Текст книги "Чингисхан. Пенталогия (ЛП)"

Автор книги: Конн Иггульден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 90 (всего у книги 133 страниц)

По сравнению с небольшим городком Сучжоу на севере или рыбацкими деревушками, кое-как кормящими местное население, Нанкин был поистине оплотом мощи и богатства. Это становилось заметно по разодетым солдатам, стоящим на каждом углу, по роскошным дворцам и улицам, кишащим работным людом, жизнь которого вращалась вокруг личинок тутового шелкопряда, созидающих коконы из нити такой изысканности и безупречности, что, будучи развернутой, она воплощалась в сказочно красивые искристые ткани.

Поначалу Сюань, отдалившийся от опасной северной границы, был встречен весьма любезно. Жен его и детей разместили во дворцах – правда, отдельно от него. Солдат отвели на юг, где они якобы будут в безопасности. При этом о местоположении их казарм ему не сообщили. Сунские чиновники изъявляли все признаки почтения, подобающие царственности его особы и дворцовому этикету. Посетить его соизволил сам сын императора, речи которого при встрече источали медвяную сладость. Сейчас при воспоминании о той аудиенции Сюань с трудом сдерживал себя, сжимая от злости кулаки. Он лишился всего, и ему о его ущербности намекали самыми что ни на есть гадкими, оскорбительными в своей тонкой насмешливости мелочами. Лишь человек, живущий в постоянной роскоши, мог уловить, что подаваемый ему чай уже постоял или чуточку разбавлен, а приставленные к нему слуги лишены лоска и угодливой расторопности – даже, можно сказать, неуклюжи. Непонятно, то ли его таким образом исподтишка унижал император, то ли этот его мягкий надушенный отпрыск попросту болван. Впрочем, неважно. Сюань уже понял, что окружен отнюдь не друзьями. И в сунские земли, если бы не вопиющая безвыходность положения, он бы ни за что не сунулся.

У сунских армейских чинов живейший интерес вызвало его вооружение. Их солдаты заботливо вносили в опись все его снаряжение и неизрасходованный боезапас. Лукавые усмешки сунцев вызвали тогда у Сюаня приступ раздражения. Затем дело дошло и до его казны. Всё – деньги, утварь, драгоценности – было разложено на огромном внутреннем дворе, который своим видом настолько впечатлял, что остатки отцова наследия казались мелкими и убогими. Сюань уже в тот момент не смог бы сказать точно, когда он снова увидит свое богатство, и увидит ли вообще. Сундуки и ларцы с золотом и серебром канули в какую-то скрытую от глаз сокровищницу; может, даже и не в этом городе. Взамен Сюаню выдали лишь ворох расписных бумаг с печатями дюжины чинуш. Теперь он полностью находился во власти людей, почитающих его в лучшем случае за слабого союзника, а в худшем – за досадное препятствие к овладению землями, на которые сунцы уже с давних пор поглядывали как на свои собственные.

Озирая величавую панораму Нанкина, Сюань в молчании стискивал зубы – только это выдавало в нем напряжение. Его огненные горшки и ручные пушечки здесь подвергли осмеянию. У них, видите ли, у самих этого добра навалом, да еще куда новее и мощнее. Себя они, понятное дело, считают неуязвимыми. Их армии сильны и с хорошим снабжением, их города богаты. Какой-то своей частью Сюань с горькой язвительностью подумывал о том, что монголам не мешало бы развеять этот заносчивый миф. Нутро переворачивалось, когда сунские офицеры, бросая на Сюаня взгляды, перешептывались, что он-де прямо-таки

отдал

цзиньские земли ордам скотоводов. С особым смаком ему представлялось, как монгольский хан заводит своих воинов в Нанкин, а хваленые сунские полки в страхе и смятении разбегаются.

От этой мысли Сюань заулыбался. Солнце уже взошло, и вновь с неизбывной силой застрекотали ткацкие станки, как сверчки в трухлявом пне. День, как обычно, пройдет в бесконечном совещании со старшими советниками, где и он, и они будут старательно делать вид, что их разговор имеет какую-то значимость, хотя сами лишь покорно ждут, когда сунский император вспомнит об их существовании.

