Текст книги "Книга о Боге"

Автор книги: Кодзиро Сэридзава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 49 страниц)

Глава шестая

Однажды в сезон дождей удручающе хмурым утром мне позвонили из Канады, из Торонто.

Звонил муж моей младшей дочери, Рэйко, он сообщил, что внезапно получил из министерства разрешение на выезд в Японию со всей семьей, так что через три дня они будут в Токио. Слышно было неважно, и мне показалось, что я неправильно его понял. К тому же я еще и глуховат немного, поэтому поспешил передать трубку Фумико. А сам стал с нетерпением ждать конца разговора – неужели Рэйко действительно приедет с семьей в Токио? Минуты три спустя Фумико, сказав:

– С тобой хочет поговорить Дзюри, – и передала мне трубку.

– Дедушка? Как твое здоровье? У нас летние каникулы, уже десять дней. Сначала мы хотели всей семьей провести их на море, где-нибудь в Америке, на западном побережье, но папа был очень занят на работе, получалось, что больше четырех дней не выйдет, а тут вдруг ему разрешили слетать в Токио. Вот здорово! Скоро увидимся!

– Да… А ты не передашь трубку маме?

– Мама говорит, что не может подойти, она собирает вещи. Никто ведь не ожидал… Она говорит, что скоро мы увидимся и спокойно обо всем поговорим. Ну, пока! – Не успела она это сказать, как нас разъединили.

Фумико объяснила мне, что муж Рэйко, в связи с открытием прямого рейса японской авиакомпании в Канаду, неожиданно получил в подарок бесплатный билет до Токио и обратно. Он отказался было, но авиакомпания запросила министерство, и выяснилось, что там готовы опустить его на десять дней, тем более что в Японии сейчас проходят объединенные выборы в обе палаты парламента и он может выполнять свой служебный долг на родине. В результате мужу Рэйко были вручены бесплатные билеты для всей семьи. Потому-то они в такой спешке и вылетают в Токио.

Это было как сон. На следующий день на мое имя пришло письмо из министерства, в котором сообщалось о времени прибытия дочери с зятем в аэропорт Нарита, а также указывался день и время их возвращения в Торонто. Таким образом их приезд был делом решенным, что порадовало и меня и Фумико.

– Вот странно… Насколько я помню, живосущая Родительница совсем недавно говорила об этом… Что Бог-Родитель благодарен за «Улыбку Бога» и собирается наградить тебя, устроив встречу с живущей за границей дочерью, – с некоторым удивлением сказала дочь.

До этого Рэйко получала разрешение посетить родину только один раз – по случаю кончины матери. В день похорон она одна прилетела в Токио и через три дня улетела обратно в Швецию, где работал тогда ее муж. Спустя полгода ее мужа перевели в Южную Америку, в Каракас, и по дороге к месту службы они всей семьей заехали в Токио и провели с нами около недели. Тогда-то я и сообщил супругам о последнем желании покойной жены.

Жена во время болезни, очевидно, все время думала, что будет после ее смерти. Однажды, с нарочито беззаботным видом, улыбаясь, она обратилась ко мне со словами, которые можно считать ее последней волей.

– Муж Томоко – единственный сын и наследник, – сказала она, – Фумико не замужем, поэтому мы не можем оставить этот дом ей. Муж Рэйко как второй сын не считается в своем семействе прямым наследником, так что мы имеем полное право, даже не оформляя его как приемного сына, завещать ему наш дом, ты согласен? Он дипломат и в Японии бывает редко, во время его отсутствия за домом станет присматривать Фумико, а когда зять с семьей будут в Японии, она может жить в студии. Мне бы хотелось, чтобы дом перешел именно к семье Рэйко.

Сам-то я часто и думал и говорил домашним о том, что незачем кому-то завещать наш дом по наследству, достаточно, что в нем жило одно поколение нашей семьи, но, учитывая болезненное состояние и настроение жены, поспешил перевести разговор в шутку.

