Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8 "

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 55 страниц)

В последний день перед отлетом полковник из разведки Люфтваффе, который обеспечивал полет, передал им тяжелый свинцовый ящик – от физиков. Если удастся, в ящик надо было набрать земли, как можно ближе к зоне испытаний.

– Ничего потяжелее не нашлось? – спросил Васильев, приподняв ящик за угол.

– Физики говорят, что атомные лучи могут быть очень опасными, – сказал полковник. – А свинец их останавливает.

– Черт знает чего придумали! – буркнул Васильев, но Юрген принял ящик и наставительно произнес:

– Мы выполняем задание партии и лично фюрера. И не имеем права рисковать собой более, чем необходимо.

– Ты будешь рисковать в кабине самолета, а я по горло в воде, – оставил за собой последнее слово Васильев.

* * *

26 марта 1939 года три человека сошли с пассажирского самолета, который прилетел в Хельсинки. Обычный рейс, обычные пассажиры. Их встречал незаметный чиновник из консульства и проводил к машине, которая отвезла их в посольство.

В посольстве их ждали. В течение последних нескольких дней сквозь посольство протекала постоянная, хоть и тонкая струйка малых и больших чинов из Берлина, некоторые из них продолжали путь машиной на север, в Лапландию, к затерянной в низких приполярных лесах военной базе финских ВВС, где на небольшом аэродроме в ангаре стояли два истребителя, снаружи – учебный биплан двадцатых годов, а на озере, тщательно замаскированная, таилась «Ханна». За два дня до появления там пилотов ее начали лихорадочно готовить к полету, заправляя горючим и проверяя все системы, в первую очередь гидравлическую и электрическую, потому что гидроплан простоял всю зиму на морозе. Для этой цели и были привезены сюда три механика и специалист по электрике с заводов Хейнкеля. Затем привезли и конструктора, который должен был сам еще раз осмотреть самолет и дать свое заключение. Конструктор страшно промерз в этой Лапландии и схватил ангину с осложнениями, от которой чуть не умер в больнице лапландского городка, куда его отвезли с аэродрома уже после отлета амфибии.

Для того чтобы сгладить возможные трения с финнами, при подготовке присутствовал полковник Илонен, один из влиятельных сторонников союза с Германией в финляндской армии, отчаянно сражавшийся с питомцем и патриотом российской царской армии генералом Маннергеймом, который, в частности, противился чрезвычайным и немедленным закупкам истребителей в Германии или в иной стране, потому что для него война представлялась исключительно наземным делом.

Пилоты приехали на базу к вечеру 28 марта и на следующий день принялись осваивать самолет, конструкция которого была внове всем участникам полета. На освоение самолета им была дана лишь неделя, причем приказано было стараться «Ханну» в воздух не поднимать, за исключением крайней необходимости, – финны не должны были ее видеть, и, главное, ее не должны были заметить советские агенты. Но освоить самолет без тренировочных полетов немыслимо, и поэтому, с согласия Илонена и полковника разведки Люфтваффе, они совершили два полета, проверяя машину при посадке и взлете, поднялись до ее потолка и испытали, как работают два ее мотора при различных режимах. И Юрген, и Васильев, будучи профессионалами, понимали, что «Ханна» слишком капризная и недоведенная модель, чтобы спокойно доверять ей свою жизнь. Она была ублюдком, так как основная модификация разрабатывалась как торпедоносец, а использоваться она должна была как амфибия, полярный разведчик дальнего действия, для чего и была перекроена.

Как сказал Юрген:

– Если бы мне кто-то показал, где у этой проститутки центр тяжести, я отдал бы ему свой Испанский крест.

Присутствовавший при этом выпаде уже заболевший ангиной конструктор амфибии прохрипел, что он сделал все возможное, чтобы выполнить указание рейхсмаршала, и добился главного – «Ханна» может улететь за пять тысяч километров и вернуться назад. К тому же в мире нет другого самолета с такой короткой полосой разбега.

С ним никто не стал спорить – конструктор был существом подневольным и любил это лишний раз продемонстрировать всему человечеству.

3 апреля они провели совещание с двумя финскими летчиками, которым приходилось летать в Арктике, о маршруте полета. База советских ВВС была в Мурманске – морская авиация. Самолеты с этой базы нередко пролетали над северной Финляндией, и именно от них столь тщательно прятали «Ханну». Ни в коем случае нельзя попадаться им на глаза – хоть у «Ханны» хорошие скоростные данные, все же она перегружена, уступает русским истребителям в скорости, и неизвестно еще, сможет ли уйти от них, поднявшись вверх.

Поэтому из Лапландии «Ханна» должна была идти к северу, к Земле Франца-Иосифа, и лишь оттуда, с высоких широт, повернуть к Новой Земле, зайдя, таким образом, к цели с севера, откуда русские менее всего ожидают опасности. Что касается русских истребителей в пределах самого Полярного института и его лагерей, то никаких данных у немецкой разведки на этот счет не оказалось. Канарис предполагал, что у Полярного института есть лишь посадочная полоса, используемая для целей НКВД, но военную авиацию госбезопасность в пределы своего хозяйства не допустит. Скорее надо обратить внимание на возможное барражирование берегов бомбардировщиками полярной авиации с аэродрома в Архангельске. Но от них можно всегда уйти. Кстати, в районе Новой Земли не попасть бы на глаза русским полярникам. Их станции держат связь с Москвой.

Так как лед на озере стал совсем хрупким и подтаял у берегов, финские саперы взорвали во льду канал, по которому «Ханна» разбегалась.

В воде «Ханна» казалась куда более массивной и крупной птицей, чем на берегу, – здесь ее двадцатиметровая длина и такой же размах крыльев были куда очевиднее.

Вылет «Ханны» был назначен на вечер 4 апреля с таким расчетом, чтобы наиболее опасные места самолет миновал ночью. Это не обещало экипажу легкой жизни, но по крайней мере избавляло от опасности встретиться с истребителями севернее Мурманска.

Еще было совсем светло – серебряный северный воздух гудел первыми комарами, которые готовились заняться истреблением таежной живности, под деревьями в тени елок еще лежали основательные пятна снега, лишь на южных склонах и лужайках он растаял.

Они выстроились на берегу, на стапеле, полковник из Люфтваффе и конструктор с замотанным шарфом горлом пожали им на прощание руки и пожелали счастливого возвращения. Полковник из Люфтваффе сказал, что рейхсмаршал только что звонил из Берлина и передал экипажу пожелания успеха в его опасной и благородной миссии. Затем они спустились в надувную резиновую лодку, которая останется на борту.

Поднявшись в люк «Ханны», они втащили лодку за собой – люк был большим, но все равно лодку пришлось поставить боком, а она была тяжелой.

Затем Юрген прошел вперед в узкий прозрачный нос амфибии, где умещалось лишь кресло пилота. Карл Фишер уместился спиной к нему, пониже, за маленьким штурманским столиком, Васильев пока что улегся, подогнув ноги, на масляном баке, потому что его смена будет следующей. Юрген передал на берег, что к отлету готов, и с берега ответили, что последняя радиограмма принята, с тех пор и до возвращения – абсолютное радиомолчание. Лишь в случае угрозы неминуемой гибели Карл Фишер должен был дать радиограмму шифром, который знал только он.

«Ханна» медленно начала разбег, держась точно середины канала во льду, чтобы не поцарапать и не повредить дюралевые поплавки. Васильев подтянул под себя ноги в теплых унтах, вжался спиной в холодную стенку кабины и чуть приподнялся, чтобы смотреть вперед через плечо Юргена. Тот уверенно взял штурвал на себя, и «Ханна» тяжело, будто нехотя, оторвалась от воды в тот последний момент, когда казалось, что они врежутся в дальний берег озера, и пошла вверх. Юрген повернул штурвал влево, и «Ханна» начала клониться на крыло, выходя на курс. Вершины елей еще были совсем близко, но Васильев уже знал, что Юрген – пилот Божьей милостью, и если кому-то суждено доставить их живыми на Полярный Урал, так это подполковнику Юргену Хорманну.

* * *

Пока строили испытательный стенд, зэки упражнялись в выдумывании ему названия. В конце концов укрепилось – Берлин. Даже охрана не называла иначе.

Утром на разводе выкрикивали: «Вторая бригада – на Берлин!»

И никто не удивлялся. Правда, наверху это слово не употреблялось.

Вокруг строительства ходило много легенд и слухов. Одни полагали, что это полигон, на котором будут тренироваться наши десантники – воздушная пехота. И когда победим фашистов, то десантники пойдут на помощь германскому пролетариату и лично товарищу Тельману. Были такие, кто думал, что скоро Гитлера возьмут в плен и привезут сюда – в ссылку, чтобы жил в привычной обстановке. А может быть, этот Берлин готовят как столицу автономной республики немцев Поволжья – надо же на освоение Севера кинуть настоящих тружеников. В общем, никто всей правды не знал, а так как между лагерями и шарагой, где сидели физики, никакой связи не было, то настоящей догадки и не могло возникнуть.

Дома в городе строились по-разному, не без обмана. По спецификациям, которые получало лагерное начальство, строения в Берлине должны были отвечать международным строительным стандартам. Снабжены подвалами, фундаментами, гидроизоляцией и так далее. Но на вечной мерзлоте ты не очень-то сделаешь подвал или гидроизоляцию. Правда, лагерным строителям было полегче, чем настоящим, – никто не требовал отапливать город, в нем даже не было для этого коммуникаций. А раз так, то дома не будут нагреваться, растапливать вечную мерзлоту и проваливаться в болото.

По северным масштабам объем работ был громадным, никогда здесь такого не видали. Следовательно, и воровство расцвело вокруг Берлина громадное. Замешаны в том были настолько высокие чины, что Шавло с Алмазовым бороться с ними были бессильны с того момента, когда шесть лет назад началось грандиозное перемещение лагерей в эти края, строительство дорог и даже заводов – кирпичных, цементных, лесообрабатывающих фабрик, зданий института и подчиненных ему структур, – с тех пор и развернулось не менее грандиозное воровство. Никогда еще в истории Советского государства не возникало столь масштабной панорамы. За последние пять лет в связи со здешними хищениями и злоупотреблениями прошло четыре больших уголовных процесса, но все они глохли на уровне начальников управлений. Никто не знал, сколько должна стоить бомба, следовательно, она стоила вдесятеро больше, чем необходимо.

Андрей провел в Испытлаге полтора года, сначала каменщиком, чему он выучился в Воркуте, а потом штукатуром. Он не только покрывал дома штукатуркой, но и украшал их по трафаретам немецкими барельефами и завитушками, другие же делали витражи для кирхи и лепнину для ратуши. Неизвестно почему, но руководство НКВД требовало приближения к идеалу. Никто бы, даже сам Ежов, не смог объяснить, почему дома с барельефами лучше разрушать, чем просто дома, но решение об испытаниях в «обстановке, максимально приближенной к действительности», было принято пять лет назад, утверждено Совнаркомом, подписано Кагановичем, Молотовым и Сталиным, так что никто не задавал лишних вопросов. К тому же многим участникам строительства было выгоднее, чтобы город получился подороже, посложнее, пошикарнее: чем шикарнее составляющие, тем дороже раскраденное. Так что ХОЗУ НКВД, будь на то воля партии и товарища Ежова, закупило бы или конфисковало в Эрмитаже картины Дюрера и Рембрандта, чтобы украсить ими «берлинскую» ратушу. А потом отыскало бы в ГУЛАГе копиистов, чтобы заменить в Эрмитаже настоящего Дюрера на копии.

Зима была трудная. Начальство торопилось, из Москвы прилетали ревизии, со жратвой было хуже некуда.

Весной некоторые лагеря убрали в другие места – объем работ уменьшился; все заводы давно дымили, остался неоконченным лишь Берлин.

Архитектором по Берлину был Гриша Блюмфельд – он и в самом деле до ареста занимался немецким градостроительством и имел неосторожность опубликовать книгу «Средневековые города Германии: логика стиля» как раз перед одним из процессов, по которому проходил его двоюродный брат. Существование Гриши оказалось следствию на руку – он был явным доказательством причастности к делу немецкой разведки. Не лишенный чувства черного юмора следователь во всех документах прибавил Грише приставку «фон», так он и получил свои десять и пять по рогам под фамилией фон Блюмфельд, как он сам говорил: «Узнала бы об этом моя покойная матушка Сара Ефимовна!» Грише было за шестьдесят, он был человеком веселым, даже порой надоедливо веселым, словно служил по ведомству веселых людей под номером один. Он так привык всех веселить, что не мог остановиться, даже когда знал, что получит за это в морду.

В остальном он был славным и безобидным человеком, но германское зодчество знал больше по картинкам и описаниям, и, хоть ему доставляли всякие планы и фотографии, во внутреннем устройстве своих домов он не был уверен. Для этого на стройке были прорабы, народ жуликоватый и озорной. Если бы не надзор Алмазова, получились бы дома пустыми коробками, а так в них хоть были узкие лестницы, стекла, крыши – неуютно, но не дует.

К середине марта работы были в основном закончены. После этого работали на строительстве вокзала, где стоял паровоз с вагонами, ангара, в который закатили большой самолет, и парка культуры с зоосадом. Самолет был краснокрылый двухмоторный, из полярной авиации, говорили, что на нем летчик Леваневский летал в Америку, не долетел, возвратился, за что был тут же расстрелян, а самолет его отдали в жертву полигону.

Что в Берлине на самом деле полигон, Андрей удостоверился, когда в товарных вагонах навалом привезли сотни три человеческих чучел в натуральную величину, на фанерных скелетах с подставкой сзади, подобных мишеням на стрельбищах, в которых положено стрелять, как во врагов советской власти, но в настоящих шинелях и касках.

Мишени расставили между танками, привезенными к городу на платформах, а потом дошедшими своим ходом до места, а также за ангаром и в распадке за последними избами. Среди строителей и дорожников сразу пошли шутки, будто это не мишени, а участники нового массового процесса, поэтому их привезли расстреливать. Уже за первый день часть чучел раздели – шинель вещь ценная. Потом был большой шмон, но все равно нашлись не все шинели. Пришлось брать со склада новые и ставить у чучел охрану.

* * *

Андрей Берестов стоял на краю городской площади, у бокового входа в ратушу, разглядывал пять чучел, прислоненных затылками к стене, с густо забеленными рожами, ждал, когда просохнут, чтобы перерисовать в Гитлера и его свору. Тут его и отыскал учетчик Райзман, уткнул в Андрея укороченный на фалангу, отмороженный указательный палец и велел идти в штаб стройки, который занимал барак за авиационным ангаром.

В бараке было пустыннее, чем раньше, – чертежники уже собирали свое барахло, копировщиц увезли еще вчера, техники и счетоводы проверяли, все ли взято из ящиков столов. Прораб шестого участка Геза Ковач, из венгров-интернационалистов, которого знал сам Ленин, сидя на опустевшем столе, пил с лейтенантом Паукером разбавленный спирт. Шли относительно приятные дни после завершения объекта, когда спешка и нервотрепка переместились в другие бараки и штабы.

Андрей спросил Гезу, зачем и кто его вызывал. Лейтенант Паукер, которому Андрей еще зимой вырезал трубку из карликовой березы, налил полстакана, и Андрей выпил и сказал спасибо, но Геза засмеялся и заметил, что такому молодому парню пить плохо. Паукер приказал:

– Теперь иди.

И показал на дверь, обитую клеенкой; там сидел капитан Сталинский. Молодой капитан, чуть постарше Андрея, карьера которого складывалась сказочно, потому что он был детдомовским и получил фамилию случайно, но крайне удачно. «Сталинский детдомовец» – такого не оставишь на второй год в училище, такого не погонишь пересдавать зачет. Вроде бы ясно, что не Сталин, но имеет отношение.

Саша Сталинский отрастил усы, и никто не посмел возразить, хоть усы получились слишком сталинские.

Сталинский был особистом в мире особистов, особо доверенным кадровиком и обычно не имел дела с зэками.

Андрей постучал, вошел. Конурка у Сталинского была невелика – но места для стола, сейфа и двух стульев хватало. Саша поводил усами, как таракан, но, кроме усов, ничего похожего на Сталина не имел – курносая угорская рожа.

Но Андрей, хоть и был встревожен – зэк всегда встревожен необычным поведением начальства, потому что начальство создано и придумано для неприятностей, – все-таки обратил внимание не на Сашу, а на женщину, которая сидела перед ним по другую сторону стола. Женщина была молода, волосы пышные, золотые, наверное, крашеные, но с сединой. Лицо у нее было нежное, как со старой рождественской картинки, глаза голубые, блестящие, всегда готовые превращаться в озера слез. По лицу – морщинки, тонкие оттого, что очень тонка голубоватая кожа, морщинки у губ, у глаз, под глазами, на лбу – морщинки.

Женщина поглядела на Андрея со страхом, хотя ей, на вид вольной, здесь таких было немало, нечего бояться обычного зэка.

– Постой, – сказал Саша Сталинский, – сейчас я кончу оформлять.

Андрей встал у стены, стал разглядывать большой график производительности труда, что висел под портретом товарища Ежова – «железного» наркома НКВД.

Женщина смотрела на руку Саши, смотрела, как он пишет. Словно надеялась на какой-то благоприятный исход этого процесса. Будто ее сейчас отпустят на волю. А Саша, кончив писать, расписавшись сам, промокнул написанное старым пресс-папье, брюхо которого было сплошь синим от долгой работы, потом отложил пресс-папье и сказал:

– А теперь познакомьтесь с вашим супругом.

Женщина покорно повернула голову к Андрею, словно была к этому готова.

Саша не смеялся, но был доволен.

– А ты, Берестов, не изображай радости и удовольствия. Если бы не указание начальства, никогда бы тебе такую шалаву не отдал.

Сталинский развернул бумагу так, чтобы Андрей мог прочесть написанное. Мог, да не успел.

– Здесь распишись, – сказал Саша.

– Дайте прочесть, – сказал Андрей.

– Берестов, ты мне надоел. Или ты подписываешь, или идешь в карцер. Я тебе гарантирую скорую гибель от холода и голода. Как пить дать.

– Ну почему нельзя? Даже следователь давал.

– Я тебе не следователь, а оперативник. Ты у меня в разработке. А это твоя жена. Альбина Берестова, будьте знакомы.

– У меня есть жена.

– У тебя была жена, Берестов. А теперь у тебя только номер. А номер на братской могиле мы не ставим. Подписывай, не томи. Твоего мнения не требуется. Только – что ознакомился.

Андрей к этому времени уже успел прочесть сверху – типографское «Постановление», дальше мелко, неразборчивым почерком Саши Сталинского. А, да черт с ним! Ознакомился, не ознакомился – апеллировать некуда.

Когда расписывался, увидел, что там уже есть подпись этой молодой женщины. Она подписалась странно: «Альбина Смирнова-Лордкипанидзе».

– Эй, Винокур! – крикнул Саша Сталинский.

Заглянул сержант.

– Следующие пришли?

– Готовы.

– Тогда этих в красный уголок.

Сержант показал жестом, что надо уходить, и они вышли. В предбаннике ни Гезы, ни Паукера не было. Зато стояли три мужика из соседнего барака – Андрей их всех знал в лицо. Они молчали. Так же, как и Берестов, не ждали добра.

