Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8 "

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 55 страниц)

Хотя, впрочем, было и грустно. Потому что если завтра придет смерть, то лучше, если она придет после этого… а почему лучше?

Может, именно этой ночью легче будет убежать? В тундру, на верную смерть? Он подошел к окну. И как раз в тот момент под окном не спеша проходил патруль. Город Берлин все же охранялся.

Неожиданно сверху донесся слабый стон, шевеление – заскрипели доски… «Черт, – мысленно выругался Андрей, – теперь спать не дадут». Но без злобы. Он закутался в войлок, даже уши заткнул, чтобы не слышать все более неосторожных звуков сверху… и заснул.

Так прошла его ночь в городе Берлине.

Глава 4
5 апреля 1939 года

На следующий день Матя проснулся рано. За окном каморки, забранным решеткой, синело утро. Порой, когда Матя просыпался, ему чудилось вначале, что он на воле, может, даже в Риме, но потом он вспоминал, как далеко отсюда до Рима, и приходилось долго уговаривать себя, что его трудное счастье ведет к вершинам, немыслимым даже для Ферми или Эйнштейна. Он должен вытерпеть этот период – период куколки, период скованности хитиновым покровом, главное – знать, что в один прекрасный день у тебя будет возможность расправить крылья.

Проснулся он в ужасе – сердце билось мелко и ненадежно. Ужас происходил оттого, что Мате почудилось: к двери подходит Вревский, чтобы отвести Матю на расстрел, потому что Ежов запомнил свое унижение.

По мере того как просыпался мозг, Матя мысленно улыбнулся собственным пустым страхам – сейчас, сегодня его никто не посмеет тронуть. Только сама бомба имеет право и власть над Матей. И она обязана его помиловать и наградить. Это его кипящий котел, из которого он выйдет добрым молодцем.

Матя взглянул на часы – семь. Наверное, его коллеги, которых уже перегнали в запасные бараки, не спали всю ночь в пустых интеллигентских вздохах и еврейских стенаниях – ах, куда нас везут? Никуда вас не везут, никому вы сегодня не нужны. Но завтра и вам будет воздано по заслугам – темницы рухнут, и свобода вас встретит радостно у входа, но меч вам в руки не дадут. Рифма получилась удачной, Матя сел, стукнул босыми пятками по холодному полу. Топили плохо. Институт, а топят как в бараке.

Матя босиком подошел к окну – со второго этажа в утренней мгле было видно скопище бараков и складов, но город отсюда не был виден. В тот день, 5 апреля 1939 года, сказал себе Матя, в Советском Союзе была испытана созданная Матвеем Шавло ядерная бомба, которая изменила баланс сил в мире и принесла ее автору заслуженную Нобелевскую премию…

Матвей босиком пробежал через кабинет в предбанник, где дремал на стуле его ночной тягач лейтенант Приходько, наглый рыжий детина, полагавший, что Матя ничем не лучше прочих зэков.

При стуке двери Приходько открыл очи, но не встал со стула.

– Пускай сюда принесут завтрак, – произнес Шавло начальственно. Пусть лейтенант потрудится. Обычно Шавло спускался в общую столовую на первом этаже и завтракал вместе с бухгалтерами, врачами и служащими лагерного управления. Но сегодня ему хотелось как можно дольше оставаться одному. Без этих рож и наглых, ищущих, угрожающих бандитских глаз.

Он представил, как лейтенанту, который заступил на пост в ноль часов и, конечно же, не позавтракал, противно прислуживать Мате. Но не пожалел его, потому что и его ненавидел.

Если бы он мог представить себе шесть лет назад, что он, победив, окажется в страшной тюрьме и, приобретя великую власть, станет бессильным и бесправным узником, ненавидимым другими узниками, если бы он, по-детски гордый итальянскими гетрами и пиджаками, мог представить, что такое ненависть к тем, кого выбрал себе в хозяева, он бы утопился в пруду санатория «Узкое».

Когда лейтенант Приходько принес чайник с жидким чаем, хлеб и миску с кашей – здесь все питались плохо, кроме руководителей НКВД, – Матя сказал ему:

– Можете сходить в столовую, лейтенант, выпейте чаю.

Матя нарочно придал голосу покровительственные и добрые интонации. Он знал ответ заранее и насладился им.

– Я на посту, гражданин директор, – сказал тягач и сжал без того тонкие губы. Тяжелые скулы покраснели.

– Тогда составьте мне компанию, – сказал Шавло.

– Спасибо, не хочется, – почти крикнул лейтенант и захлопнул дверь.

Мате стало немного лучше. «Ты сам выбрал себе такую жизнь, лакей!» – мысленно крикнул он вслед лейтенанту. И налил чаю в стакан, который держал в своей комнате. Потому что в столовой давали только алюминиевые кружки.

Представляя, каким будет взрыв, Матя допускал возможность цепной реакции, но она никак не могла выйти за порог критической массы урана-235.

Семь часов, но сегодня работ нет, только усилено оцепление – три зоны охраны, – ни одна птица не подлетит к объекту ближе чем на сто километров. «Интересно, а Эйнштейн уже знает, что при делении ядер вылетают нейтроны, или это только мое открытие?» Впрочем, об этом на реакторе еще в прошлом году догадался Игорь Черенков, но потом увлекся своим свечением, Матя разрешил ему тратить ночи на эксперименты, покрывал его, не ожидая благодарности, – ученые самые неблагодарные люди на свете. Изя Померанчук, мальчишка, обнаглел настолько, что решил устроить голодовку, потому что, видите ли, не знает, за что он заточен в институте. Теоретически такие, как он, не приспособленные к жизни в условиях сталинских пятилеток, имеют куда больше шансов выжить именно здесь, на чистом воздухе. У Скобельцына снова воспаление легких. Алмазов, разумеется, и не почесался. Для него Скобельцын – лишь мрачный мужик, не желающий телогрейку даже в лаборатории и не замечающий, принципиально не замечающий комиссара. А его голова и его руки, а главное – умение работать с камерой Вильсона очень нужны… тебе же, Алмазов, черт побери!

Были бы работы открытыми, шло бы все как и прежде, он бы написал сейчас в Данию Нильсу Бору или Сцилларду в Соединенные Штаты и получил бы лекарство – еще так недавно Матя был хоть и младшим по возрасту и положению, но равным членом этого всемирного содружества, ныне разделенного политикой и враждой. Но ведь не мы первыми начали! Ган и фон Вейцзекер уже побывали на урановых рудниках в Богемии – Алмазов добыл донесение наших разведчиков. К нему теперь стекалась значительная часть оперативной информации, касающейся работ по делению атомов урана. И лишь он оказался способен оценить своевременность работ Шавло – у нас пять лет форы, несмотря на нашу отсталость, расхлябанность, неразбериху, несмотря на господство чиновников и палачей – мы впереди всех! Остальные стоят на перепутье – лучшие умы понимают: в физике происходит нечто невероятное, еще настолько неосознанное, что публикации продолжают идти в открытых журналах. Ни один политик, ни один военный не разрешил бы этого, если бы он или хотя бы сами экспериментаторы поняли, у истоков какой лавины они стоят.

Матя открыл последний номер «Натурвиссен-шафтен» – только что из Берлина. «О распознавании и поведении щелочноземельных металлов, образующихся при облучении урана нейтронами». И авторы: Отто Ган и Фриц Штрассман. Видит бог – они еще не понимают, что открыли! Это же Нобелевская премия… та самая, которую уже трижды заслужил Матвей Шавло! Скобельцын с Франком получали барий уже три года назад, нет, три с половиной года. А догадались ли они, какая энергия выделяется при его распаде? Господи, это так просто, откройте Эйнштейна, там все написано – 200 миллионов электроновольт! Неужели гениальная Лиза Мейтнер не догадалась, что получилось у Гана рядом с барием? Ну считайте же, считайте! Вычли из 92 урана 56 – бария. Получается тридцать шесть. Что такое тридцать шесть? Криптон! Да поглядите на фотографии, сделанные Вильсоном, – там же очевидный криптон!.. Неужели они так тупы? Нет, не тупы, они умны и умнее Мати. Надо знать свое место. Матя сильнее их лишь собственной волей к жизни и умением развить витающую в воздухе идею, он сильнее особенностью нашей Родины, силой НКВД и ГУЛАГа – кто и где смог бы выдрать из семей, из институтов, из жизни сотни умнейших физических и химических голов гигантской страны и собрать их, запутанных и недокормленных, на краю света? Только товарищ Ягода, а после мученической кончины его – товарищ Ежов. И если товарищ Ежов завтра по пьянке попадет под машину или его расстреляют в подвале и Матя не успеет его спасти – придет кто-нибудь другой: Алмазов, Френкель, Вревский или Берия. И пока у нас в стране есть диктатор – остаются шансы победить все остальное человечество. Используем ли мы эти шансы – не знаю. Но мой собственный шанс в том, чтобы испытание было впечатляющим, грозным, чтобы оно убедило НКВД, убедило Сталина в том, что в его государстве есть великий человек, гений Матвей Шавло. И чтобы Сталин понял, что он полностью зависит от милости этого гения. Заносчиво? Нагло? Ничего подобного, Сталин – мафиозо, Сталин – глава клана бандитов, в Италии Матя начитался об этих людях. Сталин понимает силу и ценит ее в других, если она не угрожает сталинскому благополучию. А Матя ему не угрожает. Матя хочет быть свободным и богатым. Он хочет получить Нобелевскую премию из рук шведского короля. Во славу нашей социалистической родины!

