Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8 "

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 55 страниц)

Глава 2
Март 1939 года

Ни Алмазов, ни Шавло не читали Фрейда, этого матерого идеалиста и фактического прислужника реакционных кругов Запада, которого вообще мало кто знал в Советском Союзе. Но в постоянной двойственности их отношений, в сплачивающей их ненависти было нечто от фрейдистских мотивов. Оба мечтали о дне, когда увидятся в последний раз, но представляли себе этот день по-разному, хотя с обязательным унижением, а то и уничтожением соперника и союзника. Алмазов и Шавло были не только связаны общим делом, на карту которого они поставили свои жизни, но и самой тайной зарождения этого дела. Они были чем-то схожи с опостылевшими друг другу супругами, которые тем не менее оборачивают общий фронт против соседей или иных врагов: ведь им столько раз приходилось сообща отстаивать казавшееся окружающим бредовым и пустым дело, искать союзников, переубеждать скептиков и плести интриги против недоброжелателей. Положение усугубилось еще более, когда пал их покровитель, всесильный нарком НКВД Генрих Ягода, – он был уничтожен, а с ним пошли под расстрел почти все высшие чины наркомата, отменные палачи и опытные следователи, дерзкие шпионы и ловкие администраторы – Сталин убрал целое поколение чекистов, взлелеянное еще Дзержинским и неспособное, как оказалось, к беспредельному террору, который был поручен ими же взращенному третьему эшелону бессовестных, бессмысленных, садистских убийц. Тогда, два года назад, ни Шавло, ни Алмазов не были уверены, что проведут на свободе еще одну ночь, их взаимная ненависть еще более усугубилась от опасности, которая могла, как молния, избрать одного из них, а могла поразить обоих.

У обоих в те страшные дни возник соблазн – утопить напарника, спасая бомбу. Но оба знали, что слишком велик риск оказаться с напарником на одном эшафоте.

О телеграмме Сталина и Жданова, которую те направили 25 сентября 1936 года из Сочи, где вместе отдыхали, в Москву членам Политбюро («считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудел, т. к. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока…»), Алмазов узнал лишь через четыре дня – к счастью, был в Москве. Именно 29-го Политбюро приняло постановление «Об отношении к контрреволюционным троцкистско-зиновьевским элементам». Алмазов в тот же день сумел пробиться к Ежову, который формально еще не вступил в должность, – для всей страны Ягода еще был могуществен, как древнегерманские боги Валгаллы. Ход, придуманный Алмазовым, был прост и в случае успеха гарантировал покровительство новой власти. Он пришел к Ежову, который, принимая дела и раскидывая пасьянс – кому на уничтожение, а кому на пьедестал, – и не думал до пленума заниматься конкретными объектами ГУЛАГа, с жалобой на Ягоду и его заместителей, которые срывают создание сверхоружия, средства возродить идею мировой революции. Ежов не стал тратить время на Алмазова, велел ему возвращаться в Полярный институт и работать, пока не вызовут. Алмазов, внешне хладнокровно, оставил на столе у Ежова список срочно необходимых материалов и людей, который еще несколько дней назад вез к Ягоде, и покорно удалился. А через два месяца Ежов, уже приняв дела, вызвал Алмазова с Шавло и уделил им около двух часов. Ежов понял, что перетряска столь громадного и влетевшего в копеечку учреждения, как Полярный институт, ему невыгодна. Средства и людей вкладывал Ягода, однако Ежов знал, что тот не только вредил, но и умел схватиться за хорошую идею. Была и другая причина заботы Ежова: о бомбе знал Сталин – он сам подписывал приказы о начале строительства и сам передал Госбезопасности заботу о бомбе.

