Текст книги "Книга о Боге"

Автор книги: Кодзиро Сэридзава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 49 страниц)

«Человек никогда не бывает одиноким. Всякий, кто попробует, исполнившись смирения, проанализировать свои действия, наверняка убедится, что рядом с ним всегда существует некто, кого можно считать его двойником. Этот некто невидим, но он всегда стоит у нас за спиной, не отстает от нас ни на шаг, он проходит вместе с нами все этапы духовного становления, он бесцеремонно критикует нас, дает советы, подбадривает и помогает нам раскрыться как личность. Попробуйте сами заговорить с ним, и вы поймете, что с ним вполне можно беседовать. А когда вы научитесь с ним беседовать, он станет вашим сердечным другом, наставником, вы сможете без всякого стеснения говорить с ним обо всем на свете, он сделает вашу жизнь неизмеримо богаче и счастливее. Он станет для вас самым близким существом на свете и останется таковым до конца ваших дней, гораздо более близким, чем мог бы быть настоящий близнец, вышедший с вами из одной утробы и выросший с вами бок о бок. К сожалению, люди очень часто по рассеянности просто не замечают присутствия рядом с собой таких двойников».

Вот оно что, значит, голос, который я слышал, принадлежал такому двойнику! – возликовал я.

Мне хотелось рассказать об этом Исикаве-сэнсэю и поблагодарить его за книгу, но я так и не решился заговорить с ним: в аудитории он неизменно бывал холоден с нами и мы его боялись. К тому же, когда я перешел на третий курс, в стране была проведена реформа в области образования: если раньше вступительные экзамены в Первый лицей и в Императорский университет проходили в сентябре, то теперь их перенесли на апрель, в результате третий, выпускной курс мы должны были закончить всего за два триместра, соответственно и программа, рассчитанная на три триместра, была втиснута в два. Мы с трудом справлялись с такой нагрузкой, а уж на уроках французского Исикава-сэнсэй просто свирепствовал, пытаясь вдолбить в наши головы как можно больше материала.

Но к середине второго триместра стало наконец ясно, что мы сумеем благополучно закончить Первый лицей, и перед всеми встал вопрос о поступлении в Императорский университет. Что касается самого университета, то его тоже коснулись реформы, там был образован новый экономический факультет, который отделился от юридического и стал самостоятельным. Когда пришла пора подавать заявление в университет, я после долгих размышлений решил сдавать экзамены на экономический. Заявление я подал в учебную часть Первого лицея.

На следующий день Исикава-сэнсэй вызвал меня в учительскую. Я подумал, что речь, наверное, пойдет о книге Алена, и взял ее с собой, но учитель даже не взглянул на нее.

– Ты что, и впрямь хочешь поступать на экономический? – торопливо проговорил он, едва я вошел. – Послушай, брось ты этот экономический и поступай на отделение французской литературы. Знаешь, до сих пор я, наоборот, всегда отговаривал тех, кто, закончив четвертое отделение (юридическое с французским языком), хотел поступать на факультет французской литературы, настоятельно советовал им поступать на юридический. Я исходил при этом из личного опыта. Мне не так уж приятно об этом рассказывать, но поскольку это ни для кого не является тайной, то почему бы и не рассказать? Когда я закончил Первый лицей. Министерство образования сразу же направило меня на учебу во Францию, желая поощрить за отличные успехи, и вот, вместо того чтобы поступать в Императорский университет, я уехал в Париж и в течение четырех лет изучал там французскую литературу, а когда вернулся, мне пришлось сразу же стать преподавателем французского языка в нашем лицее… Да, сколько уже воды утекло с тех пор… Я много думал о том, какая судьба ждет тех моих учеников, которые после окончания лицея поступят на факультет французской литературы, и постепенно пришел к выводу, что они принесут большую пользу и обществу и государству, если будут осваивать юриспруденцию, да и их собственная жизнь наверняка сложится куда удачнее… Может, конечно, я, как все старики, лез не в свое дело, но многие меня потом благодарили… Но в твоем случае я поступлю как раз наоборот. Настоятельно советую тебе идти на факультет французской литературы, а не на экономический.

Тронутый тем, что учитель говорил со мной так серьезно, я откровенно рассказал ему обо всех своих обстоятельствах и постарался как мог объяснить, почему я собираюсь поступать именно на экономический. Он молча выслушал меня, а потом сказал:

– Да, я все понял. Делай как знаешь. Но в будущем, когда твоя деятельность на благо общества заведет тебя в тупик, вспомни о нашем с тобой разговоре. Я ведь не говорю тебе, чтобы ты непременно специализировался по французской литературе. Я просто реально оцениваю твои возможности, в которых убедился, прочитав все твои письменные работы, все сочинения, которые ты сдавал преподавателю словесности. Мне хотелось, чтобы ты пошел по пути, который помог бы тебе максимально реализовать их. Поэтому, если когда-нибудь ты окажешься в жизненном тупике, наберись мужества, измени свою жизнь и вступи на путь, который поможет твоим талантам раскрыться. Надеюсь, что доживу до этого момента.

Растроганный до глубины души, я низко поклонился ему, затем, вспомнив про принесенную книгу, со словами благодарности положил ее на стол.

– Что ты, я ведь тебе ее подарил. Если уже прочел, сдай букинисту, а на вырученные деньги выпей кофе, что ли… – улыбаясь, сказал учитель и, протянув мне книгу, похлопал меня по плечу.

Признаться, в то время я как раз лишился места репетитора, и мне не хватало денег для того, чтобы платить за еду, поэтому я перестал ходить в столовую и уже два дня ничего не ел. Поэтому, простившись с учителем, я тут же пошел к букинисту на Хонго и расстался с этой столь для меня памятной книгой Алена. Книга оказалась довольно редкой, и мне дали за нее много денег. Я тут же заплатил за еду и уже вечером смог наесться в столовой до отвала. Что было довольно глупо с моей стороны, потому что после еды мне, чтобы растрястись, пришлось часа два гулять в одиночестве по закоулкам Нэдзу.

Через десять с лишним лет после того разговора я благодаря счастливой случайности действительно последовал совету учителя и занялся сочинительством (стал писателем).

Говорят, «десять лет – вечность», и в самом деле те десять с небольшим лет оказались для меня долгими, как целая жизнь, они стали той школой, в которой я день за днем приобретал ценнейший жизненный опыт.

Я поступил-таки на экономический факультет Императорского университета и уже на втором курсе удостоился особого внимания профессора Итои. Он обещал после окончания университета сделать меня своим ассистентом, а потом и преемником, но вскоре отправился на стажировку во Францию, где примерно через год заболел и скончался. Еще учась в университете, я решил сдать государственный экзамен на звание чиновника высшего разряда и, к счастью, успешно его выдержал. Поздравляя меня, тогдашний министр финансов дал мне дружеский совет – устраиваться на работу в Министерство финансов или в Японский банк, мол, тогда мое будущее будет обеспечено. Но я имел твердое намерение стать чиновником по сельскохозяйственным делам, мне хотелось иметь возможность решать конфликты, связанные с арендой земли – в то время это была одна из труднейших социальных проблем, – и помогать арендаторам. После того как в течение трех лет я в качестве чиновника Министерства сельского хозяйства и лесоводства усердно трудился над разработкой закона о земельной аренде, я понял, что государственные служащие не могут оказывать никакого влияния на управление государством, и усомнился в правильности выбранного пути. Одновременно я воспылал желанием побольше узнать о жизни развитых западноевропейских стран. Мой «токийский отец» настоятельно советовал мне как можно быстрее поехать на стажировку за границу, он считал, что надо ловить момент, что еще несколько лет – и у меня не будет никакого шанса сделать это, к тому же он обещал, что, несмотря на трудности, связанные с недавним землетрясением, возьмет на себя все расходы. Я обратился за советом к своему начальнику по министерству, господину Исигуро, и тот тоже поддержал меня, сказав, что и сам в молодости с аналогичной целью ездил на стажировку в Англию, и даже взялся похлопотать о том, чтобы мне предоставили двухгодичный отпуск. К тому времени я уже года два был помолвлен с дочерью старинного друга моего отца, его сокурсника по Императорскому университету. Узнав о том, что я решил стажироваться за границей, будущий тесть сказал, что хотел бы отправить туда свою дочь, студентку третьего курса английского училища Цуда, и попросил меня сопровождать ее. Для этого нам пришлось срочно вступить в брак, но ни на брачную церемонию, ни на свадебный банкет времени уже не оставалось, в конце концов, заручившись поддержкой министра иностранных дел, соученика моего отца и тестя, мы добились того, что нам буквально накануне отъезда сделали в паспортах отметку о браке, тот же министр дал нам рекомендательное письмо к японскому послу во Франции, после чего мы в большой спешке покинули Японию. Потом я проучился во Франции три года и, как раз когда пришла пора возвращаться на родину, заболел туберкулезом…