Чай остыл. Матя отставил стакан.

Сегодня все решится.

В коридоре застучали каблуки – Алмазов ставит ногу сначала на каблук, потом на носок – получается особый постук.

– Проснулся?

– Доброе утро. Хочешь чаю?

– Чаю? В такой день? Лейтенант – бутылку коньяку из моей машины! Живо!

– Слушаюсь, товарищ комиссар госбезопасности!

– Нарком как себя чувствует?

– Трепещешь, профессор?

– Не смейся.

– Какой там смех. Вчера, когда он… – Алмазов оглянулся на дверь. – Я чуть не обосрался. Даже если он что и помнит – то предпочтет забыть. А мы с тобой?

– Нас там не было.

– Молодец, быть тебе академиком. Что нового открыли наши буржуазные коллеги?

– Тебе же все переводят.

– Хочу услышать из твоих уст.

– Вот-вот поднимется большая паника.

– Я тоже так думаю. – Алмазов сидел нога на ногу, сапоги блестят и пахнут ваксой – в маленькой комнате этот запах неприятен. – Но они опоздали. Опоздали?

– У них нет института.

Лейтенант шагнул в комнату – в одной руке бутылка коньяку.

– Закуску прикажете?

– Обойдемся. Уходи и закрой за собой дверь.

Алмазов разлил коньяк – в стакан и кружку.

– Я не буду, – сказал Матя. – Голова сегодня должна быть чистой.

– Вот и прочисти.

Алмазов выпил до дна – он много пил в последние месяцы, он трусил. Матя только пригубил. Он хотел видеть все – как идущий на первое, чистое свидание.

Когда они спустились к машине Алмазова, Матя сказал:

– Напомни мне, чтобы всем раздали черные очки. Это важно.

* * *

Андрей спал плохо – войлок сползал с него, открытые части тела, хоть он и не раздевался, мерзли, ему казалось, что он гибнет в степи или спасается от волков.

Но проспал он долго – так измотался за предыдущий день. Когда проснулся – уже было светло.

Оттого что слишком много снов и видений мучили его ночью, он не сразу смог вычленить себя из сна, из очередной погони, и потому топотом преследователя показались сначала тяжелые, хоть и осторожные шаги Айно на лестнице за прикрытой дверью, шепот, тихий голос, короткий смех Альбины… Предательница!

Андрей вскочил, отбросил войлок, и это движение было услышано Айно. Тот сразу заглянул в комнату и спросил:

– Будете пить чай, господин Берестов?

Андрей не ответил. Отвернулся к окну.

– Альбина, налей Андрюше чаю в кружку, – сказал Айно.

Андрей встал, готовый отказаться от жалкой подачки. «Почему они, проведя ночь в похотливых объятиях, имеют право вторгаться в его комнату? Я же не просил чаю!»

Оказалось, последние слова он произнес вслух.

– Я не буду обижаться, – сказал Айно. – И ты не обижайся. Мы не знаем, сколько будем жить. Наверное, надо жить хорошо?