В то время как Сюань оглядывал крыши Нанкина, где-то невдалеке зазвонил колокол – их здесь было множество, разных тонов и оттенков, и трезвонили они по городу много раз на дню. Одни отмеряли время, другие возвещали начало и конец рабочей смены, третьи звали чиновников в ведомства, четвертые – детей в школу… Как-то на закате Сюаню вспомнилось стихотворение из его молодости; ожило ласковой нежно-туманной памятью, от которой сладко защемило сердце, а губы сами собой зашептали строки:

Солнце туманится, в сумраке тонет.

Люди приходят домой, тает свет горных вершин.

Дикие гуси летят, манит их белый тростник.

Грезы мои о вратах в городе северном вижу.

Колокол бьет, но уж я меж явью и сном разделен.

На глаза сами собой навернулись слезы. Вспомнилась доброта отца, его нежность к нему, тогда еще робкому худенькому отроку. Слезы Сюань сморгнул: не ровен час, кто-нибудь заметит и донесет о его слабости.

Из кобылиц Морол отбирал молодых, способных жеребиться. Их он подыскивал в запасном табуне, что шел следом за туменами. Полдня прошло в дотошном, тщательном осмотре: должны подходить и масть, и стать, и безукоризненность шкуры. Один из табунщиков стоял в немом отчаянии: еще бы, к жертвоприношению у него оказались намечены две лучших белых кобылицы, поколение от поколения тщательного выведения и отбора. А уж сколько сил ушло на взращивание! Из них еще ни одна не выносила жеребенка, так что их родословные будут утеряны. Но имя Угэдэя решало все, и никакая привязанность, почти священная, пастухов к своим любимым животным не могла уберечь последних от их участи.

Прежде на равнинах такого не видывали. Нукеры так скучились вокруг юрты, где лежал Угэдэй, что Морол был вынужден просить их разойтись. Тогда они, спешившись, явились сюда со своими женами и детьми, изнывая от желания видеть чародейство с великим жертвоприношением. В такую цену, как эта, не могла ставиться никакая другая жизнь. Зачарованно и с некоторой боязнью люди наблюдали за тем, как шаман точит и благословляет свои мясницкие ножи.

Хасар сидел вблизи того места, где на покрытом шелком ложе под закатным солнцем лежал Угэдэй. Был он в горящих, как жар, отполированных доспехах. Рот хана то и дело приоткрывался и закрывался, как у жаждущего или у выброшенной на берег рыбины. Глядеть на его побледневшую кожу, было решительно невозможно: сразу шли в голову мысли о Чингисхане на смертном одре. От старого горя, помноженного на новое, у Хасара ныло сердце. Он старался не смотреть, когда двое сильных воинов вывели вперед белую кобылицу, придерживая ей голову. Остальных лошадей предусмотрительно держали подальше, чтобы они этого не видели, но Хасар знал, что животные все равно учуют кровь.

Молодая кобылица уже нервничала, чуя в воздухе смерть. Она взбрыкивала, скользя, садилась на задние ноги и, как могла, противилась сильным пальцам, вцепившимся ей в гриву. Светлая шкура была безупречна, без малейших шрамов, следов плети или язвинок от гнуса. Отбор Морол сделал на совесть, и некоторые воины следили за действом с мрачным огоньком в глазах.

Перед ханской юртой Морол разжег костер выше своего роста, от которого запалил ветвь кедра, прибив огонь так, что от дерева пошел шлейф пахучего белого дыма. Вот шаман подошел к Угэдэю и дымящей ветвью провел у него над грудью, очищая воздух и благословляя хана перед предстоящим ритуалом. Медленным шагом обошел неподвижно лежащую на спине фигуру, бормоча заклинание, от коего у Хасара встали дыбом волоски на шее. Его племянник Тулуй – это было видно – внимал шаману зачарованно, самозабвенно. Он еще достаточно молод и не поймет Хасара, который однажды слышал, как Чингисхан со свежей вражьей кровью на устах выговаривал слова на древнем языке.