А когда Андрей вошел в красный уголок, оказалось, что там уже собралось человек двадцать – большей частью зэки, некоторых Андрей встречал. И несколько женщин, тоже почти все из заключенных. Андрея стали спрашивать – не знает ли чего? Оказывается, все уже прошли через кабинетик Саши Сталинского и всех заставили расписаться на неизвестном постановлении.

Альбина потянула Андрея за рукав – в угол, к зарешеченному окну.

– Простите, – сказала она высоким, ломким, очень ясным голосом, – но я знаю, что он там писал.

– Скажите. – Андрей ответил также вполголоса, подчинившись ее настороженности.

– Это постановление о переселении, о высылке. Там сказано, по какому адресу мы будем проживать.

– Это чепуха какая-то.

– Нет, не чепуха. Гражданин Сталинский спрашивал меня, читала ли я книгу «Ледяной дом».

– Лажечникова?

– Кажется, Лажечникова. Он сказал, что какая-то царица сделала дом изо льда, и туда поселили после свадьбы шута и шутиху, и они провели брачную ночь во льду.

– Правильно, – сказал Андрей. – Но какое это имеет отношение к нам?

– Мы все будем жить в ледяном доме.

Андрей пожал плечами. У него возникло подозрение, что женщина не совсем нормальна, она и говорила странно – глядела в упор, а глаза были полны слез.

В соседнюю комнату, когда-то чертежную, прошли три доктора. Вольные, из больницы института, с ними на подхвате профессор Коган и академик Лобанов – они зэки, но их держат при больнице санитарами, когда что случается с начальством, их вызывают на консультации. Академики довольны, насколько может быть доволен человек в клетке.

Когана Андрей знал – у него было воспаление легких в прошлом году. Он лежал в больничном бараке, и Коган его почему-то выделил из других больных. Даже снисходил до разговоров с молодым человеком. Они разговаривали, когда у Когана было свободное время – пол вымыт, лекарства розданы, белье принесено, – он приходил к Андрею, приносил табуретку, садился и рассказывал о своем институте, потому что полагал, что Андрею интересно слушать о том, что относится к молодости Когана.

Проходя мимо, Коган узнал Андрея, подмигнул ему.

Один из зэков, мелкое существо с испуганными мышиными глазками, сказал:

– Эпидемию подозревают. Уже многие пострадали в Устьваглаге.

– Какая эпидемия? – отозвался кто-то от окна. Вроде бы равнодушно, но готовый впитывать информацию. Все замолкли – все повернулись к существу; Андрею было ясно, что существо врет, сейчас вот, на глазах придумывает, но он тоже затаил дыхание.

Но существо не успело придумать даже названия болезни, как Коган вышел из комнаты со списком в руках, очки сползли на нос. Он запрокидывал голову, чтобы разобрать текст, хотя проще было бы поправить очки.

– Аникушин, – выкликнул он. – Берестов!

Существо всполошилось, стало перебирать ногами, словно сопротивляясь толчкам в спину. Но притом все же продвигалось к двери, бросая взгляды назад. «Братцы, – молили безмолвно глаза существа, – за что?»

Андрей поглядел на Альбину.

Она кивнула, будто хотела сказать: не робейте, я вас подожду.

Андрей давно, третий год, не видел ни одной красивой женщины. Забыл о том, что красивые женщины – реальность. Даже Лидочка переместилась в мир грез.

«Интересно, почему у нее фамилия Лордкипанидзе? Грузинка? Менее всего она похожа на грузинку. Значит, замужем? Или была замужем?»

Андрей вошел в кабинет следом за Аникушиным.

Два доктора сидели за голым столом. Перед ними были раскрытые общие тетради. Академик Лобанов сидел на табурете в стороне от стола и держал на коленях лист картона. Еще один врач стоял со стетоскопом в руке и ждал Андрея. Такого количества врачей сразу ему в жизни видеть не приходилось.

– Ну что ж, батенька, – произнес академик Лобанов, прежде чем остальные доктора, хоть и вольные, но куда менее авторитетные, сумели раскрыть свои тетрадки, – будем вас обследовать. Попрошу снять верхнюю одежду.

– Всю?

– Тебе сказали, раздевайся! – рявкнул один из врачей, по всему судя, чекист. – Вас тут полсотни, с каждым, что ли, рассусоливать?

– Батенька, – сказал Лобанов, он произносил это слово естественно, у другого оно прозвучало бы притворством, – не вмешивайтесь и помолчите. Вы записывайте, что вам положено.

Андрей разделся. И начался врачебный осмотр, достаточно внимательный, с вопросами о том, чем болел в детстве и что беспокоит сейчас, даже с анализом крови, который делал Коган, в то время как остальные занимались Аникушиным.

– Что все это означает? – шепотом спросил Андрей, когда Коган, порезав ему палец, выдавливал из него кровь в стеклянную трубку.

– Обследование, – ответил Коган, запрокинув голову, чтобы видеть Андрея. – Вас пересылают.

– Может, знаете куда?

– Мне не говорят.

– Хорошего не ждать? – Андрей задал этот вопрос, потому что чуть-чуть надеялся на отрицательный ответ.

– Не знаю, Берестов, – сказал Коган, – но разве можно ждать хорошего от этих властей, если они вдруг решили исследовать ваше здоровье? Неужели совесть заговорила?

Андрей не смог сдержать улыбки.

– А раз нет, значит, им очень хочется, чтобы ваше здоровье стало хуже, потому что нет смысла сравнивать два хороших здоровья, – прошептал Коган.

* * *

Женщин осматривали после мужчин, но никого не отпускали и даже не кормили. Осмотр тянулся часов до четырех, а потом всех погнали в красный уголок, там набралось человек шестьдесят. Президиум сидел за красным столом. Было похоже на проведение собрания к годовщине Октября.

В президиуме были один из докторов, он снял халат и оказался майором, Саша Сталинский и лично комиссар Алмазов. Его Андрей видел раза три и все издали. Присутствие Алмазова придавало празднику истинность.

Когда все расселись, Саша Сталинский дал Алмазову слово, а сам налил из графина воды в граненый стакан и поставил на трибунку-загончик, по правую руку от докладчика.

Алмазов был в новом френче, хорошо сшитом, видно, из Москвы. В нем была легкая звериная элегантность.

– Граждане заключенные, – сказал он дружески, словно обращался к товарищам. – Мы собрались с вами, потому что всем нам небезразлично, как развиваться и хорошеть нашей любимой родине.

Алмазов мотнул головой, черный волнистый локон сорвался на лоб. Глаза блестели.

– Мы отобрали здесь людей, которые проявили себя за время заключения как сознательные трудящиеся элементы и имеют право на снисхождение от советской власти, несмотря на всю тяжесть совершенных вами преступлений.

Тут Алмазов прервал речь и опечалился. Видно, как понял Андрей, он играл престарелого отца, расстроенного шалостями сына. Ждать добра от этой речи было бы наивно.

– Нашими учеными проводится, как вы уже догадались, – продолжал Алмазов, – грандиозный эксперимент. Здесь, в некогда безлюдной и холодной тундре, мы с вами воздвигли испытательный полигон, который не по зубам империалистическим государствам. Однако эксперимент не может быть завершен, пока в нем не примут участие отважные советские люди. И для этой цели были отобраны вы, товарищи!

И последнее слово должно было прозвучать как торжественный и всепрощающий звон колокола. Но не прозвучало. Собранные в комнате были тертыми калачами и понимали, что старое мирное обращение – попытка заманить в ловушку. Вот-вот щелкнет засов…

– Не вижу воодушевления, – сказал Алмазов с укоризной. – Неужели в вас не осталось ничего человеческого? Неужели успехи нашей родины не вызывают в вас душевного порыва?

Вопрос был настолько требовательным, что кто-то в зале не выдержал и крикнул:

– Есть порыв!

– Вот и отлично, – обрадовался Алмазов. – Тогда переходим к делу. Сегодня же отобранные и прошедшие медкомиссию граждане переводятся на временное проживание в экспериментальный город, прозванный вами, как нам известно, Берлином.

Это было настолько неожиданно, что пауза затянулась надолго. Это доставило Алмазову некоторое удовольствие.

– Закрыть рты! – приказал он. – Ничего страшного не случилось. По условиям эксперимента в городе, который мы с вами построили, будут обитать люди. Обыкновенно. В квартирах и в комнатах. Вы получите питание сухим пайком, а также теплые вещи. Ваша задача – провести в этих условиях месяц. Ясно?

– А если мороз? – спросил Аникушин, высунулся раньше времени.

– Разговорчики! – рассердился Саша Сталинский.

– Пускай говорят, – ласково остановил его Алмазов. – Людям интересно, а у нас нет тайн от советских людей. Я же вас не на курорт зову, не отпускаю пока на волю. Я говорю вам – придется, может, и померзнуть, придется и подрожать. Умели гадить советской власти, умейте и потерпеть.

Что-то он нервничает, подумал Андрей. Суетится. И вообще-то говоря, начальнику строительства незачем приходить к полусотне зэков, чтобы отправить их в карцер, даже если этот карцер строили многие тысячи заключенных для очередной дьявольской выдумки НКВД.

– А что нам за это будет? – спросил с акцентом бывший эстонский коммунист Айно Рятамаа, по прозвищу Булыжник. Лицо у него – серое, корявое, обрамленное почти белыми редкими волосами – и на самом деле вызывало в воображении именно булыжник.

– А вы же знаете, как у нас бывает, – сказал Алмазов. – Если эксперимент пройдет нормально, все получат ордена и сроки скостят. А что? На Беломорканале многие ордена Ленина получили. И зачет. Кончилось – и вышли. И честно трудятся.

– А если не выйдет? – Булыжник спрашивал медленно и тихо. Но внятно.

– А если не выйдет, – ответил Алмазов, – то вернетесь в зону и будете вкалывать дальше. Все!

Это Алмазов крикнул, потому что вдруг, как в классе, потянулись руки – люди хотели задавать вопросы, но остерегались Сашу Сталинского.

Алмазов налил в стакан воды, жадно выпил, отошел к покрытому красным сукном столу президиума, а Саша Сталинский стал объяснять – довольно вежливо, видно, и в самом деле они были начальству нужны, – когда возвращаться в бараки, что можно брать с собой, как будут распределять… Алмазов смотрел куда-то поверх правого плеча Андрея. Андрею хотелось обернуться и проследить его взгляд, но он не решился – заметит. Хотя непонятно, чего он боялся. Просто боялся – в присутствии высокого начальства, вольного распоряжаться его жизнью и смертью, лучше не привлекать к себе внимания.

Саша быстро закончил инструкции – все пошли к дверям. Алмазов остался на трибуне. Тогда уже, поднимаясь, Андрей увидел, куда смотрит всесильный чекист, – на красивую Альбину, так недавно и непонятно объявленную женой Андрея.

Андрей хотел подойти к ней – спросить, понимает ли она, что происходит, но Альбина его не видела – она тоже смотрела на Алмазова: то ли с ненавистью, то ли со страхом… Считается, что в глазах можно прочесть чувства, владеющие человеком. Но это не так: прочесть можно лишь все лицо – наклон бровей, морщины у губ, линии лба – только все вместе и делает маску страдания или ненависти. А когда лицо неподвижно, по глазам ничего не прочтешь. Одно было ясно: Альбина и Алмазов знакомы, и в этом ничего странного нет – на строительстве было немного женщин и совсем мало красивых женщин. Алмазов мог использовать эту Альбину, а потом, за ненадобностью, сдать сюда. Ведь если бы он этого не желал, он бы тут же ее отсюда увел.

Алмазов наклонил голову – то ли прощаясь, то ли задумавшись.

Андрей последним из зэков покинул красный уголок и остановился в коридоре. Потом быстро вышел Алмазов. Заключенные раздались, чтобы пропустить его, вжались в стены.