Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8 "

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 55 страниц)

До полуночи Гитлер провел за столом, набрасывая варианты своих и государственных действий на ближайшие дни. Он был против того, чтобы на данном этапе расширять число лиц, видевших фотографии Фишера и записи показаний пилотов и допросов русских. В половине двенадцатого ночи он набрал личный телефон адмирала Канариса и попросил его завтра утром приехать в рейхсканцелярию. Тот был готов к звонку, он ждал его.

* * *

Сталин стоял перед раскрытым книжным шкафом, стараясь вспомнить, в какой том Салтыкова-Щедрина была вложена вырезка из «Огонька», которая так понадобилась сейчас. Он не хотел ошибиться, это было бы признанием своей слабости.

Порой Сталин вкладывал в книги нужные, не для чужого глаза, записки или документы, которые не хотел держать в письменном столе или сейфе. С времен подполья он убедился, что надежнее всего тайне лежать не там, где ее ищут. Нет абсолютных замков и засовов. Всегда на крайний случай можно отыскать того, кто сделал замок, и заставить его изготовить еще один ключ.

Даже самые близкие и хитрые не догадывались, что Иосиф Виссарионович на самом деле допускал возможность временного поражения, отступления, ухода в подполье – оппозиция и враждебное окружение были сильны и коварны. И он ни на секунду не сомневался, что в поисках союзников такие подонки, как Бухарин и Тухачевский, завязывали связи с империалистическими разведками. Однажды удалось разоблачить. Еще раз успели схватить за руку. А что будет завтра? Что замыслил Ежов, собравший в ручонках такую власть? У Ежова комплекс махонького человечка, он хочет наполеонствовать. И с бомбой он может стать хозяином всей Земли, правда, если ему удастся ликвидировать лично Сталина. Но мы не дадим ему такой возможности.

Вспомнил! Третий том. Ближе к концу.

Сталин достал книгу и открыл ее сначала на шестнадцатой странице. Все в порядке. Короткий, в сантиметр, отрезок его рыжего, от уса отрезанного волоса был вложен так, что неосторожные пальцы наверняка бы до него дотронулись и сдвинули… Значит, никто книгу не открывал.

Сталин отошел к письменному столу.

Закурил.

…Лет пять назад он вдруг вспомнил о подвале на Лесной улице. Там, под магазином колониальных товаров, некогда скрывали печатный станок. Вечером Сталин приказал отвезти его туда. Он узнал дом. Дом был трехэтажным. На месте магазина располагалась какая-то контора. Он не стал вылезать из машины, а когда вернулся домой, велел Ягоде проверить, что сейчас в подвале. В подвале лежали старые папки и сломанная мебель. Ягода, сообразив уже, почему Сталин спрашивает о подвале, предложил создать в подвале музей – восстановить типографию, спускать в подвал экскурсии молодежи, чтобы та понимала, в каких дьявольски тяжелейших условиях приходилось работать ленинцам. Сталин сказал – нет. Не надо напоминать народу, что мы таились в норах. На самом деле он решил оставить подвал для себя – если придется восстанавливать подпольную типографию для настоящей борьбы, то лучше, чтобы о ней ничего не знали. И может показаться странным, но, когда Ягоду арестовали, Сталин вспомнил о магазине колониальных товаров на Лесной улице и порадовался тому, что теперь не будет свидетеля. Словно Ягоду приказал арестовать не он, а кто-то другой, верховный Судия, охранявший опасное будущее Сталина.

Посторонний никогда бы не догадался, почему та или иная бумажка или фотография удостаивалась чести быть упрятанной в книжный шкаф. Порой и сам Сталин, случайно обнаружив в книге необычную закладку, не сразу мог сообразить, почему она там оказалась.

Но вырезка из «Огонька» к их числу не относилась. Он вынимал ее не раз, он даже захватал пальцами ее правый нижний угол. Это была репродукция с фотографии, на которой был изображен странный профиль немолодого человека, постриженного под бобрик, крутолобого, бровастого – брови были даже преувеличены как бы для удобства карикатуристов. Но еще более преувеличены были усы, моржовые, тяжелые, необычайные.

