Текст книги "Книга о Боге"

Автор книги: Кодзиро Сэридзава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 49 страниц)

Старый садовник обрадовался этому, как он полагал, последнему шансу поработать в саду.

– Еще повезло, – сказал он, – что камень наверху ведущей от главных ворот лестницы – монолит, да еще такой большой, что никому не удалось его вынести.

В мае того года, когда строительство закончилось и мы переехали в новый дом, рядом с ним, как и раньше, росли дубы и сад выглядел прекрасно.

За большим камнем наверху лестницы, как и в прежние времена, росло высокое, причудливой формы дерево. Фонарь с изображением Девы Марии тоже вернулся на свое место, садовник обнаружил его под землей, когда копался в саду. Еще он рассказал, что, обследовав полуразрушенное бомбоубежище, нашел там горшок с сильно разросшейся глицинией, которая была вся в бутонах. С большим трудом он извлек ее оттуда, поделил на две части и высадил в саду.

История красной сливы тоже по-своему замечательна. Хорошо помню, как он пришел ко мне просить за нее:

– Ну не могу я допустить, чтобы у крыльца вашего нового жилища ничего не росло. Вы не представляете, как долго я ломал себе голову, придумывая, что бы там посадить. И вот возникла одна идея. Может, вы позволите мне ее осуществить? Вы ведь знаете усадьбу графа А., она раньше называлась Касюэн? Там был огромный сад, ну просто лес, но во время войны он полностью сгорел и превратился в пустырь. Прошлой осенью усадьбу разделили на отдельные участки и продали разным людям. Тамошний садовник – старый приятель вашего покорного слуги. Однажды он рассказал мне, что от старого сада остались большой черный камень, который лежал у входа в дом, и слива, росшая рядом. И пожаловался, что не знает, как с ними быть, ведь при нынешних обстоятельствах переносить их некуда. Потом, узнав, что вы начали строительство нового дома, снова пришел ко мне и стал просить, чтобы я забрал и сливу и камень для вашего сада, дескать, он готов отдать их бесплатно. В конце концов я перетащил их к себе, при этом мне пришлось посадить эту несчастную старую сливу, куда не попадают солнечные лучи… Пожалуйста, сэнсэй, для меня это дело чести, разрешите перевезти камень и сливу к вашему дому.

Я не возражал, ведь я заранее предоставил садовнику право самому распоряжаться в саду. Единственное, что меня волновало, – это отсутствие необходимых средств, но после некоторых колебаний я решил, что можно не ремонтировать каменную лестницу, пусть остается в поврежденном состоянии и служит напоминанием о военных годах, а высвободившуюся сумму пустить на сад.

С большим трудом усилиями многих людей камень был перенесен из Верхнего Отиаи к нам. Потом у старого садовника возникли разногласия с сыном по поводу старой сливы. Выйдя однажды в сад, я услышал, как сын садовника ворчит: мол, пересаживать дерево – пустая трата сил, оно все равно не примется. Слива и в самом деле была совсем дряхлой, ствол почти полый, торчало лишь несколько тонких веток, но и они выглядели совершенно нежизнеспособными. Старый садовник сказал, что попросил у жены пять го[35]35
  Го – 0,18 л.


[Закрыть] саке и смочил им корни дерева для придания ему сил. Сын тут же поднял его на смех: «Да это как мертвому припарка!» Тогда старый садовник обратился ко мне, словно ища у меня поддержки:

– Сэнсэй, мой парень просто ничего еще не смыслит в этой жизни. А я как взгляну на этот полый дряхлый ствол, сразу же представляю, сколько испытаний выпало на долю этого дерева – оно ведь гораздо старше меня, – и мне хочется продлить его жизнь хотя бы на денек, пусть порадуется солнечному свету. Вот я и говорю парню: поливай сливу, подкармливай, словом, заботься о ней, пока она не зацветет, считай, что это твой сыновний долг. Я-то сам скоро уйду на покой…

Мне хотелось отделаться неопределенной улыбкой, но, взглянув на осунувшееся лицо старого садовника, я ощутил укол в сердце и поспешно сказал:

– По-моему, сад перед салоном пустоват, как вам кажется? Может, посадить туда небольшую магнолию? Там южная сторона, света довольно. Не согласились бы вы подыскать что-нибудь подходящее?

