Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8 "

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 55 страниц)

В столовой Альбины тоже не было – там аспиранты вешали бумажные гирлянды и флажки с шаржами на отрицательных персонажей истории.

Стоило Лидочке подняться до половины лестницы, направляясь к себе, как она столкнулась нос к носу с Матей, который, глубоко задумавшийся, осунувшийся и бледный – даже жалко смотреть на него, – спускался навстречу. Он был одет обычно, но на шее, на веревке, висела борода из соломы. Матя не сразу заметил Лиду, и та в надежде, что разминется с ним без слов, припустила наверх.

– Лида, – вслед ей сказал Матя, – не изображайте из себя пионерку, которая машет красным галстуком и бежит по рельсам, чтобы остановить поезд.

– Простите, – сказала Лидочка. – Я задумалась.

– Вы никуда не годная лгунья.

Они стояли, разделенные пролетом лестницы, не делая попыток сблизиться. По лестнице то и дело проходили и пробегали участники маскарада, одержимые желанием все сдвинуть с мест и перетащить из комнаты в комнату.

– А вам будет легче, если я скажу правду? Я не хотела вас видеть.

– Так-то лучше. Извините меня, Лида.

– Это ничего не изменит.

– Жаль. Вы мне, честное слово, очень нравитесь. И я не хотел причинить вам боль или обиду. Нечаянно получилось.

– У вас все нечаянно получается?

– Принимаю ваш сарказм… Да, я бываю несдержан. Но поверьте, что мною руководят не злые умыслы… – Матя криво усмехнулся, и черные усики спрятались под нос. – Может, со временем вы меня поймете и простите.

– Может быть, – сказала Лидочка. Ей положено было видеть ужасный лик убийцы, а ей было жалко Матю, который хотел всем сделать лучше. – Дорога в ад выстлана…

– Вы начитанный ребенок, – сказал Матя.

– Я не ребенок.

– Но и не монахиня. Это тоже ложь.

– У нас маскарад, – сказала Лидочка.

– У нас уже пятнадцать лет маскарад. Вы видели палача в красных штанах комиссара?

– Да.

– Известный в Москве стоматолог и доносчик. Будьте с ним осторожнее.

– Я уж не знаю, с кем быть осторожнее.

– А меня можете не бояться… – Матя пошел было вниз по лестнице. Лидочка стояла, смотрела ему вслед. Потом он обернулся и произнес слова, которые Лидочка от него ожидала: – Я бы тоже хотел вас не бояться. Все, что было между нами, пускай таким и останется…

– Не только между нами? – спросила Лидочка.

– У вас змеиный язычок, – сказал Матя беззлобно. – Но вы правы.

– Вот вы где, – сказал Алмазов, выходя из-за спины Лидочки и дружески хлопнув ее чуть пониже спины жестом друга, которому все дозволено. – Я хотел, Шавло, перекинуться с вами парой слов. У вас найдется для меня минутка?

– Хоть две, – сказал Матя.

– На это я и не надеюсь. – Алмазов рассмеялся. – А давайте не тратить времени, а то моя роль на маскараде требует, чтобы я занялся туалетом. Как насчет вашей комнаты?

– Отлично, – сказал Матя.

– Тогда поднимайтесь.

Алмазов быстро сбежал с лестницы и полуобнял Матю. Он был на голову ниже Мати, но куда шире в плечах и сильнее. Рядом с ним Матя казался большой рыбой – самым широким местом в его обтекаемой фигуре были бедра. Так они и ушли по коридору к Матиному номеру – Матя жил в том же флигеле, что и Александрийский.

А Лидочка получила возможность добежать до комнаты Алмазова, она знала, что тот живет на втором этаже, где и остальные академики. Марта рассказывала ей, что там в каждой палате есть свой умывальник и даже уборная.

Когда Лидочка вбежала в небольшой вестибюль, куда выходили несколько одинаковых белых дверей, она остановилась в нерешительности – какая дверь Алмазовых? Ей было страшно, что вот-вот вернется Алмазов, увидит ее здесь, как безбилетницу в ложе Большого театра. Ноги ее стремились убежать, но она понимала, что увидеть Альбину – очень важно, особенно для самой Альбины.

Одна из дверей открылась, и вышел астроном Глазенап в одежде римского патриция и маленьких старых очках на крупном, обвисшем от старости носу.

– Простите, – сказала Лидочка с облегчением, астроном будто был ниспослан ей свыше, – вы не скажете, в какой комнате живет Алмазов?

– Алмазов? – Глазенап сделал умственное усилие. – Алмазов? А чем он занимается? Биофизикой?

– Нет, – сказала Лидочка, и что-то в ее голосе заставило Глазенапа вспомнить.

– Ах да, – сказал он. – Только я не рекомендую вам, нет, не рекомендую, вы еще молодая девушка, вы еще можете остаться честной!

– Мне нужна женщина, которая живет с ним.

– Не надо, – повторил Глазенап, – она обречена, в глазах написано, что обречена.

– Мне очень важно, скажите, пожалуйста!

– Нет, не скажу. – Глазенап топнул ножкой. – И вы мне потом скажете спасибо, что я вас оградил от такой опасности!

– Господи! – взмолилась Лидочка. Дверь в соседнюю комнату открылась, и оттуда зайчонком выглянула Альбина, встрепанная, дрожащая.

– Альбина!

– Я предупреждал, – сказал Глазенап, закидывая край тоги на руку и торжественно убывая.

– Заходите, заходите, – лихорадочно зашептала Альбина. – Я думала, что с вами что-то случилось, я думала, что вас не увижу, честное слово, это такой ужас, вы не представляете!

Она отчаянно тянула Лиду, но та вырвала руку.

– Я не пойду к вам, он может вернуться.

– Ах да, конечно, вам же нельзя. – Альбина будто проснулась – она была не в себе. – Вы мне принесли, да?

– Нет, я не посмела носить его с собой, – сказала Лидочка.

Они стояли в дверях, сблизив головы, и громко шептались. Как будто их объединяли какие-то невинные девичьи секреты. Видно, так и подумал старший из братьев Вавиловых, выходивший из своей комнаты в одежде крестьянина-бедняка: в онучах, лаптях, ватных полосатых штанах и поддевке.

– Спускайтесь, – сказал он им, улыбаясь, – скоро гонг – праздничный ужин.

Лидочка взглянула на часы. Половина седьмого.

– А где он? – зашептала вновь Альбина, как только Вавилов отошел.

– Я его спрятала.

– Он мне нужен.

– Я его положу в условленное место, и вы его возьмете.

– Мне он сейчас нужен.

– Я смогу это сделать только после ужина.

– Честное слово? А может, вы не хотите мне его дать? Вы боитесь, что я выстрелю?

– Да, я боюсь.

– Но я выстрелю в себя, вы не бойтесь, я выстрелю в себя.

– Еще чего не хватало!

– Потому что он меня обманывает, я все поняла, он меня обманывает… Знаете что?… Ближе, ближе… Мой дорогой муж, мое сокровище, мое солнышко, мой ненаглядный – он его убил, его уже нет, я знаю, он его убил и теперь смеется надо мной. Но я убью себя, и он не сможет смеяться надо мной. И ему станет стыдно.

– Альбина, успокойтесь. Может, ваш муж жив.

– Нет, я знаю, я знаю! Я по глазам его знаю – он врет, а глаза его врать не могут. Они смеются. Я убью себя, и он перестанет смеяться.

– Подумайте – у него же нет совести, ему будет все равно. Лучше, если вы будете жить…

– Ему станет стыдно, я знаю, ему станет стыдно. На одну секунду, на одну минуту – пускай хоть на минуту… вам не понять… Лида, я вижу, что вы не хотите возвратить револьвер. Только посмейте! Я вас уничтожу!

– Я не хочу, чтобы вы умирали.

– Я уже мертвая. А вы должны мне вернуть револьвер после ужина. Сразу после ужина вы подойдете и скажете мне, где вы его спрятали. Если вы не подойдете, то я скажу Яну, что револьвер у вас. И он вас посадит в тюрьму. Я вас не буду жалеть, потому что меня никто не жалеет.

Альбина закашлялась.

– Все! – крикнула она. – И не стучите, и не зовите! – Она нырнула внутрь комнаты, и слышно было, как повернулся ключ в замке.

