Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8 "

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 55 страниц)

Убедившись, что Алмазов ушел, Андрей заглянул в красный уголок.

Альбина стояла у стены. Глаза ее были полны слез.

– Вам помочь? – глупо спросил Андрей.

– Чем же вы мне поможете? – удивилась Альбина.

Она пошла рядом с ним к выходу. Пальцы ее были сплетены, и она ломала их, похрустывая суставами, – в этом было что-то театральное.

– А вы актриса? – спросил Андрей.

– Уже нет, – ответила Альбина.

На выходе ждала охрана – всех разделили по баракам и погнали в зону – сказали, что можно забрать свои вещи. И молчать, ни одной сволочи – ни одного слова, куда идете и зачем, ясно? Если просочится информация – виновные вплоть до расстрела, ясно?

Но конечно же, информация просочилась – в бараках было полно людей. Все уже вернулись со стройки. Собирались на этап – лагпункты эвакуировались. Люди расставались – встретятся ли? И что такое за эксперимент, когда люди должны жить, словно в ледяном дворце, в этом игрушечном городе? Кто-то в бараке предположил, что на городе будут опробованы особые лучи смерти или бациллы, а еще кто-то сказал, что его будут бомбить, недаром привезли фанерные мишени. Андрею не хотелось об этом думать – это было слишком правдоподобно.

Андрей боялся, что его и Рятамаа, жившего в том же бараке, уведут в ложный город сейчас, на ночь глядя, но Айно сказал, что охрана не глупая, чтобы ночью по морозу туда ходить, охрана сначала будет спать.

Так и случилось.

На рассвете весь барак ушел на этап, Андрей даже успел попрощаться с теми, с кем сблизился за эти месяцы, а они с Рятамаа не спеша собрались, и только к девяти за ними пришли.

Конечно же, Андрея, как и любого нормального человека на его месте, мучил страх перед неизвестностью, потому что в лагерях человеческая жизнь слишком мало стоит и поддерживается она только тогда, когда люди существуют все вместе. Но в то же время мысль о скорой встрече с Альбиной все время вмешивалась в пессимистические рассуждения и отвлекала, внося в жизнь странную, забытую уже остроту, загадку и потому – надежду.

* * *

Это был необычный развод.

Они выстроились длинной неровной шеренгой на залитой утренним весенним солнцем и порезанной острыми тенями центральной площади Берлина. Все были с вещами. Незнакомый смуглый капитан выкрикивал фамилии, фамилий оказалось пятьдесят шесть – пятьдесят мужских, шесть женских. Потом вперед вышел другой мужчина, в штатском. Он говорил легко, словно читал знакомую инструкцию:

– Сейчас вас разведут по квартирам. Там есть минимальные жилые условия. Теплые вещи. Огня не разжигать – это будет караться. Отведенные квартиры и места проживания не покидать. Это будет караться. Попыток к бегству быть не должно – вокруг, как вы знаете лучше меня, тундра. Ночью в ней холодно, и там еще лежит снег – человек виден на расстоянии многих километров. Впрочем, не мне вам это объяснять. Однако передвижения по самому городу в пределах, скажем, квартала или улицы допустимы в дневное время. Ходить друг к другу в гости не дозволяется после наступления темноты.

После этого каждому была объявлена его комната. За день, пока Андрей не был в городе, на домах появились номера, сделанные черной краской. Так что отведенная им с Альбиной квартира оказалась на втором этаже дома, одной стороной выходившего на площадь, второй – в узкую улицу. Туда же выходило окно. Над ними была еще комната, куда угодил Айно. Один. Он сказал, что придет в гости. Он был удивлен тем, что Андрей обзавелся семьей. И не знал, можно ли пошутить или это совсем не смешно. Но Альбина ему понравилась, от этого он смущался и хуже говорил по-русски.

Впрочем, Андрей тоже не смог бы сказать, рад он шутке судьбы или предпочел бы сейчас быть на этапе вместе со всеми своими товарищами. И он, и Альбина, и Айно были фишками в игре, непонятной и потому недоброй. Они были подопытными мышами в лабиринте, построенном их собственными лапками. Почему-то одному из лаборантов пришло в голову спарить двух мышат и поглядеть, как они будут тонуть рядом. И разумеется, он не стал делиться с мышами своими соображениями по поводу того, когда и в какой луже их утопят.