После войны я довольно много писал ради заработка и издавал свои книги с иллюстрациями. Эти иллюстрации чаще всего делал для меня известный художник Коно. Он еще до войны лет десять учился живописи в Париже, а после капитуляции из тех же соображений, что и я, занимался оформлением книг. Так вот, этот художник как-то пожаловался мне, что ему для натюрморта нужны цветы магнолии, а он никак не может их найти. Создается впечатление, сказал он, что в опустошенной, разрушенной Японии больше нет этих белых, исполненных необыкновенного благородства цветов. И мне захотелось посадить у себя в саду магнолию и подарить художнику цветы в знак благодарности… В том же году, осенью, садовник наконец раздобыл магнолию и, довольный, пришел к нам вместе с сыном сажать ее. Я очень хорошо помню его слова, произнесенные многозначительным тоном:

– Знаете, сэнсэй, эта магнолия похожа на нас с вами, она – тоже жертва бессмысленной войны. Война убила ее, но от корней снова поднялись молодые побеги. Сейчас они не достигают и двух метров, но я посажу их с основным корневищем, они быстро вырастут, и магнолия станет старейшиной вашего сада.

– Интересно, когда она зацветет?

– Думаю, лет через пять. Деревья, в отличие от людей, никогда не подводят…

Старый садовник посадил магнолию и дней через десять неожиданно скончался. Так что его слова о магнолии для меня оказались последним заветом, и время доказало их справедливость.

Я долго сидел, унесенный мыслями в те далекие времена, и вдруг вскочил, словно меня ударили. Сердце громко забилось. Я понял, сколь важный смысл содержали обращенные ко мне слова старой сливы – сообщение, которому поначалу я не придал никакого значения.

Оба дерева – и магнолия, и красная слива – главные в в нашем небольшом саду. А я, частенько задушевно беседуя с магнолией, ни разу не удосужился заговорить со сливой, да что там заговорить, я вообще не смотрел в ее сторону. Натерпелась, должно быть, бедняжка, пытаясь привлечь мое внимание! А не замечал я ее потому, что моя душа зашорена, потому что я слишком предвзято сужу о многих вещах. И боюсь, это проявлялось не только по отношению к деревьям, но и по отношению к людям. За свою девяностолетнюю жизнь скольким людям я причинил такую же боль, как этой сливе? Да, мне следовало бы попросить у них у всех прощения, но, увы, прошлого не вернуть…

Долго в полном одиночестве я сидел в комнате покойной жены и плакал, мучаясь от сознания собственной ограниченности и эгоистичности. Служанка уже подала обед, но, видя, в каком я состоянии, долго не решалась меня звать. Потом, уже сидя в столовой с палочками в руке, я продолжал размышлять.

Да, меня вынуждали усердно трудиться в течение четырех месяцев, чтобы сегодня утром я смог сдать рукопись в издательство. Но не было ли это проявлением милосердия и любви Бога-Родителя? Может, Ему важно было не столько заставить меня писать, сколько помочь мне стать великодушным и отзывчивым, избавиться от высокомерия и эгоизма?

В тот день сразу же после обеда я вышел в сад.

– Спасибо тебе за все – сказал я сливе и направился к магнолии. А она, будто только и ждала этого, оживленно заговорила со мной:

– Поздравляю вас, сэнсэй. Просто замечательно, что вы уже закончили работу и снова можете выходить в сад! Я так ждала этого часа и сурепке внизу тоже велела не спешить с цветением.