– Альбина!

Никакого ответа.

Лида поняла, что и в самом деле глупо стоять перед этой дверью.

Она пошла обратно. И вовремя – у лестницы ей встретился Алмазов.

– Что вы в наших краях делаете? – спросил он весело. Он весь лучился радостью – что-то ему удалось добыть.

– Я заходила к Глазенапу, – сказала Лида. – Мне надо было взять у него венок.

– Какой венок?

– Для римского патриция – он у него сломался.

– А где венок?

Алмазов полуобнял Лидочку за плечи и потянул к себе.

– У Глазенапа никто не открывает. Вы его не видели?

– Умница, – еще шире засмеялся Алмазов. – Глазенап внизу. В ночной рубашке, а член торчит наружу.

Лида выскользнула из его объятий и побежала к себе. Алмазов смеялся вслед.

И, только добежав до своей комнаты и вломившись в нее, что сделать было нелегко, потому что Марта с Ванечкой сунули в ручку двери ножку стула, которую Лидочка в отчаянии сломала, Лидочка поняла, что она спасена. И ей было плевать на то, что Ванечка натягивает на себя одеяло, а Марта кричит придушенно:

– Ну сколько можно! Там же сказано – у нас не принимают.

– Я на вас не смотрю, – сказала Лидочка, проходя к своей кровати и садясь на нее. – И Миша Крафт ничего не узнает.

– Вот это лишнее, – сказала Марта. – Ванечка, отодвинься от меня, крошка, у меня пропало настроение.

Они стали возиться под одеялом, разбираясь в своих перепутанных руках и ногах. Лидочка взяла свои ботики, ботики были теплыми изнутри, но не высохли – да и когда им?

Пока Лидочка натягивала ботики, раздался первый гонг, Марта засуетилась, она намерена была перещеголять всех костюмом. Ванечка уже надел маску зайчика и покорно застегивал ей крючки на сером балахоне.

– Ванечка! – Лида не стала дожидаться, пока Марта закончит приготовления к маскараду. Она взяла монашеский клобук и побежала вниз. Самое трудное взять с вешалки пальто и незаметно выйти – там же сейчас столпотворение. По дороге на Лидочку напал приступ чиха – даже из глаз текли слезы.

Многие внизу были в масках – так что Лидочка не угадывала отдыхающих, – Лидочка подумала, что сейчас самое удобное время для настоящего детективного убийства – некто, одетый монашкой, падает к ногам палача в красных штанах. Это только в России трупы плавают в холодной воде заброшенных погребов, а в культурном мире они умеют плавать красиво.

Голова разламывалась, и мысль о том, что сейчас придется идти на улицу и мокнуть под дождем, была ужасна. А где Матя? Расталкивая участников маскарада, Лидочка протолкалась в гостиную – она даже не знала, в каком костюме был Матя. В костюме кулака? Или попа? Ни в прихожей, ни в бильярдной, ни в гостиной кулаков не нашлось. Были опричники, городовые, короли, капиталисты, но ни одного кулака. Сколько времени прошло с тех пор, как она встретила Алмазова, возвращавшегося после разговора с Матей? Полчаса? А вдруг Матя ушел перетаскивать труп? Ведь сейчас очень удобное время – все здесь. Даже повара и подавальщицы – все, кто мог, столпились в гостиной. Снаружи только дождь.

Лидочка посмотрела на часы – семь часов пятнадцать минут. Каково там профессору! Ужас ее положения заключался в том, что Лидочка не могла взять свое пальто – ее было видно толпившимся по соседству. Гонг ударил вторично. В дверях появился президент. Он держал гонг над головой. Вот он взмахнул булавой и ударил в третий раз.

– Представление начинается! – кричал он. – Все в гостиную! Действие первое: казнь французского короля Людовика.

Максим Исаевич спросил:

– Лидочка, вы такая бледная. Может, вам принести лекарство?

По лестнице спускалась Альбина, крестьянская девочка. Она цепко держала под руку Алмазова. Алмазов был до пояса обнажен, через мускулистое плечо свисала цепь – он являл собой образ скованного пролетария.

Появление пролетария было встречено криками и аплодисментами.

