Текст книги "Чингисхан. Пенталогия (ЛП)"

Субэдэй был уже немолод, но зато в полном боевом облачении, а в войске прослужил дольше, чем большинство из атакующих прожили на свете. Когда в покой ворвался вихрь из конечностей и клинков, он отскочил от двери на шесть шагов, а затем без предупреждения метнулся и рассек глотку тому, кто оказался ближе всех. Двое, что бежали рядом, дико замахиваясь, обрушили клинки на его пластинчатые доспехи, оставляя на тусклых бляхах яркие зарубки. Ум Субэдэя был абсолютно ясен и оказался проворнее их движений. Воин рассчитывал не мешкая отступить, однако поспешные неряшливые удары врагов выказывали их усталость и отчаяние. Субэдэй ударил снова, срубив одного, а обратным движением клинка вскрыв лоб другого, от чего брызнувшая кровь временно его ослепила. Это было ошибкой. Двое ухватили Субэдэя за правую руку, еще один сделал ему подножку, и багатур упал плашмя.

На полу он взорвался неистовством, извиваясь и нанося удары во всех направлениях, используя доспехи в качестве оружия. При этом беспрестанно двигался, не давая в себя попасть. Металлические пластины на ноге вспороли кому-то бедро. И тут в помещение с воем ворвались еще люди, стало не развернуться. Субэдэй отчаянно боролся, но уже понимал, что проиграл, – и что проиграл Угэдэй. Ханом станет Чагатай. Багатур сглатывал собственную кровь, горечью и соленостью не уступающую его гневу.

За заграждением плечом к плечу стояли Угэдэй с Тулуем. Сорхахтани держала лук, но пока был жив и сражался Субэдэй, стрелять не осмеливалась. Когда тот упал, она одну за другой послала две стрелы, пролетевшие между мужем и его братом. Для полного натяжения тетивы женщине не хватило сил, но тем не менее одна из стрел угодила в цель, а вторая отрикошетила в потолок. Пока она дрожащими пальцами накладывала третью стрелу, Угэдэй вышел вперед и вознес отцов меч. Впереди заграждения царила ужасающая неразбериха мелькающих рук, клинков, окровавленных лиц. Поначалу было даже непонятно, что происходит. Сорхахтани, несмотря на взвинченность, вздрогнула, когда во внешний покой с криком ворвались еще какие-то люди. Штурмующие, что уже вступили в схватку с Угэдэем и Тулуем, обернулись на рев, и их как будто отдернуло назад. Сорхахтани увидела, как из горла обращенной к ней оскаленной физиономии с узкими кошачьими зрачками высунулось острие меча, словно выросший вдруг длинный кровавый язык. Человек дернулся и упал, а в помещении неожиданно сделалось просторно.

Угэдэй с Тулуем переводили дух, будто загнанные псы. Во внешнем покое со штурмующим сбродом быстрыми точными ударами расправлялись воины в доспехах. Дело здесь шло к концу.

Посреди покоя стоял Джэбэ. В запале схватки он поначалу даже не обращал внимания на уцелевших, в том числе и на Угэдэя. Первым делом, завидев на полу Субэдэя, он участливо присел, помогая славному багатуру, израненному, но живому, подняться хотя бы на колени. Тот повел головой из стороны в сторону – мол, сам справлюсь.

Тогда Джэбэ, встав, взмахом сабли приветствовал Угэдэя.

– Рад видеть вас целым и невредимым, повелитель! – с улыбкой сказал он.

– Как ты здесь очутился? – спросил сквозь одышку Угэдэй, кровь которого все еще кипела гремучей смесью ярости и страха.

– Ваши дядья, повелитель, отправили меня сюда с сорока кешиктенами. Дело на поверку вышло хлопотное: много голов пришлось смахнуть, прежде чем сюда к вам удалось пробраться.

Тулуй восторженно хлопнул по спине своего брата, после чего повернулся и в порыве нежности обнял Сорхахтани. Хубилай с Менгу на радостях завозились медвежатами, пока голова Хубилая не оказалась зажата под мышкой у более верткого Менгу.

– Субэдэй! – окликнул военачальника Угэдэй. – Багатур!

Осоловелые глаза Субэдэя постепенно прояснялись. Один из воинов протянул руку, чтобы помочь ему подняться, но тот сердито ее отбил, все еще потрясенный тем, как близок он был к смерти под ногами врагов. Когда Субэдэй, кряхтя, поднялся на ноги, Джэбэ изложил обстановку:

– Сломанное Копье закрыл ворота города. Все тумены собраны снаружи на равнине. Дело все еще может дойти до войны.

– Тогда как вы попали внутрь города? – требовательно спросил Угэдэй. Он поискал глазами Гурана и тут с горечью вспомнил, что верный кешиктен отдал жизнь возле первой двери.

– Мы влезли на стены, – ответил Джэбэ. – Отважный Хачиун послал нас туда перед тем, как сделал попытку прорваться в город. – Заметив на лице Угэдэя озадаченность, он пояснил: – Они не так уж высоки, повелитель.

В покоях сделалось светлее. В Каракорум пришел рассвет, и день обещал быть погожим. Вздрогнув, Угэдэй вдруг вспомнил, что это день принесения клятвы. Он моргнул, пытаясь придать своим мыслям хоть какую-то упорядоченность, наметить ориентир после перенесенной бурной ночи. В то, что у нее окажется послесловие, сложно было поверить. В какие-то секунды казалось, что пришел конец. Угэдэй чувствовал себя оглушенным, потерянным в событиях, над которыми был не властен.

В коридоре снаружи послышалась чья-то хлопотливая поступь. Ворвавшийся в покои гонец растерянно замер, потрясенный грудами мертвой плоти и выставленными в его сторону клинками. В замкнутом пространстве смердело выпущенными наружу нечистотами.

– Говори, – с ходу велел Джэбэ, узнав гонца.

Молодой скороход, опомнившись, торопливо заговорил:

– Ворота снова открыты, господин. Я всю дорогу бежал бегом, но следом идут вооруженные люди.

– Ну а как же, – умудренно произнес Субэдэй. Глубокий голос прозвучал столь неожиданно, что все присутствующие вздрогнули и обернулись, а Угэдэй испытал прилив облегчения от присутствия багатура. – Все находящиеся прошлой ночью за стенами явятся сюда, чтобы воочию увидеть, кто здесь выжил. Повелитель, – обратился он к Угэдэю, – времени в обрез. Когда вас увидят, вы должны быть чисты и переодеты. А эти покои надобно наглухо закрыть – во всяком случае, на сегодня.

Угэдэй благодарно кивнул, и Субэдэй принялся четко и быстро отдавать распоряжения. Первым заспешил прочь Джэбэ, оставив десяток кешиктенов охранять того, кто станет ханом. За ним последовали Угэдэй с Дорегене, затем Тулуй со своей семьей. Спеша по длинному коридору, Угэдэй заметил, как его брат попеременно притрагивается то к своей жене, то к сыновьям, словно все еще не до конца веря, что они здесь, с ним, в безопасности.

– Дети, Угэдэй, – произнесла Дорегене.

Он посмотрел на нее и увидел, что лицо ее бледно, а в глазах застыла тревога. Тогда он обнял жену за плечи, и обоим стало спокойнее. Глядя поверх ее головы, Угэдэй подумал о том, что, пожалуй, никто из этих людей не знает дворец как следует. Кстати, где Барас-агур, его старший слуга?

– Военачальник! – окликнул Угэдэй Джэбэ, который шел впереди. – Я должен выяснить, как пережил эту ночь мой сын Гуюк. И мои дочери. Пускай один из твоих людей отыщет их место пребывания – где именно, расспроси моего слугу. Новости сообщить мне со всей возможной быстротой. Найди также моего советника Яо Шу. Пускай поторапливаются. Убедись, что все они живы и с ними ничего не случилось.

– Слушаю и повинуюсь, повелитель, – с поспешным поклоном сказал Джэбэ. Поведение чингизида отличалось редкой неровностью: неизвестно, чего ждать от него в следующую минуту. Быть может, сказывалось волнение после боя, когда жизнь в жилах начинает течь с удвоенной силой.