Два месяца, прошедшие между рискованным визитом Алмазова к Ежову – лишь игроки напоминают о себе при смене власти – и вызовом Алмазова с Шавло в Москву, были самыми длинными месяцами в жизни обоих руководителей проекта. Все связи в НКВД были нарушены, руководители исчезали один за другим, успевая перед смертью покаяться на партийном собрании и крикнуть «Да здравствует товарищ Сталин!» перед молчаливой тройкой, осуждавшей на смерть. Об Испытлаге и городке в тундре все как будто забыли. Страна кипела от ненависти к троцкистам, зиновьевцам, каменевцам, бухаринцам, диверсантам, врагам, вредителям, а работы в институте шли, как прежде, но дело не двигалось, потому что человек, ожидающий результатов онкологических анализов, редко начинает строить себе новый дом.

Среди заключенных ползли слухи о том, что новый нарком, русский, с таким приятным лицом, настоящий большевик, наведет порядок, освободит невиновных, и страна вздохнет свободно – хватит вводить в заблуждение товарища Сталина! Зэки уже были по ту сторону пропасти между свободой и неправедностью и не знали еще, как повезло им, что были они схвачены и приговорены раньше, потому что в ином случае их ждали бы не десятилетние сроки, а расстрелы. Именно с расстрелов и начал новый нарком, и, пока число истраченных патронов не перевалило за миллион, он не мог остановиться.

Надеялись на перемены к лучшему и многочисленные ученые, заточенные в шараге – Полярном институте, где они, кто год, кто два, а кто и четыре, не будучи арестованы и обвинены в чем-либо, трудились в тюрьме, хотя и были только «временно мобилизованы для выполнения государственного задания особой важности».

Наконец Алмазова и Шавло вызвали в Москву.

Они не знали причины вызова и не знали, вернутся ли они сюда. Обоим нечего было терять – они оставляли за собой лишь бомбу, – осенью 1932 года они решили посвятить ей свою жизнь, поставили все, что было, на один номер. С тех пор у них не было иного выбора: либо они делали атомную бомбу, либо погибали. Впрочем, если у Шавло оставались в таком случае призрачные шансы продолжить дело под присмотром других чекистов, то Алмазов без бомбы был обречен на уничтожение как близкий человек Ягоды.

В самолете и во время посадок для дозаправки они держались рядом, в стороне от охраны, и старались придумать аргументы для наркома в пользу логической необходимости для страны иметь такую бомбу. Будто их выверенные и убедительные речи могли достичь ушей вождя.

Они не знали, что вождь сам вспомнил о бомбе. Еще неделю назад в разговоре с новым наркомом совсем о другом.

– Ну как у нас дела в Полярном институте? – спросил он. – Что-то там тянут с испытаниями. Надо поторопить товарищей.

Больше о бомбе тогда не говорилось, но Ежов мысленно поблагодарил Алмазова за недавний визит, потому что смог удивить Сталина своей информированностью о Полярном проекте, чего вождь никак не ожидал.

Ежов заставил их просидеть около часа в приемной, которая кипела деятельностью – словно Ежов руководил революцией, – мимо пробегали, пролетали фельдъегери, адъютанты, незаметные люди в штатском и вельможи в полувоенных френчах. Среди них почти не было знакомых Алмазова, хоть он и провел половину своей жизни – в революции – в ЧК и знал там сотни людей. А если и попадался знакомый, он предпочитал не узнавать Алмазова, потому что не знал, зачем тот вызван к наркому.

Ежов оказался хрупким, голубоглазым, моложавым человеком. Он не поднялся из-за огромного стола, и Шавло догадался, что Ежов не любит стоять рядом с высокими людьми.

Ежов был вежлив. Не на допросах он всегда был вежлив.

Алмазов хотел было доложить об обстановке на объекте, но Ежов не стал его слушать. Тихим монотонным голосом он объяснил посетителям, что они сорвали дело, порученное им партией, дело, в которое народ вложил громадные силы, а страна – средства. Бомба, завершение работ над которой было обещано уже в этом году, наверняка не готова, и надо разобраться, вредительство это или просто головотяпство.

Маленький голубоглазый нарком сделал паузу, и Шавло хотел было начать оправдываться – широко открытые задумчивые глаза Ежова как будто просили его: ну оправдывайся, объясни, не обижай меня. Но, почувствовав это желание, Ежов тут же продолжил речь, и слова застряли у Мати в глотке. Ежов без бумажки – у него была отличная память – сообщил, сколько миллионов рублей стоили четыре года работы, сколько тысяч человек строили и погибали там, сколько оборудования и сырья потребовалось… и все без отдачи?

А Алмазов молчал. Он лучше Мати знал о нраве и манерах Ежова. Он надеялся, что эта речь сама по себе положительный признак. Если бы Ежов захотел их арестовать, он избрал бы более эффективный способ, чем чтение длинного обвинительного заключения. Но понимание этого лишь усиливало его ненависть к Шавло, который и на самом деле – в этом Алмазов был полностью солидарен с наркомом – тянет резину, убеждая в трудностях там, где их, наверное, и нет. И не исключено – и Алмазов в последние месяцы все более подозревал Шавло, – вся история с бомбой – выдумка, чтобы спастись от суда, и никакой бомбы не будет.

Неожиданно Ежов оборвал монолог и обратился к Шавло:

– Скажите мне, почему срываются работы? Вы не видите в этом саботажа руководства НКВД? Может быть, вы полагаете, что комбриг госбезопасности Алмазов занимается вредительской деятельностью? Говорите. Здесь, как вы знаете, вам ничего не грозит… кроме меня.

И вдруг Ежов весело, по-мальчишески улыбнулся.

«Этот идиот сейчас меня продаст, чтобы спасти свою бомбу, – думал Алмазов. – Он не понимает, что если я пойду на дно, то только с ним. И когда Ежов обратится с таким же вопросом ко мне, на первом же допросе я расскажу о тебе все, фашистский выкормыш!»

– Все, что вы сказали, товарищ нарком, – вальяжно загудел Матя, словно и не был смертельно перепуган всем этим спектаклем, – лишь доказывает, насколько серьезно и успешно идут наши работы.

Он замолчал, и Ежов в удивлении уставился на него, потеряв инициативу в разговоре и не совсем понимая, что же хотел сказать этот усатый фат в потертом костюме.

– Мы не намерены пускать партии и правительству пыль в глаза, изобретая еще одну обыкновенную большую бомбу. Вы понимаете?

Ежов послушно кивнул.

– Мы делаем бомбу, в сравнении с которой все бомбы мира не более чем детская игрушка, мы делаем бомбу, которая разнесла к чертовой матери Содом и Гоморру. Мы намерены с ее помощью перевернуть всю историю Земли. И все укоры, которые вы здесь обратили в наш адрес, лишь подтверждают мою правоту.

– Как? – спросил нарком.

– Потому что времена одиноких Давидов с их камешками прошли. Великое дело требует великих усилий.

Это была лучшая речь Матвея Шавло – цитаты из нее достойны были бы украсить его нобелевскую речь.

Матя глубоко вздохнул, и Ежов после недолгой паузы обратился к Алмазову.

– А вы что скажете, Ян Янович? – спросил он.

– Я тут был у вас два месяца назад, – сказал Алмазов. – И оставил список крайне необходимых для строительства материалов и специалистов. Мы, к сожалению, срываем все сроки, установленные партией и правительством, и надежда – только на вас. Простите, но я должен сказать, что прежнее руководство НКВД не смогло осознать масштабы стоящих перед нами задач и мы существовали на голодном пайке.

– И это вы называете голодным пайком?

Ежов ловким и уверенным движением кадровика раскрыл зеленую папку, и Алмазов увидел собственный запрос, оставленный два месяца назад. В списке некоторые строчки были вычеркнуты, другие обведены, на полях стояли галочки и вопросительные знаки.

Увидев этот список, Алмазов понял, что спасен. Если нарком намерен обсуждать с тобой вопросы снабжения, значит, он оставляет твою голову на месте.

Они провели у Ежова еще полчаса, отстаивая свои требования и просьбы, кое-что Ежов был готов решить, кое-что велел согласовать с Вревским. Шавло надеялся провести хоть денек в Москве. Но когда они вышли от Ежова, к нему подошел печального вида майор госбезопасности и сказал:

– Вас ждет машина.

– Зачем? – мгновенно испугался Шавло.

– Чтобы ехать на аэродром.

– Но я хотел встретиться с некоторыми людьми, заглянуть в Ленинку, наконец!

– Людей мы вам пришлем, – сказал майор, будто подслушивал разговор у наркома или заранее знал о его содержании, – а если надо, перевезем и библиотеку Ленина.

«Они не могут оставить меня в Москве. Не хотят рисковать. Ну ладно – жив, почти свободен, и проект не закрыт!» Это уже достижение, ради которого можно и не сходить в Ленинскую библиотеку, куда он, кстати, и не собирался.

* * *

Тридцать шестой год закончился быстро – Ежов и на самом деле выполнил многие из обещаний, да и сама реальность Советского Союза помогала Мате – по договоренности с новым замом Ежова Вревским при сортировке арестованных списки физиков и химиков направляли в Полярный институт, и там их проглядывали Шавло и начальники лабораторий. Если встречалось знакомое или известное имя, то человека можно было вытащить на Ножовку, поселить в шараге, чтобы не сгинул. Шавло считал, что делает благородное дело и эти люди должны быть обязаны ему, но странно – никто этой точки зрения не разделял хотя бы потому, что среди ученых института царило убеждение, что все они были арестованы, независимо от статьи, по наводке Матвея Шавло, которому нужны были мозги и руки, чтобы на чужом горбу въехать в рай. Те же, кто так не думал, зная о действительных, часто не имеющих никакого отношения к институту обстоятельствах своего ареста, предпочитали молчать. Шавло догадывался, что его не любят, и знал почему, но тем не менее умело поддерживал в шараге видимость институтских отношений, вплоть до терминологии – там были и заведующие лабораториями, и старшие научные сотрудники, а членкоры и академики получали прибавку к пайке. Этого Матя добился у Алмазова, и тот, посопротивлявшись, оценил тонкость идеи Шавло. Отныне академики получали в месяц дополнительно к норме полкило сахара, десять пачек папирос и еще кое-какую мелочь. Была и система премий – высшей считалась плитка шоколада «Красный Октябрь». Ученые подшучивали над лагерной пародией на Советскую страну, но принимали условия игры как продолжение вольной жизни.

Тридцать седьмой год прошел тревожно – новички рассказывали о творившемся в стране ужасе, об арестах и терроре, о процессах. Шавло уже не мог перетаскивать к себе ученых – Алмазов постановил, что нормы снабжения увеличиваться не будут – хватит тебе института с шестьюстами сотрудниками. Не считая народа на предприятиях, испытательном полигоне и в раскиданных вокруг Ножовки лагпунктах.

Ежов был недоволен ходом дел – Сталин не раз вспоминал о бомбе и поторапливал «железного» наркома. Тот устраивал разносы Алмазову, Алмазов кричал на Шавло, Матя срывался, обвиняя физиков и инженеров в саботаже. Жили на нервах. И тем не менее сложение многих сотен лучших умов мира под плеткой и в направлении указанной плеткой цели, как бы непроизводительно эти умы ни использовались, давало свой результат. Мате и тем из физиков, кто понимал, к чему они стремятся, было ясно: они далеко обогнали коллег в Европе и Америке, потому что нигде работа над бомбой еще не стала практическим проектом.

Летом тридцать восьмого года убежденность в реальности создания бомбы под кодовым именем «Мария» настолько окрепла, что было решено ускорить завершение испытательного стенда, а также развернуть работу над второй бомбой, которую, разумеется, будут звать «Иваном».

Ежов легко выделил из средств НКВД нужные суммы, не согласовывая это с Наркомфином, потому что к тому времени понял, что хозяин, которому он был столь рабски предан, готовится его убить. Сталин шел к этому обычным для себя и понятным для любого сообразительного человека путем – сначала человека, на которого в скором будущем повесят всех собак и уничтожат как виновника всех поражений, начинали теснить в должности… В августе 1938 года первым заместителем к Ежову был назначен Лаврентий Берия, его старый недруг и ненавистник, которого Ежов неоднократно старался сковырнуть, еще когда тот был в Тбилиси, но в этом не преуспел – Берию любил Сталин. Берию Сталин прочил на место Ежова – и ужас перед новой чисткой уже застилал взоры ежовского окружения.

В сентябре Ежов вызвал Алмазова к себе и заявил, что снимает его за саботаж. Алмазов, до которого также долетали дуновения нового холодного ветра, сыграл ва-банк, что его уже не раз спасало. Он сказал, что не оспаривает решения наркома, но проект без него остановится. Шавло не будет и не сможет работать. Дальнейшее зависело от того, насколько разумен Шавло, продаст ли он Алмазова ради сохранения места или поддержит.

Ежов был пьян. Чуть пошатываясь, он протопал на высоких каблучках к двери, открыл ее и крикнул секретарю:

– Телеграмму в Испытлаг. Полярный институт. Матвею Шавло. Переходите подчинение Вревскому. Алмазов арестован как враг народа. Подтвердите. Нарком Ежов.

Алмазов стоял за спиной Ежова, и именно тогда он понял, что Ежов уже не уверен в себе. Еще в прошлом году он не стал бы разыгрывать при подчиненных такой спектакль.

Мате в кабинет телеграмму принес шифровальщик из управления. Телеграмма была секретная, правительственная, шифровальщика сопровождал майор.

Матя думал недолго. Некое подсознательное, животное чувство подсказывало ему, что все это – испытание. К тому же Алмазов был величиной известной и чаще всего управляемой. Новый шеф мог подмять Шавло и уничтожить проект. Матя и Алмазов вместе уже шесть лет. И Матя написал на бланке, который положил на стол майор:

«Снятие Алмазова срывает работы на строительстве. Прошу освободить меня от должности и направить на любой участок, где я могу принести пользу Родине. Директор Полярного института Шавло».

Алмазов ждал в приемной Ежова, когда принесли телеграмму от Шавло. Ежов вызвал к себе Алмазова и, не показав ему телеграмму, закричал:

– Мать твою! Если к Октябрьским не испытаете – оба пойдете под расстрел. Хватит!

Алмазов улетел обратно на Ножовку.

Ежов имел беседу со Сталиным. Тот был предупредителен и добродушен, что было опасным сигналом.

Ежов докладывал о подготовке процесса в Магнитогорске, накопилось много текущих дел; Сталин был терпелив и снисходительно подмахивал бумаги, почти не читая и подчеркивая этим доверие к наркому, которому осталось так мало жить.

– Что касается нашей «Маши», – сказал Ежов и улыбнулся, ожидая ответной улыбки хозяина, – то она обещала разрешиться от бремени к Новому году.

Сталин не улыбнулся в ответ.

– Что-то давно твоя блядь свой живот носит, – сказал он. – Мне это надоело. За эти деньги мы можем построить каналы с Севера в Среднюю Азию, напоить хлопковые поля, принести радость людям. Вместо этого вы играете в детские игры. Маша-Даша-Паша! Новый год? Сколько лет они там возятся?

– Иосиф Виссарионович, – произнес чужие слова Ежов, – мы делаем не просто новую бомбу, как кажется некоторым. И даже не тысячу бомб. Мы делаем современные Содом и Гоморру – абсолютное оружие, обладание которым сделает нас хозяевами мира. Извините, Иосиф Виссарионович, но я ответственно заявляю, что постоянно знакомлюсь со всеми материалами и с ходом работ. Ничего подобного мир еще не знал.

– Содом и Гоморра, говоришь? А еще коммунист, – упрекнул Сталин Ежова. Он размял разорванную папиросу и набил трубку приятно пахнущим табаком. – А вот мы пошлем твоего заместителя товарища Берию проверить объект и получим его экспертное мнение, вы не возражаете, Николай Иванович?

– На настоящем этапе, – сказал Ежов, собрав всю решительность, какая в нем оставалась, – я бы очень просил вас, Иосиф Виссарионович, сохранить проект в абсолютной тайне. Каждый лишний человек, даже такой проверенный коммунист, как Лаврентий Павлович, – дополнительная опасность. Мы не можем рисковать. – И прежде чем Сталин успел возразить и даже высмеять наркома, тот положил перед ним тонкую папку. – Здесь донесения наших разведчиков и результаты анализа научных публикаций Германии и Америки. Они еще не начали воплощать атомную бомбу в жизнь, но теоретически перегнали нас.

Сталин открыл папку, пролистал, закрыл и, положив на нее руку, спросил:

– Сколько времени понадобится Гитлеру, чтобы сделать бомбу?

– Надеюсь, не меньше двух лет, – сказал Ежов. – Так считаем мы в Ножовке.

Он как бы снижал свое значение, присоединяя себя к физикам, жившим за колючей проволокой, но в то же время такой ответ звучал как ответ человека, вникшего в дело.

– А американцам?

– Им это пока не приходит в голову, – сказал Ежов. – Они могли бы все сделать быстро. Но мы догадались, а они нет.

– Значит, у нас есть еще фора?

– Сами посмотрите и убедитесь, Иосиф Виссарионович.

Когда Ежов ушел, Сталин внимательно прочел все документы, подколотые в папке. Они были изложены подчеркнуто элементарно. Но если они не фальшивки, то доказывают, что бомба по крайней мере не очередной бред авантюристов, расхищающих народные деньги, и в самом деле мы обогнали их, мы сообразили кинуть на этот проект людей и деньги, и если это настоящий туз… Сталин снова принялся читать донесения о работах в Германии, Италии и Америке. Ежов прав – идея витает в воздухе. И возможно, он ее недооценил. Он сам будет контролировать проект Полярного института. И оставит Ежова… впрочем, надо подумать. Ежов уже сделал свое дело, ему пора переходить на должность козла отпущения… А может, рано? А может быть, есть резон в словах «железного» наркома? Дадим ему еще полгода. Но не больше.

* * *

Алмазов не благодарил Шавло за то, что тот его спас. Хотя Мате хотелось услышать благодарность.

– Ты чего улыбаешься? – спросил Алмазов, вернувшись из Москвы и зайдя в кабинет Шавло. – Думаешь, ты благородный? Да ты просто понимал, что я тебя утащу за собой.

– Это еще бабушка надвое сказала, – ответил Шавло.

– Я один на тот свет не пойду, – сказал Алмазов. – Давай чай пить.

В кабинете Шавло на третьем этаже института была двойственность, рожденная либо какими-то идиотскими инструкциями, либо фантазиями снабженца. Внутри кабинет был обшит панелями, как райкомовский, в нем стоял буквой «Т» стол, правда, стулья вокруг были разномастные и шатучие, что всегда оскорбляло взор Шавло, но добиться в ХОЗУ других стульев он не мог и даже подозревал, что Алмазов избрал именно такой путь его унизить. Дверь изнутри была обита черным дерматином и пришпилена ровными рядами блестящих кнопок. Но снаружи, со стороны предбанника, где сидел весь «аппарат» Шавло, она была нагло, нищенски фанерной.

Не провели для Мати и звонка, так что ему приходилось по сто раз на дню выходить в предбанник, чтобы отдать указания или впустить посетителя.

Ночевал Матя в комнатке за кабинетом. Там умещался старый диван, сейф, два стула и школьный столик, где Матя иногда ночами работал, если не спалось. По крайней мере он спал один, не так, как академики – в камерах человек на двадцать, лабораториями или отделами. Внутри общайтесь сколько хотите, с другими отделами – никогда. Даже гулять физиков выпускали по отделам – на плоскую бетонную крышу шараги.

