Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8 "

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 55 страниц)

– Я слежу за исследованиями, – сказал Сергей. – И убежден, что результаты будут получены уже в ближайшие годы.

Говорил Сергей нехотя, словно этот диалог повторялся не впервые и Сергею не удавалось убедить самого себя.

– Там есть второй ребенок, – произнесла Лидочка. – Это тоже неизлечимая болезнь?

– Нет, другая проблема. Тот ребенок не может стать большим, он не хочет.

– Вы шутите?

– Возможно, в один прекрасный день я его задушу, – пообещал Фрей.

– Помолчите, – отмахнулся Сергей. – Мне самому не все понятно.

– Вам хорошо. Вы гормон знаете! – крикнул Фрей. – Чуть что – помолодеете, жену молодую возьмете. Я знаю, у вас все готово. Другие помрут, а вы наших внучек будете бесчестить!

– С меня этой жизни хватит, – усмехнулся Сергей. – Я пожил достаточно.

– Врешь! Самому скоро сто лет, а крепкий, как боровик!

– Если бы я мог ввести гормон по желанию… неужели я бы не спас Галину? Но решаю не я. Решает сам организм перед лицом смерти. Или страха, сопоставимого со смертью.

– Может, ты и не хотел ее спасать, – сказал Фрей и отступил к двери, словно испугался, что Сергей его ударит. – На молодой хочешь жениться.

Но Сергей вовсе не рассердился, он пропустил обвинение Фрея мимо ушей.

– Гормон, синтезированный мной, не может стать просто лекарством. И я убежден, что запрет на это лежит в самой природе жизни, – сказал он.

– А как же младенцы? – спросила Лидочка.

– Да, младенцы! – подтвердил Фрей.

– Здесь работают механизмы, которые включаются раньше, чем просыпается сознание. Я могу помочь младенцу. Но не взрослому. И не спрашивайте меня – как и почему. Я уверен только в одном – я старался выйти за пределы дозволенного человеку. Это слишком опасно.

– Но будут другие люди, другие ученые, – сказала Лида.

– Возможно, – ответил старик. – Надеюсь, это случится, когда нас с вами уже не будет на свете.

– И вы храните это в тайне?

– Разумеется. Как любой человек, владеющий пробиркой с бациллами чумы. Я могу разбить ее или закопать.

– Тогда молчи! – крикнул Фрей. – Не открывайся этой красотке.

– Не могу, – улыбнулся Сергей, – любому ученому страшно, что его знания умрут вместе с ним.

– Вам страшно? – спросила Лидочка.

– Не знаю. Возможно, уже не страшно. Потому что мне страшнее представить себе мобилизационные пункты, на которых древних стариков вновь превращают в юношей и выдают им гранатометы. Человечество всегда стремится обратить свои знания во вред людям.

– Ну уж это чушь! – воскликнул Фрей.

Сергей словно не слышал его.

– Я понимаю, – сказал он, – что через год или пять лет кто-то обязательно придет к этому открытию. Но, дай бог, к тому времени человечество станет лучше и добрее.

– Оно не станет таковым, если я его не сделаю свободным! – сказал Фрей, и в тот момент Лидочка окончательно убедилась, что он – оживший Ленин. Каким-то образом это было связано с тайной Сергея. Фрей был Лениным. И это находилось за пределами чуда и здравого смысла. Лида не могла поверить в то, во что уже уверовала. И совершенно непроизвольно она сказала:

– Но ведь я же была в Мавзолее!

Ей никто не ответил, а она поняла, что в Мавзолее может лежать кто угодно – был бы похож на фотографии. А может, и фотографии сделали задним числом?

* * *

Лидочка ушла тогда домой, одурманенная невозможностью поверить и бессилием не поверить. Она пыталась осознать масштаб и значение открытия, сделанного так давно и еще не повторенного. И в то же время она ужасалась возможности стать жертвой старческого розыгрыша.

Потом, уже поздней ночью, не в силах заснуть, она вдруг поняла, где таится главный обман. Он во Фрее. Фрей не может быть Лениным. Он – не великий человек. Он просто старый приживала…

Лидочке больше не хотелось возвращаться к Сергею, хотя положено жалеть стариков, тем более стариков такой тяжкой судьбы. Она даже не подходила к телефону, если подозревала, что звонит Сергей. А может быть, он и не звонил. Для собственного спокойствия было куда удобнее думать, что два сумасшедших старика разыграли ее. Правда, с каждым днем испуг таял как айсберг, и Лида уже готова была позвонить соседу. Но не успела.

Недели через две Лидочка шла из булочной. Перед ней мирно шествовали две молодые длинноногие мамаши в похожих кожаных куртках. И коляски у них были одинаковые.

Лишь поравнявшись с ними, Лидочка догадалась, что это Женька и Лариса. Они узнали Лидочку, сдержанно поздоровались, а она замедлила шаг, непроизвольно заглядывая в коляски.

Младенцы в них лежали строго, как персональные пенсионеры на пляже. Они догадались, зачем Лида косит на них взглядом, и встретили его молчаливым презрением.

– Чего же вы не заходили, – сказала Лариса. – Сергей Борисович все спрашивал, а у меня вашего телефона нет.

– Что с ним?

– В больнице. Я хотела позвонить, а он телефон не дал.

– Он простудился, да? – Лидочка подсознательно выбрала самый безобидный вариант.

– Если бы! – мрачно ответила Женя. Она была не накрашена и потому казалась совсем девочкой. Глаза ее распухли от недавних слез.

Младенец в коляске смотрел на Лиду не мигая, и его взгляд был холодным, змеиным, хотя так говорить о беспомощных младенцах нельзя.

– Ну что же случилось, в конце концов! – В Лидочкином голосе, наверное, звучало раздражение: «В конце концов, я ему не чужой человек!» – что было неправдой.

– В реанимации он, – сказала Женька, не обидевшись на такой тон, – туда не пускают. Наверное, помрет. Я с доктором говорила, с Вартаняном. Он говорит, что надежды мало.

– В какой больнице?

– Туда не пускают, – повторила Женька. – Даже меня не пустили, а я везде могу пройти.

– А что же будет? – спросила Лида, но никто не ответил. И младенцы молчали – не сопели, не плакали, не смеялись. Все понимали и не доверяли Лидочке.

Получилось так, что молодые женщины проводили ее до дома и остановились у арки. Лида попрощалась и побежала прочь. Через несколько шагов ей захотелось оглянуться.

Обе женщины стояли в арке, глядя ей вслед.

Лидочка поднялась к себе, охваченная ощущением нечистоты, – и поспешила в душ. Это была странная форма психоза – врач объяснил бы, что она пыталась смыть с себя иррациональный страх.

Рассказ Сергея, потрясший какие-то опоры ее трезвого сознания, за прошедшие дни стерся, превратился в небылицу – и вдруг ожил вновь в холодных глазах малышей. Взгляд оказался куда более убедительным, чем все доказательства Сергея.

Зазвонил телефон.

Звонок был неожиданным и в пустой квартире показался слишком гулким.

– Лидия Кирилловна? – Высокий голос был знаком.

– Я у телефона.

– Мой псевдоним Фрей. Я помощник Сергея Борисовича. Это вам что-нибудь говорит?

– Разумеется.

– Мне надо встретиться с вами.

– Зачем?

– Разве такие вопросы задают по телефону?

– Что с Сергеем? – Лида сама знала, что он в больнице. Но уж очень у Фрея был лживый голос…

– Он в отъезде. Он оставил для вас пакет. Я прошу вас немедленно его принять.

– Хорошо, – сразу согласилась Лида. – Куда мне подойти?

– Вам следует подойти по известному вам адресу через двадцать пять минут.

Голос звучал издалека, будто не из соседнего дома, а из Конотопа.

Лидочка засуетилась. Почему-то она решила, что Сергей прислал ей записку с поручениями – ему нужны фрукты, а может, надо доставать лекарства. Она вспомнила, что в холодильнике лежат два апельсина, потом доложила к ним коробку конфет, может, врачу подарить, затем отобрала газеты и журналы последних дней – ведь ему можно читать! Когда она уже оделась и подошла к двери, ее одолело опасение, что забыто нечто нужное. Лида сделала бесцельный круг по квартире, но так и не вспомнила, что же забыла.

