Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8 "

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 55 страниц)

– Какая чепуха! Мы же избавились от них именно для того, чтобы укрепить РККА! – театрально возмутился Алмазов.

– Налей, – попросил Вревский. Последнее время он стал много пить. Он боялся, что его арестуют и убьют. Что вот такой черноглазый, рано и красиво седеющий на висках Алмазов будет бить его ногами. А ведь будет бить!

Кто же тот молодой зэк, который так смотрел на него? И тут Вревский вспомнил: Андрей Берестов. Конечно же, дело об убийстве Сергея Серафимовича Берестова в пятнадцатом году в Ялте. Так и не раскрытое. «Смотри-ка, как ты только ни скрывался от меня, как ни бегал, а кончил в Испытлаге! Смешно. Нет, ты мне, голубчик, не опасен. В делах управления кадров НКВД лежит моя биография, в которой сказано все, что надо. Так что Андрей Берестов мне не страшен, хотя когда они решат меня убрать, то мою работу царским следователем мне поставят лыком в строку. Формально именно за это меня и будут судить… И отыщут этого Берестова, и сделают его свидетелем или участником заговора, который я возглавлял…» Вревский уже выстроил собственный процесс и уже вынес себе приговор. И ненавидел всех – и карлика Ежова, и усатого таракана Сталина, и, конечно, этого чистильщика сапог Алмазова, и Берестова, из которого выбьют показания против Вревского.

– Иона Александрович, вы меня слышите? – Голос Алмазова пробился сквозь пласт мыслей, замешенных на водке.

– Слышу, куда я денусь?

– Вы мне говорили о международной обстановке. – В голосе Алмазова звучали собачьи нотки.

– В Испании у нас не все получается. Там тоже обнаружилось много вредителей. Сейчас отзываем и ликвидируем. Тем более что Франко пользуется открытой поддержкой международного фашизма и империализма. И фашизм, и невмешательство – все против нас.

Алмазов покорно кивал – пай-мальчик. Никогда раньше не слыхал!

– Нам нужна короткая победоносная боевая кампания, которая показала бы всему миру нашу силу, силу РККА, силу рабоче-крестьянского строя.

– А есть уже идеи? – спросил Алмазов.

Отбивные остыли. Алмазов был зверски голоден, но не смел есть мясо, раз Вревский к нему не прикоснулся.

– Важен масштаб конфликта и его международный эффект.

– Может, на Дальнем Востоке? – спросил Алмазов.

– Оттяпать у японцев какую-нибудь сопку и протрубить на весь мир? Мелко мыслишь, Алмазов. Лучше мне налей. Мы хотим ударить больнее.

– Германия?

– Ты учти, Алмазов, – сказал спокойнее Вревский, – мы – мирный бронепоезд, стоим на запасном пути. И экономика у нас мирная. Так что влезать в долгую позиционную войну не имеем права перед нашим народом. Один удар, второй удар… так, чтобы пролетариат Запада, видя силу наших войск, поднялся против империализма. А ведь ждет нас пролетариат… ждут наши братья.

Алмазов кивнул.

– Чего киваешь? Не согласен?

– Наоборот. Именно для этой цели мы жертвуем своим трудом и здоровьем.

* * *

Шеф военной разведки адмирал Канарис и Шелленберг приятельствовали настолько, насколько это было допустимо на вершине власти в Берлине. В тот четверг они сговорились покататься верхом в Трептов-парке, но погода выдалась отвратительная, налетел косой дождь со снегом, что редко бывает в мартовском Берлине; впрочем, в ту весну все перепуталось, и, как заметил адмирал, даже забывчивые старожилы такого не помнили.

Чтобы не отказываться от намеченного свидания – ведь верховая езда была лишь предлогом для встречи, хоть и подчеркивала склонность руководителей военной и эсэсовской разведок друг к другу и противостояние их партийным провинциальным неучам, – они решили съездить на ленч в ресторанчик на берегу Зеддинзее.

Так как господа не готовились к ленчу заранее, они позволили себе явиться в ресторан в костюмах для верховой езды, тем более что «Ментона» была местом уединенным, спокойным, лишних там не бывало.

– Одна из причин, почему Мюллер не выносит вас, Вальтер, – сказал Канарис, осторожно пробуя белое вино, – это его собственный комплекс неполноценности.

– Ему не пришлось учиться в школе, – улыбнулся Шелленберг.

Канарис подумал, как тот чертовски молод, элегантен и притом незаметен, как внимательно он умеет слушать. «Я, старая боевая лошадь, готов и хочу попасться на эту удочку, даже зная отлично, что он продаст меня Гейдриху, сегодня же вечером изложив во всех подробностях нашу беседу, ведь он боится, не установил ли Гейдрих подслушивающего микрофона под этим столиком».

– Я бы тоже предпочел сейчас ехать верхом, – сказал Канарис. – В лошадь трудно воткнуть микрофон.

– Случилось что-нибудь серьезное? – спросил молодой шеф внешней разведки СС.

– Каждый день случается что-нибудь серьезное.

Канарис отпил из высокого бокала. Вино было хорошее, французское. Преимущества мира с Францией заключались в том, что такое хорошее вино доставалось лишь достойным людям. Если оно станет трофеем, его будут пить фельдфебели.

– Гейдриха решено осчастливить Богемией, – сказал Шелленберг. – Но он не оставит своего поста здесь.

Он чувствовал, что Канарис намерен сообщить нечто важное, но, не имея привычки делать подарки, прикидывает, что может получить взамен.

– Я намерен направить записку Гиммлеру, – сказал Шелленберг. – Я убежден, что ваши источники резко занижают военный потенциал Советов. В частности, вы с презрением пишете об их новых танках. Это хорошие танки.

– Может быть, – слишком легко согласился Канарис. – Я как раз думал о Советах. Что особенного сообщают ваши агенты?

– Особенного? Я бы сказал, там царит затишье.

– Политическое?

– Да. Готовятся перемены в Государственной безопасности.

– Я и без вас, Вальтер, знаю, что Ежов дышит на ладан, а Сталин готов кинуть его на съедение волкам Берии. Но не странно ли, что он все еще держится? А подобные доклады и предсказания мы получаем с начала тридцать восьмого года.

– Сталин непредсказуем. Он – политический гений.

– Осторожнее, Вальтер. Политический гений в современном мире только один. Второму нет места.

Шелленберг по-юношески смешался – тонкая кожа щек зарделась.

– Я не имел в виду фюрера, – сказал он. – Это несоизмеримые величины.

– Разумеется. Тогда скажите мне, коллега, что вы слышали о русском Институте полярных исследований? Или, короче, Полярном институте?

– В первый раз слышу, – сказал Шелленберг.

– Один из моих агентов, – сказал Канарис, – был заключенным в лагере, на Полярном Урале. В исключительных случаях мы идем на это – малый срок, уголовное преступление, ничего политического.

– Вы счастливый человек, адмирал, – сказал Шелленберг. – Я был бы счастлив иметь агентов, готовых идти в сталинский концлагерь.

– Он возвратился.

– И что же? – насторожился Шелленберг. – Ежов открыл еще три лагеря? Или расстреляли еще сто тысяч кулаков?

– Всего один лагерь. И называется он Полярный институт.

– В Ленинграде есть Арктический институт или что-то в этом роде.

– Институт, о котором я говорю, существует уже пять или шесть лет. Представьте себе, Вальтер, в тундре, поблизости от Ледовитого океана, воздвигнуты здания научных корпусов, складов, туда подведена железная дорога.

– Одноколейная линия проходит вдоль всего Урала.

– Не перебивайте меня, Шелленберг. Дело, о котором я говорю, настолько важно, что вам стоит выслушать меня без улыбок.

Принесли мясо. Пришлось замолчать. Шелленберг был встревожен. И не столько тем, что в тундре у Советов оказался какой-то завод или склад – не первый и не последний. И чем дальше они запрятаны в тундру, тем меньшее влияние они смогут оказать на будущий конфликт. Шелленберга больше интересовали склады и заводы у западной границы России. Хотя он не был настолько наивен, чтобы игнорировать неизвестное и тайное строительство в зоне вечной мерзлоты.

