных домов. Какой контраст с Испанией! Министерство пропаганды тем временем призвало многие фирмы эвакуироваться. Я с несколькими сотрудниками тоже решила уехать из столицы. Недалеко от Кицбюэля мы подыскали себе дом. Нам удалось заполучить его только потому, что он был не пригоден для жилья из-за отсутствия отопления.

Чтобы спасти отснятый материал от бомбежек, мы взяли с собой все что только можно: негативы, позитивы, лавандовые копии. [334]334
  Лавандовые копии (на киножаргоне – «лаванда») – промежуточный позитив.


[Закрыть]И не только «Долины», но и дублированных на иностранные языки версий фильмов об Олимпиаде и партийном съезде, «Голубого света» и многих короткометражных и спортивных лент. Половину мы поместили на хранение в берлинском районе Иоханнисталь.

В эти тяжкие дни после бомбежек меня иногда навещал Альберт Шпеер. После неожиданной смерти Тодта его назначили министром военной промышленности. За крепким кофе, приготовленным Хеленой, он пытался отвлечь меня от забот. Шпеер всегда был одним из первых, кто по окончании налета авиации выходил наружу и спокойно и рассудительно руководил тушением огня. Его бесстрашие и непритязательность восхищали. Когда я однажды попросила его отпустить мне стройматериалы для бомбоубежища, чтобы сохранить драгоценные копии, он отказал, объяснив, что не может этого сделать, пока не появится достаточно надежных подвалов-бомбоубежищ для всех людей. Шпеер с пренебрежением отзывался о некоторых министрах и высоких чинах партии, например, о министре экономики Вальтере Функе. [335]335
  Функ Вальтер (1890–1960) – немецкий журналист и политик, доктор юриспруденции. До войны был главным редактором газеты «Берлинер бёрзен цайтунг». С 1931 г. – член НСДАП. В годы национал-социализма – министр экономики и президент Имперского банка. Участвовал в кампании по вытеснению евреев из Германии. Нюрнбергским трибуналом приговорен к пожизненному заключению, затем был досрочно освобожден и приговорен западноберлинским судом к штрафу.


[Закрыть]Они, по его словам, жили словно в мирное время и думали прежде всего о себе, а не о терпящем нужду населении. Он критиковал и Гитлера. Однажды сказал:

– Не будь фюрер при принятии некоторых решений слишком мягким, я смог бы существенно увеличить производство военной техники, что сейчас крайне необходимо.

– Как? – спросила я.

– Сигнал воздушной тревоги подают слишком рано, при каждом предупреждении можно сэкономить много времени, а при постоянно растущем числе налетов это означало бы немалое количество часов, в течение которых на оборонных предприятиях продолжалась бы работа.

– Почему же не получается?

– Потому что не удается убедить фюрера. Он настаивает на том, чтобы предупреждение подавалось задолго до налета. Хочет, чтобы все успевали добраться до бомбоубежища. По-человечески это, конечно, понятно, но, – недовольно закончил Шпеер, – государство в целом не может себе этого позволить.

– Не находите ли вы это тем не менее правильным? – озадаченно спросила я.

– Да, – ответил он, – но нам важнее выиграть войну. Если это не удастся, то людские потери возрастут многократно.

– Разве вы еще верите в победу? – подавленно буркнула я.

– Мы должны победить, – заявил Шпеер сухим тоном, не выказывая никаких эмоций.

Я же перестала верить в победу после начала войны с Россией.

В ноябре 1943 года мы переселились в Кицбюэль. В доме Зеебихлей я надеялась завершить работу над «Долиной». Здесь оборудовали самое большое помещение для просмотров, устроили микшерную студию звукооператора, несколько монтажных, но прежде всего обставили достаточное число комнат для сотрудников. В развалинах старинного замка, «замка Мюнихау», расположенного всего в нескольких километрах от нас, удалось сравнительно надежно защитить от огня и бомбежек наш киноархив.

Здесь мы пока находились в безопасности от налетов авиации. Но я не могла работать. У меня опять начался приступ острых колик. Боли мучили меня так же сильно, как и тогда, на Петушином Гребне, но связаться с практикующим врачом Ройтером, который так помог мне раньше, ни в Мюнхене, ни где-либо в другом месте не удалось. Доктора делали все, чтобы облегчить мои страдания. Каждый день вводили глюкозу и стимулирующие работу сердца препараты. Я дважды ездила в Зальцбург, чтобы пройти обследование у Морелля, личного врача Гитлера. Но и он не смог добиться какого-либо улучшения. Тогда еще не было антибиотиков, которые могли бы излечить эту болезнь.

Последняя встреча с Гитлером

В начале весны, 21 марта 1944 года вместе с Петером, который к этому времени получил чин майора и пребывал в краткосрочном специальном отпуске, я стояла в Кицбюэле перед служащим бюро записи актов гражданского состояния, который оказался связным Петера на полярном фронте и передавал мне его письма. Невероятное совпадение! Тем утром произошло еще кое-что. Накануне был сильный снегопад. Едва мы отъехали от дома Зеебихлей всего на несколько метров, как сани опрокинулись. Когда я выкарабкалась из снега, то увидела лежащую у моих ног старую подкову. По народному преданию, это приносит счастье. Я подняла подкову и храню ее у себя и по сей день. Правда, особого счастья она мне не принесла.

Родители, приехавшие на скромное свадебное торжество в Кицбюэль, не слишком радовались моему выбору. Когда отец, в последнее время тяжело болевший и очень беспокоившийся о Гейнце, остался со мной наедине, я впервые увидела, что в глазах у него стоят слезы. Он сказал растроганно:

– Дитя мое, желаю тебе счастья.

Ужин заказали в «Гранд-отеле» в Кицбюэле. Когда мы вошли в зал, произошел неприятный инцидент. Какой-то офицер, без сомнения вдребезги пьяный, распростер свои объятия и, бросившись ко мне, громко закричал:

– Лени, помнишь еще наши бурные ночи – ты была ласковая как кошка?!

Я в полной растерянности смотрела на сумасшедшего – все, пораженные, остановились. Затем я увидела, как Петер наклонился вперед и нанес мужчине сокрушительный удар в челюсть. Какие-то люди захлопотали возле незадачливого пьяницы, мы же тем временем стали усаживаться за стол. Меня обрадовало, что муж, будучи от природы очень ревнивым, повел себя сдержанно и поверил, когда я сказала, что в жизни не видела наглеца.

За несколько дней до окончания отпуска Петера я получила от Гитлера корзину цветов с поздравлением и приглашением. Нам обоим следовало приехать 30 марта в его резиденцию в горах. О моем бракосочетании он узнал от Юлиуса Шауба, жена которого жила в Кицбюэле.

Я была обеспокоена тем, что придется встретиться с фюрером в это драматичное время. Мы не виделись уже больше трех лет. Откроет ли нам Гитлер что-нибудь из своих мыслей? В каком расположении духа мы его найдем?

Когда к гостинице в Берхтесгадене за нами подъехал черный «мерседес», из него вышел генерал Шёрнер; [336]336
  Шёрнер Фердинанд (1892–1978) – генерал-фельдмаршал германской армии, командовал группой войск, прикрывавшей Берлин. Был взят в плен американцами, выдан ими советскому командованию, осужден на 20 лет, после возвращения в Мюнхен получил еще четыре с половиной года тюрьмы как виновный в гибели тысяч немецких солдат.


[Закрыть]он прибыл от фюрера, который очень ценил его.

Как же часто меня спрашивали о том, какое впечатление производил Гитлер! Этот вопрос был основным, который задавали на допросах союзники. Описать тогдашнее отношение к Гитлеру нелегко. С одной стороны, он вызывал чувство благодарности за то, что всегда защищал меня от врагов, таких как Геббельс и другие, так высоко ценил меня как деятеля искусства. Но я была возмущена, когда, возвращаясь осенью 1942 года из Доломитовых Альп, впервые увидела в Мюнхене, как людям еврейской национальности приходится носить желтую звезду. О том, что их увозили в концентрационные лагеря, чтобы там уничтожить, мне стало известно от союзников лишь после войны.

Прежний восторг, какой я испытывала к фюреру, поутих, сохранились лишь воспоминания. Мои чувства во время той встречи в Бергхофе оставались сложными. Многое в Гитлере отталкивало меня. Так, было невыносимо слышать, как он называл русских «недочеловеками». Это огульное осуждение целого народа, давшего миру столь крупных представителей искусства, глубоко оскорбило меня. Ужасным казалось и то, что Гитлер не находил разумного способа закончить эту безнадежную, смертоносную войну. Я намеревалась спросить, отчего он не посмотрит на разбомбленные немецкие города, но не смогла.

Гитлер поцеловал мне руку и коротко приветствовал Петера, не уделив ему никакого внимания. Мне бросилась в глаза его сгорбленная фигура, дрожащие руки и подрагивающие веки – с последней нашей встречи фюрер постарел на много лет. Но, несмотря на эти внешние признаки дряхлости, от него все еще исходил тот же магнетизм, которым он обладал с давних пор. Я чувствовала, что окружавшие его люди слепо следовали его приказам.

Во время нашей встречи Гитлер не задал ни одного вопроса Петеру, что меня очень удивило. Я предполагала, что фюрер справится у него, на каких участках фронта он сражался и за что получил Рыцарский крест. Мне Гитлер также не задал ни одного вопроса, а сразу же после приветствия, как и в ночной час в «Кайзерхофе», начал говорить – и говорил на протяжении почти целого часа. Это был один сплошной монолог, во время которого он безостановочно ходил взад-вперед.

Казалось, его занимали в основном три темы. Вначале он стал подробно рассказывать о восстановлении Германии после окончания войны. Фюрер сообщил, что поручил многим фотографам и специалистам сделать снимки всех произведений искусства, церквей, музеев, исторических зданий, по которым затем будут созданы их точные копии. «Германия, – произнес он с пафосом, – восстанет из руин еще более прекрасной, чем была раньше».

Другая тема касалась Муссолини и Италии. Гитлер признал, что непростительно заблуждался, оценив Италию так же высоко, как и лично дуче. «Муссолини, – сказал он, – как итальянец – исключение, его качества значительно выше среднего уровня. Итальянцы если и ведут войны, то всегда их проигрывают. Кроме альпийских войск, они не умеют воевать, так же как и балканские народы, за исключением храбрых греков. Вступление Италии в войну стало для нас лишь обузой. Если бы итальянцы не напали на Грецию и им не потребовалась бы наша помощь, война развивалась бы по-другому. Мы бы на несколько недель опередили наступление русских морозов и захватили Ленинград и Москву. Тогда не было бы и Сталинградской битвы. Фронт на юге России развалился только потому, что итальянцы и балканские солдаты не умеют воевать. Нам следовало нести все бремя войны одним. Муссолини сражается без народа, который его к тому же еще и позорно предал».

Потом Гитлер, приходя во все большее возбуждение, начал говорить об Англии. Дрожа от ярости, сжав кулак, он воскликнул: «Не сойти мне с этого места, если нога англичанина ступит когда-либо еще на немецкую землю!» Затем последовал поток злобных тирад в адрес этой страны. Гитлер говорил как отвергнутый любовник, так как все в его окружении знали, насколько он преклонялся перед англичанами. Его пристрастие к британцам было столь велико, что он, как говорили некоторые генералы, под всевозможными предлогами несколько раз переносил высадку немецких войск на остров и в конце концов вовсе отказался от нее. Мысль о возможности тотального уничтожения Англии была для него невыносимой. Он будто бы так и не смог оправиться от того, что Британия объявила войну Германии. Рухнула его политическая мечта о создании вместе с Англией соответствующего его представлениям мирового порядка, направленного против коммунизма. Это-то и стало источником его ненависти к этой стране.

Словно пробудившись от транса, Гитлер неожиданно вернулся к действительности. Он откашлялся и сделал недвусмысленный жест рукой, из которого мы заключили, что наш визит закончился. Затем попрощался и проводил нас по длинному коридору к выходу. Когда я в конце коридора оглянулась, то увидела, что фюрер все еще стоит на прежнем месте, глядя нам вслед.

