Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8 "

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 55 страниц)

– Ты куда? Принесут.

И на самом деле принесли. Сержант разливал по стаканам, капитан держал поднос.

Выпили все, снова без закуски. Ежов велел выпить и сержанту с капитаном. И велел дальше идти вместе. Мате было уже все равно – секретность или не секретность. Какое ему дело – он свое взорвал! Теперь надо идти домой и спать.

– Спать хочется, – сообщил он Ежову. Голос плохо слушался его.

– Отоспишься на том свете, – сказал Ежов трезво и зло. – А если сомневаешься, я тебе помогу.

«Сколько он выпил? Во мне уже два стакана. А в нем – три. И держится. А меня ведет, голова живет отдельно, и мысли из нее вываливаются через дырявую шею».

– Пошли, – сказал Ежов. – Наш долг – обследовать. Где фотографы?

Те как раз подошли. Они запыхались, они были взволнованы, глаза блестели от возбуждения и водки. Матя встретил взгляд Хазина, тот боялся идти, он знал о радиации.

Дальше шли, растянувшись в цепочку. Первым шагал маленький Ежов – шуба его была распахнута, фуражка намокла и потемнела от дождя, лицо блестело от воды и пота.

– Нам нет преград! – пел он «Марш энтузиастов». – Ни в море, ни на суше! Нам не страшны ни льды, ни облака…

Он погрозил пальцем нависшему облаку, и Матя сжался, потому что ощутил, как это облако вываливает на землю запас радиоактивных отходов взрыва.

Они вышли на полигон со стороны догоравшего ангара, из которого торчал потемневший нос бомбардировщика.

Ежов пошел вокруг, не боясь огня. Он был смел пьяной отвагой. Все расхрабрились, всем было море по колено, только Матя все более сжимался от страха.

Далее они вышли на площадку, где рядами лежали полуобгоревшие трупы, и ряды их были столь правильны, что Ежов поразился зрелищу и крикнул:

– Это что? Это кто расстреливал?

Алмазов нашелся первым.

– Товарищ нарком, это чучела. Деревянные чучела. Мы испытывали силу ударной волны.

Теперь уже всем стало ясно, что лежат и в самом деле чучела с обгоревшими головами.

– А я уж испугался, – сказал Ежов и мелодично рассмеялся. – Помянем Буратино?

Помянули Буратино. Сержант с капитаном несли стаканы, поднос и мешок с бутылками.

Ежов хотел повернуть к башне, теперь исчезнувшей, к центру взрыва, до нее оставалось метров триста. И Матя понял, что дальше он не пойдет. Хоть убейте – но не пойдет.

– Хватит! – крикнул он спешившему вперед наркому. – Дальше опасно!

– А иди ты! – отмахнулся Ежов.

– В самом деле опасно! – кричал Матя. – Я прошу вас, пожалуйста, не ходите!

Алмазов остановился. Он понимал. Он не знал пределов и масштабов опасности, но понимал, что Матя ее не выдумывает.

Остановился и Ежов. Но момент сомнения в нем был краток. Он закричал весело:

– Капитан, расстреляйте этого паникера!

Капитан ГБ, к которому относился этот приказ, продолжал держать поднос со стаканами, но сержант, до которого смысл приказа дошел быстрее, принял поднос из рук капитана и отступил назад, чтобы не мешать тому расстрелять паникера.

Капитан расстегнул кобуру, он не спешил, и Матя успел смертельно испугаться. Алмазов шагнул к нему, будто прикрывая от опасности.

– Ну ладно, – сказал Ежов, – пошли дальше, чего уставились.

Он не успел сделать и пяти шагов, как остановился. На этот раз над трупом женщины. Женщина лежала лицом вниз, одежда на ней частично сгорела, и тело было красным от ожога.

– Тоже манекен? – спросил Ежов.

– Здесь были осужденные, – тихо напомнил Алмазов.

– Если и были – убрать!

Может, это Альбина, тупо подумал Матя. У него не было никаких оснований подозревать это, но он все равно испугался настолько, что ему стало дурно. Он даже не мог сказать, какого цвета были волосы женщины, они сгорели.