Андрей в этом доме еще не был. Дом был четырехэтажный, но верхний этаж оказался всего лишь декорацией. Туда и лестница не вела. Может быть, в первоначальном проекте Берлина дому положено было быть нормальным, по при воровстве, царившем на стройке, конечно же, большинство домов были лишь оболочками, о чем знал Алмазов, знал Шавло, но не должны были знать Френкель или Вревский.

Внизу располагался магазин – там были устроены прилавки и даже поставлена обычная металлическая касса с ручкой. Касса работала, только в нее не вставили ленту. Полки магазина были пусты. В нем было светло – солнце, низко поднявшись над горизонтом, косо всаживало лучи в большие витрины. Так же светло или, может быть, светлее было на втором этаже в квартире Андрея и Альбины. Квартира состояла из прихожей, где была круглая вешалка, и комнаты. Ни кухни, ни умывальника, ни туалета в квартире не оказалось. В комнате, в которой теперь Андрею положено было жить, стояли широкий топчан и табурет. И все. Хорошо еще, что окно было застекленным.

Альбина не вошла в комнату следом за Андреем, а осталась в дверях.

– Плохо, что воды нет, – сказал Андрей, обозревая скудное хозяйство.

– Здесь все понарошку, – сказала Альбина, – значит, и мы понарошку.

Айно громко протопал по лестнице. Зашел к ним.

– Воды нет, – прогромыхал он, возвышаясь над Альбиной. Альбина съежилась, как перед паровозом.

– Ничего здесь нет, – сказал Андрей.

– Надо поглядеть внизу, – сказал эстонец. – Там есть чулан, в нем могут быть вещи.

Андрей подошел к окну. Оно выходило на заснеженную узкую улицу – близко было окно другого дома, и там Андрей увидел незнакомого зэка, которого, видимо, туда вселили. Зэк показал Андрею кулак. Он был весел.

– Не беспокойтесь обо мне, – сказала Альбина, – мне все равно.

Она села на край топчана.

На ней были сильно потертая беличья шубка и небольшая круглая шляпка. Андрей понял, что она очень давно, может быть, несколько лет, не имеет ничего, кроме этой шубки и шляпки. Но эти остатки цивильной одежды говорили о том, что она вольная, а потому ее не должны были отдавать Андрею и селить в этом игрушечном городе. Ноги она подобрала под себя – Андрей раньше не догадывался посмотреть ей на ноги. Ноги были в тяжелых ботинках.

Андрей не стал больше разглядывать Альбину – она чувствовала его взгляд, и он ее смущал. Андрей спустился вниз по лестнице. Перила у нее забыли сделать или уже украли. Айно шуровал в чулане за магазином, куда свалили и забыли убрать доски, бочку из-под краски и иной строительный мусор.

– Эй! – сказал он радостно. – Смотри, что я нашел!

Он держал измазанное засохшей краской ведро.

Видя, что Андрей не понял его торжества, Айно поставил ведро на пол, расстегнул ватные штаны и опорожнился в ведро. Притом он оглядывался на Андрея, словно открыл новую планету, и однообразно спрашивал:

– Ладно? Хорошо? Ладно?

Не вовремя заглянул Аникушин, суетливый, шмыгающий носом, будто только что отплакал. Он увидел, чем занимается Айно, и сразу стал расстегивать ширинку, чтобы помочиться, обещал приходить к ним для этого каждый день, а потом вспомнил, зачем пришел: на главную площадь привезли полевую кухню – заботятся о нас партия и правительство.

На площади стояла очередь жителей города. У кого не было – тому выдавали миску, кружку и ложку. У Андрея все, конечно, было – не первый год в лагерях, но он взял ложку, попалась стальная, можно заточить. Суп был густой, перловый, горячий. Люди разбрелись по площади, сидели кто как, а то стояли, ели не спеша, будто с них уже сняли оковы и собрались они здесь, чтобы подышать свежим воздухом, как бы на пикник. К Альбине подошла одна из женщин, они мирно разговаривали.

Солнце светило сквозь перистые облака, но само было не видно, словно еще стеснялось светить и греть по-человечески. Длинная вереница птиц пролетела на север над площадью. Птицы с удивлением глядели вниз.

Супа давали добавку, и каждый брал, чтобы нажраться от пуза. А с сытостью, настоящей сытостью, которой многие и не помнили, в людях стали возникать другие интересы. Кто-то вслух позавидовал тем, кому по разнарядке достались бабