Текст книги "Книга о Боге"

Автор книги: Кодзиро Сэридзава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 49 страниц)

Глава вторая

Спустя некоторое время К. принесла мне первую корректуру «Улыбки Бога».

Корректор уже внес все исправления и отметил закладками те страницы, где у него возникли вопросы, поэтому с правкой у меня не было никаких трудностей. К. посоветовала мне дать сноски ко всем религиозным терминам, но их оказалось не так уж и много.

В результате я просто внимательно перечитал книгу, оценивая ее как бы со стороны. На это у меня ушло меньше недели, и к назначенному сроку корректура была готова. Я уже собирался отправить ее в издательство, как вдруг мне вспомнилось…

Однажды, когда я работал над книгой, появилась живосущая Мики и велела мне написать об отце. Я не хотел этого делать и ответил, что об отце напишу в другой книге.

– Нет, напиши хотя бы несколько строк, – стала настаивать Мики, – если ты этого не сделаешь, читатели не поймут, что Бог-Родитель подвиг тебя к написанию этой книги, желая воздать должное твоему отцу, чьи заслуги он высоко оценивал.

Но у меня так и не получилось написать об отце, когда же книга была закончена, я вообще об этом забыл. К тому же я полагал, что меня выбрали для столь важной работы исключительно за мои собственные заслуги: не зря же я целых десять лет, не имея доступа ни к каким материалам, за чисто символический гонорар писал биографию Мики Накаяма под названием «Вероучительница»…

Итак, отправив первую корректуру в издательство, я решил, воспользовавшись образовавшимся у меня свободным временем, засесть за письмо Морису, что было для меня не так-то просто, ибо писать его следовало по-французски. Я уже готов был начать, как снова появилась госпожа Родительница. Как только мы устроились в японской гостиной, она сказала:

– Ты хорошо потрудился, спасибо. Значит, книга выйдет в июле? Бог-Родитель тобой доволен, говорит – ты прекрасно справился.

Я почувствовал, что она тоже очень довольна, и сразу же успокоился. Но тут она сказала:

– И все же как трудно бывает с людьми… Впрочем, я и сама такая была в молодые-то годы. Похоже, ты до сих пор в обиде на отца…

Вспомнив, что я и в самом деле так и не написал о нем ни строчки, я тут же ответил:

– Да нет, какие там обиды, все давно забыто.

– Отец бросил тебя и ушел из дома потому, что принял решение посвятить жизнь одному Богу. Он отказался от имущества, положения в обществе, не заботился о своей выгоде… Он прожил жизнь, ежеденно, ежечасно помогая людям. Он никогда не относился к верующим как к своей собственности, не считал их слугами… Забывая о себе, о своих желаниях, смиряя сердце, он все помышления свои отдавал Богу… Он был истинным настоятелем церкви… И я и Бог-Родитель высоко оцениваем его заслуги. Когда ты оказался на чужбине и там занедужил, именно твой бескорыстный отец просил за тебя и Бога-Родителя, и меня. Он говорил: возьмите лучше мою жизнь… И твоя матушка тоже… Да и потом, после того, как оба они переродились (то есть скончались), они все равно постоянно просили за тебя и Бога-Родителя, и меня: «Будьте милостивы к сыну нашему». Вот какова настоящая родительская любовь. Дурно быть таким неблагодарным…

Услышав эти слова, я лишился дара речи и был просто не в состоянии отвечать. Тогда госпожа Родительница сменила тему разговора и обратилась к «Сказанию о Море грязи»[37]37
  «Сказание о Море грязи» – тексты о сотворении мира, в которых впервые в Японии возникает идея единого Бога, Творца мира. В сказании имеются расхождения с официальными японскими историческими хрониками «Кодзики» и «Нихонги».


[Закрыть]. 999 990 000 лет тому назад (в древности, которую просто невозможно себе представить), в те времена, когда поверхность земного шара представляла собой море грязи, Бог-Родитель потратил немало сил на то, чтобы создать человека, он терпел неудачу за неудачей, пока наконец не появилась на свет первая пара – мужчина и женщина. По-японски мы можем называть их бог Идзанаги и богиня Идзанами, в Библии же их называют Адамом и Евой.

Затем Бог-Родитель принялся создавать других людей по образцу первой божественной пары и затратил на это нескончаемо долгое время. Создавая людей. Он надеялся что они станут жить в радости. Прежде всего Он научил человека издавать и воспринимать звуки. Потом дал ему речь и наделил его здоровым телом. Заронил в него семена мудрости. Он внимательно следил за желаниями и стремлениями каждого…

Вот так, со «Сказания о Море грязи», госпожа Родительница начала свою проповедь с сотворения Богом-Родителем человечества. Из ее рассказа следовало, что все люди, по самому происхождению своему, независимо от расы и гражданства, являются братьями и сестрами, все они возлюбленные чада Бога-Родителя. Бог даровал людям семена речи и мудрости, от всего своего любящего сердца желая, чтобы первое позволяло им говорить друг другу о любви, а второе – строить всеобщее счастье. Эти два дара даны были человеку в знак того, что он отличен от других тварей земных, что он является идеальным существом, на котором сосредоточены упования Бога-Родителя…

Но прошло бесконечное множество лет, и люди нашли совершенно иное применение языку, данному им для того, чтобы говорить о любви: они стали использовать его для выражения недовольства и ненависти, более того, при помощи языка они научились превращать других людей в своих врагов. А дарованную им мудрость употребили не для устройства на земле счастливой жизни, а для исполнения своих личных желаний, для обретения власти над другими людьми. И еще Бог дал человеку душу, которой нет у других тварей, и надеялся, что душа каждого будет чистой и открытой любви, но, вопреки его ожиданьям, души человеческие покрылись пылью и исполнились злобы. В результате люди деградировали, превратившись в своевольных, неуправляемых животных. И как же печаловался Бог-Родитель, как оплакивал Он детей своих! Дабы вразумить их, заставить опомниться и раскаяться. Он насылал на них болезни, наводнения, землетрясения, извержения вулканов и прочие стихийные бедствия. Но эти бедствия лишь множили его скорбь, унося жизни многих возлюбленных чад его…

Прошло еще много лет, и Бог-Родитель, страдая от безмерной любви к своим чадам, стал выбирать из них самых чистых и великодушных и снисходить на них, дабы сообщали остальным, сколь велика Его любовь к ним, чтобы открывали Его намерения. На протяжении многих веков Он время от времени снисходил на разных лиц мужского пола. Он выбирал именно мужчин, ибо надеялся, что, поскольку им дарована истина Земли и Воды, они станут, подобно Родителю своему, хладнокровно и неукоснительно выполнять возложенную на них роль. И его избранники прекрасно справлялись и передавали людям волю Бога-Родителя, они указывали путь, по которому должно идти, и люди почитали их, называя мудрецами, пророками, святыми, учителями. И Отец человечества, Бог, радовался, и покой нисходил в Его душу… Но люди оказались тварями забывчивыми и эгоистичными, Божий избранник умирал, и через какие-то сто или пятьдесят лет после его смерти то, чему он учил, изглаживалось из их памяти, более того, вокруг учения, им оставленного, разгорались споры, доходило даже до войн. И тогда опечаленный донельзя Бог-Родитель избирал другого мужчину, усердно взращивал его и посылал в мир, дабы передавал людям Его волю для их же спасения.

Последними такими избранниками Божьими были Будда и Иисус Христос.

Прошло около двух тысяч лет с тех пор, как Иисус покинул этот мир, и у Бога-Родителя возникли новые причины для печали. «И что еще человеку надо, ведь, казалось бы, набрался он мудрости, достаточной для счастья всего человечества…» – сетовал Он и впервые решил поручить роль спасителя мира не мужчине, а женщине. Он надеялся, что поскольку именно женщине дарована истина Огня и Неба, в ее речах не будет холодности, исполненные материнской теплоты и ласковости, они увлекут человека в Небо и откроют перед ним путь к счастью. После долгих размышлений о том, кто достоин выполнить эту роль. Бог снизошел на Мики Накаяма, жену человека из деревни Сёясики, что в Ямато. Это произошло 26 октября 1838 года…

Поведав мне это, госпожа Родительница удалилась, а я долго еще не мог прийти в себя.

Судя по всему, она заговорила о силе родительской любви, желая пробудить в моем сердце раскаяние – ведь я так и не добавил в книгу «Улыбка Бога» ни строчки о своей благодарности отцу, – а потом, чтобы я понял, сколь велика любовь Бога-Родителя к человечеству, перешла к рассказу о том, каких мук стоило сотворение человека, и даже затронула «Сказание о Море грязи».

И тут в связи с этим «Сказанием о Море грязи» я вдруг вспомнил, как когда-то в занесенном снегом Отвиле Жак, говоря о будущих полетах в космос, подробно рассказывал мне о крошечной, словно зеленый шарик от пинг-понга. Земле, плавающей в одном из уголков бескрайней и пустой, как сама смерть, Вселенной, о том, как возлюбил эту землю, на которой только и была жизнь, единый Бог, иначе – великая сила, приводящая в движение Вселенную, – с каким упованием Он создал на этой земле человека, какие надежды возлагал на его будущее становление и сколько мучений принял, ожидая, когда надежды Его осуществятся.

Тогда друзья посмеивались над Жаком, называя его фантазером, но ведь его фантазии имели под собой гораздо большую научную подоплеку, чем «Сказание о Море грязи», о котором я услышал от госпожи Родительницы, причем он тоже превозносил родительские чувства единого Бога. Наверное, уже тогда Бог-Родитель через Жака старался убедить меня в реальности своего существования, но я был слишком молод и глуп, мой разум, цеплявшийся за систему сложившихся понятий, оказался не способен воспринять истину. Ах, как же мне хочется встретиться и поговорить с Жаком, и чем быстрее, тем лучше! Одержимый этой идеей, я решил немедленно написать Морису и, поспешно поднявшись в кабинет, сел за письменный стол.

Но, к сожалению, я давно разучился писать по-французски, и мне никак не удавалось выразить на чужом языке все, что хотелось сказать, поэтому, промучившись некоторое время, я отступился от своего намерения. Между тем меня стали одолевать сомнения. «Наверное, госпоже Родительнице неизвестно, что чувствует ребенок, брошенный отцом… – говорил я себе. – Может, именно поэтому она, едва увидев меня, и заговорила о родительской любви?» Что касается последнего, то, сам став отцом и вырастив четырех прекрасных дочерей, я наконец узнал, что это такое.

Каким несчастным чувствует себя брошенный родителями ребенок, знает только тот, кто изведал это на собственном опыте, другим этого не понять. Я никогда ни с кем не делился пережитым в детстве и никогда не писал об этом – зачем проявлять душевную слабость? Впрочем, в последнее время разводы стали привычным явлением, многие дети остаются без родителей. Даже лишившись одного из родителей, ребенок получает душевную травму, какую – окружающим даже представить трудно. И ныне я сожалею, что в свое время не написал ничего о чувствах брошенного ребенка, ведь это могло бы заставить имеющих детей супругов задуматься о своей ответственности перед ними. Но в моем возрасте, наверное, уже поздно обращаться к этой теме.

Я уже рассказывал о том, что, когда мне было три года, отец бросил меня. Он стал приверженцем учения Тэнри, отдал Богу все свое имущество, отказался от всех постов, покинул родину и начал проповедническую жизнь. Мои дед и бабка, семья моего дяди Санкити – все мои близкие родственники стали жертвами решения отца, их постигла поистине незавидная участь: они потеряли все, что имели, и превратились в нищих рыбаков. И дед, и все остальные, не разделявшие религиозных воззрений отца, возненавидели его, видя в нем виновника несчастий семьи, и частенько вымещали обиду на мне, ставшем для всех обузой. Я никогда не видел отца, но, по своему детскому недомыслию, считал его дурным человеком. И вот однажды, когда я учился во втором классе начальной школы, этот дурной человек появился в доме моего деда. По тому, как говорили с ним дед и бабка, я сразу понял, что это мой отец. Они разговаривали часа два, после чего он ушел, так и не сказав мне ни слова. Потом дед и бабка объяснили мне, что отца назначили служителем малой церкви в Нумадзу и он вместе с семьей поселился на ее территории, к деду же приходил с просьбой о пожертвованиях. С тех пор он заходил к нам раз в месяц, сразу же после его ухода дед начинал ворчать:

– Довел нас до такой нищеты – и все ему, видите ли, мало. Ведет себя так, будто мы в долгу перед ним и он явился взыскать этот долг.

– Да нет же, эти деньги – проявление нашей благодарности Богу. Мы должны быть признательны ему за то, что живы и здоровы, – пеняла ему бабка.

Вскоре после того, как отец начал появляться в нашем доме, к нам стал дважды в месяц захаживать мой брат, тремя годами старше меня. К моему удивлению, дед и бабка всегда встречали его радушно, угощали чем могли. Посидев у нас около часа, он уходил, причем бабушка никогда не отпускала его без гостинцев – давала ему либо сушеную рыбу, либо мешочек с рисом, совала несколько завернутых в скрученную бумажку монеток – «купишь себе чего-нибудь». Помню, как я удивился, когда этот брат – сам я учился тогда в пятом классе начальной школы – вдруг явился к нам в форме ученика средней школы. Раньше я почти не разговаривал с ним, но тут с интересом принялся расспрашивать о школьной жизни, брат тоже оживился и охотно отвечал мне. Мои учителя Масуда-сэнсэй и Сугияма-сэнсэй давно уже настоятельно советовали мне, несмотря на нашу бедность, продолжить учебу и поступать в среднюю школу, поэтому я загорелся дерзкой мечтой, что отец согласится оплатить мое обучение.

Когда я учился в пятом классе, во время летних каникул дядя Санкити, заявив, что пора готовить меня к рыбацкому труду, взял меня с собой на дневной лов макрелевого тунца и стал учить всему, что положено: как управляться с веслом, как обращаться с садком, где находятся предназначенные для подкормки мелкие иваси, как ловить рыбу. Целый день мы были в открытом море, меня укачало, и я ужасно мучился. Все потом утешали меня, мол, на второй день будет легче, но меня укачивало все три дня подряд, и на четвертый я так ослаб, что утром не мог подняться с постели. К счастью, с того дня начинался лов полосатых марлин, на который детей обычно не брали, считая, что они только зря путаются под ногами, поэтому дядя перестал таскать меня с собой в море, и я был спасен. Но за эти три дня в моем детском сердце оформилось твердое решение: я ни за что не буду рыбаком. Одновременно я решил просить отца, чтобы он дал мне деньги на учебу.

Легко сказать – просить, ведь, будучи брошенным ребенком и жестоко страдая от этого, я полагал, что не могу рассчитывать на чью бы то ни было помощь и должен всего добиваться сам, поэтому мне ничего не оставалось, как лично обратиться к отцу, ничего не говоря даже деду с бабкой. Где находится отцовская церковь, я знал. Еще во втором классе как-то в начале учебного года к нам зашел старик Ямамото, считавший себя обязанным нашему семейству, и сказал деду с бабкой, что хотел бы взять меня с собой посмотреть на русских военнопленных, которые должны прибыть на станцию Нумадзу. Эти русские военнопленные в то время возбуждали всеобщее любопытство. И вот с несколькими односельчанами я отправился в Нумадзу, и на обратном пути мы дошли до отцовской церкви. Думаю, что военнопленные были только предлогом, необходимым для того, чтобы получить разрешение от деда, на самом-то деле Ямамото просто хотел предоставить мне возможность встретиться с родителями.