– Ну что ж… Вот сама им об этом и скажешь, когда приедут в следующий раз. То-то они посмеются! Ну что мы можем им передать? Ни происхождения, которым стоит гордиться, ни состояния…

– И все же где им еще жить, как не в этом доме? К тому же они возьмут на себя заботу о наших душах…

– Есть о чем беспокоиться! Как будто для этого обязательно наследовать дом!.. – засмеялся я.

Дней через десять после этого разговора жена скончалась, спокойно, будто уснула.

Прослужив два года посланником в Каракасе, зять получил новое назначение – генеральным консулом в Торонто. Они с Рэйко не были в Японии уже три года и теперь очень радовались, да и мы с Фумико тоже…

Моя младшая дочь, Рэйко, росла очень добрым ребенком. Первые три дочери рождались с разницей в три года, но после третьей дочери у жены случился выкидыш, поэтому четвертая была младше предыдущей на целых шесть лет, а поскольку она к тому же оказалась последним ребенком, мать любила ее больше всех остальных. Три старшие дочери выросли еще до войны, мы жили тогда в токийском доме тестя, и при нас всегда были какие-нибудь молодые девицы – служанка, приехавшая с родины жены, дочери служащих тестя, которых нас просили приютить под тем предлогом, что им надо приобрести хорошие манеры. Все три старшие дочери с младших классов учились в городской миссионерской школе, куда ездили на электричке, до пятого класса их обычно провожал и встречал кто-нибудь из этих девиц, так что мы не знали никаких забот.

Другое дело Рэйко. За год до ее поступления в начальную школу наш токийский дом был разрушен, и, хотя война закончилась в августе, мы смогли вернуться из эвакуации только к концу года, подыскав себе маленький, чудом уцелевший во время пожаров домик на улице Мисюку в районе Сэтагая. Школа, куда Рэйко поступила весной следующего года, стояла на полувыжженной земле. Служанки у нас к тому времени уже целых два года не было, и девочка, видя, как тяжело приходится матери, старалась не доставлять ей лишних забот. Когда она училась в начальной школе, большая часть ее одноклассников была из семей, пострадавших во время войны, она видела, как тяжело им живется, как они голодают, поэтому мужественно старалась никого не обременять и все делать сама. Я тайно восхищался ею. Уровень преподавания в ее школе оставлял желать лучшего, но, к счастью, меня попросили возглавить родительский совет, поэтому я часто встречался с директором и учителями, которых настойчиво побуждал применять новые, так называемые демократические методы обучения, а также, заручившись поддержкой влиятельных членов нашего совета, обращался к городским и районным властям с просьбами об оснащении классов более совершенным оборудованием.

Три старшие дочери и после переезда на улицу Мисюку продолжали посещать миссионерскую школу: старшая училась в классе старшей ступени, вторая – средней, а третья – младшей. Ездить туда приходилось на электричке с двумя пересадками. Я хотел отдать в эту школу и Рэйко, но, подумав о том хаосе, который воцарился на транспорте после войны, решил, что она не сможет туда ездить, и отдал ее в близлежащую начальную школу.

Но, перейдя в пятый класс, она по детской своей несмышлености стала обижаться – почему только ее одну отдали в самую захудалую школу? Узнав, что Рэйко пыталась выяснить у старшей сестры, не приемная ли она дочь, я решил принять срочные меры, чтобы девочка не чувствовала себя уязвленной.

Во-первых, я попросил известного музыканта Ясукаву давать ей частные уроки музыки – игрой на фортепиано Рэйко занималась и раньше: как только она поступила в первый класс, я купил для нее рояль, с трудом помещавшийся в нашем тесном жилище, и нанял учителя. Я сам водил ее на уроки к Ясукаве-сэнсэю, а на обратном пути всегда радовал какими-нибудь сладостями. Во-вторых, когда ей пришло время переходить в женский лицей, я решил подобрать для нее что-нибудь получше. Как раз когда я ломал голову над тем, какой лицей выбрать, мой бывший однокашник и близкий друг Ёсисигэ Абэ[48]48
  Ёсисигэ Абэ (1883–1966) – известный философ.