Максим Исаевич одним из последних побежал в гостиную. На мгновение прихожая была пуста.

– В столовую, в столовую! – кричал президент. – Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй. Праздничный ужин по поводу маскарада в честь пятнадцатой годовщины революции по старому стилю начинается!

Сегодня же двадцать пятое октября, вспомнила Лидочка.

Она нырнула в гущу пальто и долго не могла отыскать своего – оно оказалось завешано другими пальто и плащами.

Была половина восьмого, когда Лидочка наконец выбежала из дома и поспешила к погребу.

На полдороге к нему горел одинокий фонарь.

Темнота сгустилась, и оттого деревья стояли тесней и даже воздух был гуще, как будто идешь сквозь застывший холодец.

Поднялся ветер, деревья, просыпаясь, зашевелились, начали покачиваться и шуршать мокрыми ветвями, сучьями и поскрипывать стволами, отделываясь от последних листьев. Здесь совершенно не было места живым людям – словно в заколдованном лесу, куда выдают пропуска только нечистой силе.

Лидочка добежала до развилки – правая дорожка вела вниз, к прудам, другая – к тригонометрическому знаку. Слева возвышался холм погреба.

– Павел Андреевич! – позвала Лида негромко, и звук голоса тут же угас, словно не мог пробиться сквозь дождь и сплетение мокрых ветвей. – Павел Андреевич!

Профессора не было. Лидочке показалось, что, если он укрывается где-то близко, она бы это почувствовала. Но все ее чувства говорили, что лес вокруг пуст. Может, ему стало плохо? Справа, чуть ниже по склону, была густая купа кустов, и Лидочка поспешила туда, скользя по гнилой листве и грязи. Она спешила и раз даже упала, правда, на коленки и почти не ушиблась. В кустах никого не было – и даже человечьим духом не пахло. Отсюда вход в подвал был виден четко – очень черное пятно на черном склоне холма, налево убегала прямая и блестящая под фонарем дорожка к дому. Она была пуста. Окна дома ярко светились, свет лучами лился между колонн и заливал мокрую веранду. Но ни звука, ни движения из дома не доносилось.

Вдруг Лидочку посетила тревога – нет, не страх, а опасение, что с Александрийским могло случиться что-нибудь плохое. А что, если убийца увидел его и напал – ведь Александрийский не может оказать сопротивление даже кошке. А что тогда?

Лидочка вышла из укрытия кустов и полезла вверх по склону, к дорожке. Ноги скользили, приходилось все время поддерживать подол монашеского одеяния: он давно уже намок и стал грязным и тяжелым.

Перед входом в погреб Лидочка остановилась. Ей понадобилось немало времени – впрочем, как мерить время, которое умеет то остановиться, то кинуться вперед? – прежде чем она заставила себя нагнуться и ступить вниз.

– Павел Андреевич, – позвала она. Звук глухо метнулся в стесненном мокром пространстве погреба. Никто не ответил, да и кто мог ответить?

Лидочка спустилась вниз – девять ступенек, она запомнила с прошлого раза. На десятой нога коснулась воды. Ну почему у нее нет фонарика? Фонарик – вот величайшее изобретение!

Но если ты спустилась сюда, то, хочешь не хочешь, придется нагнуться и шарить в ледяной воде. Страшно не было – было отвратительно от безысходности. Ну почему именно ей надо этим заниматься? Чем она прогневила Бога?

Внутренне сопротивляясь тому, что делала, Лидочка шагнула вперед, вода хлынула через верх ботиков – теперь уж простуды не миновать. И, как будто испугавшись этого, организм Лидочки сжался в судороге, и она начала чихать – это были болезненные спазмы, она задыхалась, она потеряла ориентировку – где верх, где стена, где вода, – она сделала несколько шагов вперед и уткнулась в дальнюю стену погреба. И тогда уже поняла, что на полу, в воде, нет никакого тела. Ни тела Полины, ни тем более тела профессора. Правда, на секунду ее уверенность в этом поколебалась – руки наткнулись на тугой кожаный тюк… И тут же Лида вспомнила, что у Полины был баул, который никто после ее исчезновения не видел.