Андрей посмотрел на Айно. Тот стоял в дверях, заполняя собой весь дверной проем, громадный, неуклюжий, белобрысый и краснорожий. Он протягивал Андрею кружку с дымящимся кипятком. В другой руке держал кусок хлеба.

Еще не простив Айно и тем более измены Альбины, Андрей сказал, как ему показалось, – с достоинством и холодно:

– Поставь на топчан. Мне надо вниз.

И тут Альбина засмеялась. «Вниз» прозвучало как желание снизойти с горы к трепещущему человечеству, а не к грязному ведру, стоящему у прилавка недостроенного магазина.

Андрей понял причину смеха, покраснел и прошел быстро на лестницу и вниз, толкнув Айно так, что тот чуть не выплеснул кипяток.

Все это было глупо, наивно и стыдно, но признаться в том Андрей не мог. Когда он возвратился наверх, там никого не было – Айно с Альбиной ушли к себе… он мысленно повторил – «они ушли к себе», и это было как бы примирением с той махонькой трагедией, что произошла в его жизни. И хорошо сделали, что ушли, – не надо ни с кем разговаривать.

Небольшой костер, который Айно развел за прилавком, уже был затушен и затоптан, Андрей растер подошвой последние угольки. Сейчас день, сейчас никто не заметит дыма.

Кружка с кипятком и кусок хлеба были на краю топчана – Андрей уселся и с наслаждением выпил горячую воду не спеша, все меньшими глотками, и хлеб откусывал так, чтобы его хватило до конца кружки.

И чем дольше он пил, тем смиреннее и разумнее относился к окружающему миру. С половины кружки к нему вернулось чувство юмора, и он смог представить, каким казался со стороны: грозный мальчик, топающий ножкой, – кто посмел отобрать у меня мою женщину? Ведь ее выдали мне на ночное пользование по личному указанию товарища комиссара! Андрюша, ангел мой, кто тебе сказал, что Альбина тут же бросится в твои объятия? Потому что ты моложе Айно? Потому что ты интеллигентный? Потому что ты русский, а он чухна немытая? А что ты знаешь об Айно, кого ты видел в нем, черт побери?

Они сидят наверху и тихо переговариваются. Они чувствуют себя виноватыми перед ним. Иначе они были бы здесь и разговаривали с ним. Они ждут, что он скажет. Смешно. А интересно, сколько этой Альбине лет? Не меньше тридцати. Как только он про себя произнес это местоимение «этой», он отдалил себя от недавно желанной добычи. «Сверхплановая пайка, мне дали пайку… Интересно, а почему они создали из нас семьи, – кто и почему-то думал об этом? Чтобы все было как положено? Как в настоящую войну?»

– Эй! – крикнул Андрей, зная, что наверху они слышат. – Я схожу в город, посмотрю, что там творится, хорошо?

В ответ раздались частые шаги Айно – вот он в дверях, быстро прибежал, будто ждал зова.

– Хочешь, пойду с тобой?

– Два человека всегда заметнее, – сказал Андрей. – Надо посмотреть большой подвал. Он есть под кирхой, это я точно помню – его бетонировали.

– Если его еще не залило водой. Я пойду с тобой.

– Я боюсь оставаться одна, – сказала Альбина.

Она подошла незаметно, встала рядом с Айно, на полшага сзади, и, просунув вперед узкую ладонь, взяла его за пальцы. Она не доставала ему до плеча. Айно чуть качнулся к ней, но не более.

Андрей не решил, что им ответить, как услышал с улицы приближающийся механический мегафонный голос:

– Граждане заключенные, всем оставаться в своих домах. Внимание гражданам заключенным! Все, кто без разрешения покинет свои дома до двенадцати ноль-ноль, будут подвергнуты наказанию.

Он ринулся к окну. По площади медленно ехала танкетка. В открытом люке стоял командир с мегафоном и повторял:

– Внимание, немедленно возвратиться к дому!

– Это еще что за черт? – сказал Андрей.

– Я кому сказал, сука! – завопил командир.

От ратуши через площадь бежал зэк, вроде бы Аникушин.

Танкетка по приказу командира развернулась и под его мат, усиленный мегафоном, помчалась, подпрыгивая на неровностях мостовой, к Аникушину и принялась гонять его по площади. Аникушин почему-то заткнул уши ладонями и носился зигзагами.