Перед особнячком Лидочка была вовремя, но оказалось, что никого нет дома. Не дозвонившись в дверь, она обогнула особняк, но и у фотографов было пусто – приходя в студию, они сразу врубали ослепительные лампы. Сейчас окна смотрели серо и слепо.

Собирался дождь – пока еще не начался, но стало темнее. По листве прокатывались волны лесного шума. Ее обманули – но зачем? Фрею надо было, чтобы она ушла из дома? Может, это банда грабителей? Где же тогда доверчивый Сергей?

И тут в предгрозовой мертвой тишине она услышала голос:

– Вы давно ждете?

Фрей стоял за ее спиной, знакомо, как на портретах, заткнув большие пальцы за жилет. Оттого его небольшой тугой животик выпятился вперед. Кепка скрывала глаза в тени, за дни разлуки эспаньолка подросла и сформировалась. Удивительно, что при виде его люди не ахали: «Ленин вечно жив!»

Но в тот момент Лидочку не так волновала таинственная биография Ильича, как судьба Сергея.

– Вы были в больнице? – спросила она.

– Ни слова, – предупредил, оглядываясь, Фрей. – Какая больница?

Он отпер дверь и, еще раз оглянувшись, пропустил Лиду в знакомую тесную прихожую.

Именно в тот момент она подумала, что ее хотят убить.

Такая нелепая мысль никогда раньше не приходила ей в голову. Да и как она могла возникнуть днем, посреди Москвы, в обществе безвредного, уступающего ей ростом пожилого человека?

Но Лиде стало так страшно, что она отступила к двери в комнату, а темный силуэт Фрея закрыл собой дверной проем… его рука протянулась к ней, она хотела крикнуть, но гортань свело судорогой. Рука старика коснулась ее плеча, Лида молча отбросила ее, и Фрей раздраженно воскликнул:

– Вы мешаете мне зажечь свет!

Оказывается, Лида умудрилась встать между ним и выключателем.

При свете Фрей вовсе не казался страшным.

Он снял кепку, резким жестом кинул ее на полку и принялся вытирать ноги о половик.

– Вы тоже вытирайте, – сказал он. – Мыть тут некому.

– А почему вы не хотите сказать, что Сергей в больнице? – спросила Лидочка.

– Потому что потому. Я вам не справочное бюро! – Фрей вздернул бородку и, отстранив Лиду, прошел в комнату.

Он остановился возле дивана и хотел что-то сказать, но в этот момент издалека донесся детский плач.

– Что? – удивился Фрей. – Этого быть не может!

Лида поняла, что сейчас он, как царь Ирод, убежит истреблять вновь подкинутых младенцев.

Лидочка схватила его за полу пиджачка:

– Где пакет?

– Не знаю, – откликнулся он, вырываясь.

– Тогда я ухожу!

– Черт побери! – Он схватил со стола бумажный пакет и кинул через плечо. – Впрочем, теперь уже все равно!

Лидочка отпустила Фрея и подхватила пакет. Фрей убежал.

Пакет был в печальном виде. Кто-то грубо и в спешке открывал его, надорвал, потом кое-как заклеил скотчем. На конверте было написано знакомым мелким летучим почерком Сергея:

«Лидии Берестовой, тел. 617-17-40. Передать в случае моей внезапной смерти».

– Нет! – вырвалось у Лидочки вслух. – Он живой!

Никто ей не ответил. Из соседней комнаты донесся занудный, напряженный, срывающийся на крик голос Фрея.

И тут Лидочка поняла, что должна спешить. Надо быстро прочесть письмо и принимать меры. Нельзя оставлять нити событий в сомнительных руках девиц и ископаемого большевика.

Она присела на край дивана и вытащила из конверта толстую тетрадь и несколько отдельных листов бумаги. Сначала она прочла верхний лист:

«Дорогая Лида!

Спешу написать Вам, еще не решив, как передам это письмо. Но что бы ни случилось, наш неоконченный разговор требует завершения. Ведь у Вас остался неприятный осадок дурной шутки, жертвой которой Вы стали.

Поэтому прошу Вас – прочтите эту тетрадь. Надеюсь, что Вы согласитесь со мной: мое открытие нельзя предавать гласности, любые руки для него – дурные. И все же я не уничтожил записей и расчетов, оставляя решение за Вами. Когда взбесилась любимая собака, у тебя нет сил самому ее пристрелить. А кроме Вас, у меня нет человека, которому я мог бы завещать мои мысли. Подумайте, прочтя. Решитесь сохранить – возьмите папки и картонку из шкафа. Нет – уничтожьте».

Фрей стоял посреди комнаты – Лидочка зачиталась и не заметила, как он вернулся. Он нервно потирал ладони.

Уловив взгляд Лидочки, он криво усмехнулся и с излишней бодростью воскликнул:

– Чай на подходе! Вам с сахаром или как?

– Погодите, я дочитаю.

– Разумеется, я и не помышляю мешать. Я пока тихо накрою на стол.

Зазвонил телефон. Фрей кинулся к аппарату, будто ждал звонка.

– Что? – сказал он. – Вы ошиблись… А я утверждаю, что вы неверно набираете номер. Здесь нет никакого Сергея Степановича…

Бог с ним и с его выдумками, подумала Лидочка и возвратилась к чтению. Фрей на цыпочках вышел из комнаты.

Глава 2
Январь-июль 1924 г

Такие толстые общие тетради в мягкой, но прочной коленкоровой или клеенчатой обложке у нас обыкновенны и долговечны. Поколения школьников и студентов заполняли их записями и каракулями, а то и карикатурами. И пока люди в России будут уметь писать или хотя бы этому обучаться, такие тетради не вымрут.

Тетрадь была старой. Когда-то на коленкор была наклеена прямоугольная этикетка с надписью «А. Пупкин. Химия» или «2-й курс, 6-я группа. Ираклий Ионишвили», а то и «Маргарита Ф. Дневник», но теперь от этикетки остался лишь пожелтевший уголок.

Несколько первых страниц было вырвано аккуратно, с помощью линейки. Наверное, сменился владелец тетради и новому прежние записи не понадобились.

Затем кто-то иной вырвал из тетради еще страниц двадцать – одним рывком, грубо, остались лохмотья страниц… Лидочка почему-то представила себе человека, согнувшегося над буржуйкой, который, положив тетрадь на колено, выдирает из нее опасные страницы, прислушиваясь притом, не слышны ли шаги в коридоре.

Разумеется, легко предположить, что последний хозяин тетради был человеком неаккуратным и нетерпеливым. Но этого быть не могло, потому что первая из уцелевших страниц начиналась с полуслова, и вся она была покрыта аккуратным, стройным, почти писарским почерком Сергея Борисовича.

Значит, вернее всего, он сам хотел было уничтожить записи, но потом то ли опасность прошла стороной, то ли передумал…

«…шине Михаил Иосифович Авербах рассказал мне об удивительной внутренней организации Л. Летом 1921 года, предположив, что у него начинается прогрессирующий паралич, он попросил Н.К. достать ему все возможные специальные труды, касающиеся этой болезни. Несколько вечеров он провел над английскими и немецкими книгами и специальными журналами, а потом, отдавая их обратно для возврата в библиотеку, сказал Н.К., что теперь знает о своей болезни больше, чем врачи, и, к сожалению, его диагноз пессимистичен. Тогда же он стал рассуждать о смерти супругов Лафарг, которые за десять лет до того покончили с собой, решив, что болезни и возраст более не позволят им приносить пользу делу освобождения трудящихся. Н.К. отшутилась, сказав, что в их семье обязательно найдется дезертир, имея в виду себя. Л. засмеялся и несколько дней после этого называл ее не иначе как дезертиром.