Сквозь теплые розоватые проблески костра словно сочилось само время – прошло его, казалось, немного, а вокруг уже густился пепельный сумрак. Тысячи воинов сидели тихо, а тех, кто был тяжело ранен в бою, загодя отнесли подальше, чтобы их крики боли не вторгались в ритуал. Царил такой мертвенный покой, что Хасару показалось, будто те отзвуки страдания доносятся издали сами, жалобные и острые, как у птиц.

С большим тщанием передние и задние ноги лошади связали попарно. Животное с жалобным ржанием все еще упиралось, когда воины, потянув за задние ноги, стали заваливать его набок. Лишенная возможности сделать шаг, кобылица неловко завалилась и лежала, подняв голову. Один из воинов обеими руками обхватил ее мускулистую шею, удерживая на месте. Еще двое навалились на задние ноги, и все напряженно посмотрели на Морола.

Шаман, однако, не спешил. Он творил молитвы, произнося их то нараспев, то шепотом. Жизнь кобылицы он посвящал матери-земле, которая примет ее кровь. А еще вновь и вновь испрашивал жизни для хана, чтобы тот оказался пощажен.

Посреди ритуала Морол приблизился к кобылице. При нем было два ножа, которые он, не прерывая молитвенного песнопения, должен был вонзить в то место, где заканчивалась шея и начиналась грудь. Трое воинов напряглись.

Проворным движением Морол всадил нож по самую рукоятку. Фонтаном хлестнула кровь, жаркая и темная, обдав ему ладони. Кобылица содрогнулась и отчаянно заржала, всхрапывая и силясь подняться. Воины с силой навалились на ее круп, в то время как кровь толчками выплескивалась с каждым биением сердца, обагряя воинов, изо всех сил удерживающих скользкую, судорожно бьющуюся плоть.

Морол поместил лошади на шею ладонь, чувствуя, как шкура постепенно холодеет. Кобылица все еще билась, но уже слабее. Оттянув ей губы, при виде бледных десен шаман кивнул. Громким голосом он в очередной раз воззвал к духам земли и занес свой второй нож – с острым концом и тяжелой рукоятью, длинный, почти как меч. Дождавшись, когда кровоток достаточно ослабнет, Морол взялся пилящими движениями взрезать кобылице шею. Лезвие исчезло в плоти. Кровь брызнула с новой силой, а зрачки у лошади покрупнели и сделались бесконечно черными.

Когда Морол подходил к хану, руки его были обагрены. Не осознавая событий, что происходят во имя него, Угэдэй лежал недвижимо, бледный как смерть. Морол чуть заметно покачал головой и провел пальцем по щекам хана, оставляя на них красные полоски.

Все это время никто не осмеливался произнести ни слова. Люди знали, что при жертвоприношении себя являет колдовство. В тот момент, когда Морол смахнул с лица кровососущее насекомое, многие сотворили знак, оберегающий от злых сил. Еще бы: сейчас сюда, как мухи на падаль, слетались всевозможные духи.

Морол как ни в чем не бывало кивнул своим помощникам, чтобы те уволокли погибшее животное и привели следующее. Кобылицы при запахе крови, понятно, будут строптивиться, но их, по крайней мере, можно уберечь от вида дохлой лошади.

Он снова завел песнопение, положенное по окончании заклания жертвы. Оглядевшись, Хасар заметил, что многие воины предпочли разбрестись, чем своими глазами наблюдать, как пропадает под клинком такое богатство.

Вторая кобылица оказалась покладистей, не такой ерепенистой. Она спокойно дала себя завести, но затем что-то учуяла. Вмиг ее пробила паника; она заполошно заржала и изо всех сил дернулась в попытке вырвать удила. Когда двое силачей напряглись, удерживая ее, натянутая струной узда лопнула, и животное оказалось на свободе. В темноте оно прянуло в сторону Тулуя и сбило его с ног.

Но далеко кобылица не ушла. Силачи раскинули руки и удержали ее, после чего проворно накинули новый недоуздок и обратили вспять.

Отделавшийся легкими ушибами Тулуй, отряхиваясь, встал. Морол смотрел на него как-то странно, на что брат хана молча пожал плечами. Песнопение возобновилось, и вторую кобылицу быстро стреножили для того, чтобы отправить под нож. Ночь обещала быть длинной, и железистый запах крови уже был крепок.

