Текст книги "Книга о Боге"

Автор книги: Кодзиро Сэридзава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 49 страниц)

– Да, да, спасибо, – ответил я, тронутый горячностью, с какой говорил Жак, но тут в разговор вступил обычно немногословный Жан:

– О таланте часто говорит мой дядюшка. Сидит весь заляпанный глиной у себя в мастерской, а как увидит меня, тут же пристает: «Ну что, ты все еще не решил, что тебе нравится, чему хочешь посвятить жизнь? Ведь все, что вы там изучаете у себя в университете, всякая там история Запада – это нужно только для общего образования. А я вот люблю возиться с глиной, потому стал ремесленником и всю жизнь этим занимаюсь. Никаких таких особых талантов у меня нет, да и не верю я в эти таланты. Ну, сделал несколько вещей, а люди вокруг тут же стали кричать, что, мол, это шедевры, принялись расхваливать меня да льстить, мол, я унаследовал талант Родена, то да се… Смех, да и только! Да нет у меня никакого таланта, просто мне нравится возиться с глиной, вот и все…»

– Да, эти слова, которыми великий Брудель пытался расшевелить своего любимого племянника, можно с таким же правом адресовать и тебе. Пойми, я хочу, чтобы ты выздоровел и мог жить счастливо, потому и предлагаю тебе заняться твоей любимой литературой. Наверное, тебе надоело слушать нотации, но я хочу от тебя только того, чего и Господь хочет.

Тут Жак умолк, а я, взволнованный тем, что обрел настоящего друга, уверенно двинулся вперед по Тропе Безмолвия.

Глава шестая

Мне и раньше говорили, что ближе к Рождеству в этих местах часто бывают метели, и точно: примерно на три ясных дня приходился один ненастный. Начавшись, метель продолжалась два, а то и три дня, в таких случаях пациентам запрещали гулять, и те часы, которые обычно отводились под прогулки, они должны были проводить на своих балкончиках, принимая сеансы климатотерапии.

Перед Рождеством жизнь в отеле «Режина» внезапно забила ключом, все пришло в движение.

Появилось много новых лиц: кто-то приехал навестить находившихся здесь на излечении родственников и друзей и провести вместе с ними Рождество, кто-то, раньше и сам бывший пациентом клиники, но давно вернувшийся к нормальной жизни, использовал зимние каникулы, чтобы набраться сил и укрепить здоровье. Таких называли резервистами. Номера с балконами, выходящие на южную сторону, обычно занимали постоянные пациенты, а номера с северной стороны без балконов, как правило, пустовали, но в предрождественскую пору они быстро заполнялись родственниками больных и резервистами. Больные «основного состава» и «резервисты», обедающие в нашем зале А, относились друг к другу с большой симпатией, во всяком случае все мы с удовольствием общались, так что отель переставал быть похожим на лечебницу и становился чем-то вроде дома отдыха. Благодаря легкой беззаботной атмосфере, которая на время устанавливалась в отеле, оставались незамеченными печальные, а порой и трагические события, которые нередко здесь случались.

Бывало, кто-нибудь из больных, уставший от бесконечных метелей и измученный процедурами, которые становились в эти дни действительно тяжким испытанием, бросался вниз с балкона и отправлялся в Царствие Небесное. А кое для кого сам балкончик становился последним пристанищем – как правило, это были люди, приехавшие сюда слишком поздно, когда надежд на выздоровление уже практически не оставалось, их изъеденный туберкулезом организм, какой бы сильной волей они ни обладали, оказывался не способным вести суровую борьбу с болезнью. Таких случаев было особенно много среди больных, столующихся в зале Б. Покойники покидали отель ночью в полном безмолвии, стараясь не нарушать покой тех, кто продолжал бороться с болезнью. Разумеется, от больных, живших в соседних комнатах и обладавших острым слухом, не оставалось тайной, когда кто-нибудь глубокой ночью отправлялся в последний путь, но рассказывать об этом другим было не принято.

Моей соседкой справа была двадцатичетырех-двадцатипятилетняя белокурая красавица парижанка, ее звали Элиза. Иногда мы сталкивались с ней в коридоре, иногда вместе спускались в лифте в столовую, ну и, разумеется, при встрече здоровались. Она всегда была умело подкрашена, в шикарном вечернем наряде, на лице ее играла улыбка, но при одном взгляде на девушку можно было распознать в ней пациентку, столующуюся в зале Б: ее худоба свидетельствовала о том, что болезнь прогрессирует.

Однажды снежным метельным вечером за три дня до Рождества, спускаясь в лифте в столовую, мы с Элизой разговорились, и она рассказала мне о японской девушке по имени Тиэко Хара, которая учится в Парижской консерватории в классе фортепиано профессора Леви. По ее словам, эта Тиэко Хара очень талантлива, ей прочат блестящее будущее и Элиза иногда ходит на ее прослушивания.

После ужина я впервые за долгое время зашел в комнату отдыха и устроился у радиоприемника: по немецкому радиовещанию должны были передавать Девятую симфонию Бетховена, и мне хотелось ее послушать. Я уехал из Японии, когда там еще не было радио, и меня восхищало, что по здешнему огромному радиоприемнику можно ловить передачи из всех стран Европы, но поскольку остальные три члена нашей группы радио презирали, то и я крайне редко бывал в комнате отдыха. Однако в ту ночь я все-таки пошел туда и обнаружил Элизу, которая, в одиночестве сидя возле радиоприемника, слушала Шопена в исполнении Корто. Музыка увлекла и меня, и я присел на кресло в углу. Я уже два года не слушал Корто, поэтому тихонько сидел, наслаждаясь музыкой, но через некоторое время она заговорила со мной:

– Может, вы хотите переключить на что-нибудь другое?

– Нет, я люблю Корто. Правда, пришел я не за этим, меня интересовала скорее немецкая станция.

– Девятая симфония? Я тоже хотела послушать финал… Ничего, если мы подождем, пока он сыграет еще две пьесы?

После того как прозвучали два этюда Шопена, Элиза переключила приемник на немецкую станцию. Как она и рассчитывала, комната сразу наполнилась мощными звуками финала Девятой симфонии. Весь день я провел лицом к лицу со смертью, под свист метели принимая на балконе воздушные ванны, поэтому меня до глубины души потрясло ликующее жизнеутверждающее пение хора, и, когда музыка наконец смолкла, я даже не заметил, что к глазам невольно подступили слезы.

– Мсье, еще нет десяти, давайте поболтаем немного?

Тут, впервые спохватившись, что я не один, я взглянул на женщину.

– Я хотела поблагодарить вас… Нет, я не собираюсь рассказывать вам историю своей жизни… Когда-то я решила посвятить себя музыке и училась играть на фортепиано… Потом мой учитель профессор Леви и мой жених Луи убедили меня приехать сюда и показаться доктору Д. Он сказал, что на два года я должна забыть о фортепиано и о Луи и бороться за свою жизнь… Я тогда подумала, что лучше умереть, чем жить целых два года без музыки и без Луи… Но тут я узнала, что мой сосед, то есть вы, расстался с любимой семьей и в одиночестве самоотверженно борется с болезнью, это заставило меня устыдиться и задуматься… А когда мы сейчас вместе слушали Корто, а потом Девятую, я подумала, что все-таки должна жить, и мне захотелось плакать…

– Конечно, ведь мы оба молоды, у нас еще все впереди!

– На Рождество ко мне, наверное, приедет Луи. Слушая Корто, я подумала: ведь совсем не обязательно становиться пианистом. Достаточно того, что я могу просто слушать эту прекрасную музыку и восхищаться ею. Я решила: пусть я проведу здесь два года или даже три, борясь с болезнью, но я непременно выздоровею и тогда мы сможем пожениться и будем жить вместе в любви и согласии. Когда Луи приедет, я скажу ему об этом, представляю, как он обрадуется! И это все благодаря вам…

С этими словами она нетвердой походкой подошла ко мне и пожала мне руку.