Я помолчал, глядя на дерево, потом сказал, медленно, с расстановкой произнося слова:

– Мне надо серьезно поговорить с тобой, поэтому слушай внимательно, ладно? В последние несколько лет я по малодушию своему вел себя недостойно, оказался в плену собственных эмоций и заставил вас пережить немало неприятных минут. Теперь я прошу у вас прощения и благодарю вас за все. Знаешь, когда сегодня утром я услышал от сливы стихи, которые ты сочинила, я устыдился и у меня вдруг словно открылись глаза.

– Да нет, сэнсэй, это мне должно быть стыдно. Вы так давно заботитесь о нас, вот я и решила хотя бы стихами выразить вам свою благодарность. В ту печальную ночь, когда вы одиноко стояли в саду, глядя на звезды, я, как это ни дерзко с моей стороны, позволила себе излить в стихах свою скорбь. Простите меня…

– Я не о стихах. Дело в том, что в последние годы я не только сам превратился в жалкое, почти утратившее человеческое подобие существо, но и вас едва не заставил забыть о своей истинной природе, едва не лишил возможности быть полноценными деревьями. Я только сейчас это понял. Разумеется, вы знаете, что живете милостями Великой Природы?

– Ну конечно знаем. Мы живем благодаря силе этой Великой Природы.

– Прекрасно. Раз так, то вот что я вам скажу: в последние несколько лет вы, возможно жалея меня, часто беседовали со мной, и не только беседовали – к примеру, ты попросила завирушек уронить здесь помет с семенами сурепки, чтобы я мог любоваться цветами, а слива произвольно оттягивала время цветения, столь для нее важное. Таким образом вы проявляли неблагодарность по отношению к Великой Природе, шли против ее воли. И может быть, вы сами того не замечаете, но Великая Природа разгневалась и едва не погубила вас.

– Не пугайте меня, сэнсэй.

– Я и не думаю тебя пугать. Посмотри на эти три розовых куста, которые должны цвести круглый год. Больше двадцати лет они действительно цвели круглый год, но уже прошлым летом цветов на них заметно поуменьшилось, а в этом году кусты и вовсе зачахли, сейчас весна, а на них ни одного бутона, да и вообще они того и гляди засохнут. А ты сама? Ведь за последние три-четыре года ты ни разу не порадовала нас своими изысканными белыми цветами, только все тянешься вверх, разве не так? Садовник, который ежегодно осматривает тебя, прошлой осенью был очень обеспокоен твоим состоянием, он сказал, что ты можешь упасть во время урагана или засохнуть. И все это потому, что вы навлекли на себя гнев Великой Природы.

– Не говорите так, это слишком грустно.

– Ты должна выслушать меня до конца. Силу Великой Природы люди называют Богом. Сто дней я трудился над своей книгой, и все это время Бог побуждал меня к духовному совершенствованию, желая, чтобы я прозрел. В результате я понял, что должен, очистив душу от эгоизма и высокомерия, смиренно и неукоснительно выполнять свой человеческий долг. А потому я больше не стану разговаривать с вами, и вы тоже не должны заговаривать со мной.

– Значит, сэнсэй, вы хотите нас бросить?

– Вовсе нет, я делаю это ради вашего же блага. Я хочу, чтобы и вы, точно так же как это буду делать я, следовали воле Великой Природы и выполняли свое предназначение. Понятно? Тогда передай мои слова всем в саду.

Сказав так, я тут же вернулся в свой кабинет на втором этаже и, почувствовав, что очень устал, лег, но заснуть не мог, мне невольно вспоминался тот день, когда магнолия впервые украсилась огромными белыми и такими изысканными цветами.

Когда я, много лет тому назад, сообщил художнику Коно, что посадил в саду магнолию, его жена на следующий же день пришла на нее посмотреть. Тогда магнолия была еще слишком мала, чтобы цвести, она напоминала крепкого, подающего большие надежды подростка. Жена художника долго стояла рядом с деревом, приложив ладони к стволу, и никак не могла наглядеться. «Когда магнолия зацветет, я хотела бы прийти полюбоваться цветами вместе с мужем» – сказала она, и я пообещал, что, когда это произойдет, я приглашу их к нам поужинать.

