Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8 "

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 55 страниц)

– А вы живете в Германии? – спросила Альбина, заметив, что Васильев наблюдает за ней.

– Давно, – сказал Васильев.

– А Андрей знал вас раньше?

– Немного знал, – сказал Андрей.

Васильев задраил дверь, и пассажиры разместились в ногах Фишера, прижавшись к трубам с горячим воздухом, которые вели от моторов для обогрева и были забраны в решетки, чтобы не обжечься. Они тесно сжались в клубок. Юрген развернул машину, включив на малые обороты один из моторов. Васильев стоял за спиной пилотского кресла, все делали вид, что никакого конфликта не произошло.

Прежде чем самолет начал разбег и заревели, заглушая любой разговор, моторы, Васильев сказал, склонившись к уху Андрея:

– Я думал, что, если она откажется, я заставлю тебя лететь с нами под дулом пистолета.

– Во-первых, не знаю, что бы из этого вышло, – ответил Андрей, – а во-вторых, я почти не сомневался, что смогу ее убедить. Мы теряли все, оставаясь там.

– Вот видишь!

– Не исключено, что мы потеряли все, полетев с вами.

– Исключено! – улыбнулся Васильев, который совсем не был в этом уверен.

К тому моменту, когда, теперь уже справа по курсу, поднялось солнце, они миновали берег океана и пошли вдоль Новой Земли, постепенно сворачивая к западу, пока не достигли Земли Франца-Иосифа, откуда повернули на юг.

Приключений не было, если не считать того, что часа два пришлось лететь вслепую, в неприятной болтанке и Альбина тихо плакала от страха. Андрею тоже было страшно – скрипели и трещали листы металла, из которых был склепан оказавшийся таким ненадежным самолет, но он утешал себя тем, что если Альбина плачет, значит, она оживает. Первый час в облаках машину вел Юрген, потом его сменил Васильев. Юрген сидел на масляном баке, поджав ноги и стараясь никак не приближаться к русским. Ему казалось, что на них обязательно должны водиться насекомые. А на самом деле никаких насекомых на пассажирах не было – Алмазов был поборником гигиены, а в помощниках у него был академик Лобанов и еще два известных профессора-гигиениста. Так что в Испытлаге не найти ни одной вши.

К вечеру небо просветлело. Самолет к тому времени поднялся над облаками – баки его значительно опустели, и потому скорость и потолок машины увеличились. Васильев отдал Альбине свою парку, оставшись в толстом свитере, он сказал, что так ему удобнее меняться с Юргеном местами.

Когда под «Ханной» показался берег Финляндии, Фишер дал в Берлин условную телеграмму. Он запрашивал от имени Юргена как первого пилота, где совершать посадку. Берлин спросил, сколько осталось топлива. Топлива оставалось еще на четыре часа полета. «Ханне» приказали тянуть до Берлина.

Над Балтийским морем «Ханну» встретили истребители сопровождения – в воздух было поднято два звена.

– Тебе нужно подтверждение моих полномочий? – спросил Фишер у Юргена Хорманна. Тот отрицательно покачал головой. Он не был переубежден, но внутренняя дисциплина заставляла подчиняться авторитетам.

Глубокой ночью «Ханна» опустилась на военный аэродром под Берлином. На пустынном поле под теплым весенним дождичком стояло несколько длинных черных машин – и Канарис, и Шелленберг не выдержали – примчались узнать о результатах полета.

Первым из «Ханны», выпустившей шасси и почти касавшейся брюхом бетона, выскочил – легко, будто не чувствовал груза лет, – Карл Фишер. Он был освещен фарами машин. Щурясь, он поднял вверх руку, сжатую в кулак, жестом, схожим с приветствием ротфронтовцев. Тут же из темноты возник Шелленберг и протянул Фишеру руку.

– Вас можно поздравить с успехом, штандартенфюрер? – спросил он.

– Разумеется, – сказал Фишер и обернулся к самолету, чтобы Шелленберг и присоединившийся к нему Канарис не упустили момента, когда вслед за несшим свинцовый ящик Васильевым спустились, щурясь и закрываясь от света, Альбина, за ней Андрей.