Все это прекрасно известно моим читателям, я привожу здесь все эти факты только в качестве попытки самоанализа.

Что послужило причиной моей болезни? Я всегда был уверен, что заболел туберкулезом потому, что в детстве страдал дистрофией, к которой добавился еще и незалеченный сухой плеврит, и только дожив до девяноста лет, впервые понял, что причина была в состоянии моей души. Когда я чего-то хотел, к чему-то стремился, я, никого не слушая и не принимая во внимание ничьих советов, шел напролом к намеченной цели и, как правило, добивался успеха. Я понял это, проанализировав один за другим некоторые факты своей биографии, более того, мне стало ясно и другое – как-то незаметно я преисполнился самонадеянной веры в то, что для меня нет ничего невозможного. Не очень-то приятное открытие!

Анализируя свое прошлое, я осознал, что в годы, проведенные за границей, моя отвратительная самонадеянность достигла своего пика. Главной целью моей заграничной стажировки было изучение сельскохозяйственной политики и социальной структуры Франции. Второй целью было исполнение посмертной воли моего благодетеля, профессора Итои: я должен был продолжить то, что он наметил, но не успел сделать, а именно – заняться изучением экономики на основе позитивистских методов школы Дюркгейма[59]59
  Дюркгейм Эмиль (1858–1917) – известный французский социолог, основоположник объективных методов в социологии.


[Закрыть]. Для того чтобы достичь удовлетворительных результатов в изучении сельскохозяйственной политики и социальной структуры, мне не понадобилось и года, но я был очарован и французской цивилизацией, и французской культурой во всех ее проявлениях, стал большим ценителем литературы, музыки, живописи и театра, более того – был принят в тамошнее общество и обзавелся широким кругом знакомых. Помню, как один из них, Луи Жуве, когда я заговорил с ним о том, что три года моей стажировки подходят к концу и мне предстоит вернуться в Японию, очень удивился и сказал:

– Что? Ты был здесь только три года? А у меня такое чувство, будто мы знакомы лет десять! Неужели всего три года? За эти три года ты прожил по крайней мере пять, так хорошо ты здесь освоился Это поразительно! Только японцы на такое способны. Да, ваша пресловутая готовность к харакири…

Последние слова он произнес, явно подтрунивая, что позволило мне оставить их без внимания…

Что касается второй цели, то профессор Сорбонны Симьян, опекавший в свое время профессора Итои, принял меня к себе на кафедру и взял на себя труд руководить моими изысканиями в области теории денежного обращения, которой занимался Итои. Он познакомил меня с профессорами Бугре и Фоконнэ, социологами школы Дюркгейма, так что я смог участвовать и в работе их кафедр. Спустя три года я представил профессору Симьяну докторскую диссертацию на тему «Динамика количества и стоимости денег», а для профессоров-социологов написал небольшую статью в издаваемый ими известный журнал «Анне сосиоложик», в результате чего после возвращения на родину удостоился чести считаться членом редакции этого журнала от Японии…

Словом, я полностью выполнил обе стоящие передо мной задачи и очень этим гордился. Как сказал Луи Жуве, я сумел за эти три года сделать столько, сколько другой не сделал бы и за пять, это льстило моему самолюбию и внушало тайную уверенность в своих силах. На самом деле мне просто повезло: стоимость японских денег в то время была сравнительно высока, один доллар равнялся двум иенам, а Франция переживала период послевоенной инфляции, и курс франка упал очень низко, покупательная способность одной иены равнялась ста, а то и двумстам франками. В результате мне, бедному студенту, удалось проникнуть в самые разные круги общества и преуспеть в том, что всегда считалось невозможным, а именно купить время за деньги, и, как ни стыдно в этом сознаваться, это тешило мое тщеславие.

Но теперь, оглядываясь назад с высоты своих девяноста лет, я понимаю, что всеми своими успехами я был обязан еще и дурным свойствам моего характера: поставив перед собой какую-то цель, я всегда шел к ней напролом, ничего вокруг не замечая, абсолютно ни с чем и ни с кем не считаясь. Я вел себя как последний эгоист, забывая даже о своей юной жене. Я был беспечен и самодоволен, считая, что добиваюсь своей цели не только ради себя, но и ради всех окружающих, поэтому все должны радоваться моим успехам. И конечно же Бог-Родитель – Сила Великой Природы – просто не мог до бесконечности оставаться безучастным, глядя на такого самонадеянного, неисправимого эгоиста. Он выбрал момент, когда я, будучи на верху блаженства, собирался уезжать на родину, и ударил меня в грудь кулаком смертельной болезни, которая зовется туберкулезом…

Я был в полном отчаянии и по совету своего врача уехал в высокогорный французский санаторий, в полной уверенности, что так и останусь там, на горе смерти, после чего, пройдя долгий мучительный путь, который, скорее всего, и был испытанием, ниспосланным мне Богом-Родителем, снова оказался в Токио и совершенно неожиданно стал писателем. Но об этом я подробно и откровенно написал в своей книге «Улыбка Бога», нет нужды снова на этом останавливаться.

Только об одном я там не написал, а именно о том, что в те дни, когда в вечерних выпусках газеты «Асахи» публиковалась моя повесть «В погоне за будущим», со мной вдруг заговорил мой двойник, изрядно меня этим напугав.

– Помнишь, заболев туберкулезом, ты все гадал, за что тебе послано такое наказание? Теперь-то ясно – таков был замысел Бога. Ведь самая подходящая для тебя работа – сочинительство. Конечно, писательский путь нелегок, но это работа, дарованная тебе Богом, и ты не должен от нее отступаться. Недаром первая же твоя повесть «Буржуа» имела такой успех, она навсегда останется в истории литературы…

Голос, произносивший эти слова, звучал где-то рядом, и я застыл от изумления, подумав, уж не Жак ли это, но вроде бы никаких оснований для его появления не было… Между тем голос продолжал звучать: подробно разбирая повесть «В погоне за будущим», он порицал меня за стремление к оригинальности, которая, по его мнению, придавала произведению некоторую легковесность, и требовал, чтобы я направил все усилия на то, чтобы выработать свой собственный стиль…