Магнолию посадили на том месте, где когда-то был кабинет, возможно, пепел от сгоревшей библиотеки стал для нее хорошей подкормкой, во всяком случае росла она очень быстро, так что даже садовник удивлялся, и скоро, распростерши свои крепкие руки-ветки над остальными деревьями, стала смотреть на них свысока, явно ощущая себя старейшиной сада. Вот только желанных цветов все не было. Между тем я бросил писать романы, для которых требовались иллюстрации, и, пересмотрев свои творческие принципы, задумал совершенно иное произведение. По этой причине мы с художником встречались крайне редко, и я успел забыть о тех белых цветах.

Но вот однажды – не помню, в каком это было году, – в конце мая я внезапно обнаружил, что над ярко-зелеными листьями горделиво белеют крупные цветы, и громко закричал, приглашая жену спуститься в сад. Жена тоже обрадовалась и сказала, что надо немедленно пригласить художника с женой, ведь жизнь цветов так коротка. Она тут же позвонила госпоже Коно, но почти сразу же передала трубку мне, сказав, что ничего не может понять. Взяв трубку, я услышал дрожащий старческий голос:

– Это вы, сэнсэй? Знаете, с меня взяли слово ни с кем об этом не говорить, но вам я все-таки скажу… Дело в том, что госпожа скончалась несколько месяцев тому назад, просто мы никому об этом не сообщали… Хозяин? Да, он сейчас дома, но отдыхает… Я, конечно, могу позвать его к телефону, но вы должны пообещать, что не скажете ни слова о госпоже, иначе я не стану передавать ему трубку. Уж простите, но я и в самом деле не могу…

После такого вступления женщина переключила телефон на комнату художника, и я сказал самым беззаботным тоном:

– Представляешь, наша магнолия наконец расцвела! Так что мы тебя ждем. Прислать за тобой кого-нибудь? Когда тебе удобнее прийти?

– Неужели расцвела? Вот здорово! С удовольствием бы на нее взглянул. Но, к сожалению, я не очень хорошо себя чувствую, может, отложим до следующего года? Уж если она цветет в этом году, то наверняка будет цвести и в следующем.

– Ладно, тогда я пришлю тебе цветы. Попрошу молодого садовника их срезать. Очень уж высоко они цветут, мне самому не справиться… Ведь я посадил эту магнолию ради тебя, хотел порадовать тебя цветами. Я пришлю цветы сегодня вечером или, самое позднее, завтра утром.

– Спасибо… Да-а, жена тоже будет рада.

И он повесил трубку. На следующее утро я отправил к нему садовника с двумя цветками; вернувшись, тот сообщил, что художник очень обрадовался и благодарит, но сам к нему не вышел.

На следующий год магнолия опять расцвела, и на этот раз я сам позвонил художнику. Мне ответил все тот же старческий голос, звучал он очень грустно.

– Господин Коно скончался около месяца тому назад. Я понимаю ваше удивление. Но перед смертью он пожелал, чтобы мы никого не извещали и чтобы в газетах не было некрологов. Он сказал, что это, конечно, эгоистично с его стороны, но таково его последнее желание, и просил, чтобы я извинилась перед всеми.

Я просто не мог этому поверить.

– А его дочь? – спросил я. – Она не могла бы подойти к телефону?

Мне ответили, что барышня еще не вернулась из-за границы, и повесили трубку…

Вспоминая об этом, я ощутил внезапный приступ жалости: ну почему эти двое должны были так рано умереть, ведь оба они гораздо – больше чем на десять лет – моложе меня? Когда художник жил в Париже, у него было много друзей среди французской интеллигенции, на него возлагали большие надежды, его хвалили, считая преемником Фудзиты[36]36
  Цугухару Фудзита (1886–1968) – художник, работавший в европейской манере. Он долго жил во Франции, общался с Модильяни, Сутиным.