– Это подарок выше ожидания, – сказал сразу Канарис.

– Русские? – спросил Шелленберг.

– С того объекта. Чудом остались живы при взрыве, который мы имели честь наблюдать.

Юрген Хорманн вышел последним, как капитан, оставляющий тонущий корабль. Он был собран, мрачен и попытался доложить о выполнении миссии полковнику из разведки Люфтваффе, который тоже оказался среди встречавших, но полковник, не дослушав его, пожал ему руку, обнял и поблагодарил от имени рейхсмаршала, чем несколько утешил.

* * *

Черный катафалк был запряжен вороными конями, которые, казалось, понимали, с какой печальной целью они влекут свой груз по лондонским улицам, выступали торжественно и не позволяли себе выгибать шеи и даже глядеть по сторонам. Процессия автомобилей, большей частью дорогих, черных или серебристо-серых, как было модно в ту весну, была длиннее обычных для похорон, даже если хоронили члена палаты общин от консервативной партии. Причиной тому была неожиданность и даже нелепость случившейся катастрофы – молодой и подающий такие надежды Энтони Кроссли разбился на самолете.

От ворот кладбища следом за гробом вытянулась немногочисленная, но внушительная процессия, и в толпе любопытных, стоявшей у ворот, в которые полисмены вежливо, но непреклонно не допускали случайных зрителей, перечисляли известные стране фигуры. Сам премьер-министр Чемберлен не смог прибыть на похороны, его представлял здесь лорд Галифакс, возвышавшийся на голову над грузным, так постаревшим за последние годы Уинстоном Черчиллем, бывшим политиком, бывшим бунтарем и всем надоевшим противником Гитлера. Хоть Мюнхенский договор уже очевидно провалился и не принес мира, хоть даже пронемецкая «Таймс» вынуждена была опубликовать данные опросов Гэллапа, по которым лишь семь процентов англичан считали, что Гитлер остановится в своих захватах после Чехословакии, Черчилль был, и не только с точки зрения Чемберлена, последним человеком, которого можно было допускать к высоким постам и вводить в кабинет. Черчилль – это непредсказуемость, это экстравагантность, это опасность войны с Гитлером, Муссолини. Даже здесь, на кладбище, более иных лояльный к Черчиллю (который как раз вчера позволил себе грубые, просто неприличные для политика выпады против господина Гитлера) лорд Галифакс, очевидный преемник Чемберлена на посту премьера, утверждавший, что союз с коммунистами Сталина предпочтительней потакания фашизму, старался держаться от Черчилля подальше.

А Черчилль мерно вышагивал под мелким дождем, который лил в тот день над всей Европой, начиная от Москвы и кончая Дублином, и нес в себе опасные для людей радиоактивные частицы, о чем никто, кроме нескольких человек в далеком Полярном институте, и не подозревал, был глубоко опечален тем, что именно в момент опасного одиночества, когда никто не хотел его слышать, так нелепо погиб один из немногих друзей и сторонников – молодой, талантливый, полный сил и не лишенный остроумия Энтони, автор известной в определенных кругах Лондона, посвященной Черчиллю поэмы, в которой были и такие строки:

 
Ты для слабых хорош, ты с могучими груб,
В оппонентах угрозы не видя.
Ты зовешь дурака – дураком, дубом – дуб,
Нужно – фюрера можешь обидеть.
 

Рядом с Черчиллем шел Гарольд Никольсон, из немногочисленной плеяды начинающих и не имевших силы политиков, которым импонировала непреклонность сэра Уинстона.

Они мирно беседовали, пока над открытой могилой читали молитву, потому что Энтони был уже прошлым, а будущее пугало обоих угрозами и еще более – нежеланием Европы видеть эти угрозы.

– Мне шестьдесят четыре года, – сказал неожиданно Черчилль в ответ на филиппику Никольсона о том, что не сегодня-завтра его призовут в правительство, ибо он – человек, нужный стране в годину потрясений. – Я устал. Я наломал дров, моими ошибками и увлечениями мне тычет в лицо каждый, кому не лень, число карикатур на меня в английской прессе исчисляется миллионами.