– Вы давно знаете об этом? – спросил Шелленберг. И в вопросе уже содержался упрек военной разведке, которая, как всегда, утаивала важную информацию от партии.

– Я потерял не одного агента, стараясь добраться до этого института.

– Значит, вы знали давно.

– Я не знал. Я имел основания подозревать. Уже два года меня смущает это строительство.

– Если бы вы поделились со мной раньше, мы бы объединили усилия и давно туда добрались.

– Вы сами проговорились, коллега, что у вас нет агентов, готовых отправиться в большевистский лагерь.

– Это была фигура речи.

– Отлично сказано! Вы были выдающимся учеником в гимназии!

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Только не раздражайтесь. Вы отлично понимаете, Вальтер, что с моей добычей я уже могу идти к фюреру и пожинать плоды моих трудов. Но я обращаюсь к вам, так как полагаю, что в таком важном деле нам следует объединить усилия. Именно нам с вами. Без Гейдриха и даже без Гиммлера.

– Это исключено.

– Я знаю, что исключено. И тем не менее дослушайте меня до конца. Вы, надеюсь, отдаете мне должное и почитаете меня умным человеком.

– И очень хитрым, – вежливо улыбнулся Шелленберг.

– А жаль, я боюсь за хитрых людей, – ответил Канарис. – Обычно они кончают тем, что умудряются перехитрить самих себя. Ешьте, остынет.

Минуту или две они ели в молчании.

– Не беспокойтесь, – сказал Канарис, заметив, что Шелленберг присматривается к официанту, меняющему тарелки. – Вы здесь давно не были. Я выкупил ресторан для своего ведомства. Здесь не бывает ненужных людей. Именно поэтому он открыт в такое неподходящее время года и тем более в такую отвратительную погоду. – Канарис повернулся к окну, их отделяли от ненастья тяжелые шторы.

– Что же необыкновенного в Полярном институте?

– Итак, повторим, – сказал Канарис. Он дотронулся наманикюренным ногтем до четкого пробора. – На Полярном Урале среди вечной мерзлоты строятся семиэтажные корпуса института, туда проводится широкая колея, туда стянуты заключенные нескольких больших лагерей. Там… – Канарис перевел дух и тихо спросил: – Хотите посмотреть фотографии?

Шелленберг кивнул.

Фотографии были маленькие, стопка умещалась в кармане адмиральского кителя.

– Миниатюрная камера, – сказал Канарис. Словно просил прощения.

На первых фотографиях можно было различить большие дома – словно стоявшие не в тундре, а в средней полосе России. Бесконечные склады, вагоны на путях…

– Вы уверены, что все это снято именно там?

– В голой тундре! Рядом с Ледовитым океаном. Но это еще не все!

Шелленберг посмотрел на следующую фотографию и произнес, отодвигая ее к Канарису:

– Это что, рождественская открытка?

– Снято рядом с институтом.

– Что?

– Я не шучу. Ради одной этой фотографии стоило посадить в сталинские лагеря половину моих агентов. Вы понимаете, что это означает?

– Откровенно говоря, я растерян.

– Трудно поверить в то, что не укладывается в привычные рамки. Но я даю слово старого офицера – в Советской России, в снежной тундре, построен не только промышленный комплекс, но и самый настоящий немецкий городок. Да, да! С кирхой, с ратушей…

– Не может быть! Этим домам по пятьсот лет!

– Проняло? – Канарис наслаждался растерянностью коллеги. Он щелкнул пальцами и приказал официанту: – Кофе!

– Зачем это там построено? – спросил Шелленберг.

– Задайте мне вопрос полегче, Вальтер. Но я могу сделать одно реальное предположение: этот городок построен, потому что Сталин готовится к войне с Германией.

– Почему? – Голова Шелленберга работала не столь быстро и ясно, как хотелось. Он знал за собой этот недостаток – тупость в критические моменты. Поэтому он, хороший ученик, не раз проваливался на экзаменах.

– Зачем иначе идти на колоссальные расходы и строить именно немецкий город?

Шелленберг молчал. Он не знал ответа на этот билет.

– Затем, чтобы взорвать его к чертовой бабушке! Именно немецкий город, именно взорвать! – выкрикнул Канарис.

– Нет, – сопротивлялся Шелленберг. – Это слишком дорогое удовольствие для русских…

– Это мы, немцы, можем рассуждать об экономии. А Сталин не знает такого слова. Если ему надо построить в тундре город, он просто приказывает. Если для того, чтобы построить город, надо убить двадцать тысяч человек, заморить голодом еще миллион, он сделает это не моргнув глазом. Для него нет ограничений. И если русские разрабатывают сейчас новое секретное оружие, чтобы уничтожить Германию, Сталину может доставить наслаждение провести испытания именно на немецком городке.

– Эти дома из фанеры? – спросил Шелленберг.

– Мой агент принимал участие в строительстве городка. Там все натуральное. Знаете, как его называют заключенные?

– Разумеется, нет.

– Его называют Берлином. Смешно?

– У меня возникла одна идея, – сказал Шелленберг. – Вы же сами сказали, что Сталин непредсказуем. Допустим, что он решил создать там зимний туристический центр…

– И строить его в строжайшей секретности? Чушь!

– Тогда для нас самое важное, – сдался Шелленберг, – узнать, что это за оружие.

– Великолепно! И у меня есть некоторые соображения по этой части. Для чего мне надо подключить к работе вашу русскую агентуру из управления А-6.

– Я должен буду доложить об этом шефу.

– Нет, Вальтер, вы не будете об этом докладывать, – твердо возразил Канарис.

Принесли кофе, ликер и любимое печенье сладкоежки Шелленберга. И тот испытал благодарность к адмиралу.

– Почему я не буду докладывать? – спросил Шелленберг.

– Потому что когда мы с вами будем готовы, то выйдем с совместным докладом к фюреру. Если вы доложите об этом Гейдриху или даже Гиммлеру, вы получите выговор за то, что так отстали от военной разведки. И докладывать Гитлеру будет кто угодно, но не вы, вы же потеряете на этой истории и пост, и карьеру, и доброе имя. – Канарис протянул холеные пальцы через стол и дотронулся до руки Шелленберга. – Вальтер, я искренне симпатизирую вам. И не хочу вашей гибели. Если в ближайшие месяц-два ваши агенты не смогут найти сведений, к которым не нашли хода мои люди, вы погибли. Если мы с вами делаем все сообща, вы сможете занять место Гейдриха, а он пускай остается протектором Богемии и Моравии. И Бог ему в помощь.

Канарис не спеша допил кофе и поставил чашечку на стол.

– Что же должны узнать мои агенты? – спросил Шелленберг.

– За последние годы Сталин арестовал тысячи и тысячи ученых. Но, как вы знаете, Вальтер, далеко не все они гниют в лагерях. Большинство продолжают работать за решеткой. И это коммунистам выгодно – они имеют рабов, благодарных им за то, что живы.

– Не говорите об этом Гиммлеру, – улыбнулся Шелленберг. – Он умрет от зависти.

– Мы далеко отстаем в масштабах и цинизме… Хотя, допускаю, догоним. Если ввяжемся в большую европейскую войну.

– Фюрер не допустит этого. Он величайший мастер ходить по острию ножа.

– А когда он поскользнется, то угодит на лезвие яйцами, это очень больно.

Шелленберг отвернулся, скрывая улыбку. В своих шутках Канарис заходит слишком далеко. И не хочет понимать, что дозволенное адмиралу не дозволено молодому подчиненному Гейдриха.

– Вся логика нашей империи, – продолжал Канарис серьезным голосом, – толкает нас к войне. Вы знаете Чехова?

– Это русский писатель?

– Правильно. Мюллер никогда о нем не слышал. Чехов писал где-то, что если в первом действии драмы на стене висит ружье, то в четвертом акте оно должно выстрелить. Мы живем в стране, где ружье слишком давно висит на стене. Мы вооружены куда сильнее, чем нужно для аншлюса. Фюрер воображает себя мессией. Он, безусловно, втянет нас в войну.

– Не с кем, – осторожно возразил Шелленберг.

– А Польша? А Греция? А Югославия? Гитлер презирает эти народы. И полагает себя безнаказанным. И потому он пойдет на Восток. Сталин тоже знает об этом. Он страшится измены в своем лагере, но еще больше страшится нас.

Канарис был циничен, он был циничен даже по отношению к фюреру, и это претило Шелленбергу, который понимал, что рано или поздно цинизм Канариса, его показная беспартийность приведут его к измене. И тогда надо будет держаться от него подальше.

– Мы отошли от основной темы, – мягко, но со скрытым упреком сказал Шелленберг.

– Вы правы, коллега, – ответил Канарис. – Все слишком завязано в один клубок. Так вот, помимо ученых-физиков, которые арестованы, так сказать, естественным путем, за пересказанную сплетню или плохое социальное происхождение, по моим сведениям, есть большая группа физиков и близких по специальности ученых и инженеров, которые были изъяты из своих институтов за последние пять лет без всякого суда. Кто они, что о них известно, кто из них вернулся… это должны узнать ваши люди.

– Вряд ли это возможно.

– Возможно. У этих профессоров и инженеров остались семьи. Я допускаю, что они каким-то образом поддерживают отношения.

– Почему именно физики?

– К сожалению, я не могу сейчас прочесть вам, мой юный друг, лекцию об атомной физике, но я обязательно пришлю вам папку, Вальтер, а вы обещаете мне прочесть ее сегодня же ночью. Это изумительно интересное чтение. Некоторые физики подозревают, что мы имеем дело с оружием будущего, с ужасным оружием, мой друг.

– Почему его нет у нас?

– Потому что у Сталина нашлись головы, которые догадались об этом, и нашлись лишние сто тысяч рабочих рук, чтобы все это сделать. Я хотел бы ошибиться, но боюсь, что я прав.

– Что еще должны сделать мои агенты?

– Проверить, как действуют урановые рудники в России и не закупала ли Россия уран, пусть через подставных лиц, на мировом рынке.

– Почему именно уран?

– И третье, не менее важное: поднимите всю вашу агентуру в Америке, чтобы выведать, чем занимаются физики, сбежавшие из рейха. И их еврейские друзья.

– Почему именно они?

– Эти люди имеют все основания бояться и не любить нас. Значит, быть нашими врагами.

– Это потребует времени, мой друг.

– Времени у нас нет, Вальтер.

* * *

18 марта Вальтер Шелленберг доложил Гиммлеру о том, что, по сведениям его агентуры в России, русские разрабатывают новое оружие, вернее всего – основанное на разложении атомов. Гиммлер сначала не понял, что это за оружие, и решил, будто речь идет о новых отравляющих газах. И потому приказал Шелленбергу представить письменный доклад, который рейхсфюрер СС изучит на досуге. Теперь наступило время сделать решительный ход. Шелленберг не любил осложнений и с отвращением воспринимал неудовольствие начальства. Он всю жизнь старался быть хорошим, но незаметным учеником.

– По моим сведениям, – сказал он, глядя на ковер, которым был устлан пол в кабинете шефа, и прослеживая медленным взглядом сложный персидский завиток, – военная разведка тоже вышла на эти данные.

– Не исключаю, – буркнул Гиммлер, видно, думая уже о другом. – В конце концов, они должны иногда работать.

– Адмирал настолько встревожен, что послезавтра идет на прием к фюреру…

Шелленберг не поднимал глаз, потому что знал – Гиммлер уже уперся в него сверкающими стеклышками пенсне, и встретить его взгляд означало выдать свою хитрость – Шелленберг не выдерживал взгляда рейхсфюрера.

– Когда его принимает фюрер? – спросил Гиммлер.

– Послезавтра, – ответил Шелленберг.

– Мы должны доложить раньше, – быстро сказал Гиммлер.

– Завтра воскресенье, господин рейхсфюрер, – напомнил Шелленберг. – Фюрер намерен провести его в Оберзальцберге.

