Текст книги "Книга о Боге"

Автор книги: Кодзиро Сэридзава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 49 страниц)

Наш дом, в котором хозяйничала вторая жена дяди, был сущим адом, у меня не было места, где я мог бы лежать днем, есть досыта я тоже не мог: какие там яйца, даже рис мне в горло не лез. Лекарство я тоже принимал тайно, пряча бутылочку в книгах, ибо хорошо представлял себе, какой поднимется крик, если его вдруг обнаружат. К тому же через десять дней лекарство кончилось, а купить новое я себе позволить не мог. В школе меня освободили до начала каникул от занятий по военному искусству и физкультуре, в эти часы я либо просто наблюдал за другими, либо полол сорняки в школьном саду. Похоже, что о моем состоянии сообщили моему попечителю – им был настоятель одной из церквей Тэнри, – и, явившись к нам в дом вместе с настоятелем местного прихода, он долго и нудно разглагольствовал о том, что мне следует немедленно уйти из школы и посвятить себя Богу, став одним из служителей Тэнри. Когда я ответил, что не хочу этого делать, ибо не верю в Бога, он стал угрожать мне, говоря, что моя болезнь – проявление божественного милосердия и что если я, несмотря ни на что, буду продолжать учиться, то умру. Я ответил, что мне все равно – умру я или нет, чем привел в ярость обоих почтенных наставников. После этого жена дяди, тайно радовавшаяся, что наконец-то избавится от лишнего рта, стала обращаться со мной особенно жестоко, не упуская случая пожаловаться соседям на мою тупость и упрямство. Живя в таких условиях и к тому же не пропустив ни одного дня занятий в школе, я тем не менее как-то незаметно выздоровел, температура перестала повышаться, и когда через два с половиной года я поступал в Первый лицей, состояние моего здоровья было признано удовлетворительным, после чего я благополучно забыл о сухом плеврите. И, разумеется, у меня и мысли не было о том, что это начальная стадия туберкулеза…

Получается, прав был профессор, когда говорил, что туберкулез излечивается легче любой другой болезни, причем без всякого медицинского вмешательства, без всяких лекарств. От этой мысли у меня сразу стало легко на душе, и я решил, что все-таки поеду в горный санаторий и попробую пройти там курс климатотерапии.

Жена поддержала меня. Мадам Реклю, с которой она сблизилась настолько, что считала ее своей французской тетушкой, недавно осталась одна с маленькой дочерью Пьеррой: ее мужа пригласили в Шанхайский университет, и он уехал в Китай. Одной ей жить было скучно, и она предложила жене переехать к ней вместе с ребенком на то время, пока я буду в санатории, и жена ничего не имела против. У меня тоже никаких возражений не было, и в начале сентября я один уехал из Фонтенбло в Отвиль.

Отвиль оказался суровой деревушкой в горах на высоте 1800 метров над уровнем моря в департаменте Эн, недалеко от Швейцарии. Французское правительство построило здесь высокогорный санаторий для офицеров и солдат, пострадавших от газовой атаки во время Первой мировой войны, сюда же привозили больных туберкулезом. Главным врачом санатория был доктор Д., близкий друг профессора Безансона, ему удалось достичь больших успехов в лечении туберкулеза, и скоро сюда стали приезжать даже те, кто раньше лечился в швейцарском Давосе или в Лезене. В результате было построено еще два новых санаторных корпуса, а для пациентов, принадлежавших к богатой интеллигенции, возвели нечто вроде роскошного отеля. В этот отель, который назывался «Режина», профессор Безансон и направил меня.

Отель «Режина» находился на вершине небольшого холма, чуть выше самой здравницы. Выйдя из машины, я в первый миг был поражен, увидев монументальное белое здание, похожее скорее на шикарный отель для туристов и абсолютно лишенное мрачности, присущей обычно лечебным заведениям. Вот только вокруг было пустынно. Мне навстречу вышла толстая, как многопудовая бочка, медсестра, без лишних слов подняла меня в лифте на четвертый этаж и показала мне мой номер. Он состоял из спальни, туалетной комнаты, ванной и балкончика для воздушных ванн – кюра. Выйдя на этот балкончик, я остолбенел, пораженный величественной красотой окрестных гор.