[Закрыть] был назначен директором института для знати «Гакусюин». Я пошел к нему посоветоваться, и он стал уговаривать меня отдать дочь в его институт, поскольку он оснащен прекрасным оборудованием, преподают там весьма квалифицированные специалисты, и после войны институт стал более открытым, во всяком случае туда принимают детей не только из аристократических семей, но и из среды интеллигенции. В конце концов он убедил меня написать туда заявление. Дочь сдала приемные экзамены, и ее зачислили на отделение средней ступени женского отделения института. Она была очень довольна, тем более что добираться до этого института оказалось даже удобнее, чем до тех, в которых учились ее сестры. И все шесть лет, вплоть до окончания отделения высшей ступени, она жила хоть и бедной, но счастливой студенческой жизнью.

Закончив институт, дочь сказала, что хотела бы поехать учиться во Францию. Два года назад туда уехала учиться пению Фумико, и Рэйко все это время лелеяла тайную мечту последовать примеру сестры. Перейдя на третий курс отделения высшей ступени, она даже начала заниматься французским со студентом факультета французской литературы Токийского университета, который в свободное от занятий время подрабатывал репетиторством. Однако в то время положение на валютном рынке в Японии оставляло желать лучшего, и частные поездки за границу для учебы были запрещены. Фумико разрешили поехать только потому, что в 1953 году парижское издательство Робера Лафона издало мой роман «Умереть в Париже», за который мне причитался кое-какой гонорар во франках, и директор издательства подписал бумагу, что берет на себя все расходы на обучение моей дочери.

Возможно, на тех же условиях японское правительство и дало бы разрешение на выезд моей младшей дочери. Однако в тот период мое финансовое положение не позволяло прибегнуть к такому варианту. В начале осени в Токио должен был открыться Всемирный конгресс ПЕН-клубов, решение о его проведении было принято уже два года тому назад, тогда же стало известно, что на конгресс приедут мои старинные французские друзья, и прежде всего Пьерал, который столько сил потратил на перевод и издание повести «Умереть в Париже». По настоянию жены, которой очень хотелось, чтобы Пьерал непременно остановился у нас, мы начали работы по восстановлению нашего старого дома, сгоревшего во время войны. К тому же жена пожелала иметь дом, в котором можно было бы жить, не боясь пожара и не прибегая к услугам домработницы, поэтому в результате долгих мучительных размышлений мы решили строить двухэтажное бетонное здание в европейском стиле. Строительство было завершено незадолго до того, как Рэйко закончила институт. Спустя двенадцать лет мы вернулись наконец на старое пепелище и устроились в новом доме, но после оплаты строительных работу меня не осталось ни гроша сбережений. Словом, трудно было выбрать более неподходящий момент для обучения дочери за границей. К тому же обе старшие дочери – Марико и Томоко – к тому времени уже вышли замуж, в доме оставалась только самая младшая, Рэйко, и я полагал, что жена будет против ее отъезда.

Однако жена, обычно склонная все преувеличивать и проявлять излишнюю нервозность, когда речь шла о каких-то тратах, на этот раз сказала:

– Учиться надо пока молод помоги ей уехать. В конце концов, деньги на учебу можно и занять. Ну, будем жить, затянув пояс потуже, как в послевоенные годы, ничего страшного…

Услышав эти слова, я кивнул, а про себя удивился: неужели жена, за тридцать лет нашей с ней жизни одолевшая немало вершин, наконец приблизилась к моему идеалу? Помня собственное прошлое, я готов был идти на любые жертвы, только бы помочь дочери, мечтающей учиться. И конечно, я хотел, чтобы она поехала за границу. А поскольку жена сама выразила готовность мириться с трудностями, которые наверняка возникнут, если обе наши дочери будут учиться в Европе, я с радостью поддержал ее. Проделав те же формальности, что и в случае с Фумико, мы получили разрешение на выезд Рэйко за границу для учебы. Затем, обратившись в свой банк, попросили ссуду и снабдили дочь некоторым количеством купленных на черном рынке долларов. Она вылетела во Францию вместе с Пьералом, возвращавшимся домой после окончания Всемирного конгресса ПЕН-клубов.