Угэдэй, набираясь стремительности, размашисто двинулся дальше, так что жена и стража с трудом теперь за ним поспевали. Из отдаления откуда-то спереди донеслись звуки шагов множества людей. Угэдэй предусмотрительно нырнул в другой коридор. Ему необходимы свежая одежда и омовение. Надо счистить с себя чужую кровь и грязь. А еще требовалось время поразмыслить.

Скача по улицам в сторону дворца, Хачиун холодел от дурного предчувствия. Тела, казалось, лежали вповалку всюду, лужи темной крови пятнали гладкие каменные желоба водостоков. Цвета угэдэевского тумена были не на всех. Встречались здесь также простые дэли и доспехи, жирно лоснящиеся от крови, черной на утреннем свету. Ночь определенно выдалась кровавой, и Хачиун внутренне обмирал при мысли о том, какое зрелище может ждать его во дворце.

Чагатай скакал легко, чуть покачивая головой, глядя на следы побоища. При этом он глумливо ухмылялся, от чего у Хачиуна зрело непроизвольное желание рубануть ему по глотке, навсегда стерев самодовольство с его лица. Впрочем, взяться за меч не давало присутствие троих приближенных Чагатая. На мертвецов они не смотрели, целиком сосредоточившись на двоих всадниках, скачущих с их хозяином, который к концу дня намеревался стать ханом.

На улицах было тихо. Если кто из мастеровых и рискнул покинуть свое жилище после звона клинков и воплей минувшей ночи, то вид такого количества тел, несомненно, заставил их спрятаться обратно и запереть двери на все засовы. Шестеро всадников держали путь к ступеням, ведущим к воротам дворца. Здесь на бледном мраморе тоже раскинулись мертвецы, и их кровь лужами стыла на прожилках благородного камня.

Спешиваться Чагатай не стал, а лишь дернул поводья своего коня, и тот стал всходить по ступеням, сторожко ступая между трупами. Главная дверь в первый внутренний двор была открыта, и никто не препятствовал входу в него. Вокруг мало-помалу собиралось воронье, а в вышине кружили стервятники, привлеченные запахом смерти, витающим в утреннем ветерке. Хачиун с Хасаром, проходя под темным клином тени во двор, переглянулись в мрачном предчувствии. Здесь их, сказочно озаренное рассветными лучами, встречало румяным блеском серебряное дерево, прекрасное и безжизненное.

Письмена мертвых военачальники читали достаточно хорошо. Боя в четком понимании этого слова, с рядами сражающихся, тут не было. Тела валялись вразброс, сраженные со спины или с расстояния стрелами, которых даже не увидели. Почти физически ощущалось удивление защитников, испытанное ими в тот момент, когда из тени набрасывались на них и срубали прежде, чем можно было организовать какую-либо оборону. Чагатай наконец молча спешился. Его скакун нервничал от запаха крови, и чингизид покрепче привязал его к коновязи.

– Я начинаю опасаться за своего брата, – промолвил Чагатай.

Хасар напрягся, но один из Чагатаевых приближенных поднял руку, намекая на свое присутствие. Его тонкие губы поползли в улыбке. Безусловно, ему нравилось представление, разыгранное хозяином.

– Опасаться нечего, – раздался голос, от которого все подскочили.

Чагатай крутнулся, мгновенно выхватывая из ножен саблю. Его телохранители оказались почти столь же проворны.

Под резной аркой из песчаника стоял Субэдэй. Доспехов на нем не было, а утренний ветерок поигрывал складками шелкового халата. Левое предплечье полководца было перевязано, на повязке проступали очертания кровавого пятна. Выглядел он утомленно, но глаза, взирающие на человека, виновного в гибели и разрушении, горели жутковатым тигриным светом.

Чагатай приоткрыл рот – должно быть, намереваясь потребовать разъяснений, – но Субэдэй не дал ему ничего сказать:

– Мой повелитель Угэдэй ждет всех в зале для аудиенций. Он милостиво приглашает вас в свой дом и заверяет, что здесь вы в безопасности. – Последние слова будто застряли у него в горле.