Глава 13

Земля вокруг хана набрякла краснотой. Кровь от дюжины кобылиц впитывалась в почву, но та уже не в силах была принять столько, и тогда кровь стала скапливаться лужей, над которой, окунаясь в нее, жужжали жирные черные мухи, одуревшие от запаха. Морол стал темным от крови, его одежда вымокла. Шипели факелы, и огонь догорающего костра, дымя, ложился на землю. Первые лучи солнца косыми ножами разрезали полутьму. Голос шамана был осипшим, лицо – грязным. В теплом сыром воздухе монотонно зудели тучи комаров. Шаман совсем измотался, но хан на своем ложе лежал все так же неподвижно, и его запавшие глаза были подобны затененным дырам.

Воины в ожидании известий спали на траве. Использовать жертвенных кобылиц на мясо было нельзя, и их трупы лежали в общей куче; из разбухших от газов животов торчали растопыренные тонкие ноги. Неизвестно, можно ли было уменьшить размер жертвоприношения, если бы лошади все-таки пошли на мясо, но они теперь так и должны остаться здесь изгнивать после того, как становище снимется с места. Многие, не дождавшись конца ритуального убийства, разошлись по своим юртам и женам, которые уже не могли смотреть, как такие прекрасные животные гибнут под ножом.

На рассвете Морол с шелестом опустился во влажную траву, пал в нее на колени. После заклания двенадцати лошадей он ощущал в себе свинцовую тяжесть, утяжеленную веригами смерти. Выказывать свое отчаяние перед ханом, беспомощно лежащим с засохшими полосками крови на щеках, он постеснялся. С прозрачной от бессонной ночи головой он стоял, а голос его окончательно сел, так что древние заклятия и прорицания он выговаривал не более чем шепотом – ритмично-заунывные напевы, катающиеся на языке до тех пор, пока слова окончательно не сливались с мелодией.

– Хан в оковах, – выкликал он, – потерян и одинок в узилище из плоти. Покажите мне, как разорвать его путы. Покажите, что я должен сделать, чтобы привести его домой. Хан в оковах…

На сожмуренных веках Морол ощущал тепловатый свет зари. Шамана переполняло отчаяние, и вместе с тем ему казалось, что вокруг неподвижной фигуры Угэдэя он слышит нашептывание духов. В ночи Морол взял хана за запястье и проверил пульс, который едва угадывался. И тем не менее временами кулем лежащий хан неожиданно подергивался или шевелился, приоткрывал и закрывал рот, а один раз у него даже ненадолго зажглись светом разума глаза. Так что ответ определенно был, знать бы только, какой именно.

– Тенгри Великого неба и ты, Эрлик, властелин мира подземного и хозяин теней, покажите мне, как порвать эти оковы, – с натужным сипением шептал Морол. – Пускай он увидит свою зеркальную душу в воде, дайте ему узреть свою теневую душу на солнечном свету. Я дал вам реку крови, дал вам испить жизни прекрасных кобылиц, истекшие в землю. Я дал кровь девяноста девяти богам белого и черного. Покажите мне цепи, и я его освобожу. Сделайте меня сокрушающим молотом. Именем девяноста девяти, именем трех душ, явите мне путь. – Он поднял к солнцу правую руку, расставив пальцы, свое знамение и проклятие. – Духовные владыки подлунных царств, это ваша древняя земля. Если вы слышите мой голос, покажите мне. Явите свое благоволение. Нашепчите наставления ваши в мои уши. Дайте мне узреть оковы.

На своем одре застонал Угэдэй, бессильно уронив голову набок. В ту же секунду Морол очутился рядом, не переставая творить заклинания. После такой ночи с еще сероватым, не набравшим силу рассветом и росой, полузастывшей на красной траве, кружение духов вокруг хана он буквально осязал; слышал их дыхание. Во рту было сухо от горькой, дочерна спекшейся на губах коросты. С этим ощущением шаман взмыл в темноту, но ответов там не было, как не было вспышки света и понимания.