Рэйко, девочка очень добрая, до самого отъезда ласкалась к матери, старалась ей помочь чем могла, сама занималась сбором вещей и подготовкой к отъезду, к тому же она обошлась тем, что у нее имелось, и не стала покупать ничего нового.

Приехав в Париж, она поселилась в том же женском общежитии, где жила ее старшая сестра, и, следуя примеру последней, стала регулярно, раз в неделю, писать домой письма, в которых подробно описывала свою жизнь. Я тоже раз в неделю писал обеим длинные письма, даже если близился срок сдачи рукописи и я был завален работой. Обе жили в Париже весьма скромной жизнью, вдалеке от столичного блеска, время от времени кто-нибудь из моих старых друзей приглашал их на обед или на ужин, и это скрашивало их существование. В доме одного из этих друзей, врача и поэта Ноэля, росли две дочери, примерно одного возраста с моими, поэтому девушек постоянно приглашали туда погостить на конец недели, поручали им какие-нибудь домашние дела, по воскресеньям брали с собой на пикник – словом, обращались с ними как с членами семьи. В письмах супруги Ноэль заверяли, что видят во мне скорее родственника, чем друга, и я был спокоен, зная, что мои дочери обрели в Париже семью. Думаю, что именно поэтому они сумели преодолеть девическую ранимость, которую раньше склонны были проявлять по любому поводу, и с воодушевлением учились…

Посылая дочерей за границу, я рассчитывал самое большое на два-три года, но Фумико прожила там шесть лет, а Рэйко – целых семь. Конечно, все это время мы раз в неделю писали друг другу, обмениваясь подробными отчетами о свой жизни, но для родителей так долго, шесть или семь лет, не видеть своих детей – поистине мучительное испытание. Особенно страдала жена, как-то исхитрявшаяся теперь управляться с домашними делами одна: ее жизнь превратилась в почти невыносимую череду дней, полных беспокойства и тоски по живущим вдалеке дочерям.

Когда я вспоминаю теперь о том времени, то невольно прихожу к мысли, что нас охранял, нам помогал тогда великий Бог, и благоговейно склоняю голову…

Заработать дочерям на учебу я мог только своим пером, поэтому целыми днями сидел за письменным столом, почти не выходя из своего кабинета. К тому же – очевидно, сказывалась усталость, накопившаяся за послевоенные, полные лишений годы, – я стал страдать приступами астмы, болезнь постепенно приняла хроническую форму, я очень мучился при любых перепадах погоды, ослаб физически, но, несмотря на это, жил полной жизнью и продолжал работать.

Меня дважды приглашали почетным гостем на проходившие в Западной Европе всемирные конгрессы, кроме того, я посетил Советский Союз по официальному приглашению Союза советских писателей и каждый раз на обратном пути заезжал в Париж и проводил с дочерьми летние каникулы. Когда имелось официальное приглашение, то японское правительство, несмотря на трудности с валютой, разрешало обмен иен на доллары и вывоз за границу суммы, необходимой для оплаты проживания и транспортных расходов, так что при определенной экономии можно было провести за границей довольно долгое время. Японское лето – самый неблагоприятный период для астматиков, а вот во Франции у меня не было ни одного приступа, я совершенно выздоровел и забыл, что такое астма.