– Ну, раз вы приняли такое решение, в десять часов вам полагается уже крепко спать, – улыбнулся я, и мы медленно пошли к лифту.

Накануне сочельника приехали отец Мориса и мать Жана, они разговаривали с профессором Д. и, узнав, что к Пасхе юноши смогут покинуть лечебницу, на радостях остались поужинать с нами. Они благодарили меня и Жака за дружескую поддержку, вообще складывалось впечатление, что этот ужин с его праздничным угощением, взаимными пожеланиями и поздравлениями был дан в честь полного выздоровления наших товарищей.

Захмелевший от шампанского, которое мне давно уже не приходилось пить, я вместе с друзьями вышел из столовой и направился было к себе, но, проходя мимо зала Б, вдруг вздрогнул и остановился. Сбоку на плетеном стуле, бессильно поникнув, сидела Элиза, старательно накрашенная, в ярко-красном вечернем платье.

– Добрый вечер, – сказала она, подняв на меня глаза, в которых читалась мольба.

– Ваш жених приехал?

– Нет, боюсь, что…

– Завтра сочельник, он обязательно приедет. Бодритесь, – сказал я ей и бросился догонять друзей. Из почтения к отцу Мориса, главе Торгово-промышленной палаты, мы решили после ужина провести некоторое время вместе в комнате отдыха.

Со следующего дня и до двадцать шестого числа отель «Режина» был переполнен приехавшими гостями, повсюду царило праздничное оживление. Все это время Элиза не попадалась мне на глаза, впрочем, я не придал этому особого значения, уверенный, что к ней приехал ее жених, которого она с таким нетерпением ждала. Но в ночь на двадцать седьмое я проснулся от каких-то странных звуков, доносившихся из соседнего номера. Я прислушался и через некоторое время уловил сдавленные рыдания. Потом женский голос произнес:

– Отец, приподнимите-ка ее… Нельзя заставлять доктора еще и этим заниматься…

Затем послышался голос профессора Е.:

– Ничего, я привык. Я провожу вас до машины. Исполню свой последний долг.

Потом прозвучали удаляющиеся по коридору шаги, и кругом снова воцарилась глубокая, как в мире смерти, тишина. Говорят, что в полночь покойники покидают отель и возвращаются домой, неужели Элиза умерла?

Мне невольно вспомнился снежный пейзаж, который был перед моими глазами, когда в тот вечер я до десяти часов лежал на балконе. На темно-синем без единого облачка небе льдинкой висела полная луна, она заливала ровным серебряным светом расстилавшуюся перед взором равнину. Было морозно, около восемнадцати градусов ниже нуля. И вот по этому снежному пространству промчится и исчезнет вдали машина с телом Элизы. Куда она направляется? А ее жених, он тоже с ней в этой машине? Или она там совсем одна и ее везут не домой, а в обитель смерти…

Все эти мысли теснились в моей голове, и сон не шел ко мне. Желая побыстрее заснуть, я, нарушая запрет, достал взятый у Мориса роман Мориака и стал читать его в постели.

На следующее утро балкончик был залит яркими солнечными лучами, будто ничего и не случилось ночью. Высоко поднимая руки, я сделал несколько глубоких вдохов и выдохов и начал свой обычный, подчиненный строгому распорядку день. Когда, покончив с завтраком, я собирался идти на прогулку, в номер вошла слоноподобная медсестра и, поздоровавшись, протянула мне маленькую визитную карточку. Это была карточка Элизы Феврие. На ней изящным почерком было написано:

«Мой дорогой японский сосед, простите…»

– Что это? – спросил я.

– Я нашла это на столике мадемуазель Феврие.

– Что она имела в виду, что значит это «простите»?

– Не знаю… Наверное, она хотела извиниться, что потревожила вас.

– Ее жених приезжал на Рождество?

– Нет… Она уехала к родителям, – сказала сестра и быстро вышла, пряча покрасневшие от слез глаза.

