Текст книги "Книга о Боге"

Автор книги: Кодзиро Сэридзава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 49 страниц)

Глава десятая

Наш токийский дом, куда мы наконец водворились после месячного отсутствия, изменился и внутри и снаружи. Пока нас не было, младшая дочь переоборудовала ванную комнату и впервые после того, как дом был построен, перекрасила фасад – за тридцать лет он изрядно обветшал, все внутренние помещения, начиная с гостиной, тоже были переделаны и приведены в порядок.

Это было, конечно, прекрасно, но, увидев, что в моем кабинете тоже наведен порядок – и на большом письменном столе, и в книжном шкафу, и в комоде, – я едва не лишился дара речи. Обычно в моем кабинете убирались раз в неделю, но я не разрешал никому притрагиваться к вещам, лежавшим на письменном столе и на других поверхностях. Возможно, кому-то может показаться, что в кабинете царит беспорядок, но для меня это единственно приемлемое и удобное расположение вещей.

На следующий день после нашего возвращения в Токио я стал искать книгу «Современная Япония. Сводные хронологические таблицы» – мне надо было уточнить одну дату для рукописи, над которой я работал на даче, но на обычном месте книги не оказалось. После долгих поисков я обнаружил ее в книжном шкафу, она стояла рядом с литературой по статистике. Должно быть, дочери показалось, что для этого роскошного издания самое лучшее место в шкафу, где стоят все ценные книги. На книжном шкафу раньше всегда лежали тетради с вырезками из моих старых произведений, дневники, подборки вырезанных из разных изданий критических заметок, альбомы с фотографиями и прочее. Теперь вместо них стояло около десятка бумажных пакетов, на каждом из которых было написано, что в нем находится.

Более того, когда я открыл стоящий в моем кабинете комод, намереваясь положить прибывший вчера галстук в специальное отделение для галстуков, я просто оторопел. Все мои старые галстуки, которыми я пользовался в последние двадцать или тридцать лет, были тщательно выглажены и аккуратно разложены!

И ведь я не мог даже высказать недовольство по поводу таких преобразований. Мой зять уже месяц как был в Судане, но я до сих пор не получил от него ни одного письма, дочь тоже ничего о нем не рассказывала. В какой-то момент, решив, что отсутствие вестей – это добрая весть, я перестал беспокоиться. Но когда на следующее утро после нашего возвращения в Токио мы сели завтракать, я спросил дочь:

– Как там Б. в Судане? Здоров?

– Судя по всему, у него страшно много работы… Кстати, он пишет, что к ним из Японии приехал повар, очень серьезный и приятный человек, это сразу решило массу проблем, теперь я могу не беспокоиться хотя бы о том, как он питается.

– А о жаре и вообще о климате он ничего не пишет?

– Ну, его еще до отъезда предупреждали, что там отвратительный климат, наверное, он не хочет лишний раз об этом напоминать.

Дочь вроде бы не особенно волновалась за мужа, поэтому я вздохнул с облегчением. В последующие дни она была очень занята и с утра до вечера отсутствовала: то наносила прощальные визиты, то ходила по магазинам, покупая вещи, которые следовало взять с собой. 5 сентября внучка, как и было запланировано, начала посещать высшее отделение американской школы, и, убедившись, что она учится с удовольствием, дочь одиннадцатого числа со спокойным сердцем отправилась в Судан.

Зная, что у нее всегда глаза на мокром месте, я беспокоился, как она перенесет прощание с внучкой, но когда в день отъезда за ней пришла служебная машина, дома не было ни внучки, ни моей старшей дочери – первая была в школе, вторая – в консерватории, так что я один проводил дочь до ворот, мы наспех распрощались и машина медленно отъехала.