Впервые я заехал в Париж, возвращаясь из Западной Германии, из Франкфурта, это было ранним летом, младшая дочь училась во Франции уже второй год. Учитывая определенные трудности с переводом денег, я собирался предложить ей как можно быстрее вернуться домой. Даже если и удавалось купить на токийском черном рынке некоторое количество долларов (что само по себе было очень и очень непросто), передать их можно было только с оказией, а в те годы мало кто из японцев ездил во Францию. Однажды, когда ко мне пришел сын моего знакомого американского писателя, приехавший в Японию на стажировку, я решился обратиться к нему с просьбой о помощи. «Нельзя ли, – спросил его я, – сделать так, чтобы я оплатил в иенах ваше пребывание в Японии, а вы бы попросили родителей выслать из Америки соответствующую сумму в долларах моим дочерям в Париж?» Он сразу же согласился, сказав, что это замечательная идея, но когда дошло до дела, оказалось, что это невозможно. Примерно тогда же я узнал из газет о том, сколь успешно осуществляется экспорт в страны Западной Европы приправы адзи-но мото[49]49
  Адзи-но мото – приправа, глютаминат натрия.


[Закрыть] и, вспомнив, что мой однокашник по Первому лицею является директором фирмы, занимающейся этим, тут же позвонил ему и попросил совета относительно пересылки денег. Он охотно согласился навести справки, но, связавшись со мной через некоторое время, сообщил, что, к его величайшему сожалению, сделать ничего нельзя, так как начальство проявляет в этом вопросе большую строгость. В экстренных случаях я как-то выкручивался, прибегая к помощи либо своих старых парижских друзей, либо директора издательства, которое публиковало мои произведения, но не мог же я обременять их своими просьбами бесконечно…

Однако, встретившись после долгого перерыва с дочерьми в Париже, я так и не смог поделиться с ними мыслями, которые в последнее время неотступно сверлили мне голову. Их лица светились такой надеждой, они с таким энтузиазмом рассказывали мне о своих занятиях, что я просто не решился… И это при том, что обе жили более чем скромно, скромнее даже студенток токийских университетов.

Остановился я тогда в гостинице французского ПЕН-клуба. Она находилась в 16-м департаменте, в весьма респектабельном, тихом и очень удобно расположенном квартале, мне бесплатно предоставили первоклассную комнату с ежедневным завтраком. Обосновавшись там, я начал свою парижскую жизнь. Рядом находилось отделение банка «Лионский кредит», и я каждый день заходил туда и понемногу менял имеющиеся у меня жалкие доллары на франки: следя за колебаниями валютного курса, я нарочно выбирал дни, когда франк дешевел, и менял позорно маленькие суммы в один или два доллара. Когда я пришел в банк в третий раз, произошло такое, что и во сне не может присниться…

Теперь-то я понимаю – это великий Бог протянул мне руку помощи, и не устаю благодарить его…

В тот день Рэйко зашла за мной в гостиницу, мы должны были, заглянув по дороге в банк, встретиться с Фумико, чтобы вместе идти к японскому генеральному консулу.

Служащая банка, которая меняла доллары на франки, взглянув на протянутые мною два доллара, попросила:

– Подождите минуту, – и удалилась.

Вернувшись, она сказала:

– Директор нашего отделения хочет вас видеть, пройдемте, – и почти насильно повлекла меня в служебные помещения. Удивленная дочь последовала за нами.

Нас привели в тихую приемную. К нам вышел директор, господин лет пятидесяти. Мы обменялись рукопожатием, после чего он попросил нас сесть и начал говорить. Сначала я подумал, что неправильно его понял, настолько неправдоподобно было то, что он сказал. Растерявшись, я молча смотрел на него. Тогда директор, медленно выговаривая слова, изложил суть дела еще раз.

Оказалось, что, прочтя два моих романа, он пришел в восторг и стал моим тайным почитателем, увидев же меня среди клиентов своего банка, счел это большой честью для себя. Возможно, все, что он говорил, было только искусной лестью, пусть так, главное было не в этом – он предложил мне завести в их банке чековую книжку! Смысл его слов дошел до меня далеко не сразу, я думал, что меня разыгрывают. Он заявил, что банк гарантирует выплату любой суммы в пределах миллиона франков, и, очевидно, ждал, что я отвечу ему какой-нибудь милой шуткой, но я, будучи человеком грубым и прямолинейным, а к тому же еще и лишенным чувства юмора, принялся с излишней, быть может, въедливостью и педантичностью объяснять, что сложившаяся в настоящее время на валютном рынке в Японии обстановка не позволяет мне вложить в банк сумму, способную обеспечивать чеки.

Директор выслушал меня молча, потом снова заговорил, старательно подбирая слова. Он сказал, что ему хорошо известно, какие трудности переживает в настоящее время японский валютный рынок, точно так же, как известны и все прочие обстоятельства, о которых я ему рассказал. Но поскольку Япония, перестав бряцать оружием, стала проводить политику мира, то наверняка в ближайшем будущем ей удастся, реализовав все свои экономические ресурсы, добиться и улучшения ситуации на валютном рынке, а как только это произойдет, японцы смогут свободно переводить деньги за границу. А до тех пор он готов обеспечивать мне условия для беспрепятственного и полноценного освоения французской культуры. Только эта мысль и заставила его сделать мне подобное предложение. В мое отсутствие чековой книжкой будут пользоваться мои дочери. Сама чековая книжка уже готова. О сумме основного вклада я могу не беспокоиться, к тому же издательство теперь получит возможность переводить на мой счет причитающиеся мне гонорары. Все необходимые бумаги уже подготовлены, мне достаточно поставить на них свою подпись, после чего я сразу же смогу пользоваться чековой книжкой. Иными словами, уже сегодня я стану богачом, имеющим на счете миллион франков.

Мне казалось, что я во власти какого-то наваждения. Пока я колебался, не решаясь поверить тому, что мне говорят, директор, улыбаясь, сказал:

– Дать вам день на размышления? Есть некоторые пункты, которые требуют особого внимания, поэтому ознакомьтесь с бумагами не торопясь, а я буду ждать вас здесь завтра в первой половине дня. Тогда мы и заключим официальный договор. Если вы с чем-то не согласны, вы можете просто вернуть бумаги. – Затем он передал мне чековую книжку, обменялся с нами сердечным рукопожатием, сказал: – Что ж, до завтра, – и проводил нас до двери.

Вместе с присоединившейся к нам по дороге Фумико мы отправились в японское консульство, где встретились с генеральным консулом. Сначала я поблагодарил его за заботу, потом мы стали беседовать на разные темы, и между прочим, отчасти желая удостовериться, а не стал ли я действительно жертвой наваждения, я рассказал ему о своем разговоре с директором отделения банка. Консул не удержался от удивленного восклицания:

– Неужели это правда? Такое возможно только во Франции, где привыкли уважать культуру! Мне рассказывали, что такую чековую книжку очень хотел получить глава парижского отделения Японского телеграфного агентства. Он положил на свой счет основательную сумму и полгода тому назад подал в банк соответствующее заявление. Так вот, он до сих пор не получил разрешения, они выясняют всю его подноготную. А ваш директор поставил на вас миллион франков! Правда, на счет будут поступать ваши многочисленные гонорары, так что ему нечего беспокоиться, и все же…

– Гонорары мои ничтожны, ведь во Франции платят не за напечатанный тираж, как это делают в Японии, а за реализованный: раз в полгода они подсчитывают, какая часть тиража распродана, и платят только за нее. К тому же мне причитается ничтожная сумма от стоимости издания, всего шесть процентов. Япония ведь еще не вступила в Международную конвенцию по авторскому праву, наши права никто не защищает, так что ни на какие гонорары рассчитывать не приходится.