Наконец ему удалось заскочить в ратушу, и танкетка поехала дальше.

– Внимание! – монотонно повторял командир. – Всем оставаться в своих домах до двенадцати часов. Тогда будет привезен горячий обед.

Голос его удалялся по улице, и, когда танкетка выехала на разбитую дорогу, ведущую к железнодорожным тупикам, командир замолчал.

– Почему надо быть в доме? – спросил Айно.

– И именно до двенадцати? А что будет в двенадцать? – спросила Альбина. Лицо у нее было помятое, у глаз и губ морщинки, под глазами угадывались мешки – всего этого вчера Андрей не видел. И волосы были темными у корней и светлыми в полураспустившихся завитках.

– Они могут врать про двенадцать, – сказал Андрей. – Поэтому я предлагаю перебраться в подвал под кирхой.

– Сейчас? – спросила Альбина. – Сейчас нельзя. Они приедут и нас накажут.

– Вот и надо это сделать раньше, чем они вернутся нас наказывать, – сказал Андрей. – Пошли.

– Так идти нельзя, – сказал Айно. – Надо взять теплые вещи. А может быть, там вода?

– Вряд ли, – сказал Андрей. – В кирхе никто не живет.

– Альбина, – сказал Айно. – Ты подожди здесь. Мы посмотрим, как там. Я приду за тобой.

Андрей не стал спорить, хотя не видел никакой нужды для Альбины оставаться здесь и ждать. Но Альбина преданно поглядела на Айно, словно он обещал ей освобождение из лагеря и путевку в крымскую здравницу.

– Конечно, – сказала она, и Айно осторожно освободил руку от ее слабых длинных пальцев. – Я буду ждать.

– На всякий случай, – сказал Андрей, чувствуя неловкость оттого, что будто вмешивается в чужую семейную жизнь, – не подходите к окну – побудьте на первом этаже.

– Правильно, – сказал Айно.

Альбина спустилась за ними, но не пошла к двери, а осталась за прилавком.

Айно с Андреем вышли на улицу. Погода была хуже, чем вчера. Никого на улице не было – видно, жители Берлина всерьез восприняли запрет. Но когда они вышли на площадь и стали ее пересекать, Андрей заметил, как на них смотрят из окон.

С середины площади в просвет между домами Андрей увидел вершину вышки, на верхней площадке которой лежала та штука. Рядом с ней стояли только двое часовых. Больше никого.

В кирхе было холодно, сыро и гулко. Внутри никто не обрабатывал стены, даже опалубку кое-где оставили. Спешили. Айно, как каменщик, лучше знал, куда идти. В дальнем углу алтаря, за кучей неубранного строительного мусора, он показал на плиту, которая не была закреплена. Вдвоем с Андреем они отвалили ее – образовался квадратный, почти метровый черный люк в темноту. Андрей взял кусок кирпича и кинул вниз. Плеснуло. И тут же последовал удар. Айно сказал:

– Там есть вода. Но мало.

– Мы покидаем туда доски и эту рухлядь, – сказал Андрей. – А как спускаться?

– Я знаю, – сказал Айно, и вдруг Андрей увидел на его широком розовом лице смущенную улыбку, как у начинающего фокусника.

Айно подошел к люку и присел, опустив ноги вниз. Потом оттолкнулся широкими ладонями.

– Ты куда?

Но Айно уже прыгнул вниз – исчез. Только плеск воды, невнятный шум.

Андрей наклонился – внизу, метрах в трех, можно было угадать темную фигуру Айно. Тот возился, шаря вокруг.

– Ты спятил, – убежденно заявил Андрей. – У меня же нет веревки тебя вытаскивать.

– Не надо веревки, – сказал Айно.

Он запрокинул голову, и его глаза блеснули.

– Держи, – сказал он. И Андрей увидел, как из темноты показались концы двух палок и легли на край люка. Андрей настолько не ожидал увидеть лестницу, что и не угадал ее в этих палках.

Через минуту Айно поднялся по лестнице вверх. Он все продолжал улыбаться. Фокус удался.

– Ты откуда знал? – спросил Андрей, протягивая руку, чтобы Айно выбрался.

– Про лестницу? Я сам ее кинул. С одним моим эстонским другом, которого тут нет. Мы думали спрятаться там, когда строительство кончат, и ждать, пока уйдут.

– А потом выбраться? Ну, молодцы! Чего же ты раньше не сказал?

– Не хотел, – просто ответил Айно.

– А ты уже убегал? – догадался спросить Андрей.

– Я пять раз убегал, – признался Айно. – Там есть вода, больше, чем было раньше. А у меня есть зажигалка.

– Я знаю, – сказал Андрей, – ты же сделал мне чай.

– Правильно, – похвалил его Айно. Здесь он был главнее.

– Чего же мы не взяли Альбину? – спросил Андрей.

– А если другие люди догадались раньше? Урки? С оружием. Я хочу, чтобы Альбина была живая. У нее была плохая жизнь. Ее мужа убили. Всех убили. Я пойду за ней, а ты кидай туда доски и плиты.

Айно огляделся хозяином.

– Немного досок мы туда клали, – признался он. – Пойди посмотри.

Он показал на люк. И пошел наружу.

Андрей проводил его до дверей. Снаружи дул ветер, пошел редкий косой снег, издали, надвигаясь, жужжал самолет, летел к городу.

– Лучше закрыть дверь, – сказал Айно. Они с Андреем потянули тяжелую дверь, оставив только узкую щель на одного человека.

Андрей смотрел вслед Айно. Тот уверенно, но осторожно, как битый-перебитый лесной житель, прижимаясь к домам, огибал площадь.

Андрей вернулся к люку и решил сначала слазить вниз и исследовать подвал. У него тоже была зажигалка.

Он спустился вниз. Воды было немного, только в углублениях, свет, хоть и ничтожно слабый, проникал сквозь люк. У Андрея были крепкие сапоги – они не промокали. Он пошел вглубь, рассуждая, кому понадобилось сооружать под кирхой такой подвал? Он искал цель, а ее не было – просто подвал был на проекте кирхи, который привезли из Архитектурного музея.

* * *

За ночь на плоской бетонной крыше института был устроен бруствер из мешков с песком. Туда же перетащили кресла и стулья. И перископы. Френкель пришел сразу вслед за Матей и потребовал, чтобы в бруствере сделали бойницы. Матя возражал. Алмазов занял нейтральную позицию, затем появился и сам Ежов – темные провалы под глазами, небрит, зол, сразу велел убрать бруствер. «Мы не крысы!» Но затем пошел на компромисс – бруствер, но бойницы. А когда свита сделала для него в мешках ложбину, удобную, по росту, он примерился, успокоился, стал ходить по крыше. На груди у него висел цейссовский бинокль. Время от времени нарком приставлял его к глазам и смотрел на город Берлин.

Матя рассматривал городок в перископ – ему нужно было увеличение, которое давал прибор. Над ратушей реял красный нацистский флаг, издали точь-в-точь отечественный. Матя решил не привлекать внимания начальства – может получиться ненужный скандал.

– Что там за флаг? – громко спросил Ежов.

Ветер, морозный поутру, дул в сторону Мати, и тому пришлось услышать и подивиться – будто мысль Мати передалась наркому!

– Какой флаг? На ратуше?

– Красный!

– Это издали красный. Вблизи фашистский, – откликнулся Матя. – Он тоже красный, а свастику отсюда не видно.

Ежову стало холодно, он отвернулся от городка, щелкнул пальцами, кто-то из свиты подбежал с металлическим стаканчиком. Ежов никому не предложил разделить с ним удовольствие.

Матя ощущал, как пуст институт, – пуст, безмолвен, впервые за эти годы. А ведь это именно те муравьи, что начиняли его, придумали этот взрыв.

Матя перевел перископ на вышку.

Видно было, что на вышке двое или трое связистов проверяют провода, что ведут сюда, на пункт управления. За ночь пришлось тянуть связь сюда, Матя-то в три лег, а Алмазов вроде и не ложился.