Шавло поднялся и вышел в предбанник. Там умещались три стола. Стол его референта – Сельвинского, который вел и внутреннюю бухгалтерию проекта, связанную с расходами, – их контролировал сам Шавло, чтобы не бегать за каждой мелочью к Алмазову или в бухгалтерию Испытлага. Сельвинский, дальний родственник известного поэта, сидел в лагере по бытовой статье, и по праздникам его заставляли выступать с пением стихов своего родственника, а слушатели – чекисты, вольные и несекретные сотрудники – так и не знали, кто же сидит у них в лагере – сам Сельвинский или его однофамилец. Справа – стол машинистки и стенографистки Раисы, женщины мрачной, угрюмой звериной красоты, которая никогда не отказывала в любви чекистам и некоторым из сотрудников. Она всегда была готова угодить Мате и не раз оставалась с ним на диванчике в директорском закутке. Матя, хоть его к ней и влекло, от нее утомлялся и понимал, что не может удовлетворить эту усатую скуластую самку с громадными черными раскаленными глазами и жадными бедрами.

За третьим столом сидела секретарша Мати – Альбина Лордкипанидзе.

Когда она отбыла свои пять лет, Алмазов, не выпускавший ее из вида, неравнодушный к ней и в то же время непростивший, как и непрощенный, сделал так, что ее оставили на поселении, хоть и расконвоировали. А так как кадры для Шавло подбирали чекисты и он мог иметь свое мнение о распределении по лабораториям физиков или инженеров по цехам, то в один прекрасный день весной 1938 года он увидел в своем предбаннике Альбину – он давно просил секретаршу, вот и получил.

Альбина изменилась – она подурнела, волосы потеряли блеск, а кожа – упругость. Нежность обернулась со временем ее врагом – трепетный лесной цветок не может стоять в вазе – он быстро и некрасиво вянет.

В лагере – она потом сама сказала Мате – она не мучилась на общих работах, а работала в пошивочной мастерской. Значит, просто погасла.

Когда приходил Алмазов – а Алмазов появлялся в институте порой по нескольку раз на день и предпочитал сам наведываться к Мате, нежели вызывать того к себе в управление, – Альбина делала вид, что его не замечает, а Алмазов всегда был вежлив, и особенно если приходил с утра, бодро, даже прищелкнув каблуками сапог, здоровался со всеми, и ему отвечал, приглядываясь и не сразу узнавая, подслеповатый Сельвинский, пела «Доброе утро» Раиса, а Альбина молчала. Алмазов улыбался и проходил к директору, как будто ему достаточно было и того, что Альбина его слышит.

Матя никак не мог понять, почему он держит Альбину здесь – то ли мстит ей таким образом, то ли, наоборот, бережет: на воле она будет арестована вновь и тогда может рассказать лишнее. А может быть, чувства Алмазова сложнее, чем кажутся. Сам же Матя был с Альбиной вежлив, корректен, ничем и никогда не преступил грани официальных отношений – впрочем, она была женщиной не в его вкусе. А если бы была? Нет, от нее исходит тихая опасность, как от бациллы чумы, притаившейся в брошенной на дороге детской игрушке. Образ ему понравился, и он представлял себе эту куклу… или медвежонка, способного погубить прохожего.

* * *

Срыв у Алмазова произошел в середине марта 1939 года, после того, как не удалось провести испытания ни к Октябрьским, ни к Новому году. Ежов дал слово, что он сам расстреляет Алмазова и Шавло, если они не выполнят обещаний ко дню Красной Армии, но Алмазов, под давлением Мати и понимая, что тот прав, чуть не на коленях умолил пьяного и страшного в гневе маленького наркома подождать, пока кончится полярная ночь, – в мороз и в ночь испытания проводить бессмысленно – невозможно вести контроль и съемку. Кому нужны испытания ради того, чтобы показать миру еще одно полярное сияние?

Ежов не знал, подействуют ли эти аргументы на Сталина, но Сталин легко и сразу согласился еще чуть-чуть отсрочить испытания, чтобы вести их днем. Теперь Ежов регулярно доставлял Сталину материалы о состоянии атомных исследований в других странах, и Сталин понимал, что нас еще не догнали. Более того – разрыв еще больше увеличивается, если верить чекистам и нашим физикам: мы на пороге первого взрыва, они же пишут статьи в журналах и дают нам добавочную информацию.