Из английских трудов Л. сделал для себя простой и практичный вывод – знаком приближения смерти служит сильная боль в глазах, не связанная с утомлением. С тех пор и до кончины Л. особо внимательно относился к визитам М.И., потому что был убежден, что из уст окулиста он услышит приговор. Роль вестника беды Михаила Иосифовича весьма огорчала, но он был человеком долга и, несмотря на свою антипатию к большевикам, выделял Л. как удивительную, яркую личность, в которой щедро, но нелогично смешивался высокий идеализм с низменным политиканством, искренняя скромность и невероятное тщеславие, умение прощать и безбрежная мстительность. Я полагаю, что М.И. льстило, что именно он был избран для наблюдения за Л. и именно ему Л. доверял более других.

Летом 1923 года, во время очередного визита к больному вождю, когда я напросился к М.И. в качестве ассистента, не связанного с кремлевской братией, я и услышал от него, что Л. и на самом деле планирует самоубийство, что совершенно невозможно для практически парализованного, почти лишенного речи человеческого обломка. Но так как мы имеем дело с обломком гения, то не исключено, что его план удастся. Я не понял тогда, шутит ли М.И., и решил, что сам погляжу на великого больного и потом постараюсь сделать собственные выводы. (Если, конечно, бывают великие больные и просто больные.)

В памяти у меня сохранилось ощущение чудесного теплого дня, жужжания насекомых и пения птиц, всеобщего мира и покоя. Роскошный, но в то же время очень простой по формам загородный дворец в Горках был окружен щедрым, хоть и порядком запущенным парком. Нас встретила миловидная пожилая женщина, похожая на Л. и оказавшаяся его старшей сестрой Анной Ильиничной. В тот же день мне привелось увидеть также Дмитрия Ильича – младшего брата Л., врача по образованию, еще одну сестру – Марию Ильиничну, а также его жену – Н.К. Должен сказать, что все это семейство произвело на меня самое лучшее впечатление своей деликатностью и в то же время желанием постоять друг за дружку, поддержать и ободрить. Милое российское интеллигентное семейство, не погубленное революцией и сохранившееся как бы вне этого дикого времени, будто осознавшее свой долг: посильно помогать кумиру, самому умному, самому лучшему – брату Володе. Все они – родственники Л. – трудились, и притом бескорыстно, в различных газетах либо учреждениях, принося помощь обществу и по мере сил, как я понял, стараясь не реагировать на реалии мира, созданного Володенькой. Мне показалось даже, что и участие в учрежденческих делах, и присутствие в газетах совершалось родными Л. не из любви к такой деятельности – вся энергия семьи после смерти старшего брата, террориста и убийцы Александра, сконцентрировалась в Володе, – а для того, чтобы служить ушами и глазами брата и знать достаточно, чтобы быть ему полезными не только дома, но и вне его.

Стань Л. присяжным поверенным или мировым судьей, они бы все ограничили свою жизнь домом или его ближайшими окрестностями, превратившись в интеллигентских российских обывателей по Чехову.

Присутствие любящих и преданных женщин было сразу очевидно по тому, как чисто и скромно содержался особняк, как был вымыт, ухожен Л., как аккуратно была заштопана выглаженная сорочка и как тщательно были пришиты к ней пуговицы. Я подумал, глядя на более чем скромную одежду всего семейства, что они так и не приспособились к распределителям и талонам – они помнили, что новую сорочку или кофточку можно было купить в недорогом магазине, оставшемся в том, милом их сердцу прошлом, которое они помогали уничтожить.

Как и предупредил меня М.И., у Л. наступила ремиссия: болезнь – коварнейший из смертельных недугов – временно отступила, как осаждающий крепость неприятель, который высматривает слабые места в стенах, полуразрушенных после предыдущих штурмов. Так что я надеялся – хотя и не было оснований для такой надежды – на то, что увижу вождя нашей страны гуляющим с палочкой в руке, продолжающим борьбу с болезнью. Хоть и знал, что нельзя верить большевистским газетам, создававшим в сознании обывателя именно такой образ Л., я оказался не подготовленным к открывавшемуся передо мной зрелищу, когда Анна Ильинична провела нас к лужайке, где находился Л.