– Что возьмете вы за то, чтобы его отпустить? Чего вы хотите? Эта плоть – узилище для хана державы. В вашей власти взять все, чего вы только пожелаете. – Морол судорожно вдохнул, близкий к обмороку. – Хотите жизнь мою? Я ее отдам. Скажите лишь, как мне разорвать цепи. Кобылиц оказалось мало? Я могу привести еще тысячу, чтобы их кровью сделать отметину у него на челе. Я могу соткать вокруг него кокон из крови, завесу из темных нитей и темных чар. – Шаман задышал чаще, прерывистей, нагнетая в себе жар, способный породить более мощные видения. – Хотите, приведу сюда девственниц? Приведу рабов или врагов? – Голос шамана стал тише, чтобы не было слышно со стороны. – Или мне привести детей, которые приняли бы за хана смерть? Они бы отдали свои жизни с радостью. Только дайте узреть оковы, которые я смогу стряхнуть. Сделайте меня молотом. Или для этого нужен кровный родственник? Его семья отдаст за него жизнь, не колеблясь.

Угэдэй зашевелился. Более того, он часто заморгал и на глазах у оторопевшего Морола начал усаживаться, но из-за затекшей руки завалился назад. Шаман поспешно его подхватил и, закинув голову, от избытка чувств завыл волком.

– Сына его вам? – держа хана и не в силах остановиться, продолжал Морол. – Дочерей его? Дядьев и друзей? Дайте мне знак, пусть оковы спадут!

От воя шамана всюду рывком поднимали головы заспанные люди. Сотнями сбегались они со всех сторон. Весть о чуде пронеслась искрой, и, услышав ее, все становище – и мужчины, и женщины – вскидывали руки, выражая свое ликование кто во что горазд. Воины стучали мечами, хозяйки – горшками. Среди всего этого шума сидел и, морщась, недоумевал Угэдэй.

– Воды мне, – недужным голосом произнес он. – Что вообще происходит?

Теперь он, расширив глаза, осматривал залитое кровью поле и труп последней кобылы, темный в свете зари. Что произошло, Угэдэй решительно не мог взять в толк и лишь потирал отчаянно зачесавшееся вдруг лицо. У себя на ладонях он с удивлением обнаружил следы засохшей крови.

– Поставьте хану свежий хошлон, – распорядился Морол голосом вконец обессиленным, но теперь уже крепнущим от победной радости. – Пусть в нем будет сухо и чисто. Принесите пищи и воды.

Вокруг хана, сидевшего самостоятельно, уже возводилась юрта. Слабость в руке постепенно проходила. К той поре, как раннее утреннее солнце оказалось заслонено войлоком и деревом, Угэдэй уже пил воду и спрашивал вина, о чем Морол, впрочем, и слышать не желал. От невероятного успеха авторитет шамана возрос, что было сейчас заметно по той суровости, с какой он помыкал ханскими слугами. На короткое время Морол стал чуть ли не важнее своего хана и держался с обновленным достоинством и хорошо различимой гордостью.

В новый хошлон Угэдэя пришли Хасар с Тулуем, как самые старшие по положению. Хан был все еще бледен, но на их беспокойство реагировал слабой улыбкой. Окаймленные темными кругами глаза его запали, а рука, в которую Морол подал чашу соленого чая с настоянием выпить все, подрагивала. Угэдэй насупился и с мыслью о вине облизнул губы, но протестовать не стал. Близость смерти его пугала, как бы он ни внушал себе, что готов к ней.

– Были минуты, когда я вроде как все слышал, но ответить не мог, – вспоминал Угэдэй. Голос его звучал надтреснуто, как у старика. – Я тогда полагал, что мертв и в уши мне вещают духи. Это было… – Хан прихлебнул из чаши. Глаза его потемнели от того тошнотного ужаса, что он пережил, запертый в своем теле, погружаясь в беспамятство и приходя в себя. Отец наказывал ему никогда не распространяться о своих страхах. «Люди глупы, – говорил Чингисхан. – Они полагают, что другие сильнее, быстрее и меньше поддаются страху». Даже в своей слабости Угэдэй сохранял память. Ужас той темноты все не отпускал, но все же чингизид был и остается ханом.

Окровавленную землю вокруг слуги устелили войлоком. Толстые грубые подстилки тут же напитались кровью, став тяжелыми и красными. Тогда на нижние отсыревшие слои были наброшены новые, пока не оказался застелен весь пол хошлона. Морол опустился рядом с Угэдэем на колени и осмотрел хану глаза и десны.

