Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Лени Рифеншталь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 80 страниц)

Зимняя олимпиада в Гармише

Шестого февраля 1936 года в Гармиш-Партенкирхене [242]242
  Гармиш-Партенкирхен – окружной город в Верхней Баварии, климатический курорт, центр зимнего спорта у подножия горного массива Веттерпггайн.


[Закрыть]открылись зимние Олимпийские игры. Еще за сутки было не ясно, смогут ли они состояться. Долго не выпадал снег, луга и просеки были скорее зелеными, чем белыми. Но в ночь перед началом Игр пошел желанный и обильный снег. Гармиш-Партенкирхен приобрел великолепный зимний вид.

Я поселилась в гостинице «Гармишер хоф», не только чтобы увидеть Игры в качестве зрителя, но также и поучиться фиксировать камерой спортивные мероприятия. Некоторые из моих операторов опробовали аппараты, оптику и пленку.

Геббельс неожиданно решил делать еще один фильм об Олимпиаде и поручил это Гансу Вайдеманну, сотруднику отдела кинематографии своего министерства. Я не сомневалась, что он хотел доказать мне, как можно хорошо и быстро осуществить работу над подобным фильмом. Меня часто спрашивали, почему я не сняла ленту и о зимней Олимпиаде. Это, конечно, выглядело заманчиво, но я понимала, что невозможно в один год сделать два фильма. Летние Олимпийские игры были для меня куда важнее.

В Гармише состоялись увлекательные состязания. Снова феноменально выступила Соня Хени, которая после десяти чемпионатов мира теперь выиграла свою третью золотую олимпийскую медаль. Событием стало и выступление Макси Хербер и Эрнста Байера в парном фигурном катании. Когда они танцевали свой знаменитый вальс, зрители захлебывались от восторга. В скоростном спуске на лыжах у мужчин немец Ганс Пфнюр оказался быстрее шустрого австрийца Гуцци Ланчнера и завоевал золотую медаль. У женщин первой с большим перевесом пришла Кристль Кранц, тогдашняя «королева» горнолыжниц.

Олимпиада в Гармише прошла столь успешно, что на заседании Международного Олимпийского комитета 8 июня 1939 года в Лондоне, всего за несколько месяцев до начала войны, тайным голосованием единогласно при воздержавшихся немцах было решено право проведения следующих зимних Олимпийских игр 1940 года снова предоставить Гармиш-Партенкирхену.

Фильму Геббельса не суждено было иметь успех, хотя мне и пришлось предоставить в распоряжение господина Вайдеманна нескольких своих лучших операторов, в частности Ганса Эртля. Несмотря на фантастическое количество отснятой пленки и внушительную поддержку со стороны Министерства пропаганды, фильм – его впервые показали в июле 1936 года участникам Олимпиады – был освистан. Это доказывает, как трудно сделать хороший спортивный фильм – несмотря на наличие самых лучших операторов и всех технических вспомогательных средств. Мне это еще предстояло.

Муссолини

Зимние Игры закончились, и я поехала в Давос. Прибыв туда, я получила приглашение от Муссолини; оно пришло от референта по вопросам культуры итальянского посольства в Берлине. Две недели назад я уже получила такое приглашение, но не смогла его принять, так как находилась в Гармише и не хотела отказываться от присутствия на Играх. Итальянское посольство сообщило мне, что дуче хочет побеседовать о моей работе в кино.

При прощании в Давосе австрийские друзья, которые собирались покататься со мной в районе Парсенна, в шутку просили меня замолвить за них словечко дуче. Речь шла о возможной оккупации Южного Тироля.

По пути в Рим мне пришлось переночевать в Мюнхене. В гостинице «Шоттенхамель» близ вокзала, где я обычно останавливалась, встретила в вестибюле фрау Винтер, экономку Гитлера и рассказала ей о приглашении Муссолини. Всего лишь через час у меня зазвонил телефон. Это снова была фрау Винтер. Она сказала:

– Гитлер в Мюнхене. Я пересказала ему наш разговор. Фюрер велел спросить, когда завтра вылетает ваш самолет.

– Ровно в двенадцать я должна быть в аэропорту.

– Вы не могли бы встать немного пораньше, чтобы быть в десять у фюрера?