– Значит, этот ваш директор, изучив все обстоятельства, решился на столь рискованный шаг исключительно из уважения к вам! Разве это не прекрасно? Вы должны с благодарностью принять его любезное предложение. Тогда вам больше не надо будет мучиться с высылкой денег для оплаты расходов на обучение ваших дочерей. А там, глядишь, японское правительство ослабит контроль за переводом денег за границу… Так что вашему замечательному директору нечего волноваться.

Последовав совету, данному консулом, я на следующее утро вместе с Рэйко отправился к директору банка и заключил с ним официальный договор. Причем директор предупредил меня, что, пока я нахожусь во Франции, книжкой должен пользоваться я, а в мое отсутствие книжка переходит в распоряжение моей младшей дочери, банк будут выдавать наличные по чекам с ее подписью.

В результате, дочери могли учиться во Франции столько, сколько хотели, а я мог проводить вместе с ними каникулы каждый раз, когда предоставлялась возможность.

Вернувшись в Японию, я рассказал о любезности, оказанной мне директором отделения банка «Лионский кредит», старым приятелям, связанным с банковским делом, в том числе своему университетскому другу, возглавлявшему крупный банк, и все в один голос сказали, что отказываются этому верить. Некоторые даже издевались надо мной, говоря, что директор, который дал мне, не имевшему ни гроша на счете, чековую книжку, гарантирующую выплату миллиона франков, либо просто безумец, либо мошенник, которого очень скоро схватят за руку, а заодно привлекут к ответственности и меня. Разумеется, если подходить к случившемуся с обычными мерками, может показаться, что такого действительно не бывает. Но ведь было же, и только поэтому мне и моим дочерям удалось избежать многих трудностей. И объяснение возможно только одно: нам помог Бог. Но почему же тогда, живя в Париже, я не подумал о Жаке, почему не вспомнил о его Великом Боге?

Теперь, с высоты своих лет, я часто думаю о том, каким, в сущности, забывчивым, неблагодарным, скверным человеком я был.

Буквально накануне возвращения Фумико со стажировки я был приглашен в Советский Союз и, поскольку советское правительство оплатило мне обратный билет через Францию, смог заехать в Париж. Неделей раньше по случаю скорого отъезда Фумико мой старинный друг Андре Шамсон и его жена организовали памятный концерт, на котором Фумико пела, а Рэйко играла на рояле. Этот концерт с большим успехом прошел в одном из самых престижных столичных залов. Когда я приехал в Париж, мои друзья, не говоря уже о самих дочерях, только о нем и говорили.

Фумико, заранее наметив, чем она будет заниматься по возвращении на родину, поступила в Сорбонну на отделение вокала и закончила его с отличием. Однако, собираясь преподавать пение, она одновременно планировала и концертную деятельность, а поскольку ей лучше всего удавались песни и сольные партии в ораториях, она решила специализироваться именно в этом и некоторое время провела в Италии и Германии.

Ей повезло: вернувшись в Японию, она тут же получила место в консерватории, где должна была читать лекции три раза в неделю, что очень ее устраивало, ибо у нее оставалось достаточно времени, чтобы совершенствоваться самой.

Рэйко, когда я, возвращаясь из Советского Союза, заехал в Париж, квартировала в доме одной адмиральской вдовы, которая тут же предложила мне занять соседнюю комнату, чтобы я мог некоторое время пожить рядом с дочерью. Вдова жила в двухэтажном особняке с большим садом в прекрасном районе всего в пяти домах от последнего жилища философа Бергсона[50]50
  Бергсон Анри Луи (1859–1941) – французский философ, оказавший большое влияние на Сэридзаву.


[Закрыть]. Дочь радовалась, что в любое время без всяких нареканий может играть на рояле в большой комнате на втором этаже. Мне предоставили небольшую комнату по соседству, завтракали мы по-домашнему вместе со всей семьей в восемь часов утра. Обед дочь готовила сама, а ужинать мы ходили куда-нибудь в город. Я прожил тогда рядом с дочерью около месяца и всегда вспоминаю это время с большим удовольствием.