Под напором гнева, которым так и кололи, так и резали глаза военачальника, чингизид отвел взор. На секунду плечи его поникли: он понял, что проиграл. Всю свою ставку он делал лишь на одну решающую ночь. И, вероятно, просчитался. Он не сразу поднял голову на шорох шагов, послышавшийся сверху. Весь балкон заняли лучники. Чагатай закусил губу и задумчиво кивнул. Все-таки он был сыном своего отца. Расправив плечи, Чагатай торжественно вложил саблю в ножны. Когда он улыбнулся Субэдэю, на его лице не было ни следа потрясенности или разочарования.

– Благодарение духам, он остался цел! – воскликнул Чагатай. – Веди меня к нему, багатур.

Глава 6

Приближенные Чагатая остались во внутреннем дворе. По приказу хозяина они готовы были обнажить клинки, но он только хлопнул одного из них по плечу – дескать, спокойно, – после чего зашагал к галерее, в проеме которой дожидался Субэдэй. Чингизид не оглянулся, когда его людей обступили воины Угэдэя и принялись хладнокровно засекать. Когда один из них вскрикнул под саблями, Чагатай чопорно поджал губы, раздосадованный такой слабостью: надо же, не может даже достойно принять смерть во имя своего хозяина.

Хасар с Хачиуном шли в молчании, следя за тем, как Чагатай сбоку подстраивается к Субэдэю; ни тот ни другой не удостоили друг друга и взглядом. У входа в зал аудиенций плотным строем стояли кешиктены, которым Чагатай, пожав плечами, отдал саблю.

Двустворчатая дверь с обшивкой из надраенной меди, красно-золотой в свете утренней зари, безмолвствовала. Чагатай ожидал, что его пригласят войти, но вместо этого старший кешиктен постучал по его доспеху и выжидающе отступил на шаг. Чагатай недовольно поморщился, но все же взялся стягивать с себя кольчужные рукавицы и наплечники, затем – пластинчатый панцирь с набедренниками. Вскоре он уже стоял в одном кожане, штанах и сапогах. Кто-нибудь другой после такой процедуры раздевания уменьшился бы в размерах, но не чингизид. До этого решающего часа Чагатай многие месяцы упражнял свое тело борьбой и бегом, а также ежедневно выпускал свыше сотни стрел. Так что был он в прекрасной форме и ладностью своей превосходил многих из тех, кто стоял сейчас с ним рядом.

За исключением, понятно, Субэдэя. Никто из кешиктенов не отваживался даже приблизиться к этому человеку, молча ждущему, не посмеет ли Чагатай возроптать. Стоял багатур молча, но то было молчание готового к прыжку тигра или готового выстрелить лука.

Наконец Чагатай, приподняв бровь, смерил кешиктена вопросительным взглядом. Он стерпел, когда его сверху донизу чутко обхлопали ладонями. Оружия при нем не оказалось, и тогда по кивку начальника стражи громоздкие двери медленно отворились. Вошел Чагатай один. Когда двери закрывались, за спиной у себя он расслышал негодующий голос Хасара: тот рвался следом, но наткнулся на неожиданный заслон. Вот и хорошо, что все будет происходить не на глазах у дядьев и Субэдэя. И пусть его, Чагатая, игра проиграна, но в этом нет ни стыда, ни позора. Просто Угэдэй, как и он сам, собрал вокруг себя преданных людей, которые оказались расторопней и сообразительней. И теперь, по следам минувшей ночи, одному из двух братьев предстоит стать ханом.

Одному

… ну а второму? Завидев на том конце зала Угэдэя, восседающего на белокаменном с золочеными пластинами троне, Чагатай невольно заулыбался. Вид у брата, безусловно, впечатляющий (на что, собственно, и делался расчет).