Откровенно говоря, когда я ехал сюда, то в глубине души был уверен, что мне предстоит живым лечь в гроб, поэтому, совершенно потрясенный открывшимся взору видом, подумал: уж не попал ли я, часом, в рай?

Да, я понимаю, что мне давно пора переходить от описания своей жизни в санатории к рассказу о Боге…

Через три дня после моего прибытия в отель «Режина» здешний врач, доктор Е., отвез меня к главному врачу национальной здравницы, профессору Д. Тот, ознакомившись с моей историей болезни, присланной из Парижа, и внимательнейшим образом обследовав меня, определил тот распорядок дня, который мне предписывалось соблюдать в дальнейшем. Именно тогда-то он и посоветовал мне относиться к климатотерапии как к дзенской медитации. Затем он дал некоторые указания доктору Е. относительно моей жизни в отеле, распорядившись присоединить меня к группе Жака. Услышав имя Жак, я подумал, уж не тот ли это гениальный молодой ученый, о котором мне говорили еще в Париже, и на обратном пути спросил о том профессора Е. Он подтвердил мою догадку.

По словам профессора Е., этот Жак был двумя годами меня моложе, но, несмотря на это, успел получить ученую степень сразу в двух отраслях – теоретической физике и астрономии, о нем давно уже ходили упорные слухи как о гении, и незадолго до своего приезда в Отвиль он доказал правомерность этих слухов, опубликовав в специальном научном журнале большую статью на такую сложную тему, как теория относительности Эйнштейна. Эта теория, выдвинутая немецким ученым, чрезвычайно трудна для понимания, и многие ученые мира относятся к ней скептически, однако Жак доказал, что по своей значительности она не только должна быть поставлена в один ряд с открытым Ньютоном законом всемирного тяготения, но и вносит в этот закон свои поправки. Словом, он потряс весь научный мир, и его имя было у всех на устах. И тут вдруг оказалось, что он болен туберкулезом. Конечно же общественное мнение было единодушно: его надо спасать; в результате он оказался в Отвиле. Профессор Д., возглавляющий национальную здравницу, охотно принял его, взяв на себя таким образом большую ответственность не только перед французскими научными кругами, но и перед государством. Поэтому он отнесся к молодому ученому с особым вниманием. Понимая, что любые попытки сдерживать его исследовательский пыл могут привести к обратным результатам и оказать неблагоприятное влияние на процесс лечения, он разрешил ему заниматься чем угодно в часы, свободные от сеансов климатотерапии и обязательных прогулок. Поэтому палата Жака была превращена в лабораторию и вход туда был запрещен всем, включая официантов и уборщиц, разрешалось только приносить ученому завтрак. В те часы, когда Жак отсутствовал, производилась быстрая уборка комнаты в присутствии профессора Е. По его словам, следя за уборкой, он осматривал лабораторию с неизменным восхищением.

Необходимость бороться с одной и той же болезнью связала меня с этим Жаком Шарманом, светловолосым добросердечным юношей, мы подружились, и полгода, проведенные вместе, были для меня подарком судьбы, хотя бы уже потому, что он просветил меня относительно Бога. По рекомендации профессора Д. меня определили в его группу. В ней, помимо Жака, были еще двое: Морис Руси и Жан Брудель. На нашем первом совместным ужине я был встречен со студенческим радушием, сразу же почувствовал себя легко и с удовольствием принял участие в общей беседе. За десертом, напустив на себя приличествующую руководителю группы важность, Жак сказал:

– Это твой первый ужин, поэтому я позволю себе нечто вроде совета. Знаешь, как я перепугался, когда мне объявили, что у меня туберкулез? Я был просто в отчаянии, зная, что эта болезнь считается неизлечимой и никаких методов ее лечения нет. И тогда я целиком сосредоточился на изучении этой болезни, точно так же, как раньше сосредотачивался на изучении физики и астрономии. Потом я приехал сюда и прошел курс климатотерапии, после чего осознал, что туберкулез вовсе не смертельная болезнь, более того, от этой болезни вылечиться куда проще, чем от любой другой. И вот что тогда пришло мне в голову. Жизнь большого города, типа Парижа, подобна жизни огромного леса. Простые деревья успешно произрастают в таком лесу, с каждым днем они становятся все выше и прекраснее, даже если почти лишены солнечного света. Но редкие породы или, скажем, саженцы особо ценных пород, обладающие великолепным потенциалом, оказавшись в чаще, как правило, засыхают и умирают из-за недостатка солнечного света и воздуха. Мы с вами как раз и есть эти саженцы. Бог отметил нас своим знаком и перенес в горную местность, где мы получаем достаточно солнечного света и можем дышать чистейшим воздухом, когда же мы окрепнем, он вернет нас на прежнее место, и мы станем гордостью родного леса. Знак, которым метит нас Господь, и есть туберкулез. Это знак божественной любви. А раз так, тебе нечего ни стыдиться своей болезни, ни винить себя в том, что заболел ею.

Я был благодарен ему за эти слова, но так и не уразумел, почему этот гениальный ученый завел разговор о Боге. Когда я поделился с ним своими сомнениями, он ответил:

– Ну, если тебе не нравится Бог, то поставь на его место Будду, ты ведь восточный человек…

И тогда я, неожиданно для самого себя, вдруг выпалил:

– Да нет, просто мне слишком много пришлось страдать из-за Бога, и теперь я считаю эти проблемы пройденным этапом…

– На самом деле тут все гораздо сложнее, я и сам пока еще до конца не разобрался… Поговорим об этом как-нибудь потом, ладно? Единственно, что могу сказать: в это трудное для нас время, когда поставлена на карту наша жизнь, каждый, выбирая свой путь, должен прежде всего сам для себя решить: признавать существование Бога или отрицать его. Иного не дано. И мне кажется, что, если сделать выбор в пользу первого, все решается гораздо легче и проще. Для меня это непреложная истина, а не просто очередная попытка ухватиться за соломинку. Именно потому, что я твердо усвоил для себя эту истину, я не отчаялся, заболев туберкулезом, а вступил с ним в борьбу, прошел курс климатотерапии и сумел избежать смерти. Может быть, ты боишься, что климатотерапия сопряжена с жестокими ограничениями? Что ж, мне в самом деле стоило отчаянных усилий выкарабкаться из пропасти смерти, но все это ничто в сравнении с трудностями, которые возникали у меня, к примеру, при изучении физики или астрономии. Так что не беспокойся, все будет хорошо. Это куда проще, чем твоя экономика. Поверим же в то, что мы избранники Божьи, и будем стойкими. Правда, Морис?

И Морис и Жан весело кивнули ему в ответ, и у меня сразу стало легче на душе.

В тот вечер, вернувшись в палату, я сразу же натянул на себя свитер и, готовый подвергнуться климатотерапии, вышел на балкончик и растянулся в шезлонге. Прямо передо мной в далеком чистом небе мерцали бесчисленные звезды. Я сказал себе, что должен полностью отрешиться от всяких мыслей, однако откуда-то из звездной бездны до меня донеслись слова Жака о Боге, они настойчиво звучали у меня в голове, как я ни старался забыться. В конце концов мое сердце откликнулось на этот зов.

Значит, туберкулез – это знак Божьей любви?

Значит, Бог нарочно перенес меня сюда, в эту горную местность, чтобы я стал гордостью леса, а не оставался неприметным деревцем?

