Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8 "

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 55 страниц)

Глава 6
Вечер и ночь 24 октября 1932 года

Они медленно шли по полого поднимавшейся дорожке, которая вела мимо теплиц, заброшенных недавно на волне коллективизации огородов, к тригонометрическому знаку.

Александрийский отдал зонт Лидочке – дождь перестал, но, когда налетал резкий порыв ветра, он собирал капли, скопившиеся на ветках, и кидал в лицо, как заряд настоящего ливня.

Александрийский тяжело опирался на трость, ему было нелегко говорить на ходу, поэтому они часто останавливались передохнуть.

Тонкий нос профессора покраснел, он шмыгал, порой доставал из кармана пальто носовой платок и промокал им нос. Лидочка подумала, что в детстве ему строго внушали, что хорошие мальчики не сморкаются на людях. И ей хотелось сказать: «Павел Андреевич, сморкайтесь, после революции это разрешили», но, конечно, она не посмела так сказать.

– К сожалению, ситуация с созданием сверхбомбы – назовем ее бомбой атомной, это название не хуже любого другого, – на самом деле серьезна. Наверное, вы, Лидочка, решили, что Матя набивает себе цену и морочит голову нашей секретной полиции.

– Нет, я думала, что Матя не дурак и вряд ли его продержали бы три года в Италии, если бы он был обманщиком.

– Матя – редкий тип ученого, который двумя ногами стоит на земле. Каждый из нас не без греха, но наши грехи компенсируются нашими чудачествами, нашей одержимостью, скажем, нашими патологическими извращениями. Мы все, талантливые люди – посмею отнести себя к таковым, – ненормальны, потому что сама талантливость ненормальна. А вот Матя нормален. Я его знаю уже много лет – одно время он был моим студентом. Крайне способен, почти талантлив. Из таких выходят неплохие директора институтов и ученые секретари, но никогда – гении… Матя умеет думать. Он овладел логикой. К тому же у него замечательный нюх на перспективное, на все новое, что может принести ему выгоду… Впрочем, я несправедлив. Я недоволен им и потому стараюсь его принизить… Пошли дальше – до крайней лиственницы. И там отдохнем. Вам не холодно?

– Нет.

– У Мати еще одна удивительная способность – он смотрит на все со стороны. Он никогда не становится участником, он всегда – наблюдатель. А в этом есть преимущества – ты сохраняешь способность к трезвой оценке происходящего. Знаете, я думаю, что ни Ферми, ни Гейзенберг, ни Бор – никто из них не догадывается о том, к чему пришел Матвей. Он увидел в их движении к цели закономерности, которые они сами, в азарте труда и открытий, не замечали. И поверьте, сейчас открытия в ядерной физике сыплются как из рога изобилия. Матвей связал две несовместимые для остальных проблемы – мировой политический кризис, войну, до которой мы докатимся через несколько лет, и возможности ядерной физики. Более того, я подозреваю, что своими выводами он ни с кем не стал делиться. Он унес конфетку в уголок, стал ее жевать и рассуждать: а где дадут целый торт?… Вот и наша лиственница… Как красив Божий мир и как жалко мне его покидать! Нет, не надо сочувствовать или спорить – это неизбежно. Медицина не умеет чинить порванные сердца. Лет через сто хирурги научатся брать из бедра хорошую чистую артерию и вшивать в сердце – но это фантазии, которые меня уже не касаются…

– Я читала у Беляева, как одной женщине пересадили голову.

– Это лучшая повесть Беляева, – сказал Александрийский. – Может, потому, что она первая, – она полна удивления перед величием еще не сбывшейся науки. Но, если вы заметили, фантастика в нашей стране кончилась, ее заменила коллективизация и индустриализация. Нам не нужно мечтать и воображать – за нас это делают в Цэка.

Александрийский проводил глазами белку, которая бежала через прогалину, держа в зубах большой орех.

– К сожалению, Матвей катастрофически прав. Мы провели с ним несколько часов в спорах – он старался привлечь меня к себе в союзники, ему нужны более солидные имена, чем его имя… И знаете что? Он меня убедил. Я совершенно и бесповоротно верю в возможность создания сверхбомбы на основе реакции деления ядер урана. Никаких чисто физических возражений этому я не обнаружил. Боюсь, что не обнаружат и другие ученые. И при организационных способностях, силе убеждения и напористости Матвея работы над бомбой могут начаться в ближайшее время. Если не заговорит Полина.

– А вы думаете, что Алмазов ищет ее именно поэтому?

– Алмазову нужна Полина. Ему нужно самому допросить ее. Нужно понять, что она знает о Мате и чем это грозит не только Мате, но и проекту века и лично товарищу Алмазову. И ему также важно понять, что выгоднее – уничтожить Полину, позволить это сделать перепуганному за свое будущее Мате или оставить ее как угрозу. Ох, какая интрига!

– Ничего интересного! Это же люди. Вы не знаете Полину, а я ее немножко знаю.

– И вам ее жалко?

– Конечно, жалко. Я же почти не верю, что она жива.

– Ей лучше было сидеть дома и не провоцировать события. Каждый из нас – раб собственной судьбы. Судьба Полины – ничтожная песчинка по сравнению с судьбами, на право распоряжаться которыми замахнулись наши друзья Матя и Алмазов.

Они медленно пошли дальше. Впереди холмом, заваленным гнилыми листьями и заросшим жухлой травой, поднимался старый погреб.

– Почему вы все время говорите о том, что Матю надо остановить? Ведь завтра бомбу начнут изобретать французы и англичане, которые нас ненавидят, завтра она попадет к фашистам. Гейзенберг сделает ее для Гитлера.

– Слышу аргументацию Матвея. Это он сказал?

– Он сказал.

– Не бойтесь Гейзенберга. Бойтесь тех, кто ближе. Бойтесь Мати.

– Бомба – надежная защита от фашизма!

– Опять Матвей! Да пойми ты, прекраснодушное дитя, что эта бомба – не просто бомба. Энергия, которая высвобождается при разделении атома урана, так велика, что одной бомбы будет достаточно, чтобы снести с лица земли Париж.

– Или Москву?

– Подумай же, что случится, когда у Алмазова и его друзей – у Сталина, Молотова, Кирова, Тухачевского, – у этих убийц окажется в руках абсолютное оружие! Неужели ты думаешь, что они постесняются его употребить в дело? Неужели ты думаешь, что они не сбросят его на Париж, сберегая собор Парижской Богоматери? Неужели ты не видишь, как отряды чекистов входят в Лондон? Неужели ты не понимаешь, что страшные преступления, которые уже совершила или еще совершит сталинская банда, будут удесятерены? Они же с помощью тщеславного Мати завоюют весь мир, экспроприируют весь швейцарский сыр и шоколад, чтобы самим его сожрать!

– А Матя?

– Матя? Если он доживет до торжества мирового коммунизма с атомной бомбой, то, возможно, будет стоять на трибуне среди победителей. Но вернее всего, на каком-то этапе его отстранят или уничтожат. А впрочем – что я знаю? Я вижу только смерть и всадников апокалипсиса, я вижу бандитов Муссолини и Сталина, которые рвут карту мира… О, если бы у меня были силы убить Матю, чтобы спасти людей, я бы пошел на это, несмотря на то что моей грешной душе так скоро предстоит держать ответ.

– Вы так ненавидите большевиков? – Голос Лиды был тих и несмел.

– Я понимаю, какую страшную ересь ты сейчас услышала, и я благодарен тебе за то, что ты не помчалась к Алмазову с требованием арестовать меня. Ты молчишь? Ты еще не решила? Это несложно – я беззащитен.

– Вы ничего обо мне не знаете, – сказала Лида.

– Это значит, что ты меня пощадишь?

– Вы не любите большевиков?

– Я боюсь их, я боюсь того, что они сделали с моей страной, и еще больше боюсь того, что они сделают со всем миром. И умираю от страха, когда думаю о том, что они сделают, объединив усилия с Матей и теми послушными учеными, которые ради куска хлеба, страха иудейска ради, ради славы, ради карьеры прибегут к ним на помощь, чтобы делать бомбу… и если они останутся живы, то даже забудут покаяться.

Они подошли к погребу. Между ним и дорожкой ярким пятном желтела расплывшаяся куча глины. Видно, ее завезли для хозяйственных надобностей еще летом, а потом почему-то забыли о ней – гигантским оладьем она покрыла черную землю, траву, облегла молодой клен.

– Вот видишь, – сказал Александрийский. – Я же говорил тебе, что уже видел эту глину.

– А Матя не только видел, – сказала Лидочка, – но и ходил по ней.

– Если тебе интересно, – Александрийский думал о бомбе, – я покажу тебе принцип, по которому можно построить атомную бомбу. Один воин еще не войско, и даже три воина не войско, – но с какого числа воинов начинается войско?

* * *

– Подождите одну минутку, – сказала Лидочка, – я все же загляну в погреб.

– Только не промочи ног, – сказал Александрийский. Он оперся о трость обеими руками и стал смотреть на лес.

Лидочка осторожно обошла по краю пятно глины, потянула на себя прикрытую, почти развалившуюся дверь в погреб. Та заскрипела и с трудом поддалась. Вниз вело несколько ступенек – свет почти не проникал внутрь, и потому непонятно было, глубок ли погреб.

– Ты меня слышишь? – спросил сверху Александрийский.

– Слышу, – откликнулась Лидочка. Она увидела на ступеньках желтые следы – человек, который совсем недавно спустился в погреб, не заметил, что наступил в глину. Вернее всего, потому, что было темно. Следы были большие, но нечеткие, и нельзя было сказать, кому они принадлежат. Зачем же человеку было спускаться в погреб?

– Когда собирается войско атомов, у них возникает желание кинуться на врага, – донесся голос Александрийского и исчез, заглушенный звоном в ушах. Лидочка еще не видела ничего, но с внутренним предчувствием, точным и неотвратимым, она уже знала, что найдет сейчас на полу погреба, и страшилась сделать еще шаг вниз, но и не могла вернуться к Александрийскому, пока не убедилась в том, что права.

Придерживаясь рукой за отвратительно холодную и влажную стену, Лидочка спустилась вниз. Нога ее попала в воду – ботик сразу промок.

Тело Полины – Лидочке пришлось присесть, чтобы дотронуться до него, – показалось сделанным из скользкой ледяной глины. Лида сначала дотронулась, обожглась скользким холодом, только потом различила в полутьме белое, с открытыми большими глазами лицо…

Видно, она все же на несколько секунд или минуту потеряла сознание, потому что снаружи донесся трубный глас Александрийского:

– Что с тобой, Лидия?

– Я иду, – сказала Лида, – я иду, – повторила она, потому что других слов не помнила.

Она упала на руки Александрийскому. Тот не ожидал этого и не смог ее удержать, и потому Лидочка уселась на землю, к счастью, не на желтую глину.

– Она там, – сказала Лидочка.

* * *

Александрийский был безжалостен. Подняв Лидочку на ноги, он потребовал, чтобы она закинула голову и считала до ста и не думала о том, что увидела в погребе.

А Лидочка и не думала об этом. Как ни странно, страх миновал почти сразу после того, как она вылезла на свежий воздух. Конечно, больше всего на свете Лидочке хотелось забраться в постельку, закрыть глаза и быстро-быстро заснуть. Но она понимала, что Александрийский этого не позволит. Александрийский был сердит на себя, потому что не поверил в важность улики, которую можно было назвать «тайна желтого следа», и потому потерял лицо – в погреб пришлось лезть Ватсону, и именно Ватсон совершил открытие, когда Шерлок Холмс рассуждал о делении атомов.

Но сам Александрийский в погреб, конечно же, не полез, зато, пока Лидочка приходила в себя, он разрабатывал схему дальнейших действий. Больше таких ошибок не должно быть!

– Вам лучше? – спросил он.

– Мне хорошо, – попыталась ответить с иронией Лидочка. Иронию Александрийский не уловил.

– Если Полину убил Матвей, – сказал Александрийский, – то остается надежда на то, что, каким бы соблазнительным ни казалось сотрудничество с ним для Алмазова, он не решится пригреть элементарного убийцу. Нам остается главное: поймать Матвея на месте преступления.

– На каком?

– Когда он будет прятать труп. Поезд Троцкого отходит на задний план.

– Но он же спрятал Полину!

– Ничего подобного! Здесь он ее не оставит. Он дождется темноты и унесет тело к пруду… или в лес.

– Откуда вы все знаете?

– Если бы вы задумались, пришли бы к тому же выводу. Убийца – человек в этом деле неопытный. Иначе бы не волок жертву по коридору, не прятался бы, испугавшись чего-то, к вам в комнату, не убегал бы, бросив труп, не гонялся бы за вами по коридорам… Масса всевозможных «не»! Я утверждаю, что ночью, пока мы все были внизу, убийца вернулся к вам в комнату, утащил труп через кухню сюда…

– Почему тогда он не отнес его до пруда?

– Он не посмел надолго уйти из дома. А вдруг вы поднимете шум и начнут проверять комнату за комнатой? А его нет. Он и поспешил домой.

– А письмо? – спросила Лидочка.

– Какое письмо?

– Письмо Полины, в котором она сообщает, что уезжает.

– Может быть, она и в самом деле собиралась уехать, но Матя ее догнал…

Лидочка понимала, что Шерлок Холмс не прав – Полина не стала бы уезжать, оставив кастрюлю у Лидочки.

– Нет! – Лидочка замерла. Она решила задачку! – Я поняла! Это Матя! Он надеялся, что, если Полина уехала, ее не станут искать. И написал записку! Он сам написал, а не Полина. Она была уже мертвая!

– Что натолкнуло вас на такую версию? – вежливо спросил Александрийский. В вопросе не хватало только обращения «коллега».

– Грязный след на подоконнике. Не Полина же залезала к себе в окно! Матя залез, написал записку. С точки зрения преступника это правильный шаг. Я об этом уже где-то читала!

– Но ведь записка подписана Полиной!

– Трудно мне с вами, Шерлоками Холмсами, – заявила Лидочка. – А вам приходилось видеть письма, написанные Полиной? Да просто никому не пришло в голову выяснять: ее это почерк или чужой. Даже Алмазову. Но только Мате надо, чтобы Полина благополучно уехала и все о ней забыли.

– И тут он узнает, что забыли не все. Что вы разговаривали с Полиной перед ее смертью, а Альбина этот разговор подслушала и передала Алмазову.

– Да, вся его выдумка с отъездом Полины оказалась зряшной.

– Теперь осталось только доказать, что убийца – Матя, и все станет на свои места. Тогда мы с вами можем подавать документы в МУР на должность сыщиков, – сказал Александрийский.

Они остановились перед дверью в дом.

– Нет, – сказала Лидочка, – нас не примут по классовому признаку.

– У меня трудовое происхождение, – возразил Александрийский. – Мой дедушка был священником, а папа – всего-навсего профессором Дерптского университета.

«Странно, мы даже шутим, как будто забыли, что рядом лежит несчастная мертвая женщина, что среди нас ходит ее убийца, который готов убить снова. Только что я буквально умирала от ужаса, меня мутило, я дрожала, а сейчас я уже улыбаюсь в ответ на вольтеровскую усмешку профессора».

– А что мы будем делать дальше? – спросила Лидочка. – Мы забыли договориться.

– Ждать темноты, – сказал Александрийский. – Раньше он не посмеет перетаскивать тело.

– Вы уверены?

– Он ни за что не оставит Полину в погребе, – сказал Александрийский. – И вы бы тоже не стали так рисковать: погреб буквально в шаге от кухни, туда прибегают играть детишки из деревни, туда могут заглянуть влюбленные – да мало ли что? Нет… Матвей не посмеет его там оставить. Особенно теперь, когда он понимает: труп Полины – приговор ему и его чертовой бомбе.

– А когда станет темно?

– Когда станет темно и тихо, убийца выйдет из дома, вытащит из погреба труп и понесет его вниз, к прудам. Или, если решит, что пруды слишком очевидное место для того, чтобы прятать трупы, потащит его дальше, закопает в лесу… я не знаю, чем все кончится. Но я знаю, чем начнется. Значит, с наступлением темноты мы должны наблюдать за погребом. И увидим убийцу. А сейчас мне надо отдохнуть. Вы совершенно забыли, что я старый больной человек.

– Да, забыла, – сказала Лидочка. – Вы не производите впечатления старого и больного человека, мистер Шерлок Холмс.