Впервые в жизни я прошел по мосту Онари и отправился в Нумадзу. Все мне здесь было внове. На вокзале уже толпились любопытствующие. Мое внимание привлекли поезда, отстав от своих спутников, я остановился у заграждения и стал жадно следить за движением составов. Не помню, сколько я так простоял, пока Ямамото не сказал, что поезд с русскими солдатами уже прибыл. Я пошел туда, где стояли все остальные, и сквозь толпу пробрался вперед. Поскольку я наслушался разговоров о том, как тяжело было японским солдатам воевать против русских, этих медведей в европейском платье, мне было страшновато, но одновременно разбирало любопытство, хотелось посмотреть, как выглядят медведи в плену. Скоро я увидел приближающуюся к нам шеренгу: около тридцати высоких мужчин в военных фуражках и шинелях. Я задохнулся от удивления, рассматривая их: они и впрямь были очень крупного телосложения, но вовсе не медведи. Это были люди.

Позади толпы зевак стояли две расшатанные повозки. К ним-то и направлялись русские пленные, конвоируемые японскими солдатами. Я рассеянно двинулся за ними, больше я их не боялся, поняв, что это и в самом деле люди, а не медведи. Русские стали неторопливо рассаживаться по повозкам, а идущий последним вдруг положил руку мне на голову и, показывая на север, сказал: «Фудзи, Фудзи». Над горой Аситакой сверкала снежная вершина Фудзи. Но я так и не понял, что он хотел сказать, ведь я никогда еще так близко не видел Фудзи.

Прошел слух, что русских повезут к храму у подножья горы Аситаки. Как только повозки тронулись с места, русские солдаты стали махать собравшимся руками. Я испытал невыразимый восторг, поняв, что это не медведи, а люди, мое маленькое сердечко взволнованно билось, и я долго смотрел вслед удалявшимся повозкам. Тут Ямамото сказал, что сейчас поведет меня в одно хорошее место, и особенно настаивал на том, чтобы я не говорил об этом дома. Выйдя из здания вокзала, мы свернули в первый же переулок налево. Пройдя по довольно мрачной улице и миновав развалины замка, вышли к огородам и увидели низкое здание, обнесенное бамбуковой изгородью. Показав на него, Ямамото сказал, что это церковь моего отца.

– Не пойду, – заявил я и пустился бежать назад.

Старик Ямамото, остолбенев от неожиданности, бросился за мной следом, ему удалось догнать меня на центральной улице. В полном молчании мы вернулись домой. Я не стал рассказывать деду с бабкой ни о том, что увидел на вокзале, ни о том, что оказался рядом с отцовской церковью. Я был еще ребенком и не мог выразить словами испытанное в тот день волнение…

Но я хорошо запомнил дорогу до церкви, настолько хорошо, что смог один пройти по ней три года спустя, когда, уже будучи учеником пятого класса, решил встретиться с отцом. Это было 17 сентября. От брата я знал, что отец должен быть в церкви, поскольку на следующий день была намечена ежемесячная служба. В тот день у меня было пять уроков, но когда я рассказал Масуде-сэнсэю, в чем дело, он охотно отпустил меня после третьего урока, заметив, что завтрак, принесенный из дома, я смогу съесть и у отца.

Выйдя из школы, я прошел по тропинке, ведущей через рисовые поля, и оказался возле моста Онари, дальше я около часа шагал, ориентируясь на приметы, сохранившиеся в памяти, и вышел точно к дому за бамбуковой изгородью. На доме была большая вывеска – «Малая церковь Тэнри в Нумадзу». Когда, войдя в просторную прихожую, я спросил:

– Есть тут кто-нибудь? – откуда-то сбоку появился юноша и, взглянув на меня, крикнул в сторону внутренних помещений:

– Сэридзава-сэнсэй!

На крик вышел мой отец в официальном платье и окинул меня подозрительным взором. Я сказал, что пришел с просьбой, тогда отец провел меня в зал и, подведя к алтарю, усадил перед бамбуковой шторой.

– Что ж, пусть Бог будет свидетелем нашего разговора, – сказал он.

До сих пор, хотя с того дня прошло уже около восьмидесяти лет, я отчетливо помню все – все детали церковного убранства, каждое слово, каждый жест отца. Эта встреча горечью отозвалась в моем детском сердце: именно она окончательно убедила меня в моем полном сиротстве.

Усевшись перед отцом, я единым духом выпалил, что мои учителя – и Масуда-сэнсэй и Сугияма-сэнсэй – считают меня умным и прилежным учеником, способным в будущем стать полезным членом общества; приводя в пример разных великих людей, они настоятельно советуют мне, несмотря на стесненное положение семьи, продолжить учебу и поступать в среднюю школу. Однако дед против, поэтому я, зная, что брат учится в средней школе, пришел просить – не согласится ли отец заплатить и за мое обучение? Тогда и учителя будут довольны, и дед не станет возражать…

– Твой дед и твой дядя Санкити хотят, чтобы ты стал рыбаком, – ответил отец. – Это отличная профессия, Бог милостив к рыбакам. Став рыбаком, ты будешь счастлив.

В ответ я поделился с ним своим летним опытом и сказал, что не хочу быть рыбаком.

– Морская болезнь пройдет, как только ты привыкнешь, ничего страшного. Быть рыбаком – прекрасно, ни от кого не зависишь, целый день в море, на воздухе, а если следить за тем, какой дует ветер, то и риска почти никакого.

– Я боюсь моря. Мне неприятен сам его запах. Лучше умереть, чем быть рыбаком. Ну, отец, ведь Итиро вы отправили учиться, почему не хотите платить за меня?

– Итиро помог Бог, иначе он не попал бы в школу.

– Хорошо, я тоже буду молить Бога, чтобы он послал мне денег на ученье. Только попросите деда и дядю Санкити, чтобы они не заставляли меня быть рыбаком.

– Этого я не могу.

– Но почему? Разве вы не мой отец?

– Я не твой отец.

Услышав эти слова, я подхватил узелок со школьными принадлежностями, вскочил, вылетел в прихожую, нацепил гэта и бросился прочь. Мое детское сердце кипело от негодования: значит, у меня и в самом деле нет отца. Не помню, как и куда я шел, очнулся, когда позади осталась Нисидзима, а впереди уже виднелся Ганюдо (рыбацкий поселок, где я родился), и вдруг ощутил страшный голод. Нехорошо, если я вернусь домой, так и не съев завтрак, мелькнуло у меня в голове. Пройдя по тропке через огороды, я вышел на берег реки Каногавы. Вокруг не было ни души. Свесив ноги с каменной ограды, я жадно пожирал завтрак и, сам не понимая почему, плакал. До сих пор помню, как вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и поднял глаза: на противоположном берегу реки прямо над деревней Дзямацу возвышалась белоснежная вершина Фудзи.

Дед с бабкой так никогда и не узнали о моем визите к отцу. После этого случая ни отец, ни брат долго не показывались в нашем доме. Но однажды, в конце того же года, вернувшись из школы, я застал дома отца. Вопреки обыкновению, бабушка подала подогретое саке, хотя до ужина было еще далеко. Рядом с отцом с сидели дед и тетушка, вид у всех был очень довольный. Оказалось, что несколько дней тому назад отца, по ходатайству настоятеля Восточной Церкви, которой подчинялась малая церковь Нумадзу, назначили одним из главных служителей Восточной Церкви, в его распоряжение предоставили отдельный домик на территории церкви, и он только что переехал туда вместе с семьей. Восточная Церковь находилась в деревне Оока, к северо-востоку от Нумадзу, это было великолепное, роскошнее даже императорской виллы, здание, напоминавшее замок, я раза два бывал там вместе с бабушкой. Все радовались: новое назначение отца, безусловно, было значительным повышением по службе. Как только отец ушел, дедушка сказал:

– Вот дурень. Подумаешь, какая радость – получил дом на территории церкви! Да если бы он не отдал все, что у него было. Богу и не ушел бы из деревни, мы бы все сейчас как сыр в масле катались. Кому нужно его повышение по службе, оно не поможет нам выбраться из нищеты. Глаза б мои на него не глядели!

Раньше, когда дед ругал отца, я всегда чувствовал себя уязвленным, принимая его слова на свой счет, но тут я и глазом не моргнул, будто речь шла о совершенно чужом человеке.

Очевидно, именно с того времени я и стал относиться к отцу как к постороннему, за свою жизнь я несколько раз встречался и с ним и с матерью, но ни разу не получил от них никакой – ни материальной, ни моральной – поддержки, не услышал ни одного доброго слова. Так, шапочные знакомые, не более. Оба прожили жизнь так, как хотели, в этом году мы отметили тридцатилетие со дня смерти отца и пятидесятилетие со дня смерти матери, и в моем сердце нет больше ни обиды, ни негодования, но благодарности к своим родителям я тоже не испытываю. Может, кто-то и назовет меня непочтительным сыном, но мне нечего стыдиться, я глубоко убежден, что выполнил свой сыновний долг: во-первых, прожил жизнь, сумев ничем не запятнать имени своего отца, во-вторых, любил своих детей, стремился помогать им во всем и воспитал их полезными членами общества.

Единственное чувство, которое я ощущаю по отношению к отцу, – это глубокое сожаление.

Однажды ранней зимой, утром, – тогда шел 1923 год, – я, в то время служащий Министерства сельского хозяйства, выехал в префектуру Нара, куда был откомандирован для изучения каких-то вопросов, связанных с арендой. Помню, остановился я тогда в гостинице «Нара» и вот однажды, читая у себя в номере газету, не поверил своим глазам, обнаружив заметку с заголовком: «Страшный пожар в Нумадзу». Там во всех подробностях сообщалось о пожаре, уничтожившем большую часть бывшей деревни Ганюдо, которая после получения Нумадзу статуса города вошла в его состав. Посмотрев на схему сгоревших во время пожара районов, я увидел, что дом, в котором я вырос, тоже входит туда. Мне не было его особенно жалко, к тому времени и мои дед с бабкой, и тетушка, которая всегда была добра ко мне, уже скончались, и я давно там не бывал. Но я вспомнил, что не выполнил своего долга перед дядей Санкити.

Он наверняка не застраховал дом на случай пожара. Накоплений у него тоже, скорее всего, нет, ведь как только в доме возникали лишние деньги, их тут же вымогали служители церкви Тэнри. Я очень сомневался, что ему удастся построить новый дом. Дядя был очень молчалив, он воспитывал меня и заботился обо мне много лет, при этом почти никогда не говорил со мной. Он и с другими не разговаривал, хотя был очень добрым человеком. Но вот однажды – я тогда учился в пятом классе – во время летних каникул он взял меня с собой в море на дневной лов макрелевого тунца, мол, должен ведь я учиться рыбацкому делу. В лодке с нами было еще двое взрослых – другой мой дядя, живший в доме позади нашего, и лодочник, – но, к моему величайшему удивлению, разговаривал со мной один дядя Санкити: он терпеливо объяснял мне, как грести, как обращаться с наживкой… Особенно много он говорил о Фудзи, о том, что, глядя с залива Суруга на облака над вершиной, можно определить, какая погода будет завтра, что теперь он каждый день будет меня учить правильно предсказывать погоду и что вообще у Фудзи можно многому научиться… Наверное, он так ласково разговаривал со мной, потому что надеялся сделать из меня рыбака, а я не только не оправдал его надежд, но и отплатил ему за все заботы черной неблагодарностью…

В тот день, объезжая вместе с местными чиновниками окрестные деревни и вникая в их проблемы, я не мог отделаться от мыслей о пожаре в моей родной деревне. Это был последний день моей командировки, назавтра я собирался заглянуть в музей и ехать обратно в Токио, но, вернувшись после завершения всех дел в гостиницу, передумал – решил покинуть Нару в тот же день вечером, сразу после того, как угощу местных чиновников ужином. На следующее утро, в десять часов, я сошел на станции Нумадзу и поспешил в Ганюдо. В самом деле, сгорело более восьмидесяти процентов домов.

Пожар был всего пять дней тому назад, но территорию успели расчистить – наверное, потому, что рабочих рук оказалось достаточно, – повсюду виднелись брезентовые палатки, в которых люди спасались от непогоды. Увидев меня, дядя Санкити явно был удивлен, но не скрывал своей радости. Я объяснил, что узнал о пожаре, находясь в командировке, и решил заглянуть к нему на обратном пути. Потом, извинившись, что приехал с пустыми руками, накинулся на него с расспросами. Как ни молчалив был дядя, мне удалось из него вытянуть, что сгорели дома многих наших близких – его собственный, двоих других моих дядьев и тети, но никто не пострадал. Он рассказал мне еще, что в городе Нумадзу намечаются в ближайшем будущем новые градостроительные мероприятия, а поскольку деревня Ганюдо теперь тоже в черте города, ей хотят придать подобающий вид, в связи с чем принято решение выплатить субсидии тем, кто будет строиться, причем решение это два дня назад уже начали выполнять. Выслушав рассказ дяди, я твердо сказал:

– Я хочу отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали… Во что обойдется строительство нового дома?

– Городские власти настаивают на том, чтобы люди начинали строиться безотлагательно, каждая семья может получить под низкие проценты ссуду в размере 400 иен на строительство одного дома. Плотники тоже будут работать под надзором городских властей. Так что волноваться не о чем.

– Значит, четырехсот иен должно хватить… Как только я вернусь в Токио, я тут же вышлю вам деньги. Используйте их на строительство. Ну вот, теперь моя душа спокойна. Я хотел бы навестить остальных, но с пустыми руками… К тому же мне нужно немедленно возвращаться в министерство, так что извинитесь перед всеми.

И я тут же, словно спасаясь бегством, уехал. По дороге я стал мучительно соображать, где взять деньги: 400 иен – это пять моих месячных жалований, достаточных накоплений у меня тоже не было. В конце концов я решил, что попрошу недостающую часть в долг у своего названого отца, он наверняка не откажет, и на этом успокоился. Приехав домой в Адзабу, я проверил, сколько денег у меня на счете, оказалось, всего 210 иен.

Когда в тот день меня позвали к ужину, я спустился в столовую, прихватив с собой сберегательную книжку. Отец любил неторопливо побеседовать со мной после ужина, я решил воспользоваться случаем и рассказал ему о пожаре в Нумадзу, о своем детстве, о том, что считаю себя обязанным послать дяде Санкити деньги на строительство нового дома. Потом я показал ему свою сберегательную книжку и попросил его добавить к имеющейся сумме еще двести иен, которые я ему потом верну.

– Двести иен? Это за право считать тебя своим сыном? Мне кажется, ты продешевил.

Понимая, что отец, как всегда, шутит, я тем не менее ответил ему вполне серьезно:

– Нет, эти деньги я прошу у вас в долг. Каждый месяц я стану отдавать вам половину своего жалованья и за пять месяцев все верну. Не могли бы вы помочь мне на этих условиях?

– Ладно. Чем быстрее мы это сделаем, тем лучше. Завтра, когда ты уйдешь на службу, я пошлю твоему дяде нужную сумму, так что напиши письмо. Твою сберкнижку я пока оставлю у себя.

Таким образом, сразу же согласившись помочь мне, он сказал, улыбнувшись:

– Что у тебя за характер такой, вечно беспокоишься по пустякам! Весь в меня.

И на следующий день от моего имени отослал дяде срочным денежным переводом 400 иен.

Спустя три дня поздно вечером мне позвонили из Нумадзу. За все то время, пока я жил в Токио, мне еще ни разу не звонили оттуда, поэтому я взял трубку, одолеваемый самыми нехорошими предчувствиями. Звонила старшая дочь дяди Санкити. Я знал, что, окончив начальную школу, она устроилась работать телефонисткой на телефонную станцию Нумадзу.