По мере приближения он разглядел, что волосы Угэдэя влажны и льнут к плечам, как будто тот окунался в ведро с водой. Единственным зримым свидетельством минувшей ночи стала лиловая отметина на щеке. Контрастом к великолепию трона смотрелся серый дэли, наброшенный поверх штанов и нагольной рубахи, – вычурности не больше, чем у простого пастуха с равнин.

– Рад видеть тебя в добром здравии, брат, – с едва проскальзывающей наглостью в голосе произнес Чагатай.

Щеки Угэдэя вспыхнули сухим лихорадочным жаром.

– Давай прекратим эти игры, – бросил он брату, который сейчас под суровыми взглядами стражников приближался к трону. – Я выжил после твоих нападений. И сегодня на исходе дня стану ханом.

Чагатай, по-прежнему улыбаясь, кивнул:

– Как скажешь. Но знаешь, как ни странно, я сказал правду. Часть меня содрогалась от мысли, что я не застану тебя в живых. Нелепо, верно? – Он насмешливо хмыкнул, позабавленный путаницей собственных чувств. Удивительная все-таки штука – родственные отношения. – И тем не менее я делал то, что считал уместным. И нет у меня ни сожалений, ни извинений. Думаю, отец получил бы удовольствие от тех смелых шагов, которые я предпринял. А ты, – он склонил голову, – ты должен мне простить, если я не поздравлю тебя с твоей победой.

Волнение Угэдэя слегка улеглось. Долгие годы он считал Чагатая не более чем спесивым вертопрахом. Он даже сам не смог бы сказать, когда и как этот легкомысленный повеса вырос в мужчину, исполненного чувства силы и приверженности цели. В эту минуту, когда брат стоял перед его троном, старшие кешиктены вышли вперед и приказали ему опуститься на колени. Тот проигнорировал приказ и продолжал стоять, с веселым интересом оглядывая зал. Для воина, привыкшего к юртам среди равнин, размеры поистине огромны. Утреннее солнце заливало зал, розоватым ликующим светом освещая город за окнами.

Один из кешиктенов вопросительно обернулся к Угэдэю за разрешением. Чагатай в это время с нарочитой беспечностью улыбался. Любого другого наглеца страж поверг бы на колени ударом – если надо, то и рубанув ему подколенные сухожилия. Колебание Угэдэя лишний раз уверяло Чагатая в собственной силе, тем более сейчас, когда его хотели усмирить.

Что до Угэдэя, то он почти восторгался безрассудной отвагой брата. И даже не «почти», а доподлинно, невзирая на события этой ночи. Тень Чингисхана нависала над обоими и, может статься, будет довлеть над ними всегда. Ни они, ни Тулуй никогда не сравнятся со своим отцом. Что бы ни взять в качестве мерила, размахом и величием души они уступали ему уже с того момента, как появились на свет. И тем не менее им надо жить; жить и набираться зрелости, опыта в державных делах. И расти, возвышаться под этой сенью, великой и грозной, иначе она поглотит их без остатка.

Так, как понимал сущность Угэдэя Чагатай, не понимал ее даже их общий брат Тулуй. У Угэдэя все еще не было четкой уверенности, правильно ли он сейчас поступает, но и в этом следовало проявлять спокойствие и силу. Досконально ясно одно: можно всю свою жизнь растратить попусту на тревоги и метания. Иногда приходится просто делать выбор, ну а потом лишь пожимать плечами в зависимости от того, как оно все сложилось, в осознании, что большего ты бы сделать все равно не смог, потому как не хватило духу.

Глядя на брата, Угэдэй еще раз, будто напоследок, мучительно пожалел о том, что не знает, сколько ему отпущено. От этого зависит все. Что до его сына, то у него нет суровой твердой воли, позволяющей претендовать на звание наследника. Умри Угэдэй нынче же, Гуюк не пройдет по линии их с Чагатаем отца, линии Чингисхана. Власть отойдет к тому, кто идет перед ним. Угэдэй всем своим видом демонстрировал величавое спокойствие, но сердце не слушалось, билось, как птица в клетке, наполняясь тупой болью, которая с каждой минутой становилась все острей; вот она уже словно клинок, сунутый между ребер. Всю ночь Угэдэй провел в треволнениях, на ногах и без сна, не хватало еще сейчас на виду у всех рухнуть без чувств. Перед встречей он, правда, успел взбодриться чашей красного вина и щепотью порошка наперстянки. От снадобья на языке все еще чувствовалась горечь, а голову медленно сдавливало обручем.