Матя оперся обеими ладонями об остаток кирпичной стены, и его начало рвать – как никогда в жизни не рвало, – весь ужас перед городом, перед бомбой, перед Ежовым соединился в этих спазмах.

Он слышал в промежутках между спазмами, как что-то кричал и смеялся Ежов, другие голоса, но слышал плохо – в ушах звенело, а когда он наконец смог открыть глаза, остальные уже ушли вперед, оставили его в начале улицы, возле обгоревшего женского трупа.

Как только Матя смог, он побрел прочь от башни. Ему казалось, что он бежит, на самом деле он часто, но мелко передвигал ноги, как совсем старый старик. Он спешил убежать от смертельных развалин.

Он пробежал мимо пустых машин и потом перешел на шаг – сил не было бежать. Надо было укрыться в институте, а потом все равно, только спрятаться…

И все дальнейшие события путешествия наркома НКВД товарища Ежова по местам взрыва ядерного устройства он узнал лишь на следующий день от Алмазова, который был вынужден пройти рядом с наркомом большую часть пути. Но радиационную опасность они с Матей не обсуждали.

Сначала Ежов и его спутники прошли улицу развалин, оказались на площади перед бывшей ратушей – от нее осталась груда камня, а у кирхи только снесло колокольню и крышу. Они заходили внутрь кирхи. Там заметили какое-то движение. Думали, что человек, стали стрелять, но оказалась собака, ее убили. Впрочем, больше живых существ в городке не видели. Ближе к вышке даже земля спеклась, как будто керамическая посуда. Она звенела под ногами, и кирпичи стали стеклянными. Даже руин зданий там не осталось – лишь спекшиеся и оплывшие обломки кирпичей. Даже танки, стоявшие рядом с вышкой, оплыли, как кисельные… А на месте вышки была воронка – неглубокая и уже наполнившаяся водой.

И это место было настолько страшным и окончательно мертвым, что даже Ежова проняло. Народный комиссар первым пошел прочь, он уже не пел и отказался от стакана водки, предложенного верным капитаном.

Он не спросил, где Шавло, – словно забыл о нем.

Потом случился печальный казус – обвалилась стена, стоявшая посреди города, и погребла под собой вставшего слишком близко фотографа Хазина. Его сразу вытащили, чтобы не потерять отснятые пленки, но Хазин был мертв.

Рассказывая о возвращении из города, Алмазов не упомянул – то ли забыл, то ли не счел нужным – о последних словах Ежова, сказанных уже в машине.

– Ну как? – спросил тот. – Сможем мы порадовать Хозяина?

– Если не подвели оператор и фотограф, – сказал Алмазов.

– Ты этим займешься.

– Постараюсь.

– Должен понять, кого он теряет, – сказал Ежов сонно. И тут же заснул. И так крепко, что сержанту пришлось на руках отнести его в штабной вагон.

Алмазов понял, что Ежов все время думал об угрозе Берии – и напился он не столько от радости свершения, как от неуверенности, спасет ли его эта бомба от расправы Хозяина.

А Матя отошел часа через два – тоже отоспавшись в своем институтском кабинете на черном коленкоровом диване.

– Что-то голова болит, – сказал Алмазов в конце разговора, перешедшего на деловые рельсы. Ведь институт продолжал жить, хоть и был взбудоражен взрывом – как ни старались, скрыть его от заключенных и вольных ученых было невозможно. Многие видели атомный гриб и уж обязательно слышали голос бомбы. А со следующего дня на полигон вывезли группы контроля и специалистов – прочнистов, медиков, физиков, оружейников… И было приказано принять меры по защите от радиации – они шли в ватных масках, а то и противогазах, в плотной одежде.

Нарком Ежов уехал в тот же день, не попрощавшись с Шавло. И велел передать, чтобы Шавло был готов к вызову в Москву. А в ближайшие дни Шавло пришлось беседовать со своими коллегами – он не мог более держать их в неведении, раз уж владел только секретом Полишинеля.

Совещания оказались бурными – Матя даже не ожидал такой реакции коллег. Правда, он и не ждал поздравлений и шумной радости – даже после обещания Алмазова выпустить в ближайшее время всех теоретиков. Никто не поверил этому обещанию. Как сказал Скобельцын, любые бандиты обязательно заметают следы – живые свидетели не нужны.

– Нет, – говорил Шавло, стараясь казаться откровенным. – Наступило наше время. Мы с вами выпустили джинна из бутылки, и только мы можем его укротить.

Мало кто поверил Шавло – он был давно и слишком многими нелюбим.

На удивление мало в институте оказалось и настоящих патриотов, проникшихся гордостью за успех социалистической страны. Они, конечно, были, но в их искренности можно было сомневаться. И еще меньше оказалось поверивших в тезис Мати о миротворческой функции атомной бомбы.

– Для этого ты должен отвезти все расчеты в Европу или в Америку. Если я тебе пригожусь для этого, я готов в любой момент, выдай только буханку хлеба и новые сапоги, – мрачно пошутил Капица. Шутка была опасной даже здесь, в комнате, где сидели полтора десятка физиков.

– К сожалению, – откликнулся Александров, – теперь у Сталина есть по крайней мере два-три года форы, прежде чем весь мир сообразит, что без бомбы не проживешь. А за это время он сможет такого наворотить… – Александров присвистнул, все смотрели на Матю, и, как ему показалось, с ненавистью. Он ушел, хлопнув дверью, потому что решил, что они ему просто завидуют. И это всегда было и будет. Правда, в одном он был с ними согласен – теперь, после первого успеха, их шансы выйти отсюда живыми сильно уменьшились.

Матя ждал головной боли, тошноты – он знал о некоторых симптомах радиационного облучения, но пока Бог миловал. Алмазов жаловался на мигрень, но Матя успокаивал его – вернее всего, Ян переутомился. Ян не сказал Мате, что у него начали выпадать волосы, он даже поначалу не связал это со взрывом, а врач в госпитале сказал, что это нервное.

На двенадцатый день пришла наконец шифровка из Москвы – отбыть самолетом для отчета на Политбюро. Вызывали Матю и Алмазова. Последнему приказано было забрать все проявленные пленки, фотографии и образцы.

Глава 5
Апрель 1939 года

Сидеть и мерзнуть в подвале не было сил. Но и выходить днем было слишком опасно. Хоть и шел дождь, было сумрачно и пасмурно, все равно их заметят, как только они выйдут в тундру. С другой стороны, с каждым часом, с каждой минутой растет опасность того, что на полигон приедут всякого рода специалисты и начнут подводить итоги.

Когда еще через час Андрей выглянул из подвала, он увидел, что дождь усилился и смешан со снегом.

Он подумал, какие сейчас придумывают предлоги эти специалисты и охранники, которым надо вернуться на полигон, отыскать и опознать трупы, измерить разрушения, только чтобы не вылезать в эту страшную непогоду.

Но дальнейшее зависело, разумеется, от того, насколько начальство убеждено, что надо спешить и начинать работы сразу.

Поставив себя на место начальства, которое все равно останется под крышей, в тепле и уюте, при стакане водки, Андрей решил, что он бы уж наверняка погнал подвластных ему мыслителей и воинов разбираться с тем, что они натворили. О чем и сообщил, спустившись в подвал, Альбине.

– А слон? – спросила Альбина.

– Что вы имеете в виду?

– А слона тоже убили?

– Боюсь, что убили, – сказал Андрей и понял, что ему жалко профессора Семирадского куда больше, чем несчастного слона.

– Давайте пойдем отсюда, – сказала Альбина. – Мне тоже невмоготу здесь больше сидеть, как будто ждать, когда придут и тебя свяжут. И к тому же здесь очень вредный воздух. Я это чувствую, я очень интуитивная – каждая минута здесь очень опасна для жизни.

– Тогда пошли, – с облегчением согласился Андрей. Любое движение было выходом. – И пускай погода будет отвратительной. Чем гаже, тем нам лучше.

Альбина направилась было к лестнице, но Андрей заставил ее надеть ватник Айно – Альбина отказывалась, на ватнике была кровь, но Андрей сказал, что в ином случае он с ней никуда не пойдет, – она обязательно замерзнет ночью в тундре.

– И если вы намерены мстить за Айно, – продолжал Андрей, – то для этого нужно как минимум остаться в живых.

Он держал ватник, как держат манто, помогая даме надеть его. И Альбина повернулась к Андрею спиной и надела ватник, как манто, – он был ей велик, чуть ли не до колен, Андрей помог завернуть рукава – некрасиво, но надежно.

– Он тяжелый, – пожаловалась Альбина.

– Потерпите, – сказал Андрей. Сам он позаимствовал у покойника ушанку – своя была совсем драной и без уха.

Поднявшись из подвала и выйдя к выходу из кирхи, они остановились, не в силах сделать следующий шаг – так яростен был напор мокрого снега. Они простояли несколько минут, прижимаясь к стене под козырьком, оставшимся от крыши кирхи, пережидая это бешенство стихий, и, когда снег чуть приутих и сменился снова дождем, они услышали в отдалении сквозь стук дождя и негромкий унылый вой ветра шум тракторного или танкового мотора. Андрей был прав – кто-то направляется сюда, несмотря на безумство стихий.

Этот звук заставил их решиться.

– Нам налево, – сказала Альбина, – практически на север, вы умеете идти по звездам?

– Вы обещаете мне звезды этой ночью?

– Не знаю, – сказала Альбина тихо, словно отвечала на экзамене и не могла решить задачу.

– Лучше бы, чтобы их не было, – сказал Андрей, – звезды означают мороз. А нам он не нужен.

– Но снег нам тоже не нужен. Мы заблудимся и умрем, – сказала Альбина.

– Вы можете вернуться в зону, – сказал Андрей.

– Вы же знаете, что я этого не сделаю.

Они пошли налево, и дождь бил в спину – сразу стало холодно, они промокли, но все же это было лучше, чем идти против ветра. Под ногами была жижа из снега с водой и грязью, к тому же улица превратилась в полосу препятствий, и по сторонам торчали обломанные зубы первых этажей. Самих домов не существовало. Они превратились в кирпичные завалы. Наверное, можно было бы вернуться и поискать другой путь, но Андрей опасался, что к площади уже выехали тракторы, потому упорно тащил несчастную Альбину через завалы, зная, что сама-то улица коротка, – завалы должны кончиться через пятьдесят метров.

Но когда он решил, что они уже преодолели самые сыпучие и крутые завалы, их ждало препятствие, неожиданное и особенно скорбное: перегородив проход грудой обожженного и даже пахнущего жареным мяса, лежал слон, – видно, боль от ожога или ран, полученных при взрыве, была столь велика, что заставила его подняться и побежать прочь.

Альбина начала плакать – Андрей знал, что она плачет, по ее всхлипам, но слез не было видно – Альбина уже промокла, и поля ее старенькой шляпки обвисли, как у старой поганки.

Пришлось влезть внутрь бывшего дома, чтобы обогнуть тушу, но тут Андрей увидел торчащую из-под кирпичей почти черную руку с растопыренными пальцами – там погиб невольный обитатель дома. Андрей резко потащил Альбину еще дальше в сторону, чтобы она не заметила этой руки.

Внезапно они оказались на пустом открытом пространстве – если здесь и были какие-то строения, то их смело взрывной волной. По ровному и мокрому полю сильный ветер катил камешки и какие-то тряпки. Впереди лежал труп – Андрей хотел обойти его, но Альбина смело направилась к нему, и только тогда Андрей понял, что это почему-то оставшееся целым, принесенное сюда взрывом чучело с лицом Гитлера. По странному совпадению он сам раскрашивал его за день до взрыва.

– Я думаю, – сказала Альбина, – что вам лучше снять с него шинель. Вам будет теплее.

– Нет, – ответил Андрей. – Я не хочу. Это не брезгливость – она насквозь промокла, и мне будет тяжело идти.

Альбина не стала спорить, и они пошли дальше. Тут они снова услышали треск мотора – по направлению к ним ехала танкетка.

Им пришлось спрятаться за пустым и обгоревшим танком – в своем путешествии они приблизились к центру взрыва – к парашютной вышке, от которой остались лишь оплавленные устои – как оплывшие металлические пальцы…

Неподалеку шел человек. Он был одет как зэк, но не был зэком, потому что к его груди на ремнях была прикреплена металлическая шкатулка, которую этот человек, присев на корточки, как раз открыл и положил оплавленный кусочек металла, подобранный из грязи. Человек тоже услышал треск мотора танкетки, выпрямился, огляделся в поисках убежища и быстро побежал к обгоревшему танку, за которым прятались Андрей и Альбина.

Увидев их, он сразу сообразил, что они такие же, как и он, беглецы, и потому сказал:

– Привет товарищам по несчастью! – И приложил палец к губам, призывая к молчанию.

Грохот мотора приближался – танкетка медленно ехала по пустырю, верхний люк был открыт, в нем стоял танкист в каске и шлеме. Танкетка миновала их укрытие и повернула в сторону бывшего зоопарка.

Лицо неизвестного зэка – а Андрей был убежден, что не видел его при заселении города и не встречал раньше на строительстве, – было измазано грязью, словно он по уши угодил в лужу, и Андрей рассудил, что тот измазал себя нарочно, для камуфляжа.

Затем опытный взгляд Андрея определил, что ватник, хоть и обыкновенный на вид, слишком нов и чем-то в пошиве отличается от обычного. Возможно, аккуратностью пошива. На ногах у зэка были хорошие непромокаемые сапоги.

– Давайте знакомиться, – сказал зэк, придерживая левой рукой на груди металлический ящик, – Иван Васильев, ссыльный, почти вольный, и можно сказать – случайный прохожий.

Правый карман ватника оттопыривался, и Андрей был почти убежден, что там у зэка пистолет.

Переодетый чекист? Но какого черта им нужно переодеваться в своем доме? Скорее все же не зэк и не ссыльный – но ряженый.

– Не надо меня так разглядывать, – сказал зэк, – от этого я не стану ни хуже и ни лучше. Какой есть, такой есть.

– А кто вы на самом деле? – спросила Альбина.

– Почему вас это волнует? Вы боитесь, что я возвращу вас на место обязательного пребывания?

Голос зэка был знаком, словно когда-то в юности, в давнем прошлом он его встречал, не был близок, но встречал. Значит, прошло двадцать лет? И фамилия Васильев, хоть и вполне обыкновенная и носимая многими тысячами людей, сочеталась именно с этим голосом и с этим веселым и ненадежным взглядом жуира и авантюриста…

Васильев тоже присматривался к Андрею, будто старался что-то вспомнить. Хотя и Андрея после пяти лет лагерей вряд ли узнала бы собственная жена.

– В сущности, я тут все дела закончил, – сказал Васильев. – И собираюсь домой. А вы?

Он уже был убежден, что видит беглецов из здешних лагерей или даже из самого Полярного института, которые воспользовались взрывом, чтобы удрать в тундру, откуда они живыми не выберутся. Но они еще могут сослужить свою последнюю службу Третьему рейху.

– Мы тоже уходим, – сказал Андрей. Что-то связанное с этим Васильевым было ему неприятно. Он пожилой, ему за пятьдесят. Значит, в Гражданскую было тридцать?

– Может быть, пойдем вместе? У вас есть цель?

Андрей взглянул на Альбину. Он медлил с ответом. Встреча с этим Васильевым могла быть спасением, а могла, и более вероятно, оказаться ловушкой.

– У нас есть цель, – сказала Альбина.

– И наверное, со мной не по дороге.

– Наверное, не по дороге.

– Хотя несчастные всегда должны тянуться друг к другу. Вместе мы сильнее любой танкетки. – И Васильев махнул рукой в сторону бывшего города. – Кстати, как этот город назывался?

– Берлин, – сказал, не задумываясь, Андрей.

– Как трогательно! – обрадовался почему-то Васильев. Левая рука Васильева лежала пальцами на ящичке, пересекая грудь, и именно это заставило Андрея вспомнить военлета Васильева, которого он знал во время той войны. К счастью, не очень близко. И стоило вспомнить, кто этот авиатор, как остальные, связанные с ним воспоминания сложились в непрерывную цепочку.