Больше никто не упоминал об Элизе, и эта визитная карточка, на которой было написано «простите», так и осталась для меня тайной.

В тот день, незадолго до полудня, внезапно разыгралась метель. Она продолжалась целых три дня. Не могу сказать, что метель была мне в новинку, однажды зимой, через год после окончания университета, я около трех месяцев проработал в лесном управлении префектуры Акита, и метели там бывали довольно часто: ветер вдруг приносил легкую снежную пыль, она, кружась, проносилась мимо, исчезала, потом, после некоторой передышки, все повторялось сначала, и так несколько раз. Здешние метели оказались совсем другими. За окном не было видно ни земли, ни неба, в темно-синей мгле кружилось, образуя яростные водовороты, бесчисленное множество белых ледяных кристалликов. Они залетали и на балкон.

Стоило мне, устроившись на балконе в шезлонге, приступить к ежедневному сеансу климатотерапии, как одеяло оказывалось занесенным мельчайшими льдинками. Льдинки падали и на лицо и осыпались, только когда я глубоко вздыхал. В какой-то момент мне это надоело, и я накрыл лицо носовым платком, но все равно каким же это было тяжелым испытанием – лежать вот так посреди метели, полностью отрешившись от окружающего, не имея возможности ни думать, ни размышлять, ни спать, ведь дозволялось только одно – дышать. Причем я должен был оставаться в таком положении целых пять часов! Я чувствовал себя монахом, на которого наложили епитимью. Тогда-то я и понял, что не дать себе умереть от туберкулеза – это тяжкий труд…

К вечеру третьего дня после трех часов лежания на балконе я вдруг очнулся и увидел: гроб с моим телом движется по направлению к вершинам далеких Альпийских гор, на которые я всегда смотрел со Скалы Чудес.

– Но я ведь не умер, я еще жив! – отчаянно и беззвучно крикнул я.

Тут гроб достиг вершин и, отделившись от них, поплыл по воздуху дальше. «В загробный мир», – понял я и испугался.

– Я не хочу в загробный мир, мне еще многое надо сделать в этом мире! – закричал я.

Меня попросили перечислить все, что я хотел сделать, но я растерялся и ничего не мог ответить, а перед глазами проходили сцены одна страшней другой…

Не помню, сколько я смотрел на все это. В какой-то миг, поняв, что готов отрешиться от собственного «я», я глубоко вздохнул, и тут же кромешная мгла начала рассеиваться. «А, это, наверное, и было космическое путешествие, о котором мечтает Жак», – понял я и, ободрившись, нашел в себе силы выдержать до конца тяжкое испытание метелью.

Вечером слоноподобная медсестра пришла измерить мне температуру. Жара у меня не было, и она велела мне не ходить сегодня на прогулку, а, приняв ванну, сразу же спускаться в столовую. Затем, приготовив мне ванну, удалилась. Чувствуя себя освеженным и бодрым, я вошел в столовую и был поражен: зал А выглядел иначе, чем всегда. Он был ярко освещен, все радостно приветствовали меня. «Вот он, мир живых», – подумал я. Взволнованный так, будто и в самом деле вернулся из царства мертвых, я сел за стол и сразу же сказал Жаку:

– Жак, знаешь, когда во время вечерней метели я лежал на своем балкончике, то совершил, умозрительно конечно, космическое путешествие.

– И что ты обрел в результате?

– Я сумел отрешиться от своего «я».

– Вряд ли состояние самоотрешенности является результатом твоего космического путешествия, скорее это его предпосылка, непременное условие. Человек, находящийся в плену общепринятых понятий и собственного «я», даже вылетев в космос, не способен увидеть его таким, каков он в действительности.

Морис и Жак иронически улыбались, но я с трудом удержался от слез. Жак всегда стоит на позиции жизни, а я слаб и малодушен и предпочитаю цепляться за смерть. «Если именно теперь я не заставлю себя кардинально перемениться и не стану таким же, как Жак, то никакое лечение в этом горном санатории не поможет мне избавиться от туберкулеза», – подумал я, и эта мысль целиком захватила меня.

– Жак, знаешь, я все-таки решил подчиниться воле твоего великого Бога, а именно – бросить экономику и заняться литературой. Я понял, что если не сделаю этого, то меня никогда не пересадят в мой родной лес как особо ценное дерево.

– Вот и прекрасно! Что же касается великой силы, то мне бы хотелось добавить к тому, что я уже говорил тебе, еще одно: мне кажется, эта сила представляет собой нечто вроде прародителя человечества, поэтому все люди – ее дети. Я как-то говорил тебе, что очень вовремя принял французское гражданство. Будь я старше на три года, меня бы вопреки моей воле непременно призвали в 1914 году, когда началась война между Францией и Германией. Судя по всему, французы ненавидят немцев и теперь, в мирное время, и это неправильно. Ведь все люди братья и надо помогать друг другу. В противном случае даже наука, к примеру, не сможет развиваться достаточно быстро. Я, поскольку верю в эту великую силу, являюсь последовательным пацифистом. Надеюсь, что и ты им станешь. Так ведь?

Я решительно кивнул. В самом деле, наверное, смерть Элизы заставила меня снова задуматься над проблемой туберкулеза и смерти, о которой в последнее время я начал забывать. Я выполнял все предписания врачей, твердо веря, что туберкулез вылечить нетрудно, достаточно последовательно пройти курс климатотерапии в высокогорном санатории, и тем не менее я все время терзался сомнениями, в моей голове постоянно возникал вопрос: когда же мне наконец станет лучше, когда я поправлюсь настолько, что смогу вернуться в Японию? Положим, мне удастся вернуться к нормальной жизни, но если при этом я буду вынужден навсегда остаться во Франции, это для меня та же смерть, только в иной форме. Когда я задумывался о своей жене и дочери, о том, смогу ли я сам обеспечивать существование своей семьи, то неизбежно приходил к печальному выводу, что моя ранняя смерть разрешила бы все проблемы. Меня тревожила подспудная мысль о том, что долгие годы моей борьбы с болезнью будут настоящим бедствием для моей семьи и для всех моих близких. Эта мысль делала меня слабым и уязвимым, может быть, именно поэтому моя душа сбилась с пути и улетела в космические просторы, когда я неподвижно лежал на своем балконе во время той трехдневной метели?

С тех пор моя жизнь на горном курорте изменилась. Конечно, каждодневное существование по-прежнему подчинялось распорядку, установленному профессором Д., я тщательно следовал всем его предписаниям, и с этой точки зрения никаких особенных перемен не произошло, однако изменилось мое отношение к этому существованию, мое настроение. Теперь, подобно Жаку, я ощущал себя под защитой великой силы и, отбросив прочь сомнения, проживал каждый день обращенный лицом к жизни. Я забросил экономику и был полон решимости профессионально заняться литературой. И если мне не суждено вернуться в Японию, пусть, в этом тоже нет ничего страшного, я стану французом и буду жить во Франции. И я стал упорно учиться писать по-французски.

Впрочем, я и раньше пытался писать по-французски, в чем мне помогала не только болевшая легкой формой туберкулеза мадам Р., которая исправляла мои ошибки, но и Морис. Я был очень благодарен Луи Жуве, любезно предложившему мне писать для журнала «Антракт», который он выпускал с актерами своей труппы. «Ни о чем не беспокойся и лечись, – сказал он, – если ты будешь писать небольшие заметки для каждого номера, этого вполне хватит тебе на жизнь». Конечно же я ухватился за его предложение и стал готовить себя к этой работе. Еще я сдружился с Жозефом Кесселем, авангардным писателем, который часто навещал свою больную туберкулезом жену, жившую в нашем отеле, она-то меня с ним и познакомила. Он очень воодушевил меня предложением написать с ним вместе роман на японскую тему, и я был полон самых радужных надежд… В результате начиная с середины января я радовался каждому дню, перестал реагировать на погоду, будь то метель или солнце, и в часы, свободные от лечебных процедур, часто заходил к Морису, который знакомил меня с французской литературой.