– Молодец, Морол, – похвалил его Угэдэй. – Я уж и не чаял, что вернусь обратно.

Шаман нахмурился:

– Не все еще довершено, мой повелитель. Жертвоприношения кобылиц было недостаточно. – С тягостным вздохом он умолк, подгрызая на пальце ноготь. На языке чувствовался вкус запекшихся катышков крови. – Духи этой земли полны желчи и ненависти. Свою хватку с твоей души они сняли лишь тогда, когда я заговорил с самыми верховными их владыками.

Направленный на шамана взгляд Угэдэя был затуманен страхом, который он тщетно пытался скрыть.

– Что ты имеешь в виду? У меня сейчас голова кругом – так и гудит, так и звенит. Говори со мной яснее, как с малым дитем. Тогда я тебя пойму.

– За твое возвращение, повелитель, назначена цена. И неизвестно, сколько пройдет времени, прежде чем они позовут тебя обратно во тьму. Может, день, а может, всего несколько вдохов – сказать не берусь.

Угэдэй напряженно застыл.

– Снова через такое я пройти не смогу – ты понимаешь меня, шаман? Я буквально не мог дышать. – Глаза защипало, и хан яростно потер веки. Его тело было извечно слабым сосудом. – Вели подать мне вина, шаман.

– Пока не могу, повелитель. У нас очень мало времени, и надо, чтобы ум у тебя был ясен.

– Тогда делай, что надлежит, Морол. Я дам любую цену. – Угэдэй уже видел убитых лошадей и лишь устало покачал головой, сквозь стену хошлона глядя туда, где они, как он знал, сейчас лежали. – У тебя в распоряжении и мои стада, и мои забойщики, всё к твоим услугам.

– Извини, повелитель. Но лошадей недостаточно. Ты нам возвращен…

– Говори! – нажал хан. – Кто знает, сколько времени мне еще отпущено!

Шаман стал выдавливать слова, противные его собственному слуху:

– Нужна еще одна жертва, повелитель. Кто-то хочет твоей собственной крови. Таково было условие сделки, благодаря которой ты возвращен земле. В этом причина.

Морол был настолько сосредоточен, ожидая ответа Угэдэя, что не услышал, как к нему со спины придвинулся Хасар. В следующую секунду шаман оказался вздернут к нему лицом.

– Ах ты, выродок, – протянул дядя хана, плотоядно оскалившись и подтягивая шамана к себе, как пес подтягивает крысу. – Эти игры среди вас, желтоухих собак, мне хорошо известны. Последней, помнится, мы сломали хребет и бросили ее на пищу волкам. Ты думаешь, что можешь запугать мою родню?

Мою родню

? Затребовать крови за твои невнятные заговоры и причеты? Так вот, шаман: только после тебя. Вначале околеешь ты, а там посмотрим.

Произнося это, Хасар снял с пояса короткий нож и, держа его в опущенной руке, легонько ткнул Морола в пах, да так быстро, что никто и глазом моргнуть не успел. Шаман ахнул и опрокинулся на спину, а Хасар неторопливо отер нож, но из руки не выпускал, в то время как Морол извивался, притиснув к ране ладони.

Угэдэй медленно поднялся с ложа. Он был худ и слаб, но глаза его светились гневом. Хасар холодно поглядел на него, не желая смиряться.

– Ты режешь моего собственного шамана, дядя, и это в моем-то стане? – прорычал он. – Ты, должно быть, забыл, где находишься. И кто такой

я.

Хасар дерзко выпятил подбородок, хотя нож убрал.

– Я вижу его насквозь, Угэдэй, мой хан и повелитель. Этот колдун хочет моей смерти, поэтому и шепчет, чтобы в жертву принесли кого-нибудь родственной с тобой крови. Все эти желтоухие собаки по колено погрязли в заговорах и навлекли немало боли моей –

твоей

– родне. Тебе не следует принимать на веру ни единого его слова. Давай несколько дней повременим и увидим, как ты пойдешь на поправку. Силы к тебе вернутся, ставлю на это моих собственных кобылиц.