– Вы были в Трапезунде в семнадцатом году? – спросил Андрей.

– Теперь я тебя вспомнил, юный археолог, – сказал Васильев, – и видно, я старею, и меня пора пустить на мыло – нельзя забывать старых знакомых.

Что бы ни было в прошлом, но сейчас старое знакомство сразу устранило барьер отчужденности, хотя на самом деле для этого не было оснований, – Васильев, даже воскресший в памяти, мог оказаться, к примеру, агентом НКВД или бандитом…

– Так вот, милая барышня, – сказал Васильев, – мы с вашим спутником старые приятели, и это дает мне основание, как старшему товарищу, задать вам прямой вопрос – а ваша воля отвечать или нет: куда и откуда вы бежите?

– Мы бежим вон туда, – просто ответила Альбина. – Я знаю, где есть брошенные бараки, в которых можно пока спрятаться.

– И помереть от голода и холода?

– У нас есть немного картошки и бурака, – сказала Альбина. – Мы будем ловить рыбу, а потом пойдем дальше. Ведь надо попробовать. Правда?

И вопрос был таким откровенным и детским, что Васильев неожиданно для самого себя был растроган голосом и словами этой несчастной блеклой худенькой женщины в громоздком рваном ватнике поверх вытертой до корней меха шубки и в шляпке, поля которой обвисли от воды, словно щупальца у черноморской медузы.

– Разговор окончен, – сказал тогда Васильев. – Вы идете со мной. И вам придется мне довериться. Я обещаю вам еду и ночевку, я постараюсь, но не обещаю, что смогу помочь вам выбраться отсюда. Правда, не бесплатно. Но я полагаю, что самое глупое в нашем положении – вести беседы под дождем в ожидании, когда сюда явится оцепление, чтобы заняться вынюхиванием и выслеживанием. Большевики делали этот фейерверк не для развлечения, а потому, что им хочется убивать людей. Пошли.

И Васильев пошел от танка в тундру, к неглубокому распадку, где тек весенний ручей, вздувшийся от дождя, – склоны распадка могли скрыть их от взгляда со стороны.

Начало темнеть, но сумерки обещали быть длинными, дождь постепенно вылился весь, и стало холоднее – к тому же все они промокли насквозь. Васильев шел впереди и часто поправлял ремень, на котором висел металлический ящик. Ему было тяжело.

За Васильевым шла Альбина, Андрей замыкал шествие. Они почти не разговаривали. Говорить было трудно, каждое слово отнимало кусочек тепла и сил. Порой приходилось заходить в ручей, чтобы перебраться на другой берег, – ручей вилял по долинке. Но все равно, как объяснил Васильев, так идти лучше, чем выше, по открытому месту. Здесь по крайней мере твердая земля, песок и камни.

Когда совсем стемнело, зажглись звезды.

Стало подмораживать. Васильев объявил привал. Он устал. Андрей сказал:

– Если вам тяжело, я могу понести дальше.

– Я буду тебе признателен.

Васильева бил озноб – хорошо еще, что ноги у него не промокли, как у остальных. Что делать? Конечно, их можно допросить и бросить в бараке у берега озерка, даже оставить им консервов. Но оставался вариант, в преимуществе которого надо было еще убедить как самих беглецов, так и Юргена с Карлом, – лететь вместе в Берлин. «Ханна» наверняка поднимет такой груз – она уже истратила достаточно бензина.

Так ничего и не решив, он отложил решение до места – нет пользы ломать себе голову заранее. Главное – дотащиться до самолета. Андрей тянул свинцовый ящик из последних сил, но Васильеву не хотелось забирать его обратно – будем считать, что это часть платы Андрея Берестова – вот и фамилия вспомнилась, – часть платы за спасение. «Андрей наверняка обдумывает возможность напасть на благодетеля, он боится, что я приведу его на стоянку НКВД или в логово бандитов-уголовников. Поэтому чем сильнее он устанет, тем мне лучше». Женщина шла молча и не жаловалась. Они терпеливые – эти маленькие женщины.

Через четыре с половиной часа изнурительной ходьбы они вышли к длинному озеру, у берега которого стоял белый гидроплан, отлично видимый на черной воде при свете половинчатой луны.