– Но вы можете гордиться тем, что не намного меньше их и в газетах Германии и России.

– Это не основание для гордости. Просто мне надо сбросить вес.

– Завтра Гитлер нападет на Польшу, – сказал Никольсон. – Я разговаривал с разведчиками, у них есть неопровержимые доказательства, подтвержденные в Берлине.

– Он постарается купить Сталина, – сказал Черчилль.

У него был большой старинный черный зонтик, может, доставшийся от дедушки. Теперь не делают зонтиков с бамбуковыми рукоятями, подумал Никольсон.

– И я боюсь, – продолжал Черчилль, – что Сталин пойдет на сделку, потому что мы сделали все, чтобы изолировать и запугать русских перспективой остаться с Гитлером один на один. И тогда наши дела плохи.

– Но Чемберлен все же решился дать гарантии Польше.

– Еще бы. Даже такому кролику, как он, нельзя отступать до бесконечности, можно замочить пушистый хвостик в луже, которую не заметишь задом. Они передадут власть сэру Галифаксу, чтобы он сохранял лицо империи и в то же время не обижал нашего друга Гитлера.

Гроб опустили в землю. Черчилль подошел к затаившейся за почти непрозрачной вуалью матери друга и попрощался с ней, еще раз выразив свое искреннее горе, – Черчилль умел ценить верных соратников и прощать им слабости. Он полагал, что отличается от любого тирана тем, что никогда не поднимет руку на своего сегодняшнего или вчерашнего товарища.

Никольсон шел с ним обратно к воротам.

– Вы читали в «Таймс», – спросил он, – о падении метеорита на Урале? Говорят, что он был не меньше Тунгусского метеорита.

– Да? – рассеянно отозвался Черчилль, который никогда не слышал о Тунгусском метеорите.

– Сейсмические станции отметили невероятной силы удар.

– К сожалению, – отозвался после паузы Черчилль, – русские засекретят этот метеорит, потому что у них там концлагеря для инакомыслящих.

Некоторое время они шли молча. Потом Никольсон подал голос:

– Меня порой удивляет, почему вы предпочитаете союз со Сталиным. Он в не меньшей мере тиран и деспот, чем Гитлер. Гитлер даже ближе нам – он европеец.

– Оба они – порождение ада, – сказал сэр Уинстон. – Но Сталин нам не угрожает и не сможет в ближайшие годы угрожать. А Гитлер почитает своим долгом покорить Европу и установить господство над всем миром. Сталин по-своему идеалист, как и любой коммунист, он надеется на мировую революцию пролетариата и склонен, если она не получится, заняться уничтожением собственных пролетариев, Гитлер – мистик, несущий свою черную ненависть против всего мира. Гитлера я боюсь, Сталина, даже очень сильного, я презираю. Впрочем, нет, он мне любопытен, как и любой диктатор.

Краем глаза Черчилль заметил, что вышедший раньше из ворот Энтони Иден, один из немногих, разделявших взгляды Черчилля в консервативной партии, но предпочитавший держаться с группой своих сторонников в отдалении от эмоционального и непредсказуемого Черчилля, стоит у своей машины, беседуя с незаметным человеком в длинном мокром плаще и обвисшими от долгого стояния под дождем полями шляпы. Почему-то этот человек так спешил сюда, что забыл зонтик и ждал Идена под дождем.

Иден благодарно кивнул человеку и обвел взглядом выходивших с кладбища, кого-то разыскивая. Его взгляд остановился на Черчилле. Иден подошел к нему.

– Я хотел бы сказать вам несколько слов, – произнес он.

– Мы можем не стесняться Гарольда, если это не касается ваших амурных приключений, – сказал Черчилль. Это была пустая шутка, такие шутки раздражали Идена.

– Нет, – сказал он твердо, глядя на Черчилля сверху вниз; они были похожи на известную клоунскую пару – Пат и Паташон. – Это сугубо секретная информация. Я хотел, чтобы вы получили ее раньше остальных, потому что она может изменить наш политический курс.

Никольсон отошел к своей машине. Хотя был несколько покороблен словами Идена.

– Говорите, – сказал Черчилль.

– По данным, полученным из Соединенных Штатов и подтвержденным в Кавендишской лаборатории, в России на Полярном Урале не было никакого метеорита.

– Что же там произошло?

– Там произошел колоссальной силы взрыв – взрыв, превосходящий всяческое воображение.

– Неужели у них там такие склады боеприпасов?

– Или новая бомба. Сверхоружие.

– Какого рода бомба?

– Вы слышали или читали об атомной бомбе?

– Мне встречались популярные статьи на эту тему, но я полагал, что разговоры о ней не вышли еще из рабочего кабинета Герберта Уэллса.

– Таковы предположения ученых, – упрямо повторил Иден.

– Давайте надеяться, – сказал Черчилль, – что это был очень большой склад боеприпасов.

Иден чуть улыбнулся. Он ждал настоящего ответа.

– Что предпримет кабинет? – спросил Черчилль.

– Пока что они предпочтут ждать и делать вид, что ничего не произошло.

– А разведка?

– Я беседовал с сэром Рибли. Они предпримут все возможные и невозможные меры, чтобы узнать, что там произошло.

– Если бы я был в правительстве, – сказал Черчилль, – я бы мобилизовал всю агентурную сеть не только в самой России, но и в Германии.

Попрощавшись с Иденом, Черчилль подошел к Никольсону, который стоял у своей машины.

– Скажите, Гарольд, – спросил Черчилль, – у вас есть друзья среди физиков? Так сделайте одолжение – я хотел бы встретиться с ними как можно скорее. Если можно, завтра. И если можно, с Джоном Берналом.

– Хорошо, – сказал Никольсон, не ожидая, что Черчилль передаст ему содержание разговора с бывшим министром иностранных дел.

* * *

Андрея и Альбину разделили еще на аэродроме, и он не знал, куда ее отвезли. Впрочем, он не беспокоился о ней, зная, что с ней ничего не случится.

Несмотря на двусмысленность и непредсказуемость своего положения, Андрей в первые дни не мог не наслаждаться самыми простыми прелестями жизни – горячей ванной, чистыми простынями, умеренно вкусной и умеренно обильной едой на секретной вилле управления А-6, где его содержали. Карл Фишер приезжал чаще всего утром, но порой задерживался, и Андрей мог гулять в небольшом саду особняка, окруженного высоким непроницаемым деревянным забором. Но следует признать, что в мыслях Андрея не было побега или бунта, – он предпочитал не думать о завтрашнем дне.

Произошла простая человеческая история – ему предложили выбирать между смертью и неизвестностью. И он выбрал неизвестность, как выбрал бы любой нормальный человек. Рассуждая так, Андрей понимал, что в этих рассуждениях таится слабость, потому что под словами «нормальный человек» он понимал некоего европейца или русского начала века, но никак не советского гражданина, который должен был по своему воспитанию и искреннему образу мыслей предпочесть смерть в лагере или тюрьме общению с фашистами – расистами и врагами Советской страны.

Андрей беседовал с Фишером искренне, тем более что никому никогда не приходило в голову брать с Андрея подписку о неразглашении тайн, которые он увидит в зоне Полярного института, хотя бы потому, что никто не думал, что он выберется оттуда живым. К тому же тайна атомной бомбы охранялась столь строго и успешно, что о действительной цели строительства знали буквально несколько человек во всем мире. Это было бы невозможно в любой другой стране, но обычно для страны Советской.

Впрочем, Андрей не знал, насколько он полезен и интересен Фишеру, которого интересовали не только события последних дней, но и вся история сооружения полигона, которая прошла на глазах у Андрея, а также описания всех людей, с которыми он так или иначе сталкивался в лагере и городке, слухи и сплетни, которые там распространялись, – Фишер знал русский, хоть говорил с акцентом и ему не хватало слов. Он использовал невиданный ранее Андреем магнитофон, записывая его слова на большие катушки коричневой пленки.

Фишер не столько допрашивал Андрея, сколько разговаривал с ним. В этом была разница между ним и отечественным следователем, и Андрей был благодарен Карлу за этот способ общения. Он привык к тому, что его допрашивали как врага, унижали и уничтожали с первых дней допросов. Фишер же был откровенен.