Сталин положил фотографию на стол. Конечно, он предпочел бы иметь иную, анфас, чтобы встретиться взглядом с Юзефом Пилсудским, маршалом Польши, чтобы встретиться взглядом и не спеша, негромко сказать: «Ну кто из нас победил, пся крев? Как тебе было перед смертью? Говорят, у тебя был рак? Это очень болезненно». Хорошо бы у Пилсудского был рак. И не спасли его ни профессора из Берлина, ни мешки злотых.

Привлекательное в своей преувеличенности лицо польского маршала, начальника государства, посмевшего унизить Сталина и уйти от справедливого возмездия, вдруг ожило и начало поворачиваться к Сталину – видно, тому очень хотелось увидеть глаза маршала, умершего уже несколько лет назад. Но вдруг Сталину стало неприятно и страшно от этого кажущегося движения. Он накрыл портрет ладонью и намеревался было положить его обратно в книгу, как в дверь стукнули – это был стук Поскребышева. И тут же дверь отворилась.

– Можно, Иосиф Виссарионович? – спросил маленький, вкрадчивый Поскребышев.

Рука Сталина сама, без волевого приказа мозга, смяла листок с портретом, пальцы скатали листок в шарик поменьше грецкого ореха, а тем временем Сталин смотрел Поскребышеву в глаза, чтобы тот не мог увидеть, что же делают пальцы вождя.

– Ну что, приехали товарищи с Севера? – спросил Сталин, поднимаясь и пряча бумажный орешек в карман кителя. Не надо Поскребышеву знать, чей портрет рассматривает Иосиф Виссарионович.

– Они ждут, Иосиф Виссарионович, – сказал Поскребышев, стараясь не смотреть на руку Сталина, опустившую в карман смятый в шарик листок бумаги. Тайна этого листка могла заключать в себе сотни тысяч жизней, судьбы городов или государств, а могла быть просто неудавшимся наброском к речи, которую товарищ Сталин готовил к встрече со стахановцами.

Через минуту в кабинет вошли товарищи с Севера.

* * *

Сталин считал себя безошибочным физиогномистом и забывал о своих ошибках в определении людей с первого взгляда. Помнил лишь о правильных угадках.

Ежов вошел первым и сделал шажок в сторону, произведя рукой широкий, будто из народного танца, жест, приглашающий остальных заходить в кабинет.

Первым послушался этого жеста Матвей Ипполитович Шавло.

Сталину нетрудно было угадать, что это и есть тот самый физик, потому что остальных – Алмазова и Вревского – он встречал и помнил.

Шавло Сталину не понравился.

Во-первых, преувеличенно высоким ростом, отчего он склонялся к Сталину и вынужден был смотреть на него сверху, а Сталин этого не любил. Во-вторых, фатоватой внешностью – усиками а-ля Гитлер, полубаками, как на вывеске тифлисского парикмахера, вальяжностью манер, напоминающих, как ни странно, графа Алексея Толстого, к которому Сталин относился со снисходительным презрением, полагая, что в постоянном желании угодить граф халтурит и «Хлеб» написал куда слабее, чем другие части своего романа, и получилось, что фигура Сталина обрисована схематично и скучно, как сочинение на заданную, но неинтересную тему. «Наверняка этот Шавло курит трубку, – подумал Сталин. – Но у меня он курить не будет».

– Давно хотел с вами познакомиться, товарищ Шавлов, – сказал Сталин, протягивая руку Матвею и тут же мягко освобождая ее, чтобы поздороваться с чекистами. – Мы внимательно следим за вашей работой.

Сталин прошел на свое место во главе стола, остальные по незаметным экономным жестам Ежова заняли места вдоль стола. Шавло и Алмазов – по правую руку от Сталина, Вревский и Ежов – по левую.

– Я думал, – сказал Сталин, раскрывая пачку папирос и разрывая их, чтобы набить табаком трубку, – собрать также членов Политбюро. Но решил, что эта встреча была бы преждевременной. Работа еще не доведена до успешного конца, и мы вынуждены ограничить круг посвященных в нее самыми надежными и проверенными товарищами.

Сталин замолчал и стал раскуривать трубку, отчего Матвею страшно захотелось закурить, но он понимал, что не может себе этого позволить. Впрочем, судьба, столь прихотливо ведущая его по жизни, должна все изменить. Ведь здесь, в обширном, но притом скромном, почти аскетическом кабинете, есть два великих человека, он и Сталин. И возможно, Сталин еще не понимает, что означает для него самого встреча с Матвеем Шавло. И Сталин еще не знает, что день 18 апреля 1939 года для него не менее важен, чем 7 ноября семнадцатого…

– Пленка узкая, – сказал Ежов, виновато улыбаясь.

– Знаю, – сказал Сталин. – Среди вас не было Эйзенштейна. – Он улыбнулся по-доброму, чуть лукаво и добавил: – Надо было уже лет пять назад направить его вам в консультанты.

Ежов засмеялся высоким голосом.

Как будто ожидавший, когда Ежов отсмеется, вошел низкий сутулый человек с тяжелым обезьяньим лицом, одетый до странного точно как Сталин. Прижимая к груди, он нес проектор.

– Ставьте на стол, – сказал Сталин.

Человек в сталинском френче вытянул из гнезда длинный шнур со штепселем и оглянулся в поисках розетки.

– Выключите настольную лампу, – велел Сталин.

Подчинившись, человек во френче быстро ушел в приемную и мгновенно вернулся в кабинет, неся в руке длинный белый рулон. Он развернул его, рулон оказался экраном, который он повесил на гвоздь, торчавший из стены слева от Сталина. Матя понял, что в этом кабинете такая процедура не внове. Человек во френче стоял в ожидании.

– Товарищ Алмазов умеет обращаться с аппаратом, – быстро сказал Ежов.

Но человек не уходил. Видно, не принято было доверять проектор чужим. Ежов достал из портфеля пленку, намотанную на бобину.

– Вы свободны, – сказал Сталин. – Если товарищи из госбезопасности все умеют делать сами, дадим им попробовать.

Шавло откровенно рассматривал Сталина. Тот оказался темнолицым, рябым и почти седым, и потому смотреть на него было неловко. Как на известную красавицу, которую ты невзначай застал раздетой, в одном халате, с ненакрашенными губами и незамазанными морщинами. Сталин почувствовал его взгляд и, оторвавшись от наблюдения за тем, как готовят к показу проектор, обернулся к Мате и по-кошачьи уперся в него медовыми зрачками, застыло улыбаясь.

– Вы уже, наверное, смотрели этот фильм, товарищ Шавлов, – сказал он, – и вам неинтересно смотреть его снова?

– Интересно или нет, к этому фильму не относится, – ответил Шавло.

– Посмотрим, – сказал Сталин, как бы заранее не соглашаясь.

Сталин склонил голову, и Ежов подхватил это движение, карикатурно склонив свою хорошенькую головку.

– Я хочу заметить, Иосиф Виссарионович, – звонко произнес он. – Мы все, свидетели испытаний, были охвачены радостью и гордостью за нашу страну, которая открывает такие возможности перед человеком.

Сталин приподнял бровь, будто не все понял и хотел переспросить наркома, но передумал и стал раскуривать погасшую трубку.

– Товарищ Алмазов, – произнес он, пыхнув душистым дымом, – закройте шторы, если все готово.

– Все готово, – сказал Алмазов.

Он быстро подошел к окнам и стал одну за другой сдвигать тяжелые шторы. Остальные молча ждали. Каждое погасшее окно было ступенькой к темноте.

В комнате стало почти совсем темно.

Алмазов вернулся к проекционному аппарату.

– Начнем, товарищи? – Голос Сталина прозвучал сам по себе, вне его темного силуэта.

– Поехали, комиссар, – сказал Ежов.

Проектор застрекотал, как швейная машинка. Загорелся экран. Почему-то долго он был ярко-белым, хотя по нему проскакивали какие-то линии и пятна. Затем показался общий план испытательного полигона, как его увидела кинокамера с крыши института.

– Вы видите, – сказал Ежов, – обстановку на полигоне перед началом испытаний.

Шавло видел, как затухает и разгорается красный огонек трубки Сталина.

– Пускай говорит Матвей Ипполитович, – сказал Сталин.

«Он заранее узнал мое имя и запомнил его, – подумал Матя. – По крайней мере он ко мне относится серьезно. – Он представил, как Сталин, мирно попыхивая трубкой, листает его дело. – Чего там только нет – в моем личном деле! Наверное, я бы сам удивился, прочтя какие-то страницы…»

Общий план. Теряющееся в тумане снежное еще поле тундры. Правда, кое-где по нему пошли проплешины, да видны многочисленные колеи, оставленные бестолково гонявшими по тундре машинами и танками. Центром этой картины был небольшой европейский, вернее всего, немецкий городок – издали можно было различить кирху, здание ратуши и две узкие короткие улочки, дома на которых чуть не касались друг друга верхними этажами.

Город был нереален, как декорация сумасшедшего режиссера.

– Мы решили сделать центром испытательного стенда макет части города в натуральную величину, – сказал Шавло.

Он замолк и услышал, как стрекочет проектор и быстро дышит Ежов. Наверное, нарком простужен. Сейчас он откашляется. Ежов глухо, придавленно кашлянул.

– Немецкий город, – с торжеством отличника уточнил Сталин. – Я полагаю, что это не случайно.

– Не по русскому же городу бить, – сказал Ежов и закашлялся.

– Правильное наблюдение, – сказал Сталин. – Продолжайте, академик.

Обращение не польстило – в конце концов, Сталин мог думать, что руководители таких больших проектов всегда академики. У Шавло в шараге работали четыре академика, там были несчитаные профессора и членкоры и один член Британского королевского общества. Все были покорны и ему, и любому охраннику.

В кадре – а оператор повел камеру вбок – показались иные строения, находившиеся в стороне от городка: самолетный ангар, из которого высовывался нос двухмоторной машины, две северные двухэтажные избы, площадка, на которой стояли в ряд несколько танков, ярмарочная карусель…

– Все, что вы здесь видите, – сказал Шавло, – настоящее. Город построен из кирпичей, дома имеют фундаменты, танки и самолеты тоже настоящие.

– Теперь я вижу, – сказал Сталин, – что вы подготовились к испытаниям основательно.

После черной перебивки – видно, оператор менял объектив – они получили возможность разглядеть тот же городок куда ближе – стали видны часы на башенке ратуши. По улице медленно ехала телега, запряженная лошадью. Телега была нагружена и закрыта брезентом. Рядом шагал человек – на расстоянии не разглядишь, как он одет.

– И в вашем городе есть население? – спросил Сталин.

Наступила пауза, потому что Шавло не хотел отвечать на этот вопрос. Он ждал ответа кого-то из чекистов. Ответил Алмазов.

– Эксперимент должен быть исчерпывающим, – сказал он. – Естественно, мы не могли исключить из него живых существ. Нами было отобрано несколько наиболее опасных преступников, приговоренных к высшей мере наказания, товарищ Сталин… А также ряд животных, включая морских свинок, лошадей, собак и мышей.

– И слон! – сказал Вревский. – Настоящий, я видел.

– И слон, и некоторые земноводные, и белый медведь. Но не беспокойтесь, это все старые, списанные из зоопарков звери, – сказал Алмазов.

– Вы говорите, как будто оправдываетесь, – сказал Сталин. – А оправдания здесь неуместны, товарищ Алмазов. Народ не простит нам, если во время грядущей войны мы будем рисковать жизнями простых советских людей только потому, что пожалели нескольких жаб, слона и мерзавцев, заслуженно приговоренных к смерти. Продолжайте, товарищ Шавлов.

Все это время фильм продолжался, давая возможность зрителям подробнее разглядеть детали натюрморта.

Оператор снова сменил объектив на самый широкий, и на экране замер городок среди тундры.

– Сейчас будет, – сказал Алмазов.

– Не молчите, товарищ Шавлов, – потребовал Сталин.

– Взрывное устройство, – сказал Матя, – было установлено нами на высоте двадцати трех метров над землей.

– А как взрывали? – спросил Сталин.

– Одну минутку, – сказал Шавло. – Сейчас нам все покажут.

Пришлось подождать минуту – она была бесконечно длинной. Ежов снова откашлялся.