Я почувствовала, что больше уже никогда его не увижу.

20 июля 1944 года

В тот самый момент, когда было совершено покушение на Гитлера, я стояла на Лесном кладбище в Далеме, где хоронили моего слишком рано умершего отца. Он прожил всего 65 лет.

Потом мне захотелось посетить Шпеера, в надежде что-нибудь узнать о чудо-оружии, про которое столько говорили в последнее время. Когда я вошла в здание его ведомства на Парижской площади, он как раз в большой спешке покидал свой кабинет и, второпях поприветствовав меня, пробежал мимо. Секретарь сказала, что Шпеера срочно вызвали к Геббельсу. Тогда мы еще не знали о покушении на Гитлера. В окно я увидела, как на другой стороне Парижской площади, где размещалось Министерство пропаганды, строились солдаты.

Через некоторое время радио сообщило, что покушение на Гитлера закончилось неудачей: фюрер не пострадал. Это известие глубоко потрясло нас. Люди на улицах взволнованно обсуждали новость. И в поезде – я в тот же день выехала в Кицбюэль – среди пассажиров, в большинстве своем солдат, многие из которых были ранены, также царило необычайно сильное волнение.

В Кицбюэле меня ждало страшное известие: мой брат погиб, в России ужасной смертью – его на куски разорвало гранатой. Несчастье случилось в тот самый час, когда в ставке фюрера сработала бомба, а я стояла у могилы отца.

Смерть брата я до сегодняшнего дня так и не сумела пережить. Не смогу себе простить, что единственный раз, когда это действительно было нужно, не попросила Гитлера о чем-то сугубо личном. В то тяжелое время казалось неудобным обращаться к нему за помощью.

Брат стал жертвой интриг. Он будто бы покупал на «черном» рынке мясо и пренебрежительно отзывался о войне. Один из его сотрудников, работавший на фирме моего отца, донес на него. Доносы, словно проклятие, преследовали Гейнца. Несмотря на проявленную доблесть, ему отказывали в каком-либо повышении по службе, и брат писал, что то и дело попадал в «команды смертников», временами даже в штрафную роту.

Как главный инженер на фирме отца, производившей монтажные работы на военных заводах, он долгое время имел бронь. Жена Гейнца хотела развестись с ним, но так, чтобы не оставлять ему детей, которых брат очень любил. Она была в дружеских отношениях с генералом СС Вольфом [337]337
  Вольф Карл (1906–1984) – обергруппенфюрер и генерал-полковник СС, начальник штаба Гиммлера. Предложил при посредстве Папы Пия ХП свои услуги с целью прекращения военных действий на Западном фронте (по последним сведениям, в 1944 г. получил от Гитлера приказ похитить Папу, но вместо это предпочел встретиться с ним инкогнито для переговоров). Долгие годы скрывался. Был арестован американскими войсками. Судом присяжных в Мюнхене в 1964 г. приговорен к 15 годам тюремного заключения. В 1971 г. освобожден по состоянию здоровья.


[Закрыть]и попросила того помочь ей. Как-то раз к брату заявился некто Унру, [338]338
  Унру Вальтер фон (1877–1956) – генерал от инфантерии, «особо уполномоченный фюрера», устраивал проверки во всех министерствах Берлина и на оккупированных территориях (за что получил в войсках прозвище Генерал Тревога).


[Закрыть]посланник внушающего страх генерала, и сказал буквально следующее: «На сей раз, господин Рифеншталь, речь идет о вашей жизни».

В сохранившихся бумагах брата имеются два письма генерала Вольфа. В них тот угрожает обратиться к фюреру, если Гейнц добровольно не откажется от права взять себе после развода обоих детей. Поскольку он не позволял себя запугать и не поддавался шантажу, вскоре последовала расплата.

Брат предвидел смерть. За несколько лет до начала войны рассказал мне однажды, что его посетило страшное видение – он лежит мертвым в луже крови.

«Я умру молодым», – как-то раз произнес Гейнц. Когда смерть настигла его в России, ему было тридцать восемь лет.