Сколько же ему все-таки осталось? Может, он и ханом-то пробудет всего несколько дней, а там сердце не выдержит, лопнет. Если при эдакой своей участи еще и умертвить Чагатая, держава вспыхнет внутренней войной и разлетится вдребезги. Тулую ее не удержать: силенки не те. Ни ему, ни Гуюку не удастся сплотить вокруг себя верных нойонов и военачальников, которые уберегут их в этом бушующем пламени. Здесь сила восторжествует исключительно через кровь.

Вот этот человек, что сейчас в напряженной позе стоит перед троном, и есть, вероятно, надежда на будущее империи. Более того, именно Чагатая отец назначил бы на ханство, если бы их старший брат Джучи не родился на свет. Мокрая голова нестерпимо чесалась, и Угэдэй машинально поскреб ее ногтями. На него все еще вопросительно поглядывали кешиктены, но сбить Чагатая на колени хозяин им не позволил. Решил воздержаться – во всяком случае, сегодня, хотя часть его томилась этим соблазном.

– Ты здесь в безопасности, брат, – проникновенно произнес Угэдэй. – Я дал слово.

– А слово тверже железа, – подхватил сказанное Чагатай.

Обоим вспомнились изречения отца, которые они искренне чтили. Что ни говори, а тень великого хана окутывала их словно плащом. Общие воспоминания заставили Чагатая поднять голову и нахмуриться; его вдруг пронзили невыразимая тоска и растерянность. Столько сил потрачено, и все ради чего? Откровенно говоря, он ожидал, что его убьют, но вид у Угэдэя был сейчас скорее встревоженный, чем победный или хотя бы мстительный. Чагатай с интересом наблюдал, как Угэдэй обратился к начальнику стражи:

– Всем уйти. Речи мои предназначены единственно для моего брата. – Тот хотел было исполнить приказание, но Угэдэй взмахом руки остановил его: – Стой. Вначале приведи мне сюда Субэдэй-багатура.

– Слушаю и повинуюсь, повелитель, – возгласил страж, кланяясь поясным махом.

Кешиктены у стен, дружно повернувшись, один за другим зашагали к медным дверям. На смену им явился вызванный начальником стражи Субэдэй. Слышно было, как снаружи все еще препирается с гвардейцами Хасар, но тут створки дверей сомкнулись и в гулком пространстве зала остались лишь двое сыновей и любимый военачальник Чингисхана.

Встав с трона, Угэдэй спустился со ступенек, оказавшись, таким образом, вровень с Чагатаем. На угловом столике стоял кувшинчик, из которого он налил себе чарку архи. Проглотил и поморщился – напиток ожег язву пищевода.

Под лютым взглядом багатура Чагатай моргнул и отвел глаза.

Угэдэй с протяжным вздохом заговорил. Голос его сотрясался от накала того, что он уже так долго в себе удерживал:

– Чагатай.

Я

наследник нашего отца – не ты, не Тулуй с Хачиуном или сын Джучи и ни один из военачальников. Сегодня на заходе солнца я присягну народу моей державы.

Он сделал паузу, на протяжении которой Чагатай с Субэдэем молчали. Из высокого окна открывался вид на город, дышащий тихой прелестью, несмотря на полную ужаса истекшую ночь.

– Там, за окном, – тихо продолжил Угэдэй, – простирается мир, нами пока не изведанный. С народами и их верами, ремеслами и армиями, которые о нас покуда и не слышали. Ну и, понятно, с городами побольше и пославней, чем Енкин и наш Каракорум. Нам же, чтобы выжить и расти, нужна стойкая сила. Мы должны покорять новые земли, чтобы войско наше было всегда сыто и безостановочно двигалось. Остановиться равносильно гибели, Чагатай.

– Понимаю, – кивнул тот. – Не болван.