И вот камера поехала влево – остановилась. В центре кадра оказалась ажурная металлическая вышка, схожая с тригонометрическим знаком. На верхней площадке вышки находилось нечто темное, массивное.

– Похоже на парк культуры, – неожиданно произнес Сталин.

– Почему? – удивился Шавло.

– Потому что там есть карусель и вышка для прыжков с парашютом, – сказал Сталин и хихикнул. И тогда Шавло понял, что Сталин тоже волнуется, что ему передалось нервное напряжение его гостей, которые уже видели и пережили все это.

– На этой вышке установлено наше взрывное устройство, – сказал Шавло, переждав, пока задорно отсмеется Ежов. – Мы вырезали лишние кадры, потому что нам пришлось ждать несколько минут. Через несколько секунд вы, товарищ Сталин, станете одним из первых свидетелей нового, абсолютного оружия!

Матя еле успел договорить, как на том месте, где была вершина вышки, вспыхнул яркий свет – ослепительный даже на экране. Свет этот, почти не тускнея, начал распространяться, и вдруг кадр перекосился, вышка ушла из него…

– Что такое?! – крикнул Сталин.

И быстро ответил Ежов:

– Товарищ Шавло успел перехватить камеру – оператор временно был ослеплен.

– Говнюк, – сказал Сталин.

А тем временем горящее облако начало бешено клубиться, занимая весь экран и порываясь оторваться от земли, умчаться в небеса, унося с собой все, что попало в орбиту его кипения. Этот гигантский шар, размеры которого можно было лишь приблизительно ощутить в сравнении с предметами на Земле, лишь через несколько томительных секунд смог подняться ввысь, соединенный с землей лишь столбом – ножкой круглого, как сморчок, гриба.

– К сожалению, мы находились слишком близко к центру взрыва, – сказал Шавло, стараясь отстраниться от нового переживания тех минут. – Поэтому в кадре не помещается целиком весь взрыв.

– Но на фотографии есть! – почти прокричал Ежов. – Мы вам покажем!

Экран погас.

– Что случилось? – строго спросил Сталин.

– Меняем пленку, – сказал Шавло.

– Надо было больше пленки положить в аппарат, – строго велел Сталин, и никто не стал объяснять, что больше пленки в аппарат не поместится.

Когда экран загорелся вновь, он показал то, что только что было немецким городком.

От него почти ничего не осталось.

Груды кирпича, торчащие из них щупальца арматуры и обломанные зубы нечаянно устоявших углов. Но стены кирхи почему-то почти устояли. Правда, она лишилась колокольни. Ангар полыхал, а из десятка танков остались два – оба перевернуты, как детские игрушки…

Взгляд киноаппарата медленно перетекал от предмета к предмету, и в кабинете Сталина царило молчание, было тихо – даже на маленьком экране, приспособленном на стене над письменным столом, можно было угадать и осознать масштабы смерти, которую несло «взрывное устройство», изготовленное под руководством Полярного института при Наркомате внутренних дел СССР.

Наконец изучение убитого городка прекратилось, экран стал белым, включили свет. Алмазов начал перематывать пленку обратно.

Первым заговорил Сталин.

– Я надеюсь, – произнес он, – что вы, товарищи, знаете, как хранить эту кинопленку. В ваших руках находится один из самых главных секретов двадцатого века.

– Мы отлично понимаем это, Иосиф Виссарионович! – Ежов не мог скрыть торжества. Сталин понял величие их достижений!

– Однако, – видно, Сталин уже пришел в себя, вновь зажег погасшую трубку, – мы, коммунисты, не должны переоценивать свои достижения. Нет ничего опаснее, чем зазнайство. Вы согласны со мной, товарищ Шавлов?

– Разумеется, – сказал Матя. Он ждал совсем иных слов, неизвестно каких, но соответствующих великому моменту его победы.

– Вот именно. Пока что вы провели первое испытание нового оружия, которое показало себя эффективным средством борьбы с вражескими наземными сооружениями. Однако это еще только самый первый шаг. Нам предстоит большая и трудная работа. Скажите, товарищ Шавлов, сколько весит ваше устройство?