Морол взгромоздился на колени. Его прижатая к паху рука была красной от свежей крови; от боли он чувствовал себя слабым и немощным.

– Имя мне пока неизвестно, – зло глядя на Хасара, сказал он. – Это не мой выбор. А жаль.

– Шаман, – тихо произнес Угэдэй. – Моего сына ты не заберешь, даже если от этого будет зависеть сама моя жизнь. И жену я тебе не дам.

– Твоя жена, повелитель, не твоей крови. Позволь мне еще раз провести гадание и выяснить имя.

Опускаясь на ложе, Угэдэй кивнул. Даже эта небольшая трата сил довела его чуть ли не до обморока.

Морол, по-стариковски кряхтя, поднялся на ноги, сгибаясь от боли. Хасар зловеще улыбнулся ему. Из пятна между ногами шамана сочилась кровь, которую тут же впитал войлок.

– Тогда давай пошевеливайся, – поторопил Хасар. – А то у меня к таким, как ты, терпения нет, в особенности нынче.

Морол предпочел отвернуться от человека, которому чинить насилие так же легко, как дышать. Под взглядом Хасара он не мог размотать халат и осмотреть свою рану. А между тем она пульсировала и жгла. В попытке прояснить сознание Морол покачал головой. В конце концов, он ханский шаман, и прорицание должно состояться по всем правилам. А после этого никто не знает, сколько ему еще останется.

Под презрительным взглядом Хасара Морол послал своих слуг за благовонными свечами. Вскоре от дыма в хошлоне стало не продохнуть, а Морол добавил в горящую чашу еще и своих трав, вдыхая мятную прохладу, от которой боль в паху чуть успокаивалась. Через какое-то время она и вовсе сошла на нет.

Вначале Угэдэй закашлялся от резкого дыма. Один из слуг все-таки дерзнул ослушаться сурового шамана, и возле ног хана появилась чаша с вином, к которой тот припал, словно умирающий от жажды. На щеки его наконец возвратился румянец. Глаза засияли очарованием и ужасом, когда он увидел, как Морол готовится раскинуть кости прорицателя, предоставляя их четырем ветрам и призывая духов направлять его руку.

Одновременно шаман взял горшок с зернистой черной смесью и втер немного себе в язык. Выпускать свой дух повторно через такой краткий промежуток времени опасно, но он напрягся, невзирая на то, что сердце готово было выскочить из груди. От горечи смеси выступили слезы, да такие, что казалось, глаза шамана сияют в темноте. Когда Морол закрыл рот, зрачки у него сделались огромными, как глаза умирающих лошадей.

Наслоения войлока постепенно пропитывались кровью, и в воздухе начинало ощущаться зловоние. В дурманящем аромате свеч истощенные люди с трудом держались на ногах, а Морол, наоборот, будто расцвел: зернистая смесь укрепляла его плоть. Голос шамана извергался в песнопении, а сам он двигал мешок с костями к северу, востоку, югу и западу – снова и снова, взывая к духам дома направлять его.

Наконец он резким движением бросил кости, так что их желтоватые куски разлетелись по войлоку. Крылось ли прорицание в том, как они подскочили и разлетелись по сторонам? Морол ругнулся, а Хасар язвительно ухмыльнулся попытке шамана истолковать то, как они упали.

– Десять… одиннадцать… Где же последняя? – спросил Морол, не обращаясь ни к кому.

Никто не обратил внимания, что лицо Тулуя стало бледным, почти как лицо хана. Шаман не заметил, как желтая лодыжечная кость уткнулась в мягкую кожу Тулуева гутула.

Тулуй это увидел. В себе он ощущал вязкий страх, вызванный словами о том, что в жертву должен быть принесен кто-то из Угэдэевых кровных родственников. С этого момента он пребывал в тисках беспомощности, покорности перед участью, которой не избежать. Именно его, и никого другого, сшибла с ног жертвенная кобылица. Смысл этого происшествия должен был дойти до него уже тогда. Хотелось исподтишка наступить на кость и втоптать ее в войлок, укрыть под стопой, но усилием воли Тулуй этого не сделал. Угэдэй был ханом державы – человеком, которого после себя избрал на ханство отец. Ничья жизнь не важна так, как его.