– Я сейчас собираю с вас налоги, – говорил он. – Вы мне должны жизнь. Но я собираю не так много, как она стоит.

– Я ничего от вас не скрываю, – отвечал Андрей.

– Я представляю государство, – продолжал Карл. – Это есть великий германский рейх. Вы его можете не любить, я его гражданин. Вам понятно? Я могу не разделять убеждений фюрера, но я выполняю мой долг. Вы понимаете?

– Разумеется.

– Фюрер говорит, что главный враг Германии – мировой коммунизм. Я согласен. Я не спрашиваю, вы согласен или нет. Мне это не есть важно. Понятно? Теперь мы узнали, что Сталин сделал супербомбу. Она может убить много человек. Очень много. Ваш Сталин сделал бомбу, эта бомба еще не взорвалась, но убила больше своих человек, чем потом убьет чужих человек. Понятно?

– Я же не спорю с вами.

– Нет, вы немного спорите. Госпожа Альбина спорит. Госпожа Альбина была больше патриот. Вы меньше – это странно, но это ваше дело. Я считаю, что Сталин – самый страшный убийца в мире. Плохие люди и плохие идеи есть везде. Но в твоей стране они стали жизнью. Завтра Сталин сделает две, пять, десять супербомб. Он не остановится. Правильно?

– Вы правы, – сказал Андрей.

Карл Фишер, как всегда в сером клетчатом пиджаке и серых штанах, чуть ниже колен заправленных в гетры, и в блестящих уличных башмаках, словно собирался идти в горы, подходил к буфету – допросы всегда проходили внизу, в гостиной, а Андрей жил на втором этаже, – доставал оттуда бутылку коньяка и рюмки. Они выпивали по маленькой рюмочке. Потом Карл поднимался, уходил на кухню и приносил оттуда блюдо с маленьким соленым печеньем. И порой, еще через некоторое время, – кофе.

– Сталин сделает бомбы и погрузит их на самолеты, – говорил Фишер.

– Как я уже говорил, бомба – это что-то очень большое. Не влезет в самолет.

– Может быть, для Сталина уже построили специальный, очень толстый самолет, правильно? Тогда этот самолет полетит, чтобы кинуть бомбу на мой дом, потому что я – враг Сталина. Но это не значит, что Сталин кинет бомбу только на мой дом. Он полетит дальше, так как его кавказский варварский голова сообразит, как можно завоевать весь мир. – Фишер волновался, замолкал и начинал протирать замшей толстые очки.

– Но что вы можете сделать?

– Это решает фюрер. Вы можете думать, что ваша роль – роль предателя. Прошу вас, Андрей, думать, что вы как трубач, как гусь.

– Как кто?

– Ах, вы не есть учились в гимназии. Очень давно враги хотели взять город Рим, что есть столица Италии.

– Вы хотите сказать, что я – тот гусь, который спас Рим?

– Вас этому тоже учат? – Почему-то Карл удивился. Но тем не менее продолжил свою речь: – Чем больше мы узнаем о вас, тем лучше мы сможем помешать Сталину. Я не знаю как. Но надеюсь, что вы не хотите, чтобы страны Европы, чтобы все они стали колониями Сталина. Чтобы везде были его лагеря и… как название? ГУЛАГ. Чтобы всех расстреливали. Вы этого не хотите?

Андрей пожал плечами, и Карл оборвал разговор. Бабушка Карла Фишера была еврейкой, и это было хрупкой семейной тайной, которую удалось скрыть от всех анкет и бесед с начальниками. Бабушка умерла рано, от нее не осталось родственников, и Фишер, еще до прихода Гитлера к власти, еще сам не вступив в партию, но понимая, что Гитлер в Германии неизбежно победит, уничтожил лишние документы и взял клятву молчания с матери.

Фишеры были родом из Мемеля, и родственники погибли или сгинули во время Первой мировой и Гражданской войны в России. Если же кто из дальних родственников и остался в живых, то Фишер их не знал, а жили они в Литве. Хоть Мемель и был недавно присоединен, он все равно оставался как бы вне рейха. От детства, проведенного в Мемеле, Фишер помнил русский язык, что и помогало ему руководить русской секцией в ведомстве Шелленберга.

* * *

Спустя десять дней после прилета из Советского Союза, когда Андрей уже настолько привык к возвращению к чистой, умеренно цивилизованной жизни, что мог морщиться, видя, что утром на завтрак обязательно получает бутерброд со сливовым повидлом, кусочек масла и кофе с жидким молоком, тогда как организм его требовал куда большего, к Андрею заявился портной, весьма арийского вида мужчина. Он молча вертел Андрея, охватывая различные части тела сантиметром и диктуя данные бледнолицей девице, которая приходилась ему ассистенткой.

Андрей покорно поддался этой процедуре, ему было приятно думать, что наконец-то он наденет костюм не с чужого плеча, но энергичные действия портного вызывали некоторые опасения, по крайней мере служили основанием для размышлений. По тому, как вел себя портной, и по тому, что он заявился с ассистенткой, было очевидно, что это хороший, дорогой портной. Немецкой разведке не было никакого смысла тратиться на Андрея, если она не замыслила для него какой-то необычной роли. Вряд ли в Третьем рейхе награждают халатами, подобно Древнему Китаю. Следовательно, предстоит испытание на высоком уровне, а, как битый-перебитый лагерный пес, Андрей не любил таинственных операций, инициаторами которых были начальники.

Днем пришел Фишер, он был настроен торжественно и не стал ждать вопросов Андрея, он сразу объявил:

– Вас намерен принять фюрер Германии Адольф Гитлер.

– Это еще зачем? – невежливо спросил Андрей.

– Он очень обеспокоен событиями, в которых вы принимали участие, и в то же время желает выразить благодарность лицам, которые приложили силы и умение для того, чтобы разгадать секрет бомбы. А так как фюрер информирован о том, что вы добровольно согласились покинуть Россию и лететь с нами, а также откровенно и весьма полезно сотрудничали с германской разведкой, он желал бы пожать вам руку.

– Не ожидал, – сказал Андрей. Была какая-то неловкость и неправильность в этом приглашении.

– Все ясно, – осклабился Фишер, убедившись предварительно, что его не подслушивает из-за двери повар. Почему-то микрофонов он не опасался – может, потому, что сам их устанавливал. – Ваше живое воображение подсказывает, что большевики победят Третий рейх, и когда они придут сюда, то в списке друзей фюрера найдут вас и примерно накажут. Вы этого испугались?

– Нет, – сказал Андрей, – так далеко в будущее я не смотрел.

– Тогда вы боитесь, что отчет о приеме будет напечатан в газетах и вашим родственникам в России грозит опасность. Я могу заверить вас, что встреча фюрера с вами, как и все, что касается атомной бомбы, будет обставлено строжайшей секретностью. Даже Сталин о такой секретности мечтать не есть… не может.

– Не преувеличивайте, Карл, – улыбнулся Андрей. – Все проще – я подумал, насколько изменчива судьба, и далеко не всегда она делает со мной то, чего бы я сам себе пожелал.

– Вы не желаете встречи с великим человеком, может быть, повелителем Вселенной? Вам не любопытно хотя бы?

– Мне это очень интересно. Честно. И в то же время я бы отлично обошелся без нее.

– Вы все-таки остались советским человеком, Андрей, – сказал Фишер. – И вам место в концлагере. В нашем.

– С меня хватит нашего.

– В вашем вы уже списаны, – сказал Карл сердито. – Почему-то вы забываете о том, что вас не существует. Что дома, на… фатерлянд… как это… на родине – вас уже уничтожили, как вонючих крыс.