Тут-то я и подумал, уж не двойник ли это мой, о котором я успел позабыть. Дело в том, что, перейдя на третий курс университета, я вдруг заметил, что перестал слышать голос. В то время мои планы на будущее изменились, я решил, не дожидаясь окончания университета, сдавать государственный экзамен на звание чиновника высшего разряда, поэтому, продолжая учиться на экономическом факультете, должен был за короткое время изучить все японские законы – задача нелегкая даже для студента юридического факультета, так что я скорее радовался, что никто не шепчет мне в ухо, во всяком случае мне было как-то спокойнее. В течение целых десяти лет, самых для меня тяжелых, я не слышал никаких голосов. Но вот, когда публикация моей повести в вечерних выпусках «Асахи» подходила к концу и уже появились положительные отзывы, а я, воспользовавшись временной передышкой, обдумывал содержание нового, заказанного мне рассказа, я снова услышал этот голос, ласково подбадривающий меня. Он был приятен слуху, не докучал мне пространными рассуждениями, а, совсем как в лицейские годы, отвечал на мои мысли, находя для этого самые точные слова. Слушая его, я снова почувствовал себя молодым, будто вернулся в те далекие времена. А спустя четыре дня ко мне зашел мой старый друг М., мы учились вместе в Первом лицее, только он – на инженерном отделении, и в общежитии жили в одной комнате. Он привел даму, которую представил как младшую сестру своего друга.

Эта дама рассказала, что ее муж, Хироацу Такада, поэт и скульптор, который уже много лет учится во Франции, недавно, узнав, что она оказалась буквально на грани нищеты, прислал ей несколько своих скульптур. Она пытается их продать, но в стране кризис, и найти покупателей трудно, вот она и пришла ко мне – может, я смогу ей помочь и что-нибудь купить – и принесла с собой одну из его работ. Тут она извлекла из узелка бронзовый бюст и поставила его на стол.

Это был довольно внушительный бюст какого-то неизвестного мне француза.

– Это бюст Алена, – тихо сказала женщина, – муж очень чтит его. Он особенно ценит эту свою работу, вот я и принесла ее вам, подумав, что, может, вам она понравится.

– Неужели Алена?.. – невольно воскликнул я и, обуреваемый несказанным волнением, подошел к бюсту и положил руку на бронзовую голову.

– А вы не встречались с Такадой в Париже? – спросила женщина.

– Нет. Когда я уезжал во Францию, один из моих более опытных в этом плане друзей настоятельно советовал мне не общаться с японцами, он считал, что только в этом случае можно добиться успеха… Вот я и не встречался ни с кем… Но сейчас, глядя на эту скульптуру, я жалею, что не виделся в Париже с вашим мужем. Скажите, за сколько вы уступили бы мне этот бюст?

– Мне очень неловко, но если бы вы могли заплатить двести иен…

Я очень хотел иметь этот бюст, ведь это был Ален, меня не волновало, хорош он или плох и приемлемая ли цена двести иен. Я пообещал, что завтра к десяти часам утра приготовлю деньги, и мои гости тут же удалились, довольные. На следующий день я передал двести иен М., а он вдруг неожиданно разоткровенничался.

Оказывается, Такада вовсе не желает возвращаться на родину, взять к себе жену он не может, ибо недостаточно обеспечен, поэтому, несмотря на то что у них дочь, он давно уже объявил об официальном расторжении их брака, а в качестве откупа прислал ей несколько своих работ. Словом, их брак можно считать официально расторгнутым, но вот превратить его скульптуры в деньги оказалось очень непросто, и брат госпожи Такада мобилизовал всех своих друзей на поиски покупателей. Теперь, когда я купил бюст Алена, М. считает свой долг перед старым другом выполненным. Рассказав все это, он, довольный, удалился.

Я перенес тяжелый бюст Алена в свой кабинет, водрузил на письменный стол и долго сидел, в него вглядываясь. Почему-то мне было очень грустно.

Может быть, оттого, что я совсем забыл об Алене, некогда поразившем мое воображение своей теорией двойников? За все три года, что я учился в Париже, я ни разу о нем не вспомнил. Даже имя его никогда не упоминалось во время моих бесед с друзьями. Я так часто – не перечесть – бывал в книжных лавках и у букинистов, но его произведения ни разу не попадались мне на глаза. Мне стало стыдно за свою ограниченность, за вошедшее в привычку свойство моментально терять интерес ко всему, не имеющему отношения к моей цели, и я горько пожалел о том, что у меня не возникло желания хоть раз встретиться с Аленом в Париже…

С того самого дня, работая, я всегда ощущал на себе неодобрительный взгляд Алена и мучился угрызениями совести: ведь я оказался неблагодарным учеником и за все эти годы ни разу не удосужился засвидетельствовать свое почтение Такэси Исикаве, своему учителю, который столько сделал для меня и от которого я впервые узнал об Алене.

И вот спустя три или четыре месяца ко мне с письмом от Исикавы-сэнсэя пришли два студента Первого лицея. Он поздравлял меня с тем, что я стал писателем, и просил выступить на симпозиуме, который он собирается организовать для студентов франко-юридического отделения Первого лицея.

Чтобы не напрягать легкие, я старался как можно меньше говорить, поэтому, узнав, что говорить придется больше часа, тут же решил отказаться, но голос зашептал мне в ухо:

– Соглашайся, ведь это твой шанс отблагодарить учителя.

И, прислушавшись к совету двойника, я принял приглашение.

Приняв же, заволновался – о чем говорить? Но голос тут же подсказал:

– Ни о чем не беспокойся. Тебе и готовиться не надо. Начни с рассказа о теории двойников Алена, а закончи словами благодарности в адрес Исикавы-сэнсэя.

В назначенный день за мной заехал студент Первого лицея, член организационного комитета, и вот, после более чем десятилетнего перерыва, я вновь переступил порог своей альма-матер. По дороге мы проходили мимо лавки того букиниста на Хонго, которому я когда-то продал сборник эссе Алена, я зашел туда и принялся с бьющимся от волнения сердцем искать – не стоит ли до сих пор на полке моя книга, но, разумеется, ее не было. Я ужасно расстроился, ведь как хорошо было бы показать ее слушателям и сказать: «Вот она, эта книга». В объединенной аудитории собралось около ста студентов, к моему удивлению, пришел и сам Исикава-сэнсэй.

– Я тоже хочу послушать, – сказал он, на ходу кивнув мне так, будто мы виделись каждый день.

В один миг он стал для меня прежним грозным учителем, и, смешавшись, я не смог даже толком поздороваться с ним.

Уже стоя на сцене, я засомневался было, стоит ли говорить то, что я собирался сказать, в присутствии Исикавы-сэнсэя, но голос жарко зашептал мне в ухо: «Давай, давай, говори, не робей». Он придал мне уверенности, и я начал с рассказа о том, как был одинок когда-то. Единственным утешением в этом моем одиночестве, говорил я, был для меня мой невидимый двойник, о существовании которого я узнал позже, читая эссе Алена. Рассказывая о теории двойников Алена и о том восторге, который я испытал, познакомившись с ней, я вдруг поймал себя на мысли, что студентам, наверное, все это нисколько не интересно.

И тут мой взгляд невольно остановился на Исикаве-сэнсэе, который сидел прямо передо мной и кивал мне.

Неожиданно для себя самого я поведал собравшимся о том, как в бытность мою второкурсником Первого лицея Исикава-сэнсэй перед весенними каникулами дал мне книгу Алена и велел читать по десять строк в день. Потом честно рассказал о нашем страхе перед учителем – об этом я уже писал выше, – и о том, как, закончив лицей, я пришел возвращать ему книгу, из которой успел прочесть две трети, и как он ласково сказал мне: «Эту книгу я тебе подарил, если она тебе больше не нужна, продай ее букинисту и купи себе кофе, что ли…» Я даже признался, что у меня как раз не было денег и я целых два дня ничего не ел, не сумев вовремя заплатить за питание в общежитии. Рассказал я и о том, что тут же понес книгу букинисту и на вырученные деньги смог наконец поужинать. Потом я добавил:

– В то время я не оценил доброты учителя, мне казалось невероятным, что наш грозный наставник, которого все мы так боялись, мог заметить, что ученик голоден. Но семь лет спустя, когда я приехал во Францию и стал заниматься под руководством профессора Симьяна, кто-то из коллег спросил меня, где я учил французский язык. Я удивился такому вопросу, но мне объяснили, что все поражены тем, как хорошо я понимаю профессора, лекции которого славятся мудреностью. Смеясь, я ответил, что своим французским я обязан тому, что еще в Токио, в лицее, меня целых три года школил учитель, перед которым мы все тряслись и которого называли Чертом. Возможно, мои слова случайно услышал профессор Симьян, во всяком случае, когда спустя полгода я впервые сдал ему небольшую работу, он, давая ей оценку в присутствии других учеников, с присущим ему юмором так отозвался о ней: «Эта работа не только хороша по содержанию, она еще и написана очень правильным языком, хорошим слогом. Ваш Черт, несомненно, был прекрасным учителем французского. Надеюсь, что уж теперь-то вы его оценили… Хотел бы и я быть таким Чертом для всех вас…» В тот вечер, возвращаясь домой, я подумал, что хорошо бы написать письмо Исикаве-сэнсэю, но так и не сделал этого… Потом я оказался на самом дне бездны, имя которой «смерть», и, пока выбирался из нее, стал писателем. Совсем недавно я вспомнил слова Исикавы-сэнсэя, сказанные мне от всей души в тот день, когда мы прощались: «Когда ты окажешься в жизненном тупике и словно упрешься в стену, брось все и займись творчеством. Я буду ждать…» – и понял, что он был для меня не только прекрасным учителем французского, ему я обязан всем в своей жизни. Еще я осознал, каким оказался неблагодарным учеником. И пришел сюда сегодня, чтобы попросить прощения у своего учителя…

С этими словами я сошел с трибуны, приблизился к сидевшему в переднем ряду учителю и, низко поклонившись ему, сказал:

– Сэнсэй, я и в самом деле очень виноват перед вами, простите меня.

Исикава-сэнсэй молча встал и положил руки мне на плечи, а студенты громко захлопали в ладоши. На этом симпозиум закончился, и я вздохнул с облегчением.

Так или иначе, именно двойник помог мне порадовать моего дорогого учителя. Это произошло в 1932 году, мне было тогда тридцать шесть лет. С тех пор в течение тридцати лет, то есть до 1961 года, когда в шестидесятипятилетнем возрасте я принял решение покончить с журналистикой, я все время писал.

Это были очень трудные годы, впрочем, моим читателям хорошо известно об этом, так что я позволю себе коснуться здесь только одного момента, до сих пор тщательно скрываемого, – все это время меня поддерживал, помогал мне выжить мой двойник.

После того как я стал публиковаться, мне пришлось еще около десяти лет вести смертельную борьбу с туберкулезом, и это лишало меня возможности вращаться в так называемых литературных кругах. У меня не было ни коллег, ни друзей по литературе, я был совершенно один, но рядом со мной всегда был мой двойник: он критиковал мои произведения, давал мне советы, подбадривал меня, и я не ощущал одиночества. В тяжелые бесконечные годы войны я потерял все свое имущество, мой дом сгорел, когда самолеты В-12 бомбардировали Токио, потом война наконец закончилась, но легче не стало: потянулись ужасные голодные годы послевоенной разрухи, а у меня на руках были четыре дочери.

Судьба оказалась к нам благосклонна, нам удалось снять небольшой домик в районе Сэтагая на улице Мисюку, но за время эвакуации мы проели все свое небогатое имущество, и жизнь шестерых членов моей семьи зависела только от моего пера, тем более что родственники жены после смерти ее отца заявили, что не желают иметь никакого дела с нищим литератором. Я окопался в тесной темной каморке на втором этаже снятого нами дома, разложил на столе бумагу и стал вспахивать ее своим пером, словно батрак, я работал, не отличая дня от ночи и почти не выходя из дома. Конечно, такой образ жизни не замедлил сказаться на моем здоровье: сначала у меня испортился желудок, потом начались приступы астмы, постепенно принявшие хронический характер, в конце концов я ослабел так, что казалось, смерть моя совсем близка, и тем не менее пера из рук не выпускал. Так продолжалось много лет, к счастью, я все же остался жив и продолжал вспахивать свое бумажное поле. Во многом благодаря тому, что рядом со мной постоянно был мой двойник, он подбадривал, поддерживал меня, помогал мне возделывать свой участок.