– Чуть более двух тонн, – сказал Матя.

– Когда, вы думаете, сможете уменьшить его вес до, скажем, пятисот килограммов?

– Я сомневаюсь, что это вообще сейчас возможно, – сказал Шавло и увидел, как Ежов укоризненно покачивает головой, будто Шавло ведет себя невежливо.

– Вот видите! – сказал Сталин. – Значит, вы не сможете поднять ваше оружие на борт самолета.

– У нас есть самолеты, которые могут поднять две тонны, – сказал Ежов.

– А мы хотели бы, чтобы самолет брал на борт три-четыре бомбы! – вдруг рассердился Сталин. Он поднялся и пошел вдоль стола, продолжая говорить: – Нам нужно воевать, а не в бирюльки играть, товарищ Ежов! Чего вы намерены добиться одной такой бомбой? Две улицы сломать? Не нужна нам такая бомба!

Он указал трубкой Ежову в лицо, и тот зажмурился. Шавло подумал, что этот взрыв негодования не может быть совершенно искренним. Это театр, зрители в котором всерьез принимают угрозу Отелло задушить их голыми руками. И потому он решился.

– Товарищ Сталин, – сказал он. – Эффект применения нашего оружия будет в десять крат большим, если мы сбросим бомбу с самолета. Она у нас находилась слишком близко к земле, и поэтому радиус поражения был невелик.

– Радиус поражения, говорите? – Сталину понравились слова Мати. – Ну хорошо, – продолжал он. – Показывайте, что вы мне еще принесли. Не может быть, чтобы вы ограничились одним этим кинофильмом.

– У нас есть фотографии, Иосиф Виссарионович, – сказал Ежов. – Они сняты на месте взрыва. Желаете поглядеть?

– Ну что ж, посмотрим на ваши фотографии, – сказал Сталин, усаживаясь вновь во главе стола.

Ежов раскрыл свой коричневый, с внешними карманами, скрипящий тугой кожей портфель и вытащил оттуда пакеты с фотографиями. Он улыбался сдержанно и таинственно, словно фея, принесшая Золушке пригласительный билет на бал в Дом Союзов.

Фотографии были большие, глянцевые, и Мате показалось – еще теплые после глянцевателя.

Ежов клал их по очереди перед Сталиным и сам давал пояснения. Можно было лишь подивиться памяти наркома – он сам увидел впервые эти фотографии лишь час с небольшим назад, когда они ждали, как из лаборатории на Лубянке приносили фотографии поштучно, и Шавло объяснял наркому – что же на них изображено. Ежов ставил на обороте карандашом какой-то значок и затем укладывал фотографии в стопку, проводя маленькими ладонями по краям, чтобы стопка была идеально правильной.

Сейчас же он, хорошенький, гладкий, видно, ему суждено на всю жизнь остаться мальчонкой, бросал краткий взгляд на очередную фотографию и давал объяснения высоким юношеским голосом:

– Здесь стояла водокачка. Мы ее сложили из кирпича. Мы покажем вам кирпич, когда принесем вещественные доказательства.

По его знаку Вревский поднялся и пошел к двери. Там должен был стоять капитан госбезопасности с рыжим кожаным чемоданом.

Матя вздрогнул при словах наркома. Вот что приволок сюда Ежов в кожаном чемоданчике! То, что он лазил в самое пекло, – его личное дело. Но он наверняка оттуда притащил какую-нибудь зараженную радиацией дрянь. При чемодане в приемной остался капитан госбезопасности, который не выпускал чемодан от самой шараги. Никому не доверял – как дипкурьер свой портфель с почтой. «Товарищу Нетте – пароходу и человеку…»

Матя всю дорогу инстинктивно старался держаться подальше от чемодана, потому что, когда спросил, что там, Ежов отмахнулся: «Не лезь не в свое дело».

– Товарищ академик нас не слушает, – проник в сознание голос Сталина. – Товарищ академик, наверное, думает о следующих своих открытиях. Это похвально. Но сейчас мы хотели бы выслушать мнение Матвея Ипполитовича о результатах испытаний.