[Закрыть]. И он, и его жена выросли в благополучных преуспевающих семьях, получили прекрасное образование, познакомились и поженились в Париже, но, после того как началась Вторая мировая война, вынуждены были вернуться в Японию. Если бы им было даровано еще несколько лет жизни после того, как остались позади тяжелые годы войны и послевоенной разрухи, они, будучи достаточно обеспеченными людьми, смогли бы снова уехать во Францию, Коно, как некогда Фудзита, полностью сосредоточился бы на живописи и оба жили бы еще долго! Какая печальная судьба! Да, как это ни прискорбно, оба они тоже стали жертвами войны. К тому же Коно, наверное потому, что умер в такое неблагоприятное время, не удостоился даже посмертной выставки, да и имени его уже никто не помнит…

Тогда я впервые подумал о том, что хорошо бы разыскать сохранившиеся работы Коно и устроить его выставку. Если собрать и выставить хотя бы некоторые его картины, вызывавшие восхищение французов своим тонким колоритом, это могло бы доставить радость многим людям, чьи сердца очерствели за военные годы. Но, с другой стороны, оба ведь ушли из мира, заранее позаботившись о том, чтобы об этом никто не узнал, поэтому такая выставка вряд ли сможет успокоить их души…

Серьезно задуматься обо всем этом меня тоже заставила радость освобождения от трудоемкой работы, во всяком случае так я считал тогда, еще не понимая, что именно стодневное подвижничество научило меня смирению, пробудило во мне способность думать о других.

Так или иначе, отправив рукопись в издательство, я принялся просматривать и разбирать скопившиеся в моем кабинете журналы и книги. Эта работа заняла неожиданно много времени, ибо я не столько просматривал, сколько читал – слишком многое невольно привлекало мое внимание. К тому же за эти полгода накопилось много писем, которые я откладывал до окончания работы над рукописью. Решив, что настала пора на них ответить, я взялся их перечитывать, начав с самых важных, и это тоже оказалось тяжким трудом, к тому же я понял, что ответить на все не смогу, у меня просто не хватит сил – ни душевных, ни физических. В конце концов я решил, что, раз уж мне суждено было задержаться в этом мире, я смогу порадовать своих корреспондентов как-нибудь в другое время, и про себя попросил у них прощения…

Тогда же я вспомнил вдруг о том, сколь несовершенна отданная в издательство рукопись, и мне стало не по себе. Раньше со мной такого никогда не случалось, но ведь на этот раз я сдал не свое собственное сочинение, а текст, написанный под диктовку живосущей Мики, и уверенности в нем у меня не было… Каждый раз, когда меня начинали мучить подобные сомнения, я доставал магнитофон и слушал записанные на пленку беседы с Мики…

После того как работа над рукописью была завершена, живосущая Мики продолжала навещать меня раз или два в неделю и по двадцать-тридцать минут беседовала со мной в японской гостиной. Я записывал все наши разговоры на пленку, так что с октября прошлого года у меня скопилось уже около пятидесяти кассет. Эти кассеты я разобрал по датам и аккуратно уложил в большую коробку, поэтому всегда мог выбрать и прослушать любую, какую хотел. Но во время работы над рукописью я слушал их редко: меня все время подгоняли, не давая и минутной передышки.

Но, сдав рукопись, я на досуге стал не спеша прослушивать эти записи одну за другой, соблюдая хронологический порядок. Ласковые речи живосущей Мики неизменно трогали душу, но как ни интересно было их содержание, оно почему-то не задерживалось в памяти, тут же забывалось. Более того, иногда я даже не мог точно уловить смысл ее слов. Возможно, причина была в том, что за долгие годы учения и обретения знаний я привык полагаться не столько на слух, сколько на видимый глазу напечатанный текст. И мне стало казаться, что я смогу понять и усвоить речи Мики только в том случае, если буду не просто прослушивать кассеты, а перенесу все до последнего слова на бумагу и прочту.