* * *

Прием был назначен на следующий день, после скромного обеда, который Андрей вкушал в грустном одиночестве, не видя ничего светлого в жизни и не желая вовсе встречаться с этим бесноватым фюрером, антисемитом и бандитом. Все, что он знал об этом человеке, внушало ему отвращение, которое пересиливало любопытство, в значительной степени атрофировавшееся после переживаний последних лет. Андрей с сожалением понимал, что как бы подло ни поступили с ним, но поступала так не его страна, а те бандиты, которые эту страну захватили в заложники. И, сотрудничая с силами, которые намерены были с его страной бороться, он сотрудничал не только против Сталина и его шайки, но и против России в целом, а она состоит из многих миллионов его сограждан. И он будет их врагом. И даже вполне разумные слова Фишера о необходимости выбирать меньшее из зол его никак не утешали.

– Возьмите писателя Лиона Фейхтвангера, – еще вчера говорил Карл. – Его у вас широко печатают, а у нас он запрещен, потому что нет пророка в своем отечестве.

– И его книги сжигали в Германии на площадях.

– Не надо попадаться на удочку пропаганды. Да, у нас есть свои экстремисты, бандиты, готовые сжечь на площади поваренную книгу за слова «фаршированная щука». Да, были гнусные, на мой взгляд, эпизоды, когда сжигали книги еврейских и славянских писателей. Мой сосед сжег, в частности, книгу «Хижина дяди Тома», потому что она воспевает негров, которых официально принято относить к низшим расам. Все это так. Но еврейский писатель Лион Фейхтвангер, который бежал из Германии, и, наверное, правильно сделал, отправился после этого в Россию и там был принят, как герцог, вашим хитрым кавказским варваром. И потом написал книгу с характерным названием «Москва, 1937 год». Читали?

– Нет, в это время я уже сидел.

– Вот видите, вы сидели, а он писал книгу, полностью оправдывая то, что сделал с Россией ваш любимый вождь. И воспевая самого вождя, и даже воспевая процессы над невинными людьми, которых невзлюбил главный гангстер вашей родины. И не надо поднимать ладонь и останавливать меня, Андрей. Вы находитесь в руках фашистской разведки и добровольно с ней сотрудничаете. А я вам скажу – и вы, и Фейхтвангер живете по принципу наименьшего зла. Фейхтвангеру кажется, что, воспевая Сталина, он укрепляет общий фронт против фашизма, против Гитлера. И этим спасает свою жизнь и жизнь еще многих евреев, которые боятся прихода эсэсовцев в Польшу или Румынию. Вы же предпочли жить здесь, нежели умереть в тундре. Наименьшее зло. Так научитесь жить с открытыми глазами и мириться с действительностью. Мне тоже не все в ней нравится. Но я стараюсь выбирать собственные пути…

Андрей допивал жидкий компот, когда вошел охранник и сообщил, что в гостиной ожидает посыльный.

В пакетах и коробках, привезенных посыльным, было два костюма – один вечерний, черный, другой повседневный – клетчатый пиджак и темные брюки – все же Шелленберг расщедрился. Или решил, что Андрею предстоят еще беседы с высокопоставленными лицами в дневное время. В других пакетах и коробках были сорочки, ботинки и прочие детали мужской одежды. Интересно, подумал Андрей, а для привезенных из Германии шпионов на Лубянке шьют смокинги или хотя бы френчи?

Карл Фишер приехал без четверти шесть. Он был в вечернем костюме, однако Андрей отметил, что сам он выглядит куда шикарней своего покровителя. Фишер был скован, молчалив, и лишь однажды, когда они ехали по Берлину, который Андрей в прошлый раз толком не разглядел, и остановились перед светофором, он неожиданно произнес:

– Только, ради бога, не лезьте вперед и не проявляйте инициативу.

– Спасибо за совет, – сухо сказал Андрей.

Рейхсканцелярия подавляла не только тяжеловесным, еще лишь рождавшимся в Советском Союзе архитектурным обликом, но гулкой обширностью внутренних помещений, которые были созданы не в масштабе человека, а будто для гигантов, в существование которых, по общему мнению, свято верил фюрер, либо для расы, которая произойдет от истинных арийцев после того, как мир покорно опустится перед ними ничком.

Они поднялись на второй этаж и были встречены офицером СС, который вежливо, не спуская глаз с гостей, провел их в приемный зал, представляющий собой некое вместилище для гигантов, в котором голоса, казалось бы, должны разноситься, как в помещении пустого вокзала, но на самом деле пожирались самим воздухом и звучали приглушенно, словно собрались там не люди, а муравьи.