Матя хотел подняться – как в классе, но Сталин остановил его жестом руки с зажатой в ней трубкой. Другой рукой, вялой и вкрадчивой, он разбирал крупные фотографии разрушений, причиненных бомбой, а Ежов, перегнувшись через широкий стол и чуть не оторвав сапожки на высоких каблуках от пола, помогал класть фотографии парами: что было до взрыва и что стало после.

Некоторые строения можно было угадать – ту же кирху. Зато ратуша рассыпалась в горы щебня, и Сталин сказал сердито:

– Раствор пожалели. Раствор надо класть как следует.

– Условия Крайнего Севера, – вмешался Алмазов, и Сталин еще более рассердился:

– Везде есть тяжелые условия, но большевики не ссылаются на трудности. Для этого мы и доверили вам, товарищ Алмазов, ответственный участок работы. А это почему не разрушилось?

Трубка Сталина указывала на сложенный из вековых бревен, привезенный с Пинеги двухэтажный крестьянский дом, – наверное, опустел он, когда раскулачивали хозяина. Дом лишь покосился, но стоял крепко.

– Удивительно, – сказал Ежов. – Совсем близко от центра взрыва, а устоял. Русская работа, Иосиф Виссарионович.

Ежов облизал губы кончиком красного языка – губы были женские, капризные, изогнутые.

– Какая температура была на месте взрыва? – спросил Сталин, обращаясь к Шавло.

– К сожалению, – сказал Шавло, – установить это не удалось.

– Забыли, как всегда, поставить термометры?

– Нет, Иосиф Виссарионович, – обрадовался возможности исправить ошибку Мати Ежов, – термометры расплавились!

– Если расплавились, – сказал Сталин, – значит, надо было поставить другие термометры. Стойкие.

– Разрешите, я вам покажу пример? – Ежов вскочил – готовый бежать, исполнять, четко отстукивать каблуками по кабинету.

Но Ежов никуда не побежал, в дверях показался Вревский с чемоданом. Он понес чемодан к столу, и Сталин чуть отстранился, будто изготовился бежать. И Шавло понял, что у великого человека есть страх перед чемоданами, сумками и прочими возможными вместилищами смерти.

Ежов и Алмазов совместными усилиями поставили чемодан на дальнем конце длинного стола, так что Сталин мог расслабиться. Из верхнего кармана френча Алмазов достал ключик и открыл чемодан. В нем, словно куски домашнего сала, лежали предметы, завернутые в пергамент. Но что за предметы – Шавло не знал, потому что НКВД не информирует гражданских сотрудников о своих намерениях и действиях. Всей шкурой Шавло чувствовал – от чемодана исходит запах грозы.

Ежов вытащил один из свертков и пошел вдоль стола к Сталину, разворачивая его по дороге и улыбаясь, как будто там сейчас окажется слиток золота.

Он прошел за спиной Мати, и тот почувствовал словно ожог – инстинкт самосохранения завопил – беги!

Матя сидел неподвижно, напрягшись и побледнев.

Сталин перевел взгляд с приближающегося Ежова на Матю – он был интуитивен, – что-то его насторожило в физике.

Ежов бухнул перед Сталиным на стол блестящий растекшийся ком – такими иногда бывают золотые самородки.

– Это, Иосиф Виссарионович, – произнес он, – ответ по поводу температуры. Мы вам на память привезли. Убедительней любых слов.

«Они вытащили это из эпицентра, – понимал Матя. – Эта штука и этот чемодан испускают сейчас смертельную радиацию. Я попался между Сциллой и Харибдой…»

Матя спасал себя – и у него не было времени рассуждать.

– Иосиф Виссарионович, – сказал он хрипло. – Простите меня, пожалуйста.

В тот момент он не знал, что скажет дальше, – предупредит ли Сталина об опасности или убежит из кабинета.

И Сталин, не разгадав еще причины столь невежливого поведения ученого, еще более насторожился и готов был уже оттолкнуть от себя блестящий самородок, и Ежов сразу обернулся к Шавло – детские глаза наполнились мгновенной болью и упреком, Алмазов, сидевший рядом, больно наступил на ногу.

И Шавло понял, что выбора нет, потому что он сделал его раньше, еще на испытательном полигоне, когда позволил Ежову отправиться в пекло.