Работа пером похожа на работу землепашца: если несколько лет подряд природные условия благоприятствуют, земля тучнеет и начинает радовать хорошими урожаями, – так и мне в конце концов удалось вырваться из нищеты и достигнуть относительной материальной обеспеченности. Благодарный своему единственному помощнику я, тем не менее, постоянно задумывался: а что, собственно, он такое, этот мой двойник? Иногда я приходил к выводу, что это моя совесть, иногда мне казалось, что это некое отдельное от меня существо, наделенное собственным характером, а в конце концов я подумал: уж не проявление ли это любви моего настоящего отца, той любви, которой когда-то мне так не хватало? – и проникся к этому двойнику особенной нежностью.

Но вот утром того дня, когда мне исполнилось шестьдесят, двойник неожиданно сказал:

– Говорят, человеческий срок – пятьдесят лет, а тебе удалось дожить до шестидесятилетия. Настало время серьезно подумать о смерти.

Я думал о смерти каждый день, поэтому удивился и не смог ничего ответить, но вечером он снова заговорил:

– Видишь, тебе удалось построить такой дом, какой хотелось твоей жене, хотя для этого и пришлось воспользоваться банковским кредитом. Две старшие дочери уже пристроены, обе младшие учатся за границей, как они того хотели. Твоя жена, которая росла избалованной барышней, поверив в тебя, сумела смирить свое сердце настолько, что стала скромной и покорной тебе женщиной. Чего тебе еще желать, зачем жить? Разве не достойна порицания подобная алчность?

Этот голос отличался от того, который звучал в моих ушах в течение последних тридцати лет, он был суров, холоден, к тому же тон был более официальный, поэтому я не нашел в себе сил ответить. В тот же вечер, едва я улегся в постель, голос снова заговорил со мной. На этот раз он звучал немного насмешливо.

– Ты что, все еще испытываешь нежную привязанность к журналистике? Тебе следует решительно покончить с ней и начать новую жизнь. Продолжая жить так, как ты живешь, ты не только лишаешь себя возможности самореализации, но и обрекаешь на гибель очень важного человека. Что скажешь? Разве сейчас не самое подходящее время, чтобы умереть, освободив для него жизненное пространство?

– Но что это за важный человек?

– И ты еще спрашиваешь? Не ожидал, что ты до такой степени туп.

Тут он засмеялся и больше не сказал ни слова.

В ту ночь я не мог заснуть: слова двойника не выходили у меня из головы. Мне и самому случалось задумываться о том, что, выполняя заказы, которыми заваливают меня разные газеты и журналы, я лишаю себя возможности писать то, что мне действительно хотелось бы написать, поэтому я очень хорошо понял, что имел в виду голос. Но вот что это за важный человек, которого я якобы обрекаю на смерть? Сколько я ни ломал голову, никак не мог сообразить. Пока я мучительно боролся с бессонницей, вот что вдруг пришло мне на ум. После войны я раза три ездил в Европу на разные международные конференции и обычно после окончания официальной программы месяца два проводил во Франции. Тогда двойник ни разу не обнаруживал своего присутствия. И ни разу не ответил мне, когда я сам обращался к нему за советом. Может, это потому, что в Европе у меня никогда не бывало приступов астмы и я прекрасно себя чувствовал? Но ведь в Токио он разговаривал со мной, когда я был вполне здоров, так что, наверное, дело вовсе не в этом. Что же, выходит, он бросил меня и не поехал со мной за границу? Но в таком случае он никакой не двойник, а совершенно отдельная от меня личность?