– Она здесь, – одними губами вымолвил Тулуй и, когда его никто не расслышал, повторил еще раз.

Морол поднял на него глаза, в них сверкнуло внезапное осознание.

– Кобылица, которая тебя сбила, – произнес шаман шепотом. На его лице читалось что-то вроде сострадания.

Тулуй немо кивнул.

– Что? – остро поглядев, вклинился Угэдэй. – Даже не думай об этом, шаман. Тулуй здесь ни при чем.

Голос его был тверд, но страх могилы по-прежнему довлел над ним, и чаша вина в руках дрожала. Тулуй это заметил.

– Ты мой старший брат, Угэдэй, – сказал он. – Более того, ты хан, которого избрал наш отец. – Он улыбнулся и провел рукой по лицу с трогательно-простецким видом. – Он как-то сказал мне, чтобы именно я напоминал тебе о вещах, которые ты упускаешь из виду. Чтобы я поддерживал тебя, как хана, и был твоей правой рукой.

– Это… безумие! – воскликнул Хасар голосом, в котором вибрировал гнев. – Давайте я еще пущу кровь этому горе-гадателю!

– Сделай милость, тайджи, – с внезапной решительностью бросил Морол. Он шагнул навстречу Хасару и встал, раскинув руки. – Я заплачу эту цену. Нынче поутру ты мне кровь уже пролил. Если желаешь, можешь пролить ту, что еще во мне осталась. Предначертания это не изменит. Как и того, что надлежит осуществить.

Хасар коснулся места, где у него за поясом под грубыми складками одежды находился нож, но Морол не пошевелился и не отвел глаз. Принятая им смесь убрала всякий страх и наряду с этим открыла взору любовь Хасара к Угэдэю и Тулую вкупе с отчаянием. Старый военачальник всегда смело смотрел в лицо врагу, но перед столь роковым решением растерялся и замешкался. После некоторой паузы Морол уронил руки и так терпеливо стоял, ожидая, когда Хасар поймет всю глубину неизбежного.

В конце концов тишину прервал голос Тулуя:

– Мне многое предстоит сделать, дядя. Сейчас тебе следует меня оставить. Мне же нужно увидеть моего сына и отписать письмо жене.

Хасар посмотрел на племянника. Его лицо ожесточилось от боли, но голос был ровным.

– Твой отец не сдался бы, – хрипло выговорил Хасар. – Поверь мне, знавшему его больше других.

Впрочем, полной уверенности у него не было. Случались порывы, когда Тэмуджин швырялся своей жизнью бездумно, во имя широкого жеста. А случалось наоборот, когда он боролся и выкручивался до последнего издыхания, неважно, приговоренный или нет. Хасар всем сердцем сейчас желал, чтобы рядом был Хачиун. У него бы нашелся ответ, причем такой, что обходил бы любые рогатки. Просто как-то некстати вышло, что Хачиун сейчас с Субэдэем и Бату скакал на север. А Хасар оставался один.

Хасар чувствовал на себе напряженные взгляды племянников, смотрящих на него в надежде, что он одним ударом разрубит узел, в который завязано решение. Но в голову не приходило ничего – разве что убить шамана. Что, в общем, тоже бесполезно. Морол верит в свои слова, и понятно, что говорит он их с полной искренностью. Хасар закрыл глаза и попытался расслышать у себя в сознании голос Хачиуна. Что бы он сказал? Кто-то должен за Угэдэя принять смерть. Хасар, подняв голову, открыл глаза.

– Твоей жертвой стану я, шаман. Возьми за хана мою жизнь. Я уже нажился вволю и готов поступиться собой ради памяти моего брата и сына моего брата.

– Нет, – ответил, оборачиваясь, Морол. – Ты не тот, кто нужен нынче. Предначертания ясны. Выбор столь же прост, сколь и жесток.

Тулуй, как-то разом осунувшись, устало улыбнулся. Он подошел к Хасару, и они на глазах у Угэдэя и шамана крепко обнялись.

– Солнце не ждет, Морол. – Тулуй посмотрел на шамана. – Дай мне день на приготовления.

– Мой господин, предначертания выпали. Мы не знаем, сколько хану отпущено перед тем, как его дух будет взят.