Именно тогда я узнал совершенно неожиданную для себя вещь. Рэйко всегда была очень доброй девочкой, но в Японии ее никто не считал красивой. А вот французам она почему-то казалась прекрасной феей. Дочь рассказала мне, что два года назад один очень известный французский кинорежиссер умолял ее сняться в своем фильме в главной женской роли, но она отказалась, ибо была сосредоточена на музыке. Он и потом по крайней мере раз в год неизменно возвращался к этому разговору, причем некоторые мои друзья считали, что сниматься в кино для нее куда более подходящее занятие, чем музыка. Кроме того, у Рэйко возникли покровители в высшем обществе. К примеру, жена старого генерала сухопутных войск. Эта дама и меня как-то пригласила на чашку чая, и я провел вечер в ее доме не без пользы для себя. Или госпожа Б., весьма известная в высшем свете особа. Она была патронессой Чикколини[51]51
  Чикколини (Альдо Чикколини, род. 1925) – известный французский пианист, выходец из Италии.


[Закрыть], о котором все тогда говорили как о гениальном пианисте, и велела ему, хотя он никогда не брал учеников, руководить занятиями моей дочери, при этом сказала нам, что о вознаграждении мы можем не беспокоиться. Однажды, проводив к нему дочь, я присутствовал на уроке, после которого минут тридцать беседовал с Чикколини на разные темы и остался от него в восторге: юный гений был сведущ не только в музыке, что естественно, он оказался широко образованным, высококультурным человеком. Еще одной покровительницей дочери была госпожа Р., жена одного из крупнейших французских финансистов. Она имела неподалеку от Парижа виллу, правильнее даже сказать – замок, и Рэйко часто гостила там. В парке, разбитом вокруг виллы, было что-то вроде маленького театра, в конце недели там устраивались представления для гостей виллы, для чего из Парижа приглашались небольшие театральные труппы или отдельные исполнители.

Однако Рэйко претила роскошь, она была очень скромна и даже одежду покупала не в Париже, а обходилась теми вещами, которые ей присылали из Японии. Я не понимал, что может пленять французов в такой провинциалке, но ее любили все – и однокурсники, и мои друзья, наверное, их привлекало ее доброе сердце. Однажды, когда мы возвращались с экскурсии в дом-музей философа Бергсона, который по определенным дням был открыт для посетителей, дочь задумчиво сказала:

– Я приехала во Францию, едва закончив лицей, и ничего не знаю о Японии. Вот освоюсь во Франции, потом вернусь в Японию и стану изучать ее, мне кажется, что только после этого я смогу, приехав сюда снова, по-настоящему начать жить музыкой.

Тогда мысли мои были заняты другим, и я не придал особого значения ее словам. Взволновало же меня вот что: в годы учения в Сорбонне я дружил с Луи Рено, родственником Бергсона, и однажды он пригласил меня сходить вместе с ним к философу, который в те времена был всеобщим кумиром. Когда мы пришли, нас провели в тихий кабинет на втором этаже, Великий Учитель стал неторопливо беседовать с нами о разных разностях, и я восхищенно внимал ему. Вдруг в комнату вошла девушка лет двадцати, она держала большой лист бумаги, очевидно какой-то рисунок. Молча пожав руку Луи, она показала учителю рисунок и издала какой-то странный звук, будто возникший откуда-то из ее макушки. Я едва не подпрыгнул от удивления. Глядя на рисунок, учитель неторопливо сделал несколько замечаний, потом похвалил: «Молодец, сегодня уже гораздо лучше». Девушка, улыбнувшись, вышла.

Учитель тут же объяснил мне, в чем дело. Девушка – его единственная дочь, она немая, потому-то он и предложил ей заниматься живописью. По его словам, общение с дочерью очень многому его научило. Он понял, что и говорить и писать надо так, как если бы его слушатели и читатели были немые… «В результате мои самые мудреные философские размышления становятся доступными многим, и за это я очень благодарен своей дочери», – сказал учитель в заключение.