Могу ли я поверить в такую нелепицу? Да и что это за Бог такой, о котором говорил наш гениальный физик?..

В конце концов я стал сурово корить себя: «Ведь даже для жены и дочери я теперь все равно что покойник»…

Я общался с Жаком и двумя его товарищами за обедом и ужином, а также в часы предписанных нам в то время так называемых принудительных прогулок: мы должны были обязательно гулять по полчаса утром и по часу после обеда. Не помню, сколько времени прошло с того нашего первого разговора, но однажды во время утренней прогулки Жак доверительно сказал мне:

– Я давно уже мечтал познакомиться с японцем, но все не получалось. И вот теперь моя мечта осуществилась, более того, мы с тобой стали друзьями по несчастью, нас объединила общая болезнь, я воспринимаю это как подарок судьбы и очень этому рад.

Он подробно рассказал мне, что имел в виду, и я был поражен, ибо речь снова зашла о Боге.

– С двух лет я жил с родителями в Париже, но по происхождению я голландец. Морис с Жаном об этом не знают. Однажды, я учился тогда в третьем классе начальной школы, родители пригласили на субботний ужин одного известного французского ученого. Беседуя с ними за столом, он сказал: «На земном шаре живут разные народы, но только французы и японцы – это нации, избранные Богом. Я пришел к этому твердому убеждению после того, как объехал весь мир и познакомился с людьми разных национальностей». Наверняка он говорил не только об этом, но именно эти его слова как огнем опалили мое детское сердце. Ты не представляешь, как я потом страдал! Ведь я-то голландец, а значит, не являюсь Божьим избранником. Я так горевал, так просил родителей разрешить мне принять французское гражданство… В конце концов мне удалось стать французом. Моя мать была француженкой, я настоял на том, чтобы взять ее фамилию, в результате и фактически и номинально стал настоящим французом.

– Неужели уже с самого раннего детства Бог был отправной точкой всех твоих действий? – не утерпев, спросил я. – И ты никогда не жалел, что сменил гражданство?

– Ну, я с детства отличался основательностью. А что касается этого пресловутого гражданства, то, в конце концов, какая разница, где ты живешь? Вот только в 1914 году, когда началась Первая мировая война, я натерпелся страха. Будь я тремя годами старше, мне бы, наверное, пришлось пожалеть, что я поменял гражданство. Ведь на фронт без всяких разговоров отправляли всех достигших определенного возраста. А я решительный противник войны. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что еще ребенком инстинктивно ощущал присутствие Бога, того Бога, о котором говорил тогда за ужином наш гость, того Бога, каким я представляю Его себе теперь – единого Бога, Творца Вселенной… И еще, с тех давних времен я мечтал увидеть Японию, вторую страну, избранную Богом. Но мне это так и не удалось. Более того, даже с японцами я никогда не встречался… Я прочел о Японии все книги, какие только смог достать, и понял, что у японцев много общего с французами: они так же восприимчивы к цвету, так же четко мыслят… Но мне ни разу не удалось встретиться и поговорить с настоящим японцем. Ты не представляешь себе, как я обрадовался, узнав, что, когда Япония, начиная с шестнадцатого века, проводила политику изоляции, единственной страной, с которой она поддерживала отношения, была Голландия! Я разыскал всю литературу по тому периоду и жадно прочел ее, но так и остался неудовлетворенным. И вот я попал сюда, познакомился с тобой, и наконец осуществилась моя давняя мечта…

А, так, значит, и для него я всего лишь представитель японского народа! Мне было больно это сознавать, поэтому я не стал расспрашивать Жака о Боге и, отгуляв положенные полчаса, расстался с ним, чтобы в одиночестве вернуться в «Режину».