В кресле-качалке с высокой, затянутой соломкой, закругленной поверху спинкой, с приспособленными к ней велосипедными колесами и подставочкой для ног сидел незнакомый старый человек с остановившимся взором, неживой желтоватой кожей лица – лишь рыжеватые с проседью усы и бородка были узнаваемы по портретам и фотографиям.

Анна Ильинична окликнула Л., и тот с некоторым запозданием отреагировал на голос сестры. Его глазам вернулось осмысленное выражение, Л. криво улыбнулся, показывая этим, что узнал М.И., а затем перевел взгляд на меня – обычный просительный взгляд очень больного человека, с которым тот обращается к незнакомому врачу в тщетной надежде, что тот обладает панацеей от его немощи.

М.И. поздоровался – Л. поднял и протянул ему левую руку, еще не окончательно потерявшую подвижность, затем М.И. представил меня как молодого способного терапевта, призванного для независимой консультации.

Мой визит был строго неофициален, так как у меня были собственные сложности с ГПУ. С точки зрения здравого смысла, моя поездка в Горки была верхом легкомыслия. Кстати, когда меня впервые арестовали в тридцать первом, я ожидал, что мне будут шить покушение на вождя мирового пролетариата. Но оказалось, что поездки в Горки не были зафиксированы в моем досье. Видно, в последние месяцы Л. охраняли плохо и нехотя.

Прежде чем вернуться в дом для осмотра, Л., время прогулки которого еще не истекло, немного поговорил с М.И. о семейных делах моего коллеги, что меня расположило к больному. Я должен сказать, что периодически разум Л. как бы выползал из болота, раскрывал глаза, и ты видел, какой громадный, трепещущий, измученный страданием ум бьется в этом немощном тельце.

Во время неспешной беседы появился Дмитрий Ильич, младший брат Л., сам врач из Крыма, человек милый в манерах и более ничем не выдающийся. Я обратил внимание на то, с каким живым интересом Л. обратил свой взор к брату, вопрошая его о чем-то. Тот кивнул. Дмитрий Ильич спросил, не можем ли мы провести осмотр здесь, на свежем воздухе, но М.И. категорически отказался – он привез и уже развесил свои таблицы.

Мы осматривали Л. в главном корпусе, на первом этаже. Затем Л., уставший от общения с нами и вновь потерявший дар речи, покинул нас – его увезли, а Н.К. пригласила нас пообедать.

За скромным летним деревенским обедом все старались не говорить о болезни Л. и почему-то увлеклись воспоминаниями о жизни в Европе, где каждый из нас бывал и жил. Перебивая друг друга, родные Л. и мы с М.И. описывали красоты Германии или Швейцарии, как пресловутые восточные обезьянки, не желающие слышать, видеть или произносить чего-либо, относящегося к неприятной действительности.

За нами должны были прислать машину, но она запаздывала, и мы с М.И. после обеда отправились гулять по дорожкам парка, тогда как семейство Ульяновых разошлось по своим комнатам – благо их в Горках немало.

Помню, как я начал рассуждать о возмездии, каре, которая может проявить себя в неожиданной форме, на что М.И. резко возразил, что как врач он не видит проявления небесного бича в заболевании Л. хотя бы потому, что за свою практику насмотрелся на больных прогрессирующим параличом, которые в жизни и мухи не обидели.

– И все же, – настаивал я, – из всех возможных казней египетских некто всеведущий избрал для Л. специальное наказание – недвижность для шарика ртути, безгласность для граммофона, бессилие для тирана, создавшего новый тип мировой империи. Почему такое совпадение?

– Возьмите судьбу иных тиранов, – спорил со мной М.И. – Правда, помирали они, как правило, рано – мало кто дожил до пятидесяти, вычерпывали себя скорее, чем обычные индивидуумы. Александр Македонский, Наполеон, Петр Великий, Тамерлан… Но ведь то же можно сказать и о поэтах?

– Никто еще всерьез не занимался физиологией гения, – сказал я. – Ведь это аномалия. Гении толкают историю вперед, создают в ней разрывы, дыры, завихрения, их деятельность приводит к колоссальным потерям жизней. Значит, в этом желтом немощном паралитике есть что-то, отличающее его от прочих людей.

– Что вы имеете в виду? – спросил М.И.

– Возможно, это гормон либо иное вещество, стимулирующее особую работу мозга.

– Или особую бессовестность! – улыбнулся М.И., доставая гребенку и расчесывая растрепанные налетевшим ветром вьющиеся волосы – мой старший коллега был элегантен и всегда следил за собой.

– Это не бессовестность, – сказал я. – Это иная мораль.

– Что в лоб, что по лбу.

– Значит, вы не верите в различие между человеком и гением?

– Во-первых, я не знаю, кто гений, а кто нет. Во-вторых, короля, как гласит французская поговорка, играет его окружение. Сложись обстоятельства иначе, не было бы вождя мирового пролетариата, а был бы присяжный поверенный в Симбирске.

– А вот и нет! – возмутился я. – Обстоятельства-то как раз не благоприятствовали Ленину. Он прожил почти полвека до своей революции и все эти годы держался на поверхности радикальной политики силой своего гения. Я убежден, что пройдет время…

– И памятниками ему будет уставлена вся земля российская!

– Нет… я о более отдаленном будущем. Я о том времени, когда взбаламученная Россия успокоится после очередного смутного времени и историки, журналисты, романисты начнут искать слабости в характере Л., провалы в его теоретических работах, роковые ошибки в политике. Вы можете найти миллион ошибок и слабостей, но от этого Л. не перестанет быть гением.

– Гений и злодейство…

– Совместимы, Михаил Иосифович, – перебил я профессора, – еще как совместимы! И гениев злодейства было не меньше, чем гениев добра. В природе все уравновешено.

Мы присели на лавочку в тени старой липы. Солнечные лучи пробивались сквозь густую листву и высвечивали розовые пятна на сиреневой земляной дорожке.

– Вряд ли я смогу вам помочь, – сказал М.И.

Я не понял, в чем он собирался помочь мне.

– Я не смогу оставить вас здесь для наблюдений за Л., – пояснил М.И. – Лечащий врач Осипов, которого сегодня, к счастью, нет, весьма ревниво относится к конкурентам – куда проще выписать профессора из Берлина, чем московского приват-доцента. Штатные медики накинутся на вас как стая гарпий. И вы кончите молодую жизнь в подвалах ЧК.

М.И. полагал, что шутит или почти шутит. Он не подозревал, насколько скоро я пойду по предсказанному им пути.

– Не знаю, – сказал я, – интересно ли мне оставаться рядом с Л. Я его побаиваюсь. Он ведь гений.

– Опять вы за свое! – М.И. рассердился на меня. – Он просто пациент, который просыпается утром и через минуту сладкого неведения в ужасе вспоминает о том, что он парализован, обречен… Какая буря бушует в его душе, каков конфликт между душой и бессильным телом! Он посылал тысячи людей на смерть, а теперь ждет свою…

К нам подошел невысокий стройный – в родню – взволнованный Дмитрий Ильич и, игнорируя меня, увлек М.И., которому, очевидно, доверял, в сторону, оставив меня на скамейке. Они принялись негромко беседовать.

Вскоре после того, как они закончили беседу, за нами прислали автомобиль, и, провожаемые добрыми напутствиями Ульяновых, мы покинули Горки. Тогда вполголоса, чтобы не услышал шофер, М.И. поведал мне продолжение истории с запланированным самоубийством Л.

Оказывается, Л. удалось привлечь на свою сторону брата, а также переведенного с помощью Дмитрия Ильича из Крыма старого большевика Преображенского. Сделано это было затем, чтобы окружить Л. своими людьми, уменьшив влияние агентов Сталина, который не хотел смерти Л., так как от его имени укреплял свои позиции в партии. В то же время Сталин желал контролировать каждый вздох Л. и его родни, видя во всех врагов и заговорщиков. Ему нужен был еле живой, безгласный и потому послушный Л.

Оказывается, предыдущую ночь Л. провел во флигеле, где жил Преображенский. Там до трех часов утра Л. спорил с Дмитрием и Преображенским. Спорил знаками, хрипом, неверными движениями левой руки, отказывался спать и есть до тех пор, пока те не сдались. Было решено, что в тот день, когда М.И. установит, что наступил последний приступ, Л. подаст условленный знак – сложит указательный и средний пальцы левой руки. И тогда Преображенский принесет спрятанный у него во флигеле яд, а Дмитрий Ильич даст его брату.

Мне было трудно поверить в полную серьезность этого заговора. В нем было что-то от декадентской романтической литературы. Но М.И. был совершенно серьезен, и его лишь беспокоила этическая сторона дела. Признавая право каждого человека прекратить свою жизнь, он не желал быть участником такого убийства.

Я спросил тогда М.И., сколько-де еще протянет его пациент. М.И. ответил, что, по общему убеждению всех врачей, жить Л. осталось две-три недели.

– Несмотря на то, что ему сейчас лучше?

– Это не играет роли. Это коварная шутка болезни, как шутка палача, который придерживает ноги повешенного, чтобы тот подольше мучился. Но палачу скоро надоест, он отступит в сторону, и труп медленно завертится на веревке.

Оставшийся путь мы проделали в молчании. Оба были заняты своими невеселыми мыслями.

Когда мы уже въезжали в Москву, М.И. вдруг сказал:

– Но я бы не стал полностью доверяться диагнозу. Пациент меня не раз удивлял и удивит в будущем.

– Значит, вы все же признаете господство духа над плотью?

– Не в случае с прогрессивным параличом, – грустно улыбнулся М.И. – Просто палач нашего пациента может оказаться великим шутником.

В тот момент я не предполагал, что еще увижу Л. живым и даже буду участником загадочных событий, сопровождавших его кончину.

Мог ли я предположить, что в темнеющем сознании Л. отпечатается мой образ и он как-то свяжет мое присутствие с собственной борьбой. Я в то время слишком буквально понял замысел Л., слишком доверился его решимости покончить с собой, не понимая еще, что даже этот акт был рожден его могучим инстинктом самосохранения.

Прошло около полугода, прежде чем М.И. вновь предложил мне сопровождать его в Горки. За месяцы, прошедшие с последней нашей поездки, положение вождя революции ухудшалось и улучшалось – с общей тенденцией к ухудшению.

Мы приехали под Рождество, стоял сильный мороз, нас везли в санях под полостью.

Мы достигли дома Л. в синих морозных скрипучих сумерках. Сыпал редкий сухой снежок. В гостиной стояла елка, и Дмитрий Ильич с сестрой Марией украшали ее – Дмитрий Ильич прижимал к груди картонную коробку с шариками и другими дореволюционными игрушками, а Мария Ильинична, стоя на высоком стуле, вешала шарики на ветки.

Навстречу нам вышли Н.К. и незнакомая мне дама с длинным скучным лицом.

К столу, на котором стоял большой самовар, подкатили кресло с Л. За полгода он ссохся и еще более потемнел – волосы на висках поредели, а бородка и усы казались светлее и желтее вокруг рта. Голова его покачивалась и дрожала на исхудавшей шее, и порой ему стоило труда удерживать ее вертикально.

Но нас он признал, и из невнятных звуков, которые он издавал и в которых разбирались лишь близкие, складывалось мое имя и имя М.И.

Надежда Константиновна, сидевшая за столом рядом со мной, сказала, что Л. не раз вспоминал обо мне – он верил, что я хороший врач, и даже хотел, чтобы я приехал, но доктор Осипов был против лишних медиков в Горках, и вместо меня из Германии выписали Ферстера и Гетье, которые могли лишь констатировать состояние больного и подтвердить роковой диагноз.

После чая М.И. проверил глазное дно Л., не нашел ничего явно тревожного, затем Л. дал понять, что хочет, чтобы и я его осмотрел. Я обратил внимание на то, что Л. за последние месяцы усох и даже уменьшился в росте, словно и кости тоже обладали способностью ссыхаться. Я указал на этот факт М.И., тот улыбнулся и отмахнулся – в тот момент он выписывал рецепт.

В целом же за пределами основного заболевания я не нашел никаких следов разрушения организма, о чем сказал Л., и тот, напрягшись, понял меня и несколько раз кивнул лысой головой.