Осталось полчаса. Сейчас связисты кончат проверять на вышке, спустятся вниз и пойдут по городу, проверяя кабель. Они, как и все прочие десятки тысяч людей, большей частью голодных, холодных и несчастных, что находятся сейчас в радиусе двадцати километров от полигона, не подозревают, что случится здесь через полчаса. Еще неделю назад Матя наивно предложил Алмазову выдать всем заключенным и вольным черные очки и приказать в девять утра отвернуться и смотреть в другую сторону. «Добреньким прикидываешься, – усмехнулся на его слова Алмазов. Без злобы, понимая. – Мне тоже хочется быть добреньким. Но, во-первых, я не могу ставить под угрозу государственную тайну, которая нам очень дорого обошлась. Во-вторых, где я достану двадцать пять тысяч пар черных очков? Ты это знаешь не хуже меня». Алмазов нашел разумный выход: под страхом жестокого наказания никто не выходит из домов и бараков до двенадцати. Охрана отвечает за это шкурой.

– А сама охрана? – спросил Матя. – На вышках, в зоне?

– Заткнись, – сказал Алмазов. – Обойдется.

Алмазов не верил, что взрыв может ослепить за километры.

Матя проследил взглядом за тем, как связисты не спеша спускаются с вышки. Они сматывали за собой провод телефона. Видно, поддерживали связь с пунктом управления. Матя посмотрел в ту сторону. В двадцати шагах, расстелив на крыше плащ-палатку, сидели два телефониста и командир – все из НКВД.

– Ну, скоро там? – спросил Ежов, не глядя на Матю.

– Осталось двадцать минут, – ответил Матя.

– Поторопитесь. Даю вам десять минут, – приказал Ежов. – А то мы здесь все вымерзнем.

– Нельзя. – Матя подошел поближе к наркому, чтобы не кричать.

– Почему?

– Там связисты – они проверяют линию. Когда они кончат, выйдут из зоны, мы дадим сигнал.

– Можно было вчера проверить.

– Вчера тоже проверяли.

Ежов топнул ножкой. Ножка была в пилотских унтах. Ежову не было холодно. Просто у него было плохое настроение.

– Где кнопка? – спросил он высоким гневным голосом, в его горле что-то клокотало, как у петушка, который вот-вот запоет.

– Какая кнопка? – не понял Матя.

– Которая взрывает.

– Здесь. – Матя показал на взрывную машинку, что стояла сзади под охраной двух чекистов.

– Тогда я сам взорву все к чертовой матери! – сказал Ежов и направился к машинке.

Матя не поверил тому, что нарком может это сделать. Но Алмазов был сообразительнее.

– Николай Иванович, подождите! – Он успел встать между машинкой и Ежовым. Ежов уткнулся в него – он не доставал Алмазову и до плеча. – Еще не готовы кинооператор и фотографы.

– Черт с ними! – Ежов попытался отодвинуть Алмазова с дороги.

– Самолет, который будет вести съемки с воздуха, – почти закричал Матя, – прилетит точно в срок!

Он хотел было напомнить о связистах, которые погибнут, но понял, что этим Ежова не остановить. О других людях, оставшихся и оставленных в обреченном городе, о которых он знал или догадывался, он предпочитал не вспоминать хотя бы потому, что имел основания полагать, что среди них была Альбина.

– Хрен с ним, с самолетом! – Нарком был в тяжелом похмелье. Он плохо соображал, что делает и говорит.

Но Вревский, наклонив к наркому коротко остриженную голову, сказал негромко, но услышали все:

– Нам нужны эти фильмы, товарищ нарком. Мы их должны показать товарищу Сталину. Что мы ему покажем?

– Мы скажем… – Запал Ежова угасал. И тут же гнев начал подниматься вновь, на этот раз он был направлен против операторов.

– Так где они, мать их? Где твои фотографы?

Подошел Френкель – он уже сообразил. Он протянул наркому серебряную стопку. Тот, не заметив, что делает, вбросил в рот содержимое.

– Их сейчас приведут, – сказал Алмазов. – У нас все рассчитано. Главное сейчас – чтобы лишние ушли отсюда. Вы же понимаете, товарищ нарком.

– Кто лишние?

– По списку, подписанному вами, здесь остается десять человек. – Френкель достал список из кармана кожаного с меховым воротником пальто.

– Пускай уходят. – Ежов поскучнел, и Алмазов отошел от него.

Матя посмотрел на часы. До взрыва оставалось еще десять минут.

Через чердачную надстройку на крышу вышли оба фотографа и кинооператор, все трое тащили за собой штативы. И Матя пошел к ним, чтобы показать, где устанавливать камеры, – там, где кончались мешки, на открытом месте. Камерам бруствер только бы помешал.