Ежов, которому уже был подписан смертный приговор, цеплялся за проект, как за соломинку, не подозревал, что Сталин вырвет ее на следующий же день после испытаний – будут они удачны или нет. Народ устал от ежовского террора – Сталин в последние недели сам называл происходящее в стране ежовским террором и даже обсуждал конфиденциально с Берией перемены во внутренней политике – когда надвигается большая война, надо дать передышку, а то люди начинают связывать аресты и казни с именем самого вождя. И это недопустимо.

Со дня на день на строительство должен был приехать его новый куратор Вревский – это не сулило ничего доброго. Замкнутый, дотошный, с бульдожьей хваткой, Вревский был во всем противоположностью Алмазову. Вревский полагал Алмазова цыганским жульем, а Алмазов называл про себя Вревского крохобором и пауком. Они не выносили друг друга, хоть виделись лишь раза три в Москве.

14 марта Алмазов плохо выспался – он пил вечером со своими сотрудниками, чего раньше себе не позволял, но надо было с кем-то пить. Ночью ему снилось, что он снова с Альбиной и она так же ласкова и послушна, котеночек, любимый котеночек… От этого утром было еще гаже. Когда пришел к себе в управление, выяснилось, что за ночь случились всякого рода происшествия, и все, конечно же, неприятные, покончил с собой, выбросившись с седьмого этажа, математик, профессор, причем нужный для проекта. На семнадцатом объекте взорвался газ – трое зэков погибли; газ был на вес золота, баллоны везли через всю страну. Завтра приезжает Вревский – мог бы еще несколько дней подождать, – и тут позвонил Шавло и сказал, что 1 апреля испытания не получаются, надо потянуть резину еще дней десять.

Алмазов ничего не ответил. Он бросил трубку и поехал в институт.

Дороги с весной совсем раскисли – сплошная грязь, а через две недели, как начнется апрель, станут еще хуже. Даже перед институтом не могли настелить. Алмазов закатил скандал хозяйственнику, который, на свое несчастье, попался ему на глаза у шараги, а тот ответил, что досок на тротуары не осталось, все стройматериалы ушли на строительство полигона. Это была ложь, наглое вранье, но Алмазову некогда было распутывать махинации прорабов и хозполковников.

Он ворвался в кабинет Шавло, не поздоровавшись даже с Альбиной и остальными в предбаннике – плевал он на них.

– Ты что! – закричал он высоким голосом, не закрыв за собой дверь в кабинет Мати. – Хватит! Теперь на твое место я могу поставить любого аспиранта, и он кончит лучше тебя.

– Ставь, – сказал Матя. Он, выйдя из-за стола и стоя перед Алмазовым, казался тому нарочито наглым и вызывающим.

Матя тоже жил на нервах, а в санчасти даже валерианки не было. И он тоже стал кричать на Алмазова. Дверь в кабинет оставалась открытой, и те, кто был в предбаннике, слышали скандал до последнего слова.

– Я знаю, на чьи деньги ты здесь сидишь! – кричал Алмазов. – Фашист проклятый!

– Лучше быть фашистом, чем якшаться с такими убийцами, как ты!

– Убийцами? – Алмазов был поражен. – Кто посмел назвать меня убийцей? Ты, который хладнокровно отправил на тот свет невинную женщину и убил старика? Ты, по которому плачет каторга? Да ты что, забыл, гад, кто тебя спас от вышки?

– Я даже не буду отвечать на твои пустые вымыслы, – сказал Матя, увидев открытую дверь и ощущая тишину за ней – люди боялись дышать. – У тебя расшатались нервы.

– Нет, не нервы. И ты знаешь, что не нервы. И у меня есть свидетель – у меня всегда есть свидетель.

– Так, значит, ты поэтому ее ко мне подселил! – не выдержал Матя. – Ты садист.

– Испугался, голубчик?

– В таком состоянии я с тобой разговаривать не буду!