Андрей остановился.

– Что это такое? – спросил он.

– Это самолет, – сказал Васильев, будто говорил с идиотом. – Он называется «Ханна», и я на нем прилетел.

Появление Васильева с соотечественниками было воспринято его спутниками по-разному. Юрген был категорически против того, чтобы они даже приблизились к самолету, – они показались ему типичными славянами, грязными, подозрительными, злобными и способными одним своим присутствием загубить и «Ханну», и секретную миссию. Высказав свою точку зрения, он покинул остальных и уплыл на надувной лодке к «Ханне».

Андрей и Альбина слишком устали, чтобы понимать, о чем спор, Васильев, который устал не меньше их, был взбешен ограниченностью подполковника и крикнул вслед Юргену, что тот может улетать на своей идиотской «Ханне», но пускай сам отчитывается перед Герингом о провале миссии.

Карл Фишер, не удержавшийся от того, чтобы при свете магниевой вспышки не сфотографировать неожиданных гостей, волей судьбы должен был разрешить спор. Но для него никаких сомнений не существовало – узники погибшего городка были счастливейшей находкой, куда более ценной, чем все фотографии, вместе взятые. Одно дело отправиться в Африку на поиски белого носорога и привезти оттуда его фотографию, сделанную с бреющего полета, другое – явиться с детенышем редчайшего животного. Так что Фишер, поблескивая очками и широко, добродушно улыбаясь, пожал руки зэкам, как гостеприимный хозяин, и спросил, знают ли они немецкий язык? Альбина, запинаясь, ответила, что учила, Андрей отрицательно покачал головой.

– Тогда переведите господам русским, которые, как я понял, бегут из зоны катастрофы, что мы можем оказать им помощь и вытащим их из этой «ловушка». – Последнее слово он произнес по-русски, и Васильев понял, что Фишер знает русский, но не хочет, чтобы упрямый молодой пилот его понимал.

Андрей неожиданно спросил:

– Значит, это немецкий самолет?

– Фашистский самолет? – вторила ему Альбина. Альбина была детищем Советской страны, и для нее слово «фашистский» было страшным и враждебным. Андрей же, когда понял, что его не разыгрывают, ощутил невольное облегчение, потому что в ином случае – окажись Васильев, допустим, агентом советской военной разведки или контролером ЦК ВКП(б) – ну мало ли кем он мог оказаться! – они с Альбиной были обречены либо возвратиться в зону, откуда их ни за что не выпустят живыми, либо пройти мясорубку допросов в какой-то иной советской организации, никак не более гуманной, чем НКВД.

– И вы – шпионы, – сказал Андрей утвердительно.

– Можешь называть нас именно так, можешь даже махать красным галстуком и вызывать отважных пограничников, чтобы нас задержали и предали справедливому суду. Только неизвестно, где тогда окажешься ты, – ответил Васильев.

Альбина робко потянула Андрея за рукав – обратно, в тундру.

– Погоди, – сказал Андрей. – Вы получили сведения о Полярном институте и испытаниях?

– Разумеется, – сказал Васильев, – на то и существует разведка.

Юрген смотрел на них, приблизив лицо к плексигласу кабины. Лицо угадывалось неподвижным белым овалом.

– Не обращайте на Юргена внимания, – сказал Карл Фишер Васильеву. – Это зазнавшийся юноша, напичканный предрассудками, которыми столь богата любая тоталитарная система.

Васильев приподнял бровь. Таких слов он не ожидал от скромного фотографа.

– Не бойтесь, если я говорю нечто выходящее за пределы дозволенного, значит, я отношусь к тем, кто определяет эти границы, – сказал Фишер. – Надеюсь, когда придет время выбирать между смертью в ледяной пустыне и относительным комфортом берлинских учреждений, ваши соотечественники разумно выберут второе.

С этими словами Фишер отошел в сторону, ободрив Васильева, павшего было духом от мысли, что придется бросить этих несчастных людей здесь. Теперь Васильев убедился, что настоящим руководителем миссии является не молодой ас, а именно Фишер, что было куда разумнее с точки зрения германской разведки.