Месяца через полтора после того, как я приехал в высокогорный санаторий, мне продлили утреннюю прогулку до одного часа, и в первое же воскресное утро я решил пойти вместе с тремя приятелями в церковь, послушать мессу, однако когда мы, выйдя из отеля и спустившись вниз по склону, оказались на перекрестке, то не стали почему-то сворачивать к поселку, где находилась церковь, а выбрали другую дорогу, в сторону пастбища. На мой недоуменный вопрос мне объяснили, что они давно уже не ходят на мессу в церковь, что Жак нашел для всей троицы новое место для молитв.

Поднявшись на вершину холма по тропинке, ведущей через пастбище, мы оказались перед огромной скалой, за которой начинался спуск вниз. Местные пастухи называли эту скалу Скалой Чудес. Рядом была небольшая ровная площадка, она-то и стала для Жака и его друзей новым храмом.

– Пастухи говорят, что стоит лучам заходящего солнца коснуться этой скалы, как на ней появляется видный из любого уголка пастбища золотой крест, правда, сам я еще ни разу его не видел. Но посмотри, вон, вдалеке горы, там граница со Швейцарией! А еще дальше – снежные вершины Альп! Ну не чудесно ли, что с такого вроде бы небольшого холма открываются поистине необозримые дали? Здесь я могу с чистым сердцем возносить молитву: «Господи Боже наш, иже еси на Небесех…»

Жак говорил совершенно серьезно, да и в самом деле огромное ярко-синее небо, на котором не было ни облачка, словно готово было принять меня в свои объятия. Я глубоко вздохнул и, как только мои спутники приступили к благоговейной молитве, не желая отставать от них, возвел глаза к небу, однако его пронзительная синева так потрясла меня, что у меня вдруг возник вопрос, которого я никогда не задавал себе прежде: «А, собственно, что это такое, синее небо?»

– Снег здесь выпадает рано, – сказал, обращаясь ко мне, Жак, – очень скоро вокруг будет белым-бело. Говорят, зима – лучшее время для лечения туберкулеза, и в Отвиль съезжаются туберкулезники со всей Франции. Когда выпадет снег, отсюда до самой швейцарской границы будет расстилаться белая равнина, и все захотят молиться здесь, уразумев, что это место сам Господь подготовил для наших молитв.

– Пока вы столь ревностно молились, я пристально вглядывался в небо, – ответил я откровенностью на откровенность, – и был потрясен. Впервые в жизни я задумался о том, что же это такое – синее небо? Лучшего храма я не видел!

– Ты затронул очень важный вопрос. И раз уж ты сам заговорил об этом, я воспользуюсь случаем и расскажу тебе наконец, что, собственно, это такое – необъятное синее небо. Помнится, ты говорил, что Бог для тебя – пройденный этап. Думаю, ты имел в виду религию, но не совсем ловко выразился по-французски. А ежели так, то я могу сказать о себе то же самое.

Тут он взглянул на часы – пора было идти обратно, и мы стали медленно спускаться вниз по склону холма.

– Видишь ли, дело, пожалуй, не в том, что я употребил одно слово вместо другого, а в том, что для меня оба слова – Бог и религия – выражают одно понятие…

– На самом деле это два разных понятия, и объединять их неправомерно. Правда, Морис? – обернулся Жак к одному из своих друзей, католику, и, видимо желая вовлечь его в беседу, продолжал: – Многие французы-католики пренебрегают важнейшими церковными обрядами и даже по воскресеньям не ходят в церковь. Можно сказать, что для них религия – тоже пройденный этап, но никак нельзя назвать их атеистами, которые и знать ничего не желают о Боге.

– Наверное, ты прав. Если человек не ходит на исповедь, можно считать, что религия для него – пройденный этап, – сказал Морис. – И среди послевоенного поколения таких немало. Все же большинство подчиняется некоторым церковным установлениям, как правило, тем, что давно стали привычной частью жизни общества, если же на таких людей обрушивается несчастье, они идут в церковь и там в одиночестве молятся, поэтому они совсем не атеисты.

– Должен тебе признаться, – сказал, поворачиваясь ко мне, Жак, – что в этом нашем храме я молюсь только Господу нашему, который на Небесах, Иисусу же я не молюсь никогда, его я просто игнорирую.