– Так какого черта вы тянули с докладом, Шелленберг! Вы что, не могли ко мне прийти на день раньше? Или хотя бы предупредить меня. – Гиммлер быстро поднялся с кресла и, обойдя стол, навис над Шелленбергом. Тот вскочил, всем своим видом изображая раскаяние. – Вы думаете, я не знаю, что все это значит? – Гиммлер побледнел от гнева. – Я все знаю! Вы спелись с Канарисом! На лошадях катаетесь? В лесу? Чтобы никто не подслушал, как вы планируете измену рейху?… Молчать!

Гиммлер поднял трубку белого телефона – прямая связь с рейхсканцелярией. Но фюрер уже уехал – дорога была плохая, кортеж не мог двигаться достаточно быстро, поэтому Гитлер решил покинуть Берлин чуть пораньше, о чем Шелленберг был осведомлен.

Гиммлер бросил трубку.

– Что вы скажете в свое оправдание? – спросил он, словно Шелленберг должен был высказать последнее желание перед неминуемой казнью. Но Шелленберг по тону шефа уже понял, что гнев стихает.

– В тот момент, как я проанализировал информацию, я тут же отправился к вам.

– И долго анализировали?

– Честно говоря, – вздохнул Шелленберг, – я недостаточно разбираюсь в физике. И если бы не поспешность адмирала Канариса, я бы, может, и сегодня к вам не пришел.

– Вот именно! В этом и есть ограниченность моих сотрудников. Вместо того чтобы обратиться к тем, кто компетентен в данном вопросе, они предпочитают глядеть по сторонам, и в результате плоды пожинают посторонние. Вы меня поняли, Вальтер?

«Они все называют меня Вальтером не потому, что подчеркивают этим нашу близость или равенство, а наоборот, чтобы показать, что я в их глазах мальчишка».

Так как было очевидно, что Шелленберг все понял и раскаивается, Гиммлер отпустил его, сказав, что постарается получить аудиенцию у фюрера по крайней мере вместе с Канарисом, если уж не удастся сделать это раньше.

Что и требовалось доказать.

* * *

Адольф Гитлер подошел к карте мира, висевшей на стене его кабинета в рейхсканцелярии.

Кейтель, обогнав его, ткнул указкой в точку, о которой шла речь в докладе Канариса.

Эта точка лежала в столь безбожном отдалении от всех прочих мест и городов Земли, что угроза, исходившая от нее, казалась абстрактной и ненастоящей.

Фюрер смотрел на карту. Остальные молчали.

Во время всего доклада и популярных разъяснений Канариса о сущности ядерного распада Гитлер казался невозмутимым и ничем не показал своего отношения к событиям. Потом спросил, а что делается по этому вопросу в Германии. Срочно вызванный в рейхсканцелярию Шахт сообщил, что ничего, за исключением теоретических исследований. Канарис уточнил, что это объясняется массовым отъездом физиков из рейха, поскольку большинство из них евреи.

– Понятно, – сказал тогда Гитлер.

– Они оседают во Франции или в Америке.

– Больше в Америке. Это еврейская империя, – сообщил фюрер.

Никто не оспорил этого заявления.

– И в Америке наверняка уже делают такую же бомбу, – сказал Гитлер. Он не спрашивал, он утверждал.

– Мы мобилизовали всю нашу агентуру, – сказал Гиммлер. – Записка о том, кто и где работает над этой проблемой, уже практически готова. Но насколько мы знаем, практических результатов и даже общей государственной программы у американцев пока нет.

– Завтра они узнают о русских, послезавтра примутся за дело, а через три дня всех обгонят. Когда мы можем начать нашу программу?

Фюрер обернулся с этим вопросом к Гиммлеру.

– Мы уже созвали ученых в Берлин. Завтра я встречаюсь с Гейзенбергом. Это мировая величина.

– Правильно, – согласился Гитлер. – Покажите мне еще раз на карте…

Он долго разглядывал точку на карте. Все молчали.

– Любопытно, – сказал он, прослеживая взглядом линию, соединяющую Берлин и Полярный Урал. – Сколько потребуется нашему самолету, чтобы долететь туда и возвратиться обратно? Ты меня слышишь, Герман?