Андрей с Альбиной смотрели вслед Фишеру – они также почувствовали власть в его мягком тоне и сдержанных движениях.

– Мы улетаем через несколько минут, – сказал Васильев. – Иначе нас могут засечь русские истребители, и мы никуда не прилетим. Нас должна скрыть утренняя мгла – к восходу солнца «Ханна» будет уже над морем. Решайте.

Васильев увидел, как Фишер, подойдя к кромке воды, окликнул Юргена, который не сразу высунулся, отодвинув боковую створку пилотской кабины. Васильев не разобрал, что там объяснял фотограф пилоту, потому что слушал, как Андрей говорил Альбине:

– Альбина, я не могу вас здесь бросить одну, на верную смерть. Но если вы не полетите с нами, то я останусь и погибну тоже.

– Но как можно улететь! – произнесла Альбина. – Это же измена Родине.

– К сожалению, наша Родина держит нас здесь, потому что считает нас изменниками, и еще сегодня утром сделала почти удачную попытку отправить нас на тот свет без суда и следствия.

– Это не Родина! – закричала Альбина. – Это Алмазов! Ты же знаешь, что это Алмазов!

– Алмазов такая же пешка, как любой охранник, – в любой момент его могут сковырнуть. И придет другой такой же Алмазов.

– Но что тогда все это означает? Что с нами происходит?

Это был вопрос, который она, видно, задавала множество раз – но только себе, боясь любого собеседника.

– То, что наша страна сошла с ума, – сказал Андрей.

Было жутко холодно, одежда так и не просохла, дул холодный ветер, и звезды были еле видны на голубеющем небе – их постепенно затягивало тонкими полупрозрачными облаками.

Альбину била дрожь.

– В бараке вы не согреетесь, – сказал Андрей. – Мы умрем.

– Я знаю. Так, наверное, лучше.

– Но я остаюсь с вами.

– Ни в коем случае! Вы улетайте!

– Вы моя жена!

– Не смейте так говорить!

– Жена военного времени.

– Не смейтесь.

– Альбина. – Андрей обратился к последнему аргументу. – Только недавно, когда погиб Айно, вы сказали мне, что должны остаться жить, чтобы отомстить Алмазову. Если мы замерзнем в этом бараке, кто будет мстить?

– Я думала мстить здесь, а не там.

– Откуда вы знаете, в каком случае ваша месть будет более успешной?

Альбина подняла голубые – то ли от лунного света, то ли от холода – руки и сжала виски – она была близка к истерике.

Карл Фишер придерживал лодку у берега, Васильев медленно подошел к лодке и передал туда свинцовый ящик. Карл Фишер поставил его в лодку. Потом они посмотрели на Андрея и Альбину.

Андрей протянул Альбине руку, и они пошли к лодке. Альбина вяло сопротивлялась, как бы отдавая дань долгу сопротивляться. Они дошли до лодки и сели в нее. Васильев оттолкнулся от берега, Фишер ловко действовал байдарочным веслом, чтобы подогнать лодку к низко нависшему над водой брюху гидроплана.

Фишер поднялся в фюзеляж первым и что-то резко сказал Юргену.

Тот возразил. Фишер прошел к пилотской кабине, и до Васильева донесся обрывок сказанной им фразы:

– Как только мы выйдем из зоны опасности, вы дадите радиограмму в Берлин. Я разрешаю вам дать ее открытым текстом. В ответе вам подтвердят мои полномочия – в ином случае можете меня расстрелять.

– Я отвечаю за полет, – упорствовал Юрген.

– Вы отвечаете за то, чтобы самолет долетел до места, а все остальное поручено мне. Я надеялся, что не будет нужды в том, чтобы открываться вам, – все шло по плану, но теперь такая необходимость возникла. И я попрошу, чтобы вы не допускали ни единого выпада или оскорбительного слова против несчастных русских.

– Я буду молчать, – сказал Юрген голосом обиженного школьника.

Остальные уже поднялись в тесную кабину гидроплана, и мужчины втаскивали резиновую лодку. Васильев понял, что Альбина слышала разговор Фишера и Юргена и, возможно, поняла его.