Матя раздал фотографам и кинооператору черные очки и велел надеть их через пять минут. Оператор примерил и сказал:

– В них работать неудобно.

– Ну, как знаете, – сказал Шавло. Еще не хватало уговаривать идиотов. Хазин, который кое о чем догадывался, очки надел. Заранее. «Еврей, – подумал Матя. – Они всегда осторожные, чуют и остаются живыми там, где русские погибают».

Матя подошел к перископу.

Алмазов стоял у надстройки и смотрел, как один за другим туда уходят охранники и офицеры из свиты наркома. Сам нарком отошел к понижению в бруствере, сделанному для него, и стоял мрачный, руки в карманах. Френкель на шаг сзади. Вревский подошел к перископу – он следил за тем, что делал Матя, и повторял его движения.

Матя обошел всех и раздал черные очки.

Их надели Алмазов и Вревский.

Френкель держал очки в руке. Но ждал, пока их наденет нарком.

– Связь есть! – крикнул лейтенант от телефона. – Сигнал проходит.

– Тогда мотайте отсюда и ждите на шестом этаже. К окнам не подходить, – приказал Алмазов.

Чувствуя опасность, оба связиста поспешили к выходу.

Три минуты до взрыва.

Издалека послышался шум мотора – самолет показался с севера, он шел на высоте километра. Все было правильно.

Матя взглянул в перископ. Городок был пуст и напряжен – он ждал гибели. И Матя должен был его убить. Хотя на ручку машинки нажмет Алмазов. Так договорено.

По ратушной площади шел человечек – Мате не хотелось на него смотреть – почему он там ходит?

– Ну давайте! – закричал Ежов. – Чего вы там! Самолет уже над объектом!

Это только казалось – самолету оставалось больше километра.

– Начать съемку! – приказал Матя.

– И нам тоже? – спросил фотограф Хазин.

– Вот именно!

Алмазов пошел к машинке. Присел рядом с ней. Поглядел на часы.

– Как в аптеке! – крикнул он Мате. Алмазов волновался. Хазин поднял аппарат и сделал снимок. Матя надел черные очки, и все стало туманным и лишь угадываемым.

– Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, – говорил он, все замедляя счет. Ему показалось, что, если считать медленнее, тот идиот уйдет с площади и останется жив.

– Скорее! – закричал нарком. – А то я сейчас сам рвану! Давай!

И Алмазов, подчиняясь Ежову, нажал на рукоять.

И в первое мгновение ничего не произошло.

Первое мгновение было субъективно таким долгим, что Матя успел за него прожить часы горечи и унижения, провала дела всех этих лет… Он даже хотел крикнуть Алмазову, что связь оборвалась и надо ее снова проверять, как в черных очках, в центре, перед самыми глазами начала расцветать и расти огненная, ослепительная даже сквозь черные очки искра. Искра превращалась, клубясь и молча раздуваясь, в огромный пылающий шар, который, словно внутри его крутились черти, двигался, жил, рос, грозя заполнить весь мир и сожрать их, столь неразумно оставшихся на этой крыше.

Наверное, надо было бежать, но бежать было некогда – в каждую последующую секунду вмещалась вечность, и каждая секунда относилась уже к новому миру, которого раньше не было и который сейчас был рожден гением Матвея Шавло.

Шар, ставший таким громадным, что края его дотянулись до крыши, обдав всех горячим дыханием внутренностей Солнца, вдруг потянулся вверх в надежде оторваться от земли и где-то в небе раскрыться необозримым цветком. Но земля не отпускала его, и потому шар уже стал похож на гриб на прямой ножке. Какой гриб? Табачник? Но у того нет прямой ножки! Наверное, это сморчок, но живой сморчок. И когда шар поднялся уже так, что на него надо было смотреть запрокинув голову и в нем уже исчезла черная стрекоза – самолет-наблюдатель, – до Мати донесся утробный и невероятный звук взрыва, такой, что пришлось зажать уши и присесть – на секунду, но спрятаться, и, когда ужас этого звука миновал, Матя понял, что взрыв уже свершился, он уже в прошлом и он, Матя, жив. Цепная реакция не началась, лишь уран-235 выделил нужную нам энергию. И ничего больше. Значит, у нас есть оружие!