Там уже находился Шелленберг и рядом с ним среднего роста мужчина в черной эсэсовской форме со странным, будто бы вырезанным из бумаги лицом – у него был горбатый тонкий нос, узкий лоб, впритык к нему посажены глаза. Шелленберг, встретивший пришедших с обычной для него чуть робкой улыбкой, представил Андрея двухмерному человеку, фамилия которого оказалась Гейдрих, он был начальником Шелленберга и как бы членом политбюро, как попытался потом объяснить Фишер. Гейдрих пронзил Андрея глазками, а вот улыбаться он не умел, и потому губы лишь потерлись одна о другую и невнятно вымолвили:

– Рад познакомиться, господин Берестов. Вы многое сделали для рейха, и мы этого не забудем.

Слова Гейдриха перевел Фишер. Он волновался, словно Гейдрих уже догадался о происхождении его бабушки.

Вскоре вошел адмирал Канарис. Андрей не видел его после встречи на аэродроме и только теперь разглядел и признал, что лицо адмирала скорее приятное, но незначительное. Затем вплыл толстый человек в ладно скроенном голубом мундире и с несколькими орденами и знаками на груди. Андрей узнал Геринга по карикатурам Ефимова и Кукрыниксов в наших газетах – Геринг и на самом деле был похож на свои карикатуры, и это было странно, словно он должен был постараться и уйти от порочного сходства. Следом за Герингом шагали два пилота – Юрген Хорманн и Васильев, но Хорманн был в форме полковника, с Испанским крестом на груди, тогда как Васильев пришел в цивильном, не первой свежести смокинге и чувствовал себя, как показалось Андрею, не совсем уютно. На самом деле Васильев впервые в жизни должен был предстать пред очи фюрера Германии и, потеряв с возрастом значительную долю тщеславия, предпочел бы вместо этого оказаться в тихой уютной пивной.

Последним из известных Андрею (также по карикатурам) личностей Третьего рейха появился страшный руководитель СС Генрих Гиммлер, которого Андрей узнал по старомодному пенсне и скучному лицу агента внешнего наблюдения – таких любят во всех полицейских службах мира за их неприметность. Вместе с Гиммлером пришли две дамы. Одна была хороша мальчишеской, резкой, отчаянной красотой, которая редко привлекает мужчин, сразу чувствующих превосходство такой женщины в силе характера. Обнаружилось, как сказал Фишер, что это была кинорежиссер Лени Рифтеншталь, которая снимала лучшие в мире документальные фильмы. Лучше, чем ваш Дзига Вертов, заметил Карл, что говорило в пользу его эрудиции. С ней вместе шла другая красивая женщина, угадать в которой Альбину Андрею удалось, только когда женщины подошли совсем близко.

За прошедшие десять дней в несчастной лагерной замарашке, хоть и со следами былой красоты, произошла необъяснимая и почти сказочная перемена – гадкий утенок, Золушка… Человечество всю жизнь мечтает о том, чтобы в утенке раскрылся лебедь, и умиленно плачет над этой участью, столь желанной для тебя самого, не желающего дураком прыгать в кипящий котел русской сказки, чтобы вынырнуть настоящим принцем.

Это была Альбина, сказочно перелетевшая из одного Берлина, ложного, в другой, тоже ложный и временно оккупированный людьми в голубых и черных мундирах, ожидающими выхода узурпатора.

Возвышенная банальность собственных мыслей никак не смущала Андрея, потому что он был поражен единственной реальностью в этом мире – хрупкой, неземной, светлой и беззащитной красотой Альбины, его собственной экспериментальной жены, отправленной на заклание комиссаром госбезопасности Алмазовым. Узнав Андрея также после мгновенного колебания, ибо его волосы отросли, а молодой организм сумел за эти дни вобрать и пустить на строительство тела и лица немецкие калории – этот молодой мужчина в черном смокинге был строен, гибок, рожден для верховой езды, африканских сафари и беговой дорожки, – забыв о чинах, окруживших их, Альбина побежала к Андрею.