Поэтому, собравшись с силами, я попытался сам записывать то, что она говорила, но это оказалось мне не под силу, я продвигался вперед поистине черепашьими темпами. Пожалуй, даже работа над рукописью не было столь трудоемкой. Поняв, что мне не удастся перенести на бумагу содержание всех кассет, я пришел в отчаяние, и у меня невольно вырвался громкий, как всхлип паровоза, вздох.

Услышав его, дочь пожалела меня и сказала, что сама возьмется за эту работу.

Это была моя третья дочь, Фумико, которая жила со мной и вела домашнее хозяйство. Она преподавала в консерватории и была занята там три дня в неделю. В эти три дня приходила подруга моей второй дочери, очень милая женщина, замужняя, но бездетная, она начала помогать нам по хозяйству примерно за год до смерти жены. Я всегда мучился тем, что зажился и теперь доставляю столько хлопот этим двум женщинам, и, когда Мики являлась ко мне для беседы, всегда приглашал в японскую гостиную всех, кто был в доме, чтобы они могли ее послушать.

Надо сказать, что живосущая Мики всегда находила особые и точные слова для каждого из присутствующих, и обе женщины, которые, в отличие от меня, были чисты духом, всегда с волнением слушали ее и жадно воспринимали все ее указания.

К примеру, обращаясь к Фумико, Мики говорила о том, что Бог-Родитель полюбил музыку после того, как претерпел столько мучений, передавая людям звуки и слова, напоминала о ее, Фумико, предназначении, которое заключалось в том, чтобы учить людей музыке, ну и так далее. Слушая ее, дочь радовалась.

– Теперь мне ясно, – говорила она, – почему на Западе многие музыкальные гении, начиная с Баха, посвящали свои произведения Богу.

А дважды Мики красивым сопрано спела положенные на прекрасную мелодию собственные стихи, в которых говорилось о ее горячем желании помочь людям. Оба раза – при том, что и музыка и стихи были разные – тихое мелодичное пение Мики растрогало даже меня, а дочь прослезилась.

Наверное, именно из благодарности к Мики, речи которой оказали такое целительное действие на ее душу, дочь сама вызвалась взять на себя нелегкий труд переноса записанных на пленку бесед на бумагу. Ведь раньше она, как правило, отмахивалась от моих просьб: у нее всегда было полно работы, в те дни, когда ей не надо было идти в консерваторию, она давала уроки на дому и должна была готовиться к ним, чтобы проводить их с максимальной отдачей. Но сейчас, как только выдавалась свободная минута, она садилась за обеденный стол, ставила кассету и, прослушав несколько фраз, записывала их, повторяя про себя. Это была скучная, требующая большого терпения работа, продвигалась она крайне медленно, и в конце концов, не выдержав, я сказал:

– Хватит, не мучайся больше. Лучше я буду по несколько раз подряд слушать пленку. Перестань с этим возиться.

– Нет, я все-таки попробую довести дело до конца, мне и самой интересно, что получится, может быть, лучше пойму.

И она с серьезным видом продолжала выполнять свою монотонную, кропотливую работу. Я решил по возможности не вмешиваться. Не помню, сколько времени все это продолжалось, но вот в один прекрасный день, когда я спустился в столовую к ужину, дочь с довольным видом показала мне тетрадь.

– Вот возьми, кассета от такого-то октября готова, – сказала она.

После ужина я унес тетрадь к себе в кабинет и погрузился в чтение. У дочери всегда был неважный почерк, к тому же она, очевидно, записывала текст, то и дело прерываясь и сосредоточенно вслушиваясь в звучащий на пленке голос, знаки получились совсем мелкими, неровными, совершенно неразборчивыми, я замучился их читать Уж лучше было самому слушать пленку. Но не мог же я ей это сказать, ведь она так старалась! Через два дня я вернул дочери тетрадь.

– Речи госпожи Родительницы при чтении действительно становятся куда понятнее, – сказал я, – но все это совершенно не срочно, можешь не торопиться.