– Это непростой перелет, – ответил Геринг. Он был в новом серо-голубом мундире рейхсмаршала авиации. Воротник был немного туговат, и оттого шея стала красной и щеки тоже потемнели. – Скорее всего это самоубийственный перелет.

– Почему?

– У меня нет самолета, который мог бы долететь до Урала и вернуться.

– А у русских есть! У литовцев, у ничтожных литовцев есть! Все летают чуть ли не вокруг Земли – лишь рейхсмаршал Геринг таких машин не имеет. Тогда вызовите мне из Америки Линдберга – он мне нравится. Славный парень и настоящий ариец. Пусть прилетает со своим самолетом.

– Какую цель вы ставите нам, мой фюрер? – спросил Геринг, будто и не было первоначального отказа.

– Самую простую – долететь до места, сфотографировать с воздуха и благополучно возвратиться! – Фюрер говорил тоном учителя, давно уже разочаровавшегося в своих учениках.

– Это бессмысленно, мой фюрер, – отважно бросился в бой Геринг. – Для того чтобы сфотографировать этот объект, мы должны будем рассчитать полет таким образом, чтобы машина оказалась над объектом днем. А днем не только фотограф видит свою цель, но и цель видит фотографа.

– Пускай его увидят, – сказал Гитлер. – Мне важно, чтобы он вернулся.

– Я сегодня же поговорю с генералом Мильхом, – задумчиво произнес Геринг. – Мне кажется, я нащупал одну идею…

– Я даю тебе время до завтра, Герман, – сказал фюрер. – И учти, что это будет не последний такой полет. – Гитлер обернулся к руководителям разведки: – Вам же я приказываю считать этот проект русских опасностью номер один. Не возражай, Генрих. – Эти слова и жест предназначались для желавшего что-то сказать Гиммлера. – Моя интуиция говорит о том, что именно там, у полюса, и зарождается великое столкновение космических сил. Лед и пламя! Мы должны хранить холод!

Фюрер отпустил всех. Он был озабочен проблемой, представлявшей в его глазах куда большее значение для судеб мира, чем возможная и даже желанная война с большевизмом.

* * *

Уже давно было известно о возникновении при манипуляциях с радиоактивными веществами опасного излучения. Оно могло быть смертельным, оно могло быть мгновенным и длительным, как эманации радия, оно могло стать дополнительным фактором бомбы.

Матя не раз напоминал Алмазову, что необходима отдельная биологическая лаборатория, но по каким-то неведомым Мате причинам Алмазов сопротивлялся, утверждая, что этим занимаются в специальном институте. «Наше дело рвануть – а про всякие лучи они понимают лучше нас».

Ничего не добившись от Алмазова, да и не будучи достаточно настойчив, Шавло все же уговорил Александрова выделить для исследований хотя бы двух человек из его лаборатории. У Александрова же не хватало людей, а те, что были, часто болели, потому что Алмазов не соглашался завозить сюда овощи и давать витамины. Академикам – ладно, но просто сотрудникам института, которых несколько сотен, – никогда! «Голодные злее будут». Так что, хоть в шараге и было получше, чем в лагере, люди болели и умирали.

Алмазов, не желая тратить время на радиационную защиту, поступал по глубокому убеждению, что невидимого не существует. Это было частью его стихийного, а затем укрепившегося на полях Гражданской войны атеизма. И уверения Шавло в существовании невидимой опасности он воспринимал как очередную хитрость директора института, желавшего за государственный счет улучшать кормежку своих людей и увеличивать штаты. Даже ссылка на рентгеновские лучи, которые просвечивают человека насквозь, на Алмазова не производила должного впечатления. «Так ты завтра и фотоаппарат объявишь вредным», – сказал он.

Где-то что-то он докладывал, где-то в других институтах НКВД кто-то занимался проблемами радиации, но здесь, в Полярном институте, Шавло с трудом добился согласия своего же подчиненного на дополнительные опыты. Впрочем, Матя подозревал, что и Александров, и Франк отлично осознают опасность радиации, но не хотят рисковать ни собой, ни товарищами. В конце концов Александров сдался и выторговал под этот проект новые валенки к Новому году для всех сотрудников, а также получил и электрика, который был нужен, чтобы по описаниям и привезенным из Германии расчетам сделать счетчик Гейгера – такой, чтобы его можно было носить с собой.