А дальше сразу стало легче – правда, она шарила по погребу по щиколотки в ледяной воде, руки ее были мокрыми по локоть, но от сознания того, что погреб пуст, наступило облегчение.

Из погреба Лидочка вылезла с трудом, так тяжел был подол монашеского одеяния. Несмотря на жгучий холод и ветер, она понимала, что домой возвращаться ей пока нельзя: она же не знает, что с Александрийским. Она могла предполагать, что он дождался, когда убийца вышел из дома и вытащил из подвала свою жертву. И понес ее куда-то. Значит, профессор последовал за убийцей. Как бы тот ни был силен, с такой ношей на плече он двигался медленно, и профессор мог следовать за ним. Если убийца кинул труп Полины в пруд, то он уже, вернее всего, возвратился в дом. А за ним профессор. А если он понес тело далеко в лес, чтобы закопать его? Могло же так быть! И тогда профессор со своей тростью бредет за убийцей, уже не чая вернуться домой… А что, если убийца, услышав, как треснул сучок под неосторожной ногой Александрийского, обернулся и увидел согбенную тень преследователя? Вот он бросает на землю тело несчастной Полины, вытаскивает из кармана нож, а то просто тянет вперед сильные длинные руки и, сверкая глазами – глазами Мати? – сверкая глазами, приближается к профессору, и тот бессилен убежать или сопротивляться!

Преодолев новый приступ кашля и ощущая, как горит голова и как безумно холодно закоченевшим ногам, Лидочка беспомощно оглянулась, не зная, куда ей идти дальше…

Куда он мог пойти? Она бы пошла вниз – всегда легче идти вниз, если тащишь тяжелую ношу. И наверное, лучше идти по дорожке, чем напролом через кусты, – ведь шансов встретить кого-нибудь в это время совсем немного.

Рассуждая так, Лидочка подняла тяжелый подол и крутила его, выжимая воду. Черная вода тяжело лилась на желтую глину. Лидочка отошла в сторону – теперь и она была мечена этой проклятой глиной. Далеко сзади стукнула форточка – Лида догадалась, что это форточка, потому что за этим звуком в парк сразу вырвались многочисленные перепутанные голоса, зазвучала музыка. Как странно – граница, проходящая между кошмаром страшного погреба, ледяной воды, шуршащих кустов, убийства, смерти… и маскарадом в честь пятнадцатой по старому стилю годовщины Октября, столь зыбка и тонка, что Лидочке стоит сделать всего тридцать-сорок шагов, толкнуть дверь, войти в тепло протопленную прихожую, повесить мокрое пальто на вешалку… Но нельзя сделать этих шагов, а надо идти дальше от дома, в непроницаемую тьму октябрьской ночи, где – а это вовсе не выдуманная опасность – ее поджидает в засаде готовый на все, загнанный в угол убийца. А идти надо, потому что иначе себе до конца дней не простишь, если Павел Андреевич лежит сейчас где-то там, внизу, и ему нужна твоя помощь…

Выжав, как могла, подол, Лидочка подобрала его. Подол тяжело оттягивал руку. Лидочка вышла на дорожку, ведущую к пруду. Один фонарь остался далеко сзади – он почти не давал света, но рождал длинные, разбегающиеся тени деревьев и, покачиваясь на столбе под ветром, заставлял эти тени шевелиться, словно они были тенями толпы людей, преследующих Лидочку.

Второй фонарь качался на столбе внизу у пруда. Были и другие столбы – но фонари на них были разбиты, или в них перегорели лампочки.

Лидочка шла все быстрее и быстрее и добралась до пруда. Там, под фонарем, видная издали и беззащитная, она вынуждена была остановиться, потому что на нее напал новый приступ кашля.

И тут, как раз под фонарем, она увидела раздавленную и растащенную поскользнувшимся каблуком желтую глиняную плюху. Взглядом проследив желтую полосу до валика земли, намытого ручейком, пересекающим дорожку, Лида заметила, что валик перерезан дважды: убийца здесь волочил жертву – пятки Полины скребли землю…

И Лида поняла, что убийца – рядом.

Стоя под фонарем у берега пруда, она понимала, насколько она беззащитна. В этом монашеском многопудовом одеянии ей и не убежать – любой догонит, и задушит, и кинет в пруд. Ведь только в первый раз трудно убить человека, а потом это становится таким же обыкновенным занятием, как приготовление яичницы. А почему яичницы? Какая такая яичница – она пахнет яйцами… это очень неприятный запах… Лидочке стало противно от запаха яичницы, хотя умом она понимала, что никакого запаха нет, – лес пахнул гнилью, холодом, водой… «Это у меня поднимается температура, – подумала Лидочка. – Мне надо спешить на танцы. Лучше всего танцевать, потому что, когда танцуешь, можешь прижаться к партнеру, и он тебя обязательно согреет. Господь создал мужчин только для того, чтобы они вытирали женщин махровыми полотенцами и высушивали их своим телом… Что я думаю! Остановись», – сказала себе Лидочка. Фонарь качался почти над головой, и собственная тень Лидочки совершала вокруг нее какие-то нелепые скачки.

Лидочка поняла, что никого она здесь не найдет, кроме собственной смерти. Но она заставила себя пойти дальше, она добрела до плотины между верхним и средним прудами. Верхний пруд был большим, идиллическим, со всех сторон он был окружен деревьями, которые росли на пологих откосах, и питался водой из ручья, который стекал по густо заросшему оврагу. Средний пруд, отделенный от него насыпной плотиной, по которой проходила дорожка, ведущая в лес, находился на более пологой и открытой местности усадьбы Трубецких. На том пруду сохранилась старая купальня, устроенная так, чтобы посторонние не могли увидеть за деревянными стенками господ, которые решили искупаться. Нижний пруд упирался в дорогу, ведущую от Калужского шоссе, и соединялся с другой системой небольших прудов, уже за забором усадьбы.

Сейчас, ночью, с плотины между верхним и средним прудами трудно было различить истинные размеры прудов, а нижний и вовсе был лишь сверканием искорок от далекого-далекого фонаря у въезда в парк.

Лидочка пошла по плотине, потому что это был самый удобный и прямой путь от погреба в лес. Она говорила себе, что далеко не пойдет – да и куда идти, – вот еще десять шагов… нет, еще пятьдесят… перейдет плотину, посмотрит, что там, – и повернет обратно. Было очень тихо – ветер стих, и сразу стало спокойно. Тишина была совершенная – куда более совершенная, чем полное беззвучие, потому что ее деликатно подчеркивал шепот дождевых капель. Вода была спокойной и ровной, но из-за дождевых капелек ничего не отражала. Чем ближе Лидочка подходила к дальнему концу плотины, тем явственнее доносился до нее новый непонятный звук – пустой и журчащий. И, только оказавшись на той стороне пруда, у скамейки, словно забытой в этом дальнем углу парка, она вспомнила, что это за звук, потому что была здесь днем: звук происходил от водяной струи, которая переливалась через край колодца, сооруженного посреди пруда и представлявшего не сразу понятное для непривычного человека зрелище. Поскольку трудно сообразить, почему в глади пруда, в трех или четырех метрах от берега, обнаруживается круглое метровое отверстие – отверстие в воде. На самом же деле это было простое приспособление для того, чтобы лишняя вода переливалась из верхнего пруда в средний.

Сообразив, что означает звук, и вспомнив о назначении колодца, Лидочка пересекла плотину, чтобы заглянуть в средний пруд – где же выходит там эта труба? Но ее не было видно. Значит, слив был ниже уровня воды в среднем пруду. Разница в уровне воды в прудах была не меньше пяти метров, значит, колодец среди пруда был глубже пяти метров. Лидочке почему-то захотелось убедиться в этом, она довольно долго искала на берегу камешек, чтобы кинуть в колодец, который привлекал ее невероятностью своего образа – круглая дыра в воде! А в воде не бывает дыр! Она кинула камешек, чтобы по звуку определить, какой глубины колодец, но звук падения до нее не донесся. Тогда Лидочка захотела заглянуть в колодец, но для этого надо было пройти метра четыре по воде. Или найти доску, чтобы перекинуть с берега… «Что я тут делаю? Чего мне дался этот колодец? – спохватилась вдруг Лида. – Разве я сошла с ума? Что мне от того, глубокий он или мелкий?» Но, задавая себе эти вопросы, Лида на них не отвечала – мы же не отвечаем себе на свои вопросы, если знаем ответ! И Лидочка знала – хоть и не формулировала для себя причину такого интереса к колодцу в пруду, – ее тянуло к нему, потому что она для себя решила задачу: где спрятать труп Полины. Она бы сбросила его в колодец – он был фантастичен, он был нелогичен, он был как пасть морского чудовища, которое требует человеческой жертвы. Как-то Лидочка читала о древнем многометровом колодце в Чичен-Ице. Конечно же, древние майя или ацтеки кидали туда невинных девушек – боги могли создать его только для жертвоприношений.

Впрочем, в этом была и хитрость, понятная только Мате и Лидочке: ведь иной человек, устроенный просто, никогда не догадается искать в колодце – с его точки зрения, убийца должен кинуть труп в пруд, а не устраивать себе трудности, подобно Тому Сойеру, когда он освобождал из тюрьмы старого друга негра Джима. Потому Лидочка была убеждена, что, если в поисках трупа даже спустят воду из всех прудов, в колодец никто не заглянет! Снимаем шляпу перед физиками! Она рассуждала так, словно уже нашла труп Полины…

Кашель миновал – теперь можно бы возвращаться. Но профессора она так и не отыскала. Хотя, вернее всего, он уже дома, пьет чай, забыв о Мате.

В лесу хрустнул сучок – Лидочка быстро обернулась. Там, на дальнем берегу, зашевелились кусты.

Лидочка замерла.

Это дикая собака, сказала она себе, а может, барсук. Это не человек. Человек – это слишком страшно.

Она кинула взгляд на дом Трубецких – до него тысяча километров – и в гору. Квадратики его светящихся окошек были недостижимы, как лунные кратеры. Лидочка стала медленно отступать – она была на открытом пространстве, а тот, другой, затаился в кустах и потому имел преимущество: он увидит, куда она бежит, и догонит ее без труда… если бы еще не эта чертова одежда! – пудовая, настолько насыщенная водой и облепленная грязью, что втащить ее в гору можно только трактором. Лидочка наклонилась и подобрала подол – руку оттягивало его тяжестью.

«Я гуляю, – колдовала Лидочка, – я медленно и с достоинством гуляю», – почему-то ей хотелось, чтобы преследователь понял, что она гуляет именно с достоинством. Она шла по плотине и проклинала себя за то, что так очевидно обратила внимание на колодец.

Если бы не это, Матя бы ее не тронул, он бы пожалел ее, ведь он не садист – его заставили обстоятельства… Лидочка сошла с плотины и побрела к дому, делая вид, что не спешит. Ей очень хотелось разжалобить Матю, и она как бы репетировала слова, что произнесет, когда он ее догонит.

– Я никому не скажу, – бормотала Лидочка, бредя вверх по дорожке, – честное слово, никому не скажу… Только ты меня не трогай, я еще так мало жила…

По замерзшему заколдованному парку голых черных деревьев, часто и мелко переступая ногами, семенила простоволосая монашка, сжимая в кулаке черный грязный подол. Монашка причитала – то ли молилась, то ли пела и часто, по-птичьи оглядывалась, будто ждала погони… Но погони не было видно – кому нужна промокшая монашенка.

Лидочка миновала погреб, не заметив этого, – ей казалось, что она, задыхаясь, несется по дорожкам и дорожки эти невероятно длинны и запутанны… Но уже был близок дом Трубецких и спасение.

* * *

Посреди дорожки стоял мужчина.

Фонарь подсвечивал его сзади, создавая силуэт памятника, какой-то средневековой фигуры – Лютера или гражданина Кале, принесшего ключ завоевателю. Виной тому был и длинный плащ, почти до земли, расширяющийся и каменный в ночном безветрии.

Лидочка замерла.

«Вот и все. Мне уже даже не страшно. Страшно, когда ждешь опасности, а потом становится все равно…»

– Лида, – негромко окликнул ее командор. – Это вы, Лида?

Памятники не окликают девушек и не сомневаются.

– Это я, – сказала Лида почти неслышно и пошла к нему, все еще не узнавая человека, но уже вспоминая его голос.

Человек откинул остроконечный капюшон плаща. Мелкие капли дождя искорками под светом фонаря принялись колотить человека по редким волосам. Лида разглядела усы, крупный нос и черные провалы глазниц.

– Пан Теодор? – сказала она. – А что вы здесь делаете?

– Глупейший вопрос, – ответил пан Теодор, склоняясь для поцелуя к протянутой руке Лидочки. Усы были мокрыми и холодными, а губы теплыми. – У нас мало времени, – сказал пан Теодор. – Давайте спустимся к беседке.

Пан Теодор, называвший себя хранителем времени, шагал впереди. Его черный блестящий плащ пришел в движение и раздулся подобно колоколу. Зачем же он в такую погоду ходит без шляпы? Неужели он не чувствует холода и дождя?

В первые мгновения встречи Лидочка была слишком взволнована, чтобы задавать вопросы. Потом, когда она, задыхаясь от усталости, часто перебирая ослабевшими ногами, волочила пудовое платье, тоже не находила сил, чтобы спросить. И только когда пан Теодор вошел в беседку и остановился, обернувшись к ней и ожидая, что она к нему присоединится, Лидочка попыталась задать главный вопрос. Но голос подвел ее. Получился невнятный хрип.

Теодор рассматривал ее, ничему не удивляясь. Беседка была открытой, отделенной от зарослей лишь подгнившими перилами, крыша протекала, вода, просачиваясь сквозь нее, собиралась в крупные капли, которые звонко и ритмично молотили по доскам пола.

– Что с Андрюшей? – спросила наконец Лидочка.

– Он передает тебе привет, – сказал пан Теодор. – Он здоров.

– Я хочу к нему! Мне все это надоело.

– Там, где он находится, женщинам лучше не появляться.

– Там опасно? Андрею грозит опасность?

– Там трудно.

– Скажите, где он. Я поеду к нему.

– Нет.

– Я вас ненавижу.

– Мы с тобой иногда должны подчиняться обстоятельствам.

– Так пройдет вся жизнь. Я не могу больше ждать!

– Если окажется, что он не сможет к тебе вскорости возвратиться, – сказал Теодор, – ты отправишься в будущее. Но сегодня я еще не могу сказать тебе наверняка…

– Он в лагере? Его арестовали?

– Может быть, ему придется оказаться и в лагере.

– За что? За что мы должны все это терпеть?

– У вас есть свобода выбора. А у них… – пан Теодор широким жестом показал на освещенные окна дома Трубецких, – выбора нет никакого. Они лишь подчиняются и погибают.

– Или убивают других, – ответила Лидочка.

– Чтобы в свою очередь погибнуть.

– Андрюша там мерзнет. – Лидочка вдруг смирилась с запретом, наложенным на ее мечты Теодором. Она поняла, что не переубедит и не разжалобит его. Теодор выполнял свой долг.

Жестом старого человека пан Теодор расстегнул плащ, вытащил большой светлый платок, вытер плешивую голову и пригладил кустистые черные брови.

– Я приехал сюда не из-за Андрея, – признался он. – Про Андрея я мог бы рассказать и в Москве. Ты не чувствуешь неладного?

– Здесь все неладно. Мне страшно.

– Вот видишь! – Пан Теодор был доволен, как врач, поставивший роковой, но точный диагноз. – Ты интуитивна. Не далее как вчера я встречался с другими хранителями времени. Мы пришли к общему мнению, что ближайшее десятилетие грозит России и всей Европе неисчислимыми бедствиями.

Лидочка смотрела на старика, не понимая. Какие бедствия для Европы, когда здесь убили Полину и пропал Александрийский?

– Напряжение временно€го поля превысило все известные нам величины, – сообщил пан Теодор скучным голосом.

– Вы знаете, что убили Полину? – спросила Лидочка. Она отчаянно всматривалась в лицо Теодора, надеясь увидеть в нем признание того, что он знает больше, чем хочет показать.

Но пан Теодор даже не удивился.

– Полина? Да, она погибла. Ее убили.

Он не смеет признаться, что ему тоже холодно, подумала Лида. Он же очень старый человек. Он приехал сюда из Москвы, а от Калужского шоссе, вернее всего, шел пешком по грязи. Но он исполняет свой долг.