Когда я пришел в его комнату впервые, то был совершенно поражен количеством книг, огромный шкаф был просто набит ими. Там были Полные собрания сочинений Бальзака, Стендаля и других писателей-классиков, романы известных современных писателей.

– Ого! Не знал, что ты занимаешься литературой.

– Я просто люблю читать. Хорошо, когда все книги при тебе и можно прочесть любую.

– Да, но набивать книгами больничную палату только потому, что любишь читать… Наверное, ты собираешься сам заняться сочинительством или писать критические статьи?

– Да нет, это Жак полагает, будто человек должен свое любимое занятие сделать профессией, делом всей своей жизни, но со мной все куда проще, мне суждено унаследовать дело отца.

– Ты хочешь сказать, что у тебя нет профессии? Так, что ли?

– Ты же изучаешь социологию, поэтому должен знать, что во Франции и теперь имеют реальную силу только два класса – буржуазия и пролетариат. Эти два класса существуют совершенно автономно, никак друг с другом не соприкасаясь, между ними проходит четко очерченная граница, которую невозможно преодолеть ни с той, ни с другой стороны, ну, это все равно как Париж, который разделен Сеной на две отдельные части. И в психологическом плане тоже… В общем, если ты буржуа, то не может заниматься чем-то только потому, что тебе это нравится. Эти социальные стереотипы не уничтожила даже война.

– Но тогда зачем было изучать в университете экономику?

– Ну, возможно, для самообразования. Я вообще немного белая ворона, если бы я увлекался всем тем, чем увлекаются люди моего круга – охотой, верховой ездой, ничегонеделанием, – скорее всего, я бы и туберкулезом не заболел. Я всегда ко всему относился слишком серьезно, вот и к литературе тоже… Поскольку ко мне перейдет дело отца, я буду полностью обеспечен, мне не придется думать о пропитании, поэтому я целиком посвящу себя заботам о благосостоянии своего города и его жителей. Это и будет моей профессией, если угодно.

Я был поражен – неужели Морис настолько буржуазен? – и мялся, не решаясь задавать вопросы, от которых за версту разило бы нищетой.

– Я читал твои французские опусы и думаю, что твое стремление к сочинительству вполне оправданно. Вот только длинные вещи тебе следует писать все-таки на родном языке. А по-французски только что-нибудь короткое… К примеру, у Мопассана полно коротких рассказов. Кстати, тебе будет полезно его почитать. Есть еще прекрасный писатель Анатоль Франс, у него тоже есть чему поучиться. А недавно один мой университетский приятель прислал мне большой роман нового писателя, его фамилия Пруст. «В поисках утраченного времени» называется. Признаться, я был приятно поражен. Я пока еще в нем не совсем разобрался, но думаю, он произведет революцию во французской литературе… Вот прочту первый том и дам тебе. Проза у него довольно сложная, но, читая ее, я отчетливо понял, что стиль всегда определяется содержанием. И у меня возникло острое ощущение, что большие и серьезные вещи ты должен писать только на родном языке. Да, этот Пруст – гений.

– Правда? Дай и мне как-нибудь почитать этого гения.

Морис тут же показал мне лежавший у него на столе роскошный большой том. Воспользовавшись случаем, я задал ему вопрос, давно уже мучивший меня:

– Раз уж речь зашла о гениях… Ты веришь в этого Бога, о котором говорит Жак?

– Ну, это вопрос сложный… Я верю в то, что Жак – гений. Иногда мне даже приходит в голову, что когда-нибудь в будущем я буду вспоминать этот год, проведенный рядом с ним, как большую честь для себя и большую удачу и стану благодарить судьбу за то, что заболел туберкулезом и попал сюда. Я позволяю себе подтрунивать над его теориями, но все, что он говорит, навсегда запечатлевается в моей душе, я даже записываю его слова в дневник. Поэтому я, конечно же, принимаю на веру все то, что он говорит о Боге, более того, его рассуждения об Иисусе внесли значительные поправки в мои собственные весьма поверхностные христианские воззрения.