– Я знаю, что ты не болван, – устало улыбнулся Угэдэй. – Иначе я велел бы убить тебя прямо там, на внутреннем дворе, вместе с твоими прихлебателями.

– Так почему я все еще жив? – спросил Чагатай. Спросил вроде бы невозмутимо, но на самом деле этот вопрос жег его с того самого момента, как он во внутреннем дворе завидел Субэдэя.

– А вот почему, – дал наконец ответ Угэдэй. – Потому что я, может статься, до расцвета нашей державы не доживу. Да-да, Чагатай. Ибо сердце мое слабо, и я могу умереть в любую минуту.

Оба, и Чагатай, и багатур, изумленно в него вперились. Но ждать их расспросов у Угэдэя недоставало терпения, слова из него так и летели:

– Я жив лишь силой горьких цзиньских снадобий, но пребываю в полном неведении, сколько мне еще осталось на этом свете. Мне хотелось лишь увидеть достроенным мой город и стать ханом. И вот я, все еще живой, лицезрю плоды своих трудов, хотя и живу в мучениях.

– Но почему я слышу об этом впервые? – медленно произнес Чагатай, пораженный тем, что из всего этого следует. – Почему не раньше?

Впрочем, ответ он уже знал и на дальнейшие слова брата лишь с пониманием кивал.

– А ты дал бы мне еще два года на то, чтобы достроить город, довершить мою гробницу? Нет, ты бы напустился на меня, едва об этом прознав. А так я достроил Каракорум и теперь еще побуду ханом. Думаю, брат, отец оценил бы и

мои

смелые шаги.

Чагатай молча покачивал головой. Все, о чем ему пока приходилось лишь гадать, начинало обретать складность и искомую ясность.

– Тогда почему… – начал он.

– Ты же сказал, что не болван, Чагатай. Подумай как следует, как это уже тысячу раз проделал я. Я наследник моего отца, но сердце мое слабо и в любое мгновение может не выдержать. Кто тогда поведет народ?

– Я, – одними губами вымолвил Чагатай.

И это была правда, причем правда жестокая, так как сыну Угэдэя в таком случае ханской власти уже не видать. Тем не менее братья не отвели друг от друга глаз. А Чагатай уже по-иному, с сопереживанием оценил то,

что

за годы, минувшие со смерти отца, совершил Угэдэй.

– И как давно ты страдаешь от своего недуга? – спросил он.

– Давно, – махнул рукой Угэдэй. – Так давно, что уже свыкся. Только вот боли за последние годы усилились. Такие стали, что иной раз и терпеть невмоготу. Если бы не цзиньские порошки, то и не знаю, был бы жив или нет.

– Постой, – нахмурился Чагатай. – Так ты говоришь, мне ничего не грозит? Ты вот так меня с этими сведениями и отпустишь? Но… как? Не понимаю.

За Угэдэя ответил Субэдэй – все с таким же лютым взором, с каким встретил Чагатая у входа во дворец.

– Если бы тебя зарубили, Чагатай, чего ты, безусловно, заслуживаешь за свое вчерашнее вероломство, то кто сохранит в целости империю, если та вдруг останется без хана? – в тихой ярости проговорил он. – Получается, ты за свое отступничество еще и остаешься при награде.

– Вот зачем я и тебя, Субэдэй, позвал на этот разговор, – сказал Угэдэй. – Ты должен оставить свой гнев. Ханом после меня станет мой брат, а ты при нем будешь первым военачальником. Он ведь тоже сын Чингисхана, которому ты давал клятву верности, а значит, обязан служить и ему.

Чагатай с минуту напряженно думал.

– То есть от меня ты ожидаешь мира и благодушия, пока не истек твой земной срок. А откуда мне знать, что это не уловка и не хитрость, замысленная тем же Субэдэем?

– Откуда? – желчно переспросил Угэдэй, терпение которого уже явно иссякало. – Да хотя бы оттуда, что я

уже

не лишил тебя жизни. А ведь мог бы, Чагатай, и все еще могу. Особенно после твоей выходки. Но тем не менее я дарую тебе жизнь, да еще что-то сулю в придачу. Ты учти, братец, что разговариваю я с тобой как победитель, а не как побежденный. Вот в этом ключе и расценивай мои слова.