– Спасибо, Ватсон, вы умеете польстить старому мастеру…

Они вошли в дом.

Астроном Глазенап с помощью библиотекарши развернул длинный бумажный плакат, на котором красными буквами было написано: «Свободу узникам кровавой Речи Посполитой!» По их виду было понятно, что они не представляют, что делать с плакатом далее.

– Что здесь происходит? – спросил Александрийский. – Вы ждете Пилсудского?

– Ах, вы все забываете, Павел Андреевич, – сказала библиотекарша. – Сегодня же политический маскарад под лозунгом «Свободу пролетариату!».

– Я в погребе ноги промочила, – по секрету сообщила Лидочка профессору.

– Вы с ума сошли! В такую погоду! И мне не сказали.

– А чем бы вы мне помогли?

– Отнес бы вас на руках, – сказал профессор. – А ну быстро наверх!

– Когда встречаемся?

– Как только последний луч солнца погаснет на шпиле Кельнского собора, – сказал Александрийский. – И постарайтесь не оставаться одна. Убийца опасен!

Лидочка помогла ему раздеться и повесила пальто на вешалку. Потом сняла свое пальто. Прибежал взволнованный президент Филиппов. Почему-то он был в немецкой каске-пикельхельме времен Первой мировой войны.

– Иваницкая, вам задание! – сказал он, увидев Лидочку. – В вашей комнате материал для маскарадной одежды. Марта Крафт вам все объяснит.

– Что? – не поняла Лидочка.

– Сколько раз надо повторять! Вам следует срочно облачаться. По разнарядке вы будете исполнять роль игуменьи. Костюм примите у Марты Крафт, в вашей палате.

– Еще чего не хватало! – воскликнула Лидочка.

– «Отче наш» знаете? – сказал президент. – Ваша цель – прислуживать мировому империализму. А вам, Пал Андреевич, будет сидячая роль.

– Какая же, позвольте полюбопытствовать?

– Роль Британской империи в виде паука.

– Я польщен, – сказал Александрийский и прикрикнул на Лидочку: – Сколько раз вам говорить – бегите домой, переоденьтесь!

Лидочка взбежала наверх. Подходя к своей двери, замедлила шаг. Вдруг ею овладело странное тревожное предчувствие. Ну, сейчас-то чего бояться, сказала себе Лидочка. Страшное осталось снаружи. А здесь горит свет, из кабинета докторши доносятся женские оживленные голоса – может быть, медсестры тоже готовятся к маскараду? И что-то иррациональное удерживало Лидочку от того, чтобы потянуть за ручку двери. Что-то там, за дверью, поджидало ее и хотело напасть…

Ну хоть бы кто-нибудь прошел по коридору – она бы попросила открыть дверь – в шутку, смеясь…

Из кабинета выглянула Лариса Михайловна. Она весело спросила:

– Вам помочь?

– Нет, спасибо, – благодарно откликнулась Лидочка.

Она повернула ручку и толкнула дверь.

Было темно – шторы и занавески в комнате опущены. Свет проникал внутрь только из коридора. Лидочка стояла в дверях, скованная страхом, не смея сделать шага вперед… и вдруг из темноты на нее надвинулся скелет. Он шел, кривляясь, дергаясь, и Лидочка поняла, что сейчас умрет от страха… Тут сзади раздался пронзительный вопль!

Вопль был настолько страшен, что Лидочка, несмотря на охвативший ее ужас, обернулась и увидела, что в дверном проеме медленно оседает потерявшая сознание Лариса Михайловна, которая так не вовремя заглянула в комнату.

Лидочка сделала было движение на помощь докторше, но вспомнила, что скелет не дремлет… посмотрела на него и скелета не обнаружила – вместо него над ней возвышалось странное и не очень страшное существо, которое состояло из полных ног в черных шелковых чулках и черных же резинках, отделанных кружевом, из розовых панталон, обнаженного живота приятного телесного цвета, черного кружевного лифа, но вместо шеи и головы там наверху дергалась и колыхалась некая черная с белыми пятнами масса. Лидочка только через минуту сообразила, что смотрит на прекрасное тело Марты Крафт, которая старается снять через голову черный балахон с нарисованным на нем скелетом – маскарадный костюм «Голод в Индии», который она только что примеряла, чем и ввергла в ужас Лидочку и Ларису Михайловну.

Докторша скоро пришла в себя – даже нашатыря не понадобилось – и была очень смущена своей женской слабостью, а Марта, которая чувствовала себя неловко, хотя ни в чем на этот раз не была виновата, утешала ее и просила прощения у Лидочки. Лидочка отмахнулась.

– По крайней мере ты сегодня одна, и это уже достижение.

– Знаешь, – согласилась Марта, – как ты права! Все мужчины хотят от меня лишь одного, и никто не думает о том, что я тоже страдающая единица, человек, наконец!.. Как ты думаешь, я правильно сделаю, если сейчас брошу все силы на подготовку диссертации?

– Наука этого не переживет, – буркнула Лидочка.

Марта принялась смеяться, потом снова примерила костюм «Голод в Индии» и стала допрашивать Лидочку, идет ли ей образ скелета. Она так и говорила «образ скелета».

Лидочка разулась, поставила влажные ботики к еще горячей печке, потом достала из чемодана сухие теплые носки и, надев шлепанцы, отправилась к Ларисе Михайловне попросить чего-нибудь от головной боли и начинающейся простуды. Той было неловко за обморок, она достала большую коробку лекарств, и они с Лидочкой потеряли несколько минут, выбирая лекарства получше.

– Вы у нас в первый раз? – спросила Лариса. – Сегодня день самый интересный – у нас для каждой смены маскарад устраивают. Но раньше из кладовой княжеские сундуки доставали – там карнавальные костюмы еще с ихних времен остались. Тогда мы все одевались коломбинами, царевнами и рыцарями. А сейчас товарищ Филиппов очень боится товарища из Гэпэу и потому выбрал все политическое. Дурак он, правда?

– Дурак, – с готовностью согласилась Лидочка.

– А мне он велел быть угнетенным пролетариатом Запада и надевать старый мешок. Только он меня в этом мешке и видел! Интересно, откуда он этот скелет раздобыл! Неужели тоже в сундуках? Сколько лет я здесь, а не видела.

Голова все равно болела – начиналась простуда. Именно простуды Лидочке и не хватало. За окном стемнело – снова пошел дождь. Было лишь начало пятого, а уже сумерки, как глубокой зимой. По коридору мимо кабинета прошли молодые люди, одетые в красноармейскую форму.

Санузия жила счастливо и легкомысленно. И если у людей, что приехали сюда на заслуженный либо добытый по блату отдых, были важные и грустные проблемы в Москве, то, приехав сюда, они согласны были забросить их за шкаф и две недели прожить бездумно, потому что лес, отделявший Санузию от Москвы, был надежной границей – академики жили в заповеднике. Они вернутся, и их будут вычищать, увольнять, допрашивать, разоблачать, изгонять или награждать. Но это будет потом, потом, потом… Нелепо и несправедливо, что из всех людей, собравшихся здесь танцевать, кушать борщ и дышать воздухом, лишь ей, Лиде, почему-то приходится таить в себе тяжкое и смертельное знание о мертвой женщине, которая лежит в холодном погребе, и знать, что среди зверят в заповеднике таится волк-убийца, а ставкой в игре, идущей за кулисами дома, стала сверхбомба, способная стереть с лица земли Париж… Снизу поднимался праздничный, пока еще сдержанный, предновогодний, предмайский, праздничный шумок, заставляющий людей двигаться чуть быстрее, говорить чуть громче и смеяться чуть живее, чем обычно.

Лидочка вернулась к комнате, открыла дверь. Уже вот-вот стемнеет, и надо будет идти снова в холодный промокший парк и следить за убийцей. Как бы ни был плох этот человек, но можно представить себе ужас убийцы, которому предстоит выйти под дождь, забраться в погреб и, рискуя попасться случайному прохожему на глаза, волочить по грязи труп женщины…

– Господи, – сказала вслух Лидочка, понимая при том, что убийцу представляет в виде Мати и жалеет Матю, который так любит красивую жизнь, свою работу, славу и ее – Лидочку…

Лидочка протянула руку к выключателю, но не успела зажечь свет.