Матя криво улыбнулся. Он был бледен, высокий с залысинами лоб взмок.

– Мне нужно покинуть вас, мне, простите… я, наверное, что-то съел в дороге…

Матя был столь испуган, что и в самом деле боль в животе скрутила его так туго, что он готов был кричать.

И Сталину передалась именно эта боль. И сразу примирила его с неприятным длинным академиком, которого он, правда, еще не сделал академиком…

– Скажите в приемной, – заметил Сталин, кладя маленькую короткопалую руку на блестящую спину радиоактивного самородка. – Вам покажут.

И когда Матя вышел, Сталин добавил:

– В будущем, Николай Иванович, когда будете привозить ко мне несмелых ученых, сначала отводите их в туалет.

Чекисты улыбнулись, понимая шутку и разделяя ее.

– А теперь раскройте мне тайну, что же такое вы мне привезли?

– Это самый обыкновенный кирпич, Иосиф Виссарионович, – сказал Ежов. – Он попал как раз в центр взрыва. Так что вы можете собственными глазами убедиться в том, что температура там была высокая. И товарищ Шавло был прав, когда говорил, что все градусники полопались.

Алмазов тем временем достал из чемодана и передал наркому еще один предмет, который, будучи развернут, оказался большой неровной каплей стали. Затем последовал кусок спекшейся земли.

Сталин внимательно разглядывал каждый из трофеев и откладывал в сторону. Ежов заворачивал их в бумагу, передавал Алмазову, и тот клал их обратно в чемодан.

– Каковы результаты с живыми существами? – спросил Сталин, рассматривая главную, как бы завершающую всю серию фотографию – фотографию великого дымного гриба, поднявшегося до низких облаков.

– В зоне испытаний, – доложил бесстрастно Ежов, – живых существ не обнаружено.

Почувствовав какую-то невнятную заминку в голосе Ежова, Сталин подбодрил его.

– Продолжайте, – сказал он. – Большие дела требуют жертв. Я понимаю ваши чувства.

Он посмотрел на дверь – Шавло пора было бы вернуться. Неужели так прихватило? Или это медвежья болезнь?

– Практически все живые существа, находившиеся в пределах километровой зоны, погибли, многие сгорели без следа. Вот общая картина взрыва. В последовательности.

– А слон? – спросил Сталин.

– Слон погиб, – сказал Алмазов торжественно, будто речь шла о генерале.

Алмазов протянул Сталину последнюю серию фотографий. Не все были удачны, на одной видно, что фотограф припозднился и не успел снять начало взрыва, – над городом уже поднималось темное вулканическое полушарие дыма и огня. Еще одна фотография взрыва получилась неудачной – опустив на секунду аппарат, чтобы посмотреть на площадку, фотограф был ослеплен и хоть попытался сделать снимок, тот получился нечетким и косым. Но Сталин сделал вид, что не обратил внимания на эту неаккуратность. Он понимал, что фотографам было нелегко.

* * *

На покрашенной голубой масляной краской стенке туалета был прикреплен фанерный ящичек – из него торчали края листков, нарванных из газет. И на них не хватает пипифакса, вздохнул Матя. Хотя это был туалет для охраны и случайных визитеров – вожди сюда не ходят.

Когда Матя вышел из туалета, лейтенант, который провожал его, сделал шаг в сторону – оказывается, он ждал, почти прислонившись к двери.

«Сейчас он спросит меня, как мое здоровье, предложит лекарство? Как у них положено?» Лейтенант ничего не сказал – он пропустил Матю вперед и шел сзади, шаг в шаг.

«Сколько минут я себе подарил? Наверное, минут пятнадцать, надеюсь, они уже кончили рассматривать вещественные доказательства».

Лейтенант открыл дверь, и Матя остановился в проеме двери. Все обернулись к нему.

Но Шавло смотрел не на людей, он смотрел на излучающие радиацию трофеи Ежова. Керамический самородок все так же лежал перед Сталиным. Рядом – металлическая капля. К ним прибавился ком обожженной земли и изысканно, будто волей искусного кузнеца, изогнутый металлический прут…