– Как? Что ты хочешь этим сказать? – удивился я.

– Вообще-то католики не отделяют Бога от Иисуса Христа. Для них это очень важно, но для меня Бог такая же неизведанная область, как и для тебя, и мне хотелось, чтобы ты это понял.

– Но тогда что для тебя вера в Бога?

– Видишь ли, я не верю в тех богов, которых предлагает нам та или иная религия, но в существование Бога я верю.

– Это уж совсем непонятно…

Тогда Жак начал просто и ясно излагать мне основные положения физики – науки, которой он занимался. Сначала он подробно рассказал о подчиненном четкому порядку строении материи, о невидимых взору атомах и составляющих эти атомы элементарных частицах (причем многие из слов, которые он употреблял, я слышал впервые), потом перешел к рассказу о космосе, предмете другой своей науки – астрономии. Совершенно доступным языком, так что понял бы любой школьник, он поведал мне о строении звездных систем, о непреложных законах движения Солнца, Луны и Земли, небесных тел, принадлежащих Солнечной системе. Это был новый, совершенно незнакомый мне мир, и я слушал, позабыв обо всем на свете, ловил каждое его слово, даже когда не все понимал. Внезапно, как бы подводя итог всему сказанному, он сказал:

– Понимаешь теперь? Если хорошенько подумать, то становится совершенно ясно, что и упорядоченность структуры разных видов материи, и бесперебойные, непреложные законы движения небесных тел – Солнца, Луны, Земли, все это далеко не случайно, все зависит от энергии какого-то всемогущего существа. Иначе я себе не могу этого объяснить. Эту энергию я и называю Богом, и в этого Бога я верю.

– Вот так. Думаешь, что Жак ученый, а он вдруг оборачивается поэтом, – подтрунивая над приятелем, заметил Морис. – Сейчас ты услышишь о том, что человек очень скоро полетит на Луну.

– И не только полетит, но и высадится на нее. Такой день не за горами. Это вовсе не выдумки и не беспочвенные фантазии.

– Великому ученому положено быть и великим поэтом, – вставил Жан.

– В прежние времена сумасбродами называли тех, кто утверждал, будто люди станут, как птицы, летать по небу. И это было не так давно. Но вот изобрели самолет, и люди действительно стали летать по небу, более того, в этом году какой-то никому не известный молодой американец на маленьком самолете, один, без единой посадки пересек Атлантический океан и приземлился в Париже, разве не так? То есть он совершил то, что недоступно даже птице. Надо верить в знания и возможности человека.

– Жак, неужели ты собираешься совершить посадку вон на той Луне? – И Морис указал на четкий тонкий серп трехдневного месяца в западной части небосклона.

Все тут же повернули головы в ту сторону и, взглянув на месяц, расхохотались. Но Жак, обращаясь ко мне, совершенно серьезно сказал:

– Все французы по натуре своей позитивисты. Именно поэтому во Франции достиг такого развития позитивизм в философии и в экономике. Но меня, пока я изучал астрономию и физику, неотступно преследовало тайное желание вырваться за пределы земного шара, в просторы Вселенной, собственными глазами увидеть оттуда нашу Землю, ощутить, что такое космос, и проверить правильность своих предположений. Вы можете смеяться, но я убежден: еще до того, как люди высадятся на Луну – а это непременно произойдет, – они обязательно побывают в космосе. И это тоже не за горами… Так что я наверняка сумею удовлетворить свое желание. Размышляя об этом, я ощущаю необычайный прилив сил и не верю, что умру от какого-то там туберкулеза. Для того чтобы полететь в космос, необходимо крепкое здоровье. Именно в этом и проявляется мой позитивизм…

Тут мы подошли к отелю, смешались с другими пациентами, возвращавшимися с принудительной прогулки, и вынуждены были прервать нашу беседу.