Чагатаю оставалось только согласиться. Действительно, надо все как следует осмыслить, хотя времени на это у него отнюдь не воз.

– Но ведь я связан обещаниями с теми, кто меня поддерживал, – нашел он отговорку. – Не могу же я просто ждать да коз пасти. Это же, можно сказать, смерть при жизни, недостойная воина. – Глаза его рыскали в такт мятущимся мыслям. – Если только ты не объявишь меня своим наследником прилюдно, – заявил он. – Тогда мне от моих нойонов будет уважение.

– А вот этого я делать не стану, – тотчас ответил Угэдэй. – Если я умру через месяц-другой, ты станешь ханом вне зависимости от того, объявил я тебя наследником или нет. Но если я на этом свете подзадержусь, то не дать возможность своему сыну я не смогу. Тогда уж вы с ним сами потягаетесь за власть, кто кого.

– Получается, ты мне ничего и не предлагаешь! – вспылил Чагатай, возвысив голос чуть ли не до крика. – Что это за сделка такая, основанная на пустых обещаниях? Зачем о ней вообще упоминать? Если ты скоро умрешь, то быть мне ханом. Ну а если я всю жизнь прожду гонца, который так и не явится? Да кто ж на такое пойдет?

– Ты, после твоего давешнего вероломства. Спусти я тебе обиду и позволь уйти к твоему тумену, ты углядел бы в моем поступке лишь слабость. И спрашивается, как долго мне тогда пришлось бы ждать очередного поползновения от тебя или от кого-то еще? Думаю, что очень недолго. Я же, Чагатай, отпускаю тебя не с пустыми руками. Вовсе нет. Моя задача – расширить покоренные нами земли, на которых империя станет расти и процветать. Во владение брату Тулую я предложу наши родные края, за собой оставлю только Каракорум. – Видя, как в глазах брата мечтательно переливаются огоньки предвкушения и жадности, Угэдэй сделал глубокий вдох. – Ты заберешь Хорезм, сделав его центром своих владений, к тебе же отойдут города Самарканд, Бухара и Кабул. Иными словами, ты получаешь ханство протяженностью свыше пяти тысяч гадзаров, от вод Амударьи до гор Алтая. Ты и твои потомки будут править там, хотя мне и моим с вас будет причитаться дань.

– Мой повелитель… – подал встревоженный голос Субэдэй.

– Тихо, багатур! – нетерпеливым движением руки осадил его Чагатай. – Пускай договорит. Это дела семейные, для твоих ушей они вообще не предназначены.

Угэдэй покачал головой:

– Эти мысли, Субэдэй, я вынашивал без малого два года. Как видишь, мое стремление – смирить гнев, снедающий меня после нападения на мою семью, и верно определиться с выбором уже сейчас, несмотря ни на что.

Угэдэй смерил брата тяжелым взглядом:

– Сын мой и дочери выжили, ты знаешь об этом? Если бы твои воины их умертвили, я бы сейчас лично смотрел, как с тебя не спеша сдирают кожу, и наслаждался твоими воплями. Некоторые вещи я вынужден терпеть, даже если они не идут на пользу империи моего отца.

Он сделал паузу. Чагатай подавленно промолчал. Угэдэй кивнул, довольный тем, что понят.

– А вообще, брат, ты производишь впечатление силы, – сказал он. – У тебя есть преданные нойоны, а у меня – обширнейшая империя. Следить за ней и ею управлять надлежит способным людям. С сегодняшнего дня я становлюсь гурханом – то есть ханом, возглавляющим союз равноправных племен. С тебя я возьму клятву верности, а тебе и твоим потомкам дам свою. Империя Цзинь научила нас править многими землями, причем так, чтобы обратно в столицу ручьями стекалась дань.

– А ты не забыл, что случилось с той самой столицей? – ехидно спросил Чагатай.

Глаза Угэдэя опасно блеснули.