Шавло заглянул в радиационную группу в середине марта. Группа размещалась в подвале, в сырости и холоде – Александров к себе наверх ее не допустил. В узком длинном подвале работала стационарная модель счетчика, на свинцовом столе лежала связанная крыса, на белых циферблатах дрожали стрелки. Сами разработчики стояли за свинцовым экраном, в котором были прорезаны окошки, – через них с помощью своеобразного ухвата связанных крыс отправляли на испытательный стол. В клетках вдоль стены бегали, сидели, лежали, подыхая, другие крысы и морские свинки. На клетках были бирки – степень облучения и дата облучения.

Мате достаточно было увидеть животных, попавших под сильное излучение, чтобы у него засосало под ложечкой от плохого предчувствия.

На следующий день он обманом, чуть ли не силой затащил сюда Алмазова. На Алмазова лаборатория и морские свинки не произвели должного впечатления. Но все же он спросил осунувшегося и побледневшего за последние месяцы Сашу Гуревича:

– Чем можно прикрыться от ваших лучей?

– Рекомендуем свинцовый костюм, – ответил Гуревич.

Хазин, который фотографировал крысу сквозь окошко в свинцовой стенке, обернулся и добавил:

– Нам бы тоже не помешало. По костюму. Хотя спирт тоже помогает.

– Вылечивает? – серьезно спросил Алмазов.

– Забываешься, – ответил легкомысленный Хазин.

Когда они уходили, Алмазов сказал:

– Если морские свинки не нужны, их можно пустить на корм.

Он не сказал – кому, понимай как знаешь, но у Гуревича вырвалось:

– Вы с ума сошли.

Алмазов отметил про себя, что Хазин фотографирует и у него есть аппарат со штативом. Он всегда отмечал и запоминал нужные вещи и полезных или вредных людей. Надо будет во время испытаний взять Хазина с собой – лишний фотограф не помешает.

Об этом он сказал Мате, когда они выбрались из подвала под мартовское – над самым горизонтом – негреющее солнце.

– Разреши, переведу их на особое питание? – спросил Матя.

– Но только двоих, не больше. Хотя они могли бы и своими жертвами питаться.

Алмазов засмеялся.

Дополнительное питание не помогло.

Саша Гуревич умер через три дня – неожиданно отказало сердце. Но Александров сказал Мате, что Саша был все равно обречен: они с Хазиным получили слишком большие дозы радиации. И вообще надо эти опыты прекратить, потому что радиация из подвала проникает на другие этажи. И Матя согласился, тем более что до испытания оставались считаные дни, переносной счетчик Гейгера все равно не успели сделать, да и результаты испытаний оставались тайной будущего – пока «Машка» не взорвется, никто не скажет, какое она дает излучение.

Матя думал, что вопросы радиации придется отложить на будущее, но оказалось, что визит в подвал имел последствия, инициатором которых оказались Алмазов и те неведомые Мате силы в медицинском институте НКВД, которые тоже занимались радиацией как возможным оружием будущей войны. Их опыты были настолько засекречены, что и сам Алмазов лишь перехватил как-то слухи, что испытания там проводят на людях.

Позвонил заместитель Алмазова полковник Акакий Баскаев, крайне вежливый осетин, настолько заросший рыжими волосами, что Мате казалось, что он так и не смог произойти от орангутана.

– Товарищ Шавло, завтра в тринадцать совещание по медицинским вопросам. Пожалуйста, не забудьте.

Совещание проходило в кабинете Алмазова.

Приехали два чина с петлицами капитанов госбезопасности. С ними штатские жуликоватого вида, какой бывает у лекторов по марксизму-ленинизму. Алмазов сказал, представляя штатских:

– Эти товарищи из нашего медицинского института. Ученые-гигиенисты. Я правильно говорю?

– Правильно, – ответил за гигиенистов один из капитанов.

– А других наших товарищей не представляю, – сказал Алмазов.