Меня это приглашение немного испугало. Что бы оно могло значить? Мои друзья рассказали мне, что на австрийской границе стоят итальянские войска и что ситуация в Южном Тироле крайне взрывоопасна. Не потому ли Гитлер хотел поговорить со мной?

На следующее утро я была на площади Принцрегентенплац. Гитлер извинился за приглашение в столь ранний час.

– Я слышал, – сказал он, – что дуче пригласил вас к себе. Вы долго пробудете в Риме?

Я ответила отрицательно, но Гитлер вопреки моему ожиданию не стал говорить о дуче, а начал рассказывать о своих строительных планах, потом об архитектуре и разных архитектурных памятниках за границей, которыми он восторгался и, к моему изумлению, точно описывал их. Названия в моей памяти не сохранились. Все это не имело ничего общего с моим визитом в Рим. И лишь когда я уже хотела попрощаться, фюрер как бы мимоходом сказал:

– Дуче – человек, которого я высоко ценю. Я бы сохранил к нему уважение, даже если бы ему однажды довелось стать моим врагом.

Это было все. Он даже не попросил меня передать ему привет.

Я испытала облегчение оттого, что мне не нужно ничего говорить Муссолини. Гитлер поручил своему шоферу точно в заданное время доставить меня на своем «мерседесе» в аэропорт Обервизенфельд.

В Риме – самолет приземлялся еще в «Чампино» близ античной Аппиевой дороги – меня встретили члены итальянского правительства, некоторые из них были в черной униформе. Был даже Гвидо фон Париш, атташе по вопросам культуры итальянского посольства в Берлине; от него-то я дважды и получала приглашения. В машине он сидел рядом со мной и прошептал на ухо:

– Вы увидите дуче еще сегодня.

Вдруг мне подумалось, что речь, возможно, идет не об обычной аудиенции. Мысль отнюдь не успокоительная.

Уже через несколько быстро промелькнувших часов я входила в палаццо Венеция. Мне сказали, чтобы я обращалась к Муссолини «ваше превосходительство».

Тяжелые двери медленно раскрылись, и я вошла в зал. Далеко от двери стоял большой письменный стол, из-за которого Муссолини вышел навстречу. Он приветствовал меня и подвел к роскошному креслу.

Хотя дуче был не особенно большого роста, однако производил весьма внушительное впечатление. Сгусток энергии в униформе, но и немножко Карузо. Сделав мне несколько комплиментов, кстати, на удивительно хорошем немецком, он перевел разговор на мои фильмы. Я была удивлена, что он запомнил так много деталей. Он с трудом поверил тому, что опасные сцены в Альпах и Гренландии были сняты без дублеров, а также с восторгом отозвался о технике съемки. Потом он заговорил о «Триумфе воли».

– Этот фильм, – сказал он, – убедил меня в том, что документальные фильмы вполне могут быть захватывающими. Потому я и пригласил вас. Мне хотелось бы попросить вас снять документальный фильм и для меня.

Я с удивлением посмотрела на Муссолини.

– Фильм о Понтинских болотах, которые я хочу осушить, чтобы получить новые земли, – это для моей страны важное мероприятие.

– Благодарю вас за доверие, ваше превосходительство, но я должна сейчас делать большой фильм об Олимпиаде в Берлине и боюсь, что эта работа займет у меня добрых два года.

Дуче улыбнулся, встал и сказал:

– Жаль, но я понимаю, эта работа важнее.

Затем, обогнув стол, подошел ко мне, пристально посмотрел в глаза и патетически произнес:

– Передайте вашему фюреру, что я верю в него и в его призвание.

– Почему вы говорите это мне? – удивилась я.

Муссолини пояснил:

– Дипломаты, как немецкие, так и итальянские, делают всё для того, чтобы предотвратить сближение между мной и фюрером.

В это мгновение мне вспомнились напутствия моих австрийских друзей, и я спросила:

– Разве не возникнет никаких проблем с Гитлером из-за Австрии?

Лицо Муссолини помрачнело.

– Можете передать фюреру: что бы ни случилось с Австрией, я не стану вмешиваться в ее внутренние дела.

Хотя я мало что понимала в политике, смысл этих слов мне был совершенно ясен. Они значили ни больше ни меньше как следующее: Муссолини при известных условиях не будет препятствовать Гитлеру «присоединить» Австрию к Германии.