– Вот как… Спасибо.

– Ты как-то говорил, что Бог для тебя дело прошлое, что Он для тебя умер, но подозреваю, что рассуждения Жака возродили Бога и в твоей душе. Я прав? – засмеялся Морис.

Так дни шли за днями, метели бушевали все реже, все чаще светило солнце. Однажды в середине февраля, вечером того дня, когда Жак вернулся с очередной консультации у профессора Д., мы отправились на прогулку и по снежной тропе дошли до Скалы Чудес. Тропинка уже не была ледяной, и идти было легко. По дороге Жак радостно сообщил нам, что профессор Д. дал ему разрешение после таяния снега вернуться в лабораторию.

– Профессор сказал, что я могу покинуть санаторий вскоре после Пасхи. На следующий день после Пасхи а отеле обычно устраивается пышное празднество в честь возвращающихся к нормальной жизни. Сразу после него я и уеду. Он сказал, что Морис и Жан тоже смогут уехать… Я беспокоился о тебе, Кодзиро, поэтому спросил профессора, разрешат ли тебе уехать вместе с нами…

Я испугался, остальные тоже с тревогой посмотрели на Жака. В тот момент его улыбка показалась мне особенно одухотворенной.

– Он сказал, что все решит обследование в конце марта. Но тут же добавил, что его восхищает стоицизм японцев и их физическая выносливость. Это меня обнадежило. Да, все идет к тому, что мы в одно время отпразднуем свое выздоровление и покинем этот санаторий.

Его слова были встречены радостными криками всей нашей компании. В конце концов, оставалось потерпеть еще совсем немного.

В тот день я долго стоял у Скалы Чудес, любуясь расстилавшейся перед нами снежной равниной. Меня приводила в восторг чистота снежного пейзажа. Вдруг я заметил, что Жак стоит, обратив взор к небу и молитвенно сложив руки. Небесная лазурь была так чиста, что делалось просто страшно. Я тихо опустил голову, стоящие рядом со мной Жан и Морис тоже молились. Спустя некоторое время Жак заговорил звонким голосом:

– Помнишь, Кодзиро, мы с тобой как-то разговаривали о небе? О том, что небесная лазурь – это не что иное, как слой атмосферы, окружающий земной шар? Что благодаря этой атмосфере на Земле возникла жизнь? О том, что собой представляет энергия, которая формирует атмосферу? Я решил, что, как только вернусь в лабораторию, сразу же займусь изучением всех этих проблем со своими коллегами. Знаешь, после того, как я приехал сюда, я впервые испытал очень странное ощущение: каждый день, когда я лежу на балконе, мое «я», – можно, наверное, назвать это душой, – так вот моя душа иногда воспаряет к синему небу, к атмосфере. С тобой не случалось ничего подобного?

– Да, помнишь, я как-то в шутку говорил тебе, что путешествовал по космосу? Мне хотелось передать тебе испытанный мной в то мгновение восторг, но я не смог найти слов…