– Нет! Не смей! – раздался мужской голос. Дверцы платяного шкафа распахнулись, и темная фигура, выскочив оттуда, бросилась на Лиду. А Лида, смертельно уставшая от этого дня, поняла, что она уже не в силах бороться за свою жизнь – она даже согласна, чтобы ее убили, только чтобы не мучиться и не ждать…

Мужчина подхватил падающую Лидочку и прижал к себе. Но он не стал убивать ее.

Лида пискнула, представляя себе, как сейчас вонзится в нее кинжал или холодные, уже знакомые пальцы сожмут ее беззащитное горло. Мужчина прижал ее к стене и зашептал знакомым шепотом.

– Один поцелуй! – молил шепот. – Только один поцелуй, и я смогу жить спокойно.

– Да погодите вы!

– Нет, я не могу больше годить! Ты должна мне сказать «да»!

– Нет, не должна. – Лида продолжала бороться с конечностями агрессора, но делала это довольно вяло, потому что уже поняла, что это не ее убийца и вообще у него иные интересы.

– Марта, – мужчина страстно дыхнул на Лидочку луком и принялся целовать ее шею, – ты должна… ты же обещала…

– Это не я, – попыталась возразить Лидочка, но ее не слышали.

Ищущие губы поклонника наконец-то достигли рта Лидочки, поклонник был невменяем от страсти.

В этот момент дверь распахнулась, загорелся свет, и краем глаза Лидочка увидела в дверях остолбеневшую от удивления Марту Крафт.

Хватка поклонника ослабла, и Лидочка, освобождаясь, поняла, что ее пытался лобзать юный аспирант Ванюша Окрошко. Тот тоже понял свою ошибку и малиново покраснел.

– Откуда он взялся? – спросила Лида. – Проходу от твоих поклонников нету!

– Как ты посмела! – Марта неожиданно обрушила гнев на Лидочку. – Он же еще совсем ребенок. Как ты смела завлечь его?

– Это я завлекла?

– Разумеется, не я. Меня не было в комнате.

– Так это он меня лобзал? – спросила Лида. – Или я его?

– Нет! – закричал молодой человек. – Это я не вас целовал, я целовал Марту Ильиничну.

– Вот видишь, – сказала Лидочка мрачно, – можешь продолжать.

– Ой, – сказала Марта, – а я думала, что ты его у меня хочешь отнять!

– Он твой, – сказала Лида, – только скажи ему, чтобы в будущем он не прятался по шкафам – у меня там платье висит и блузки. Он мне все луком провоняет.

– Это неправда! – закричал Ванюша. – Марта Ильинична, скажите, что это неправда.

– Нет, – сказала Марта, – ты этого не могла подстроить. Ты не успела бы подстроить!..

Марта была совершенно серьезна – она решала задачу с двумя неизвестными. Весь мир был чреват изменой, никому нельзя было доверять.

– Где мой маскарадный костюм? – спросила Лидочка.

– Нет, вы скажите ей, – настаивал молодой человек, – вы скажите, что я не ел лука! Здесь лука отродясь не давали.

– Я не знаю никакого маскарадного костюма, – сказала Марта. – Совершенно не представляю, что ты имеешь в виду.

– Я ничего не имею в виду, – сказала Лидочка. – Мне все это надоело. Филиппов сказал мне, что одеяние монахини у нас в комнате.

– Вы забыли, Марта Ильинична, – возрадовался вдруг молодой поклонник. – Я вам лично помогал нести этот костюм. Вам так понравился материал. Помните, вы сказали, что хотели бы быть такой монахиней.

– А идите вы к чертовой бабушке! – закричала вдруг Марта, схватила со своей кровати черную одежду и кинула Лиде. – Все меня в чем-то подозревают, все у меня что-то вымогают. А ну иди отсюда, луку, видите ли, он наелся и лезет с поцелуями… – И, видя изумление аспиранта, добавила: – К моей лучшей подруге.

За аспирантом закрылась дверь. Лидочка, не обращая внимания на притихшую Марту, натянула длинную, черную, до пола, одежду и, подойдя к зеркалу, сама себе в ней понравилась.

Марта сидела на постели и зашивала саван «Голода», скелет лежал у нее на коленях и шевелил ногами. Зрелище было патологическое. Но Марта не замечала. Она была полна своих тайных и невеселых мыслей.