Едва я успела возвратиться в Берлин, как меня пригласили в рейхсканцелярию. Должно быть, итальянская сторона проинформировала Гитлера о моем отлете домой. В рейхсканцелярии господин Шауб отвел меня в небольшую комнату для аудиенций. Вскоре туда вошел Гитлер и приветствовал меня. Шауб еще не успел выйти, как фюрер предложил мне сесть, а сам остался стоять.

– Как вам понравился дуче? – спросил он.

– Он интересовался моими фильмами и спросил, не сниму ли я и для него документальную ленту об осушении Понтинских болот.

– И что вы на это ответили?

– Мне пришлось отказаться от этого предложения, так как я занята работой, связанной со съемкой летних Игр.

Гитлер взглянул на меня пронзительным взглядом и спросил:

– И больше ничего?

– Да, – сказала я, – он просил передать вам привет. После аудиенции я записала слова Муссолини и воспроизведу их слово в слово: «Скажите фюреру, что я верю в него и его призвание, скажите ему также, что немецкие и итальянские дипломаты пытаются воспрепятствовать дружбе между мной и фюрером».

При этих словах Гитлер опустил глаза, не сделав более ни одного движения.

Я продолжала:

– Потом я сказала нечто, чего мне, возможно, нельзя было говорить… – Тут я запнулась.

– Продолжайте, продолжайте, – подбодрил меня Гитлер.

Я рассказала ему затем о приветствиях дуче со стороны моих австрийских друзей. Гитлер посмотрел на меня с удивлением. Я пояснила:

– Я передала их дуче не буквально, не так, как они их выразили. Я только спросила, не возникнет ли между вами разногласий из-за Австрии, на что дуче ответил: «Можете сказать фюреру: что бы ни случилось с Австрией, я не стану вмешиваться в ее внутренние дела».

Гитлер зашагал из угла в угол. Потом с отсутствующим взглядом остановился передо мной:

– Благодарю, фройляйн Рифеншталь.

Освободившись от этой миссии, я покинула рейхсканцелярию с чувством огромного облегчения.

Едва я вошла в квартиру, как снова зазвонил телефон. У аппарата был Геринг.

– Я слышал, что вы были у фюрера, а до этого – в Риме у дуче, меня интересует, что сказал Муссолини.

– Ничего такого, что бы вас могло заинтересовать.

Геринг продолжил:

– Не согласились бы вы выпить со мной чашку чаю и немного побеседовать?

Квартира Геринга находилась в правительственном квартале, недалеко от Бранденбургских ворот. Он с гордостью стал показывать мне свои роскошно обставленные апартаменты, буквально напичканные антикварной мебелью, дорогими картинами и тяжелыми коврами. В этой роскоши я не вынесла бы ни одного дня. Геринг был в гражданской одежде и держал себя благосклонно-покровительственно. Я испытала неприятное чувство, потому что он называл огромные суммы, уплаченные за картины и мебель.

За чаем он сразу же приступил к тому, что его интересовало:

– Что, собственно, хотел от вас дуче? Что он сказал?

– Предложил мне снимать фильм.

– И больше ничего?

– Просил передать привет фюреру.

– Это не всё! Вы что-то утаиваете от меня!

– Так спросите у фюрера! Ничего другого я не могу вам сказать.

Некоторое время Геринг еще пытался что-то узнать. Наконец он сдался и отпустил меня, довольно неласково.

Через неделю после моего возвращения из Рима, 7 марта 1936 года Гитлер объявил Локарнский договор [243]243
  Локарнские договоры 1925 г., парафированы 16 октября, главный из них – Рейнский гарантийный пакт о неприкосновенности германо-французской и германо-бельгийской границ и сохранении демилитаризации Рейнской зоны.


[Закрыть]недействительным и приказал вермахту войти в демилитаризованную зону Рейнской области.

Некоторое время спустя я узнала, что храбрости фюреру придало послание Муссолини. Мою поездку в Рим спланировал, оказывается, не кто иной, как итальянский посол Аттолико.

Фильм об Олимпиаде

Теперь все мое время было отдано подготовке к съемкам фильма об Олимпиаде. Гейер расширял и модернизировал помещения. Кроме четырех больших комнат для монтажа, оснащенных просвечивающими стеклянными стенками и новейшими столами для звукомонтажа, у нас были собственный просмотровый зал, темная комната для проявления пленки, комната для репродукционных работ, уютный холл и собственная столовая. Все это было необходимо, так как мы настраивались на работу в течение двух лет, и в съемочной группе было около двух десятков человек.

Когда мы собрались въезжать, доступ в мои помещения преградил некто в партийной форме. Как нарочно, то был Ганс Вайдеманн, вице-президент рейхспалаты по кинематографии, которому Геббельс поручил главное руководство съемками и производством фильма о зимних Олимпийских играх. Он хотел конфисковать мои помещения для своей работы. Мне уже доводилось сталкиваться с тем, что вытворяют партийные функционеры, но это был предел дерзости.

Я не стала устраивать дискуссий, а пошла с Вальди Траутом, моим директором, в ближайший полицейский участок, где мы сообщили об инциденте. У меня был договор о найме с Гейером, так что правовое положение не вызывало сомнений. Полицейский чиновник не побоялся члена партии Вайдеманна. Он проводил нас в павильон и потребовал от господина Вайдеманна немедленно убраться. Кипя от злости и угрожая сообщить доктору Геббельсу, тот покинул монтажную, и у меня стало одним врагом больше.

Наконец я начала составлять список съемочной группы. Кроме обоих моих доверенных, Траута и Гросскопфа, это были прежде всего операторы. Я снова находилась в ситуации, что и при съемке «Триумфа воли». Большинство хороших операторов были заняты. Сотрудники немецкой хроники, которые больше всего подходили для такой работы и, по согласованию с Минпропом, на время съемок были переданы мне, упражнялись в пассивном бойкоте: не хотели работать под началом женщины. Не спорю, они далеко не всегда могли находиться в моем распоряжении, так как в первую очередь им необходимо было работать для ежедневных специальных выпусков хроники.

Было очень досадно, что Зепп Алльгайер, снявший большую часть фильма о партийном съезде, был занят. Все же для пролога мне удалось заполучить Вилли Цильке – из всех операторов, с которыми мне довелось работать, самый талантливый и для этой серии сцен подходивший больше всех. Для трудных и экспериментальных спортивных съемок я пригласила Ганса Эртля; он был самоучкой и без всякого практического опыта создал выдающийся полнометражный фильм путешествий профессора Дюренфурта в Гималаях. Во время нашей экспедиции в Гренландию, в которой он участвовал только в качестве альпиниста, держать камеру в руках ему еще не довелось. Я выбрала его не только потому, что он был одним из лучших, он был еще и самым честолюбивым и предпочел бы делать все съемки один. Это, конечно, не добавляло по отношению к нему симпатии со стороны некоторых коллег, и зачастую Гансу приходилось быть дипломатом, чтобы сглаживать ситуацию. Эртль был одержим работой, к тому же в голове у него рождались удивительные идеи, например, камера для подводных съемок – тогда это было еще новинкой. Своими руками он соорудил ее и сделал ставшие позднее столь знаменитыми съемки прыжков в бассейне. Он участвовал и в конструировании стальных вышек, впервые установленых под крышей бассейна, с которых он снял захватывающие дух панорамные кадры.

Полной противоположностью эмоциональному Эртлю был Вальтер Френтц, чей талант я смогла оценить еще на съемках «Триумфа воли»: очень впечатлительный, рассудительный художник, сильной стороной которого были романтические и лирические образы. Работал он в основном в Олимпийской деревне, снимал парусные гонки и марафонский бег, где ему удалось сделать уникальные кадры.

Весьма приятным сюрпризом стало участие в съемках Гуцци Ланчнера. У него еще не было никакого опыта, если не считать нескольких дней, когда в Нюрнберге при работе над фильмом о вермахте он впервые взял в руки камеру, но одаренность его мне бросилась в глаза. Съемки, прежде всего конников и гимнастов, поставили Ланчнера в один ряд с Эртлем и Френтцем. В состав съемочной группы входило также много молодых операторов, таких как Гейнц фон: Яворски, наш «бродяга с Монблана», и Лео де Лафорк, который специализировался на «Кинамо» с запасом пленки всего пять метров и мог снимать ею из публики методом скрытой камеры. В отличие от него Ганс Шайб работал 600-миллиметровой «пушкой» – самым большим тогда телеобъективом. С его помощью он снимал в основном лица атлетов, сконцентрировавшихся перед стартом; Отто Ланчнеру, брату Гуцци, было поручено сделать «производственный» фильм о нашей работе, который в монтаже Руди Шаада [244]244
  Шаад Рудольф (1901—?) – немецкий монтажер, ассистент Ф.-В. Мурнау, работал на студии в 1932–1945 гг. Принимал участие в создании фильмов «ФП-1 не отвечает» (1932) К. Хартли, «Император Калифорнии» (1936) Л. Тренкера, «Поющий ангел» (1947) Г. Учицки, «Мелодия о любви и смерти корнета Кристофа Рильке» (1955) В. Райша, «Возчик Геншель» (1956) И. фон Беки.


[Закрыть]получил золотую медаль на Всемирной выставке 1937 года в Париже.

Да и многие другие заслужили того, чтобы быть упомянутыми. Все эти люди не воспринимали себя как звезд, они были объединены общей идеей и вкладывали в работу весь творческий потенциал. Невозможное они зачастую делали возможным. Они придумали звукоизолирующие футляры для камер, чтобы жужжание приводных механизмов не мешало атлетам. Они же рисовали эскизы направляющих рельсов – системы для отслеживания состязаний с помощью оптики, использовали для съемок свободные и привязанные аэростаты, самолеты, моторные лодки – всё для того, чтобы можно было снять Олимпиаду с такого близкого расстояния, с таким драматизмом, как до этого еще никогда не снимали спортивные состязания. Наряду с названными я пригласила для работы примерно еще два десятка сотрудников. Это прекрасно звучит, но большая часть из них – любители и помощники – работали только с узкопленочными камерами. Они мне были нужны для того, чтобы сделать побольше моментальных снимков реакции зрителей.

С мая мы начали пробные съемки самых разных спортивных соревнований. Операторам приходилось тренироваться, иногда без пленки в аппарате, чтобы научиться ловить быстрые движения спортсменов. Без этой тренировки последующие съемки попросту не удались бы. Кроме того, мы хотели опробовать разные типы пленки, чтобы выяснить, какая из них давала наилучшее качество изображения. Для этого мы проделали необычный эксперимент. Речь шла о пленках «Кодак», «Агфа» и тогда еще почти неизвестной пленке «Перуц», к слову, черно-белой. В 1936 году хорошей цветной пленки еще не было. Мы остановили свой выбор на трех разных сюжетах: лица и люди, архитектура и пейзажи с обилием зелени. Результат был ошеломляющий. При портретных съемках прекрасное впечатление оставила пленка «Кодак», так как она лучше передавала полутона; постройки и архитектура наиболее пластично выходили на пленке «Агфа», и большим сюрпризом для нас оказалась пленка «Перуц», которая при съемках с обилием зелени отличалась бросающейся в глаза сочностью изображения. В конечном счете мы приняли решение снимать на всех трех пленках, каждый оператор мог выбрать ту, которую считал наиболее подходящей для конкретных работ.

Команда постоянно находилась в разъездах. В конце каждой недели мы устраивали выезды с палаткой и камерой, сидели вместе на берегу Хафеля и беседовали о работе, обсуждали проблемы съемок. Камеры были далеко не такими совершенными и мобильными, как сейчас. Еще не было камеры «аррифлекс», [245]245
  Камера «аррифлекс» – была разработана немецкими кинооператорами А. Арнольдом и Р. Риттером в 1937 г.


[Закрыть]которую доктор Арнольд, как он рассказывал впоследствии, разработал и изготовил только на основе наблюдений за нашей тогдашней работой.

Однажды вместе с некоторыми из сотрудников я поехала на три дня в Бад-Гарцбург, [246]246
  Бад-Гарцбург – курортный городок на севере Гарца.


[Закрыть]чтобы в спокойной обстановке поговорить о трудностях съемки марафонского бега. Во время поездки туда на машине я ломала себе голову, как можно драматизировать забег на дистанцию длиной в 42 километра. И так-таки нашла решение. Я постаралась перевоплотиться в бегуна и пережить его чувства: усталость и изнеможение, когда ноги словно приклеиваются к земле, и как последним усилием воли он пытается добежать до стадиона. Мне слышались и звуки музыки, подхлестывающей усталое тело и заставляющей его не сдаваться, переходящие затем в ликующие крики зрителей, когда бегун появляется на стадионе и из последних сил достигает финишной черты. Пока это были всего-навсего планы, которые мы должны будем попытаться воплотить в жизнь.

Куда более утомительными, а зачастую и очень неприятными были другие подготовительные работы. Уже за несколько месяцев до начала Игр нам пришлось сражаться с превосходящей силой бюрократии. Это были деятели, ответственные за множество спортивных федераций. Постоянно шли дебаты о том, где можно ставить камеры. Собственно, каждая камера внутри стадиона создавала помехи. В борьбе с функционерами мне приходилось проявлять большое терпение и самообладание. Стоило же наконец получить разрешение на нужное место, как появлялись новые протесты, по большей части от зарубежных спортивных деятелей. В ходе этих переговоров то, что я женщина, часто оказывалось преимуществом.

Почти безнадежно было добиться разрешения на рытье ям в пределах стадиона. Чтобы получить хорошие кадры со спортсменами, необходимо было снимать их на спокойном фоне, лучше всего на фоне неба. Но этого можно было добиться лишь при съемке с наиболее низкой точки. Только так удастся предупредить появление за головами шестов, табличек с номерами или других предметов, создающих помехи и ухудшающих восприятие. У меня отнюдь не было намерения, как о том пишут иные журналисты, идеализировать атлетов, «приукрашивая» их. Операторы должны были снимать из ям, где они меньше всего мешали спортсменам и зрителям. Но получение согласия на их устройство выглядело делом безнадежным, копать ямы мне не разрешали. Приходилось буквально неделями сражаться с деятелями от легкой атлетики за каждую. Но наконец – с помощью профессора Дима и МОК – я все же добилась своего и получила добро на обустройство шести самых важных точек. Чтобы дать непосвященному представление о нашей работе, хочу назвать некоторые из предписаний Организационного комитета по легкой атлетике, которыми следовало руководствоваться.

Были разрешены: одна яма у сектора прыжков в высоту, одна – у сектора прыжков в длину, у места прыжков в высоту с шестом, одна – на расстоянии пяти метров от старта забегов на стометровку, одна сбоку от места финиша и одна близ сектора тройного прыжка. Далее две башни в центре стадиона, одна – позади старта на стометровку, один направляющий рельс у проволочной сетки вокруг сектора метателей молота. Зато внутрь стадиона было разрешено проходить не более чем шести операторам, а также применять автоматически перемещающиеся по рельсам камеры.

Нам приходилось решать и другие проблемы, за которые не брался ни один комитет. Вот, например, речь Гитлера на открытии Игр, которая, по олимпийской традиции, должна была состоять всего из нескольких фраз. На трибуне для почетных гостей не было места для установки крупногабаритного звукозаписывающего аппарата. Куда бы мы его ни поставили, всюду он закрывал вид почетным гостям. Соорудить башню на трибунах нам не разрешили. Мне не оставалось ничего иного, как поговорить об этом с самим Гитлером – что оказалось достаточно сложно. Как сказали адъютанты, у фюрера, которого я после своей поездки в Рим больше не видела, очень плотный график встреч. Но потом короткий разговор с ним все же состоялся.

Я принесла с собой схему, на которой были помечены места возможной установки звукозаписывающих аппаратов, – из-за недостатка свободных площадей их можно было установить только возле парапета трибун, так что почетным гостям пришлось бы чуть ли не протискиваться мимо аппаратов. Посмотрев схему, Гитлер сказал: «Вы можете устанавливать там аппараты. Я разрешаю. Ведь они будут мешать всего несколько минут». Я вздохнула с облегчением. Затем мы еще обменялись с ним несколькими словами об Олимпиаде. Как и прежде в Мюнхене, фюрер и теперь подчеркнул, что у него нет интереса к этому мероприятию.

– Я буду рад, – сказал он, – когда пройдет вся эта шумиха вокруг Олимпиады, и вообще предпочел бы не посещать эти Игры.

Я онемела. Меня неприятно поразило и то, что он не выказал ни малейшего интереса к моему фильму.

Тем не менее Гитлер все же пришел на стадион. Его убедили в том, что присутствие фюрера подстегнет немецких спортсменов. А после того как уже в первый день на глазах у Гитлера два немца выиграли золотые медали, он стал появляться ежедневно.

Да и на самом деле Германия стала самой успешной страной: немецкие спортсмены выиграли 33 золотые, 26 серебряных и 30 бронзовых медалей – рекорд, какого они больше никогда не достигали.