– Вот оно что… Знаешь, я никому об этом не говорил, но несколько лет назад я потерял отца, он погиб во время аварии. Тогда я долго размышлял над тем, куда отправился отец после смерти. И в результате понял: сколько бы мы ни думали, какие бы исследования ни проводили, нам не дано познать загробный мир, единственное, что нам остается, – довериться религии. Тогда я решил забыть о смерти отца, и мне стало легче… Однако здесь со мной стали происходить странные вещи: когда я лежу на своем балконе, мое «я» иногда отделяется от тела и воспаряет высоко в небо. Потом, после процедуры, оно возвращается в тело, и одновременно все мое существо охватывает чувство удивительного умиротворения – меня словно окутывает чья-то любовь, я купаюсь в ней… Сначала я приписывал это действию климатотерапии, но постепенно у меня стали возникать сомнения… Знаешь, когда был жив отец, я не раз пытался вызвать его на серьезный разговор, но он никогда не говорил мне ничего определенного, только тихонько кивал и улыбался, однако я, непонятно почему, всегда успокаивался и тут же легко сам находил ответы на все вопросы… Наверное, это происходило потому, что, окутанный мудрой любовью отца, я жил, постоянно испытывая внутренний подъем, воодушевляясь новыми радостями и новыми надеждами… И тут как-то мне пришло в голову: может, глубочайшее умиротворение, которое я ощущаю после воздушных ванн, связано с тем, что в этот момент отец окутывает меня своей любовью? В тот же миг, словно очнувшись после долгого сна, я вдруг вспомнил, что мать всегда утешала меня, говоря, что Господь призвал отца в Царствие Небесное и что теперь отец продолжает свое существование в атмосфере. Именно тогда я и решил, что после возвращения к нормальной жизни стану заниматься исследованиями атмосферной энергии… Знаете, только что в небе передо мной вдруг возник образ отца, я услышал его голос, вопрошавший: «Жак, ты поделился своей решимостью с друзьями?» Пораженный, я молитвенно сложил руки. Это, вне всяких сомнений, был голос отца. Странные иногда творятся вещи.

– Ничего странного в этом нет. Мы ведь тоже, сами того не сознавая, молились, – совершенно серьезно заметил Морис, а Жан добавил:

– И все-таки замечательная штука эта Скала Чудес! Я просто в восторге!

– Жить прекрасно, правда, Кодзиро? Хотя бы потому, что случаются такие вот превосходящие всякое воображение вещи. Нельзя умирать!

– Да, – ответил я, всем своим нутром ощущая, что полностью с ним согласен, и взглянул на его улыбающееся лицо.

– Что ж, давайте возблагодарим в последний раз нашего великого Бога и вернемся в отель.

Мы помолились, каждый о своем, потом, покинув Скалу Чудес, спустились к подножью холма и по заснеженной дороге пошли обратно к отелю.

– Когда я рассказывал вам о путешествии в космос или на Луну, – тихо заговорил Жак, – вы относились ко мне свысока, считая фантазером. С развитием науки и техники все это, несомненно, станет возможным, но, к сожалению, пока еще трудно точно сказать, когда именно это произойдет. Что же касается исследований, связанных с энергией атмосферы, то здесь наверняка можно получить положительные результаты уже в ближайшем будущем. Я убежден в этом, как и в том, что благодаря таким исследованиям прояснится вопрос о загробном мире, и тут есть у меня одна большая мечта… Когда мой отец погиб в аварии, его тело, согласно воле матери, было погребено на одном из парижских кладбищ. Мать верит, что отец воскреснет в своем прежнем телесном облике, но ведь плоть неизменно становится землей. Так что же, отец после смерти превратился в ничто? Он был человеком широкой души, необыкновенно эрудированным, любил людей и природу, мечтал о мире на земле, невозможно поверить, чтобы вместе с плотью исчезла и его душа, его энергия. И когда я лежал на своем балкончике, мне пришло в голову, что раз мое сознание, мое сердце, моя душа – иными словами, мое невидимое «я» может отделятся от тела и улетать высоко в атмосферу, то точно так же туда могла улететь и душа отца в момент его смерти, а поскольку тела, куда бы она могла вернуться, уже не существовало, она так и осталась в атмосфере… А раз так, уж не в этой ли окружающей землю атмосфере и находится мир, куда люди отправляются после смерти? И чем больше я размышлял, тем более убедительной и замечательной казалась мне эта мысль. В самом деле, ведь все живое, в том числе и человек, существует на земле только за счет атмосферной энергии, так? За то время, пока человек живет на земле, он накапливает энергию многочисленных добродетелей и пороков, которая и составляет его индивидуальность, его «я», его душу. Может быть, в момент смерти эта энергия поднимается в атмосферу и превращается в атмосферную энергию? Вот вам, кстати, и разгадка бессмертия. Для того чтобы пролить свет на все это, я и собираюсь заниматься исследованиями атмосферной энергии. Вы можете забыть о космических путешествиях, но эти мои слова прошу запомнить!