В июне и июле она несколько раз слушала беседы госпожи Родительницы, еще два раза она слушала их в сентябре, уже после того, как я перебрался в Токио. Я ничего не знаю ни о ее отношении к вере, ни о том, какое впечатление на нее произвели речи Родительницы, она со мной никогда об этом не говорит. Но госпожа Родительница всегда бывала с ней особенно ласкова, она часто заводила разговор о смысле супружеской жизни, напоминала о том, как важна поддержка жены для мужа, вынужденного по долгу службы находиться на чужбине да еще в таких тяжелых условиях… Там, в раскаленной пустыне, говорила госпожа Родительница, живет в страшной нищете множество людей, и если дочери удастся протянуть руку помощи этим несчастным и хоть как-то облегчить их участь, она порадует Бога, и не только, – тем самым она поможет мужу в выполнении его многотрудной миссии посла. Поскольку же миссия эта избрана для него Богом, оснований для беспокойства нет. Бог сам позаботится об их безопасности. Понятное дело, тяжело жить вдали от своего ребенка, но волноваться за девочку не стоит – к тому времени, как они снова встретятся, та, всем на радость, станет взрослой прекрасной девушкой. И сама она, госпожа Родительница, будет постоянно рядом, и если вдруг случится какая беда, довольно будет мысленно обратиться к ней, и уже через две минуты она придет на помощь… Наверняка эти речи тронули сердце дочери. И я надеялся, что она уехала в Судан, где ждал ее муж, со спокойным сердцем, воспрянувшая духом…

В тот же день, когда мы ужинали, из аэропорта Нарита вдруг позвонила дочь.

– Самолет скоро вылетит. Папа, не волнуйся за меня, я скоро приеду в отпуск.

– Ты тоже за нас не волнуйся. Будь здорова.

И я тут же передал трубку внучке. Сказав несколько слов, она передала трубку моей старшей дочери. Та тоже сказала несколько слов и положила трубку. Мы продолжили ужин, и внучка сказала спокойно:

– Вечно мама волнуется…

Все заулыбались, в этот миг каждый в душе прощался с Рэйко…

Решив посмотреть, что это за страна такая, Судан, я разложил на столе карту мира, но, очевидно, она была слишком старая, я не смог найти на ней названия страны, можно было лишь приблизительно догадаться о том, где она находится. Я не помнил даже, как называется столица. Из Библии я знал о тяжелом пути, который проделал народ иудейский, когда, ведомый Моисеем, пробирался через такие же раскаленные пустыни из Египта к Красному морю. Однако, читая об этом, я не придавал значения природным и климатическим условиям.

На следующий день я разбирал журналы, присланные мне из разных издательств, и обнаружил среди них женский журнал «Фудзинкорон». Обычно я не распечатываю этот журнал, а отдаю Томоко, когда она заходит меня навестить, она же отправляет его по почте своей старшей дочери, моей внучке, которая учится в Париже музыке. Но в тот день я по рассеянности распечатал конверт и проглядел содержание. Мне бросилась в глаза статья о помощи беженцам в Судане, написанная Митико Инукаи. Причем это явно было продолжение, потому что под названием статьи стояла цифра «4». Я едва не подпрыгнул от удивления.

В статье описывалось поистине бедственное положение несчастных беженцев из Эфиопии: десятки тысяч людей, страдающих от голода и болезней, живут в настоящем аду. Будучи изгнанными из страны, они, словно голодные животные, сбиваются в стаи, перебираются через горы и, добравшись до плоской раскаленной пустыни, занимающей южную часть Судана, оседают там. Автор статьи подробно рассказывала о своих мытарствах в Южном Судане, куда она, несмотря на преклонные годы, отправилась помогать беженцам по поручению какой-то благотворительной организации.

Не впадая в ложную сентиментальность, Митико Инукаи точно и четко излагала факты, но сквозь эти факты проступало ее человеколюбие, ее чуткость и доброта. Статья восхитила меня, но одновременно ужаснула: я не мог без волнения читать о многочисленных бедствиях, возникающих из-за суровых природных условий этой страны, которая представляет собой раскаленную, абсолютно голую пустыню, из-за ее ужасного климата с сорокаградусной жарой, не дающей дышать.

Если бы я прочитал эту статью до отъезда дочери, я вряд ли провожал бы ее с таким спокойным сердцем, но не зря говорят – «в неведении счастье». К тому же это была уже четвертая статья на эту тему, значит, заметки о бедственном положении в Судане публиковались в трех предыдущих номерах, и если бы дочь или зять прочли их три месяца тому назад, последние дни их пребывания на родине были бы отравлены, не иначе сам Бог позаботился о том, чтобы им не попался на глаза этот журнал.

Мне захотелось побольше узнать о Судане, но возможностей все не предоставлялось.

Однажды вечером, вернувшись из школы, внучка сказала:

– Знаете, послезавтра по телевизору в десять вечера будет передача о Судане… Может, посмотрим вместе?

– Конечно посмотрим. Послезавтра вечером? Интересно… – ответил я.

С тех пор как уехала дочь, внучка никогда не заговаривала о родителях, старательно избегая всего, с ними связанного. Она мужественно старалась не унывать, каждое утро в семь часов бодро отправлялась на электричке в школу, около четырех часов возвращалась, старательно делала уроки, за ужином и после него, помогая убирать со стола, оживленно рассказывала, что нового в школе.

Поэтому мы с дочерью старались при ней не говорить ничего ни о ее родителях, ни о Судане.

Рэйко давно уже должна была добраться до Судана, но мы не получали от нее никаких вестей. Телефонная связь с посольством в Судане отсутствовала, письма тоже сначала приходили в отдел кадров Министерства иностранных дел, а уже оттуда их отправляли простой почтой по указанным адресам, так получалось и быстрее и надежнее. Мы тоже посылали письма на адрес Министерства иностранных дел «для передачи», их отправляли в Судан вместе со служебной почтой. Я всегда удивлялся – как же неудобно! – к тому же это лишний раз доказывало, сколь неразвитой страной был Судан, и можно было представить себе, каково там живется дочери с зятем, даже при том, что зять занимает столь высокое положение.

Поэтому мы очень обрадовались, узнав, что одна из частных телекомпаний сделала передачу о Судане. Обычно мы не смотрим телевизор в десять часов, но в тот вечер заранее уселись перед телевизором и стали ждать.

Наконец передача началась, она входила в цикл «Железные дороги мира», и речь шла только о суданской государственной железной дороге, о положении в стране не рассказывали ничего. Однако мы смотрели, затаив дыхание. Сначала показали вокзал в Хартуме, столице Судана, откуда отправлялся поезд. Интересно, каково население этого города? Пустынная вокзальная площадь, ни одного европейского здания… Такой вокзал мог быть в каком-нибудь японском провинциальном городишке с населением в двадцать-тридцать тысяч.

Среди пассажиров – исключительно суданцев – не было ни одной женщины, ни одного ребенка. Состав из четырех-пяти вагонов тянул паровоз, работающий на каменном угле. Пассажиры первого класса могли сидеть или лежать на вагонных полках, пассажиры второго – сидели впритирку друг к другу на узких скамьях. На крышах вагонов вповалку лежали безбилетники. При том, что температура даже в помещении не опускалась ниже сорока градусов, на этих крышах под прямыми лучами палящего солнца можно было изжариться, и тем не менее они были забиты до отказа. Возможно, в этом проявлялась забота правительства о людях: идти под тем же палящим солнцем по пустыне еще хуже.

Вот поезд отправился с хартумского вокзала, и, несмотря на то что шел он с малой скоростью, не прошло и пяти минут, как он оказался в пустыне. Вокруг – никаких следов человеческого жилья, ни единого деревца, только желтый песок, залитый лучами палящего солнца. По этой-то песчаной равнине и ехал поезд, ехал удручающе медленно, отдуваясь и вздыхая.

Мы изнывали от любопытства – какой будет следующая станция? – но поезд все ехал и ехал по мертвым пескам, нигде не останавливаясь. Уже совсем под вечер он наконец остановился, но вряд ли это место можно было назвать станцией: ни строений, ни людей. Однако пассажиры в полном молчании медленно вышли из вагонов, спустились с крыш.

Я внимательно вглядывался в экран, силясь понять, куда они пойдут, но никто никуда не пошел, все группками устроились тут же возле состава: кто уселся на корточки, кто улегся прямо на землю. Диктор объяснил, что поезд будет стоять до утра, судя по всему, пассажиры собирались провести ночь, лежа прямо на земле. Возможно, впрочем, здесь было удобнее, чем в вагоне или на крыше.

Не показали и не сказали ни единого слова о том, что ели эти люди целый день. Может, что-то и снималось, но создатели фильма, удрученные представшим их взорам зрелищем, просто не использовали снятые материалы? Пассажирами были взрослые мужчины, но все они еле двигались, почти не говорили, на их лицах застыло тупое безразличие, скорее всего, голод и жара лишили их последних сил, как физических, так и душевных. Настала ночь, но света в поезде не было, пассажиры Лежали на земле рядом с ним в своих темных жалких лохмотьях, и если бы на помощь зрителям не пришел трехдневный месяц, засиявший в бескрайнем, без единого облачка, небе, рассмотреть ничего было бы нельзя.

На следующий день ранним утром черные группы людей молча вернулись в вагоны и на крыши, и поезд торжественно тронулся с места. Точно так же, как и вчера, он ехал весь день по пустыне, точно так же остановился вечером, и пассажиры снова провели ночь на земле у состава. Совершенно так же начался и третий день… Мне показалось, что все, мною увиденное, – символ жизни суданского народа, обреченного на жалкое существование самими природными условиями страны, я вспомнил честную и беспристрастную статью Инукаи Мити ко, и сердце мое снова сжалось от сострадания к нескольким десяткам тысяч беженцев из Эфиопии, которые, с трудом добравшись до южной части этой нищенской страны и осев там, ждали помощи.

Судя по тому, что говорили по телевизору, в самом Судане несметное количество бедняков, как же правительство управляется с этими беженцами? В самом деле, почти все пассажиры этого поезда голодны, измождены, у них явно нет сил даже говорить, так куда же все они едут? Наверное, при жаре в сорок градусов они страдают от жажды, но я не видел, чтобы кто-нибудь пил. Поразительная выносливость! – подумал я и невольно налил себе чаю. Но вдруг справа показалось море. Оно было такого же желтого цвета, как и пустыня, но все же это была вода, и я вздохнул с облегчением. «Еще через час, к вечеру, поезд наконец прибыл к месту назначения, в порт», – раздался голос диктора, и на экране возникло изображение конечного пункта этой железнодорожной линии. На станции, которая производила весьма унылое впечатление, пассажиры молча вышли из поезда. Куда они пойдут теперь? Но на этом передача закончилась.

Мы были ошеломлены. Вдруг внучка сказала:

– Они всегда все выдумывают на этом телевидении. И про Судан тоже выдумали, нарочно, чтобы зрителей поразить. Ведь Судан был английской колонией, а потом обрел независимость, правда? Совсем как Канада, она ведь тоже была сначала английской колонией, а потом получила независимость и вполне процветает. Если показать по телевизору девственные леса на севере Канады и сказать, что это Канада, никто же не станет принимать это всерьез.

Скорее всего, она сказала так потому, что еще три месяца назад ее отец был генеральным консулом в Канаде, они жили там всей семьей и были счастливы… Так или иначе, мне захотелось ее утешить.

– Наверное, ты права, – сказал я. – Они ведь преследовали одну цель – показать суданские железные дороги, а если говорить о самой стране, то по этой передаче, конечно же, трудно судить о тамошней жизни. Можно только восхищаться мужеством суданцев, сумевших проложить такую длинную железнодорожную линию через пустыню. У всех пассажиров очень спокойные, мирные лица, если все суданцы таковы, можно не бояться террористических актов.

– Это уж точно. – И, добавив: – Мне завтра рано вставать, спокойной ночи, – внучка бодро поднялась к себе в комнату.

На следующее утро перед самым рассветом я проснулся оттого, что меня кто-то звал:

– Кодзиро, вставай…

Я тут же открыл глаза, но никого не увидел.

– Слушай внимательно. Начиная с сегодняшнего утра ты будешь ежедневно восстанавливать в памяти все знания, полученные на даче, и запечатлевать их в своем сердце.

Я узнал голос. Он принадлежал тому, кто называл себя Небесным сёгуном. Я хотел ответить, но не смог.

Поспешно встав, я раздвинул шторы, потом снова лег в постель и стал размышлять, пытаясь ответить на вопрос: чего ради надо было будить меня в такую рань?

Небесный сёгун наверняка имел в виду то, что происходило со мной в течение десяти дней до нашего отъезда в Токио: каждый день госпожа Родительница или Небесный сёгун будили меня в час ночи и до четырех я слушал их наставления, беседовал с ними, иногда вступал в ожесточенную полемику, совершенно забыв, кто передо мной, сердился, весь покрываясь потом от возбуждения. Это было весьма мучительно. Потом, уже днем, я пытался записать хотя бы главное из того, о чем шла речь ночью, но, как правило, ничего не мог вспомнить. И так повторялось каждый день. Казалось бы, я должен был все помнить, ведь хотя я и лежал в постели, но не спал и живо реагировал на то, что мне говорили, однако, к моему великому удивлению, как я ни старался, мне ничего не удавалось восстановить в памяти.

В последнюю ночь мне сказали, что госпожа Родительница, опасаясь, не простужусь ли я, все это время, ведомая материнской любовью, ложилась рядом и пела мне колыбельные песни. Тогда я почувствовал облегчение, решив, что могу и не вспоминать, чему меня учили по ночам. Более того, возвратившись в Токио, я трижды встречался с госпожой Родительницей, но она ни словом не обмолвилась о моих упражнениях. В конце концов, решив, что все уже позади, я успокоился и забыл о них.

И вот теперь Небесный сёгун говорит мне такое… Интересно, зачем? Сколько я ни ломал себе голову, ответить на этот вопрос не мог. Утром того же дня я достал кассету, на которой было записано то, что Небесный сёгун некогда говорил мне, и прослушал ее. Он говорил много, но я не обнаружил ничего, что подтолкнуло бы меня к разгадке. Только лишний раз убедился, что голос, услышанный мною сегодня утром, действительно принадлежит Небесному сёгуну….

В результате я решил проигнорировать его указание и сосредоточиться на писании обещанной Богу книги. Сев за письменный стол, я увлеченно работал часа три или четыре, как вдруг непонятно почему в памяти всплыл вопрос, заданный мне однажды госпожой Родительницей: «И чему тебя, собственно, учили в университете той западной страны?» Я отложил перо.

Помнится, она спросила меня об этом, словно желая упрекнуть в незнании каких-то простых вещей. Когда же это было? Я уже решил отыскать кассету и послушать, но тут сообразил, что в тот раз она пришла просто поговорить и ни в чем меня не упрекала, и тут же вспомнил – да это же было на даче, во время моих ночных занятий!

Но когда именно? Помню, что тогда я очень рассердился и ответил кратко:

– Экономике.

А она снова спросила:

– Что же, тебе не хватило экономических знаний, полученных в лучшем японском университете?

Мне это надоело, и, желая изменить тему разговора, я сказал:

– Однажды мой научный руководитель в парижском университете профессор С. спросил меня: «Ты просматриваешь в газете биржевые сводки?» – «Нет», – ответил я. «И ты считаешь себя экономистом? – сказал он. – Спроси любого из твоих коллег по кафедре, любого из твоих однокурсников, все они каждый день с большим интересом читают эти сводки».

Я и не спрашивая никого прекрасно об этом знал. Каждый день, едва войдя в аудиторию, французские студенты, да и студентки тоже, тут же начинали увлеченно обсуждать последние новости с рынка ценных бумаг – повысились ли в цене швейцарские акции, упали ли акции французского банка и т. д. … Сначала я этому удивлялся, но вскоре понял, в чем тут причина. Дело в том, что после Первой мировой войны во Франции, как и во многих других странах, двери университетов открылись для женщин, обучение стало совместным, а студентки, как правило, были выгодными невестами. Многие студенты тоже являлись богатыми наследниками, а поскольку заводить романы, по требованиям французской морали, полагалось с теми, чье имущественное положение не ниже твоего собственного, близкие друзья, независимо от их пола, никогда не скрывали друг от друга размеров своего состояния. Причем состояние жениха, как и приданое невесты, исчислялось обычно в ценных бумагах. А следовательно, колебания цен на акции воспринимались ими как колебания собственной значимости, потому-то все так живо и обсуждали каждый день изменения, происходящие на рынке ценных бумаг. Поняв это, я был поражен. Только тогда до моего сознания дошло, что именно это и называется капитализмом, о котором раньше я знал лишь понаслышке, что Франция – капиталистическая страна. Но госпоже Родительнице я рассказал о другом:

– А как-то этот профессор спросил меня: «О чем ты прежде всего думаешь, когда тебе случается потратить тысячу франков?» Я не сразу понял, что он имеет в виду, и затруднился с ответом. Тогда профессор сказал: «В настоящее время годовой доход составляет пять процентов, вот и скажи теперь, каков должен быть начальный капитал, чтобы за год получить тысячу франков?» Подсчитав в уме, я ответил: «Двадцать тысяч франков». – «То-то и оно, – тут же сказал профессор, – все французы, изучающие экономику, тратя тысячу франков, всегда бессознательно помнят о том, что тратят годовой доход с капитала в двадцать тысяч франков… Не знаю, какую сумму переводят на твое обучение, но тебе не мешает задуматься, какую часть капитала вынужден при этом извлекать из оборота твой отец». Я просто остолбенел, услышав эти слова. Если бы мой тесть и мой отец из Адзабу задумывались о каком-то там начальном капитале, они бы, наверное, просто не смогли послать нас за границу.

И тут госпожа Родительница сказала:

– Да, эти западные ученые молодцы! В японском университете ты каждый день как одержимый конспектировал лекции. Потом вызубривал свои конспекты наизусть и на экзаменах слово в слово излагал вызубренное. Этого было довольно, чтобы закончить университет. Писать конспекты – единственное, чему вас научили. Ваши учителя представляются мне собранием роскошных томов с малопонятным содержанием, какие можно найти на полке столь же роскошного книжного магазина. Потому и говорят, что в японский университет поступить трудно, но коль скоро ты туда поступил, закончить его можно, не особенно напрягаясь. В западной стране лекции проходили так же?

В парижском университете студенты на лекциях тоже что-то записывали, но никто не конспектировал их слово в слово. Лекции следовало не запоминать (или, правильнее сказать, зазубривать), как это принято в японских университетах, а понимать. Взять хотя бы профессора С. То ли потому, что его предмет был весьма сложен, то ли потому, что на его лекциях присутствовало обычно около тридцати студентов, он, закончив очередной раздел, на следующем же занятии вызывал кого-нибудь из студентов и просил его вкратце пересказать основные положения этого раздела, при этом другие студенты могли задавать вопросы и высказывать свое мнение, после чего профессор делал замечания. Поэтому каждый день после лекции надо было осмыслить услышанное, сделать собственные выводы и именно их-то и записать.

Да и многое другое было совсем не похоже на Токийский Императорский университет. Например, незадолго до того, как я закончил университет, в Японии получила большое распространение марксистская теория, которая не только в корне меняла подход к экономической науке, но и претендовала на то, чтобы изменить всю политическую и социальную структуру общества, теория эта пользовалась большой популярностью в студенческой среде. Однако когда спустя четыре года я попал в парижский университет, то там никаким марксизмом и не пахло, словно его и не существовало вовсе. Помню, я тогда еще подумал: «Чего же еще ожидать в такой типично буржуазной стране, как Франция».

Однажды, когда у меня вдруг возникло «окно» между занятиями, я решил сходить на лекцию по истории экономической мысли, хотя это и не имело никакого отношения к моей теме.

Потом я еще несколько раз посетил эти лекции вольнослушателем, меня заинтересовало, что читавший курс профессор трактовал марксизм не как истину в последней инстанции, а всего лишь как одну из теорий. После третьей лекции лектор сказал нам, что завтра вечером будет выступать на собрании одного рабочего профсоюза с докладом о рабочих и марксизме и все желающие могут к восьми часам прийти в здание А.

На следующий день, поужинав пораньше, я отправился в здание А. К своему удивлению, я встретил там Анри, который тоже ходил на лекции к профессору С. и с которым я был сравнительно близок. Он писал дипломную работу на тему «Изменения в заработной плате рабочих в период с Французской революции до наших дней», поэтому в том, что он посещает собрания рабочих профсоюзов, не было ничего странного, однако он сказал мне тогда вещь для меня совершенно неожиданную. Оказывается, профессор С. раз в месяц посещал вечерние собрания, проводимые парижскими рабочими организациями, участвовал в дебатах и в дружеских беседах. На эти собрания ходили и некоторые его студенты. Анри предложил и мне как-нибудь сходить туда, считая, что это очень полезно и интересно.

Ни профессор С., ни профессор, читавший лекции по истории экономической мысли, не были марксистами, но их интересовало профсоюзное рабочее движение, опирающееся на марксистское положение о том, что экономические ценности создаются трудом, и они охотно общались с рабочими и их лидерами. Получив разрешение профессора С., я стал бывать на этих собраниях и, наблюдая за тем, как относится к рабочим наш профессор, этот лучший статистик Франции, ведущий специалист по политэкономии и теории денежного обращения, был восхищен его человечностью и еще раз убедился в том, что наука во Франции зиждется на уважении к человеку.

Разумеется, я не стал подробно рассказывать об этом госпоже Родительнице, ограничившись кратким ответом на ее вопрос, и вдруг она сказала:

– Я очень рада, что в той стране тебе удалось получить новое университетское образование. Благодаря ему ты смог стать самостоятельно мыслящим человеком. Вот ты все время твердишь, что ты позитивист, что ты неверующий… Но подумай сам, ведь позитивизм не имеет никакого отношения к вере. Позитивизм – это способ мировосприятия, метод исследования. В той западной стране все позитивисты, начиная от ученых и кончая простыми людьми, но это не мешает им оставаться католиками. Каждый создал себя как личность, следуя зову своего сердца, зову души, полученной в дар от Бога, именно поэтому им и удалось много сотен лет назад совершить великую революцию. Но о достоинствах жителей той страны тебе как-нибудь расскажет Бог, а я на этом умолкаю… Знаешь, Кодзиро, если ты такой позитивист, то выслушай то, что скажет тебе Бог, потом проверь его слова своими позитивистскими методами, а уж если в результате ты придешь к выводу, что верить в это не стоит, скажи об этом честно и открыто, объяви во всеуслышанье – да, я неверующий и т. д. Неужели ты настолько лишен чувства собственного достоинства, что станешь твердить о своем неверии, просто подлаживаясь под общественное мнение?..

Я довольно резко ответил тогда Родительнице, и мы начали спорить, но что именно я ей ответил, о чем мы спорили – этого мне в тот день вспомнить не удалось, словно у меня вдруг разом отшибло память. И я сел за работу.

На следующий день я, как всегда, после обеда около трех часов работал, потом встал из-за стола, собираясь устроить себе передышку и немного прогуляться, и тут вдруг мне вспомнилось, как я обрушился на госпожу Родительницу.

– По вашим словам, вы – Мать Человечества, а ведь сто лет тому назад вы немало потрудились как Вероучительница Тэнри. Между тем именно из-за Тэнри я столько страдал, мне не разрешали учиться в средней школе, ибо это якобы противоречит Божьей воле. А когда у меня начался плеврит, настоятель одной из церквей Тэнри, важный такой человек, заявил – это потому, что ты идешь против Божьей воли и продолжаешь учиться, он стращал меня, говорил: «Ты умрешь, если не уйдешь из школы»… Когда же я спросил его, кто ему это сказал, знаете, что он мне ответил? «Госпожа Вероучительница». – «Ваша госпожа Вероучительница – обманщица! – заявил я. – Это Бог помог мне, не имеющему никаких средств, поступить в среднюю школу! И я никогда ее не брошу! А в учение вашей фальшивой Вероучительницы я больше не верю!» С этими словами я выбежал на берег Каногавы и обратил свой взор к Фудзи…. Я все никак не умирал, и, наверное, это привело в замешательство важных наставников из Тэнри, во всяком случае, они перестали со мной разговаривать и только бросали на меня косые взгляды, если я попадался им на глаза. Разве человеку нельзя учиться?

– Я ничего подобного не говорила, – улыбнулась в ответ госпожа Родительница…

Когда же это было и где? – попытался сообразить я и сразу же вспомнил. На даче во время наших ночных занятий. Но вот что послужило толчком к этому разговору?.. Зато я прекрасно помню, о чем мы говорили потом.

– От наставников Тэнри я слышал: «Госпожа Вероучительница говорит: с образованными людьми, учеными можно и подождать… Это значит – людей, получивших образование, спасать не будут». Отсюда вывод: учиться чему-то – дурно…

– Я говорила, что с образованными людьми, учеными можно и подождать, вовсе не потому, что хотела их принизить… Просто Бог-Родитель полагает, что такие люди достаточно сильны и могут спасти себя сами, поэтому в данный момент основное внимание должно быть сосредоточено на спасении простых людей. В науках и учении нет ничего плохого, более того. Бог сам даровал людям мудрость и всегда поощряет тех, кто учится…

– То-то и оно. Именно этого и желает Бог-Родитель. Так почему же в те времена последователи Тэнри считали учебу и науки своим главным врагом? Вот ведь теперь при Центре есть даже университет, о школах я уж и не говорю… Не потому ли, что учение изначально против просвещения? Хотя, что и говорить, в современную эпоху развитие науки чревато страшными открытиями, такими, к примеру, как атомная бомба… Но ведь Бог-Родитель даровал людям разум, движимый надеждой, что это поможет им сделать свою жизнь счастливой, и, понимая это, они действительно усердно учились, придумывали разные новые машины, пускали в ход свою изобретательность и в результате создали новую цивилизацию. Разумеется, кое-какие открытия, вроде, например, атомной энергии, оказались очень опасными, способными привести человечество к гибели, но если не использовать их в военных целях, то они не так уж и страшны, то есть можно сказать, что в общем развитие науки делает человека счастливее, потому и Бог-Родитель не может быть против…