– Не сердись, – сказала Марта неожиданно. – Ты, наверное, думаешь, что у меня бешенство матки?

– Я ничего не думаю.

– Просто мне так отвратительно жить на свете, – сказала Марта, – что для меня эти дни в Узком – спасение. Без них я бы задохнулась в коммуналке… Если тебе нужен этот мальчик – возьми его себе. Честное слово, мне не жалко.

– Нет, спасибо, – сказала Лидочка. Надо было стянуть через голову монашеское одеяние, но не было сил этого сделать, Она разулась, сделала два шага, упала на кровать и еле смогла спросить Марту: – Ты никуда не уйдешь?

– Нет, я буду скелет по себе подгонять.

И Лидочка с великим облегчением, словно неделю не дотрагивалась до подушки, заснула.

Проснулась Лида, как ей показалось, через две минуты, хотя поняла, что спала куда дольше. За окном было черно, в комнате уютно и мирно. Марта сидела на своей постели, аспирант на стуле, лицом к ней. Он помогал ей, держал одеяние, а Марта его зашивала.

Лидочка поглядела на часы. Было уже около шести. Она проспала больше часа.

– Меня никто не спрашивал?

– Алмазовская Альбина забегала, но я не стала тебя будить.

Как только Марта произнесла это имя, сразу вернулась грозная действительность. Альбине нужен револьвер, чтобы застрелить негодяя Алмазова. А может быть, чтобы вернуть?! «Почему я решила, что Альбина спит и видит, чтобы стрелять в своего благодетеля? Да посмей она, завтра же погибнет и ее муж, и она сама. Может быть, Алмазов дал ей револьвер, чтобы защищаться?»

– А Александрийский не приходил?

– Ему на второй этаж подниматься нельзя, – сказала Марта. – Трудно.

Лидочка поднялась и удивилась, не узнав себя в монашеском одеянии.

– А когда начнется маскарад?

– На ужин велено идти одетыми. Будет массовое действо. Фигуры вчерашнего дня и победивший пролетарий. Товарищ Алмазов обещал быть в одежде победившего пролетария. То есть до пояса обнаженный и в цепях.

– А цепи в подвале?

– И еще какие цепи! – сказал Ванюша.

* * *

Длинное платье Лидочки было рассчитано на женщину более высокую и потому волочилось сзади по полу. Когда она спешила нижним коридором к комнате Александрийского, то мельком увидела свое отражение в высоком трюмо – черная летучая стройная фигура, казалось, пришла сюда из прошлого. Ну что ж, маскарад так маскарад – нам хочется плясать и веселиться на костях поверженного империализма.

Лидочка постучала в дверь. Никто не откликнулся. Значит, Александрийский ушел без нее? Это же опасно!

Из-под двери был виден белый уголок. Лида подняла его. Это была записка от Александрийского.

Без обращения и без подписи – Александрийский был осторожен.

«Я буду в парке до 19.00. Потом вы меня смените». Записка была более чем исчерпывающей. Теперь важнее всего отыскать Альбину – можно представить, в каком она сейчас состоянии. Но идти к Алмазову Лидочка, конечно же, не посмела, она надеялась, что Альбиночка сама ее ищет.

Лидочка вернулась в прихожую – приготовления к празднику продвинулись уже далеко: стены в прихожей и гостиной были увешаны плакатами и лозунгами, некоторые из них были старыми и разорванными – они остались от прежних маскарадов. На рояле лежал большой бутафорский топор, а три доктора наук, возглавляемые Максимом Исаевичем, волокли по коридору из кухни колоду для разрубания мяса – Лидочка догадалась, что на ней мы будем рубить головы тиранам или, наоборот, революционерам. Об этом Лидочка спросила у восточного типа джентльмена с эспаньолкой, которого ранее видела лишь мельком. Джентльмен был облачен в красные штаны, и потому не исключалось, что топор принадлежит ему. Джентльмен признался, что он палач, и сказал, что выполнит любое пожелание прекрасной монахини и отрубит что угодно кому угодно. Лида была тронута его душевной щедростью и подумала, что Алмазов нуждается в таких бодрячках, но палачу говорить об этом не стала.