Однако дочь по-прежнему, как только у нее выдавалась свободная минутка, сражалась с кассетами, и мне было больно смотреть, как она мучится с этой нудной работой. Не помню, как долго это продолжалось, но вот однажды утром из издательства позвонила редакторша К. и сказала, что будет у меня в одиннадцать.

Я тут же решил, что рукопись им не подошла и она приедет, чтобы ее вернуть.

К. пришла ровно в одиннадцать. Погода стояла хорошая, я был в саду и видел, как она идет от ворот по каменной лестнице. Мне в глаза сразу бросился большой бумажный пакет с грифом издательства, который оттягивал ей руку. «Это, несомненно, моя трехсотстраничная рукопись», – подумал я и, заранее готовый ко всему, провел ее в салон.

Церемонно приветствовав меня, К. тут же извлекла из пакета рукопись и, бережно положив ее на стол, за которым мы сидели друг против друга, приступила к разъяснениям. В последние годы я стал туговат на ухо, но считал, что вполне могу обойтись без слухового аппарат. Из того, что она говорила своим нежным голоском, я расслышал далеко не все, но мне показалось, что смысл ею сказанного сводился к следующему:

– Я посоветовалась с руководством издательства, и мы решили, что можем планировать издание вашей рукописи на июль. Я принесла вам копию корректуры. Что касается названия, то условно мы назвали книгу «Улыбка Бога».

То есть все вроде бы складывалось для меня благоприятно, но, не веря собственным ушам, я, с трудом преодолевая смущение, торопливо проговорил:

– Простите, я что-то в последнее время стал глуховат… – И, приложив ладонь к левому уху, придвинулся к ней поближе.

Улыбаясь, она любезно принялась объяснять снова. Поняв, что я вовсе не ослышался, а, наоборот, понял все совершенно правильно, я успокоился. На столе передо мной лежала вовсе не моя рукопись, а что-то вроде макета будущей книги, состоящей из двухсот с лишним страниц.

– Что вы скажете о названии «Улыбка Бога»?

Ее вопрос заставил меня очнуться.

– «Улыбка Бога»? Почему бы и нет?.. Знаете, я долго размышлял над названием, но так и не смог придумать ничего подходящего, слишком был сосредоточен на самом себе, пытался понять, почему вообще я начал писать эту книгу. Но если подумать о самом произведении, то «Улыбка Бога» вполне подходит. Давайте остановимся на нем.

– Вот и прекрасно. Нам придется поторопиться, чтобы успеть выпустить книгу к июлю. Когда будет полностью выправлена первая корректура, я принесу ее, чтобы вы посмотрели. А пока оставляю вам дубликат гранок. Прочтите и, если вам захочется внести какие-то кардинальные исправления, как можно быстрее сообщите нам.

С этими словами она решительной походкой удалилась. Я проводил ее до ворот и, воздев руки к безоблачному небу, безмолвно возопил: «Вы слышали? Книга выйдет в свет в июле. Под названием „Улыбка Бога“!»

Потом я пошел назад, к красной сливе. Цветы на ней давно опали, ветви были покрыты зеленой листвой. Старое дерево с полым дуплом ничего мне не сказало. Я подошел к магнолии, но болтливая старейшина сада тоже не удостоила меня взглядом, только величественно вздымала к небу свои ветви, сверкающие мощной листвой. «Ну вот и прекрасно», – удовлетворенно кивнул я и посмотрел вниз – разросшаяся сплошным ковром сурепка тянула вверх увенчанные желтыми цветами стебли и горделиво нежилась в солнечных лучах. Она так разрослась, что захватила даже клумбу с розами и почти заглушила их.

Что ж, придется немного потерпеть, ведь сурепка не цвела с прошлого года, как только она отцветет, надо будет ее выполоть с клумбы. С этой мыслью я вернулся в дом и, сев за стол, на котором были разложены гранки книги, снова порадовался, что она выйдет уже в июле.

За всю свою шестидесятилетнюю писательскую жизнь мне ни разу не доводилось испытывать такую радость. Я объяснял себе это тем, что ведь писал я под диктовку Мики, никакой уверенности в результате у меня не было и теперь, естественно, я чувствую облегчение от сознания выполненного долга.

Госпожа Родительница, живосущая Мики, начиная с октября прошлого года часто приходила ко мне, она ласково беседовала со мной, наставляла меня, подбадривала, иногда бранила, но при этом в ее голосе всегда звучала материнская любовь и ей никогда не изменяло чувство юмора. В те дни, когда она не приходила, я слушал ее речи, записанные на пленку, поэтому голос Мики постоянно звучал в нашем доме, и не только голос, иногда мне вдруг начинало казаться, что Родительница живет вместе с нами.

Поэтому я решил, что мне не надо даже сообщать ей о своей радости, она и без того все прекрасно знает. У меня на душе стало совсем легко, и с умиротворенным сердцем я принялся за чтение гранок своей книги.

Я словно бы читал чужое произведение, ясно видя все его достоинства и недостатки, но в целом впечатление создавалось скорее хорошее, и постепенно я успокоился. Более того, читая, я сам испытывал сердечное волнение, многое поражало меня. Особенно когда я читал о днях, проведенных в санатории во французском городке Отвиле. Я невольно проливал слезы, читая главы, в которых описывалось, как мы, четверо чистых сердцем юношей во главе с гением Жаком, борясь со смертью, серьезно пытались постичь, в чем смысл человеческой жизни.

Именно Жак заставил меня признать существование Бога-Родителя, являющегося силой Великой Природы. Именно благодаря ему я смог поверить, что все происходящее со мной в настоящее время, все эти загадочные явления, имеющие отношение к Богу, – не что иное, как истинная реальность. Более полувека тому назад, когда так уверял нас в том, что в будущем люди полетят в космос, что они высадятся на Луну, мы насмехались над ним, говоря, что никакой он не ученый, просто безрассудный мечтатель, а ведь в наши дни его мечты стали реальностью, в которой не усомнится даже ребенок. И точно так же в недалеком будущем все убедятся в реальности происходящих в моей жизни невероятных событий…

От этих мыслей на душе у меня потеплело, в то же время мне ужасно захотелось, чтобы мою книгу прочел Жак. Я сгорал от желания детально обсудить с ним все связанные с Богом проблемы, которые волновали меня в настоящее время, узнать его мнение…

Целыми днями предавался я подобным размышлениям и в конце концов осознал, что после кончины жены, чуя наступающую на пятки смерть, я позволил себе деградировать как человеческая личность и в результате превратился в жалкого безвольного старика. Взять хотя бы тот факт, что даже Морису и Жану я, без всяких на то оснований, просто по малодушию не стал сообщать о смерти жены и теперь обменивался с ними лишь короткими, ничего не значащими письмами о погоде или новогодними поздравлениями.

Что ж, деревьям в нашем саду я объявил, что работа над этой книгой способствовала моему духовному возрождению. Так почему бы мне не возобновить содержательную, достойную человека переписку со столь дорогими моему сердцу старыми друзьями? Закончив работу над гранками и отослав их в издательство, я напишу обоим подробные письма, напишу именно так, как следует писать возродившейся человеческой личности…

Приняв такое решение, я успокоился и продолжил чтение «Улыбки Бога». Прочитав последние две главы, я понял, что они не удовлетворяют меня.

Очевидно, имеющиеся там недочеты бросились мне в глаза потому, что теперь я гораздо лучше представлял себе, что такое Божий мир, стал лучше понимать, в чем проявляется Его воля. Его милосердие. Но если я начну переписывать эти главы заново, сильно переделывая их, книга вряд ли будет издана в срок. А ведь я должен учитывать желания Бога и Мики Накаяма, которые хотели, чтобы книга была издана как можно быстрее. То есть ни о какой переработке глав не могло идти и речи.

Поэтому, понадеявшись, что читатели и так все поймут, я тут же позвонил редактору, сказал, что они могут продолжать работу над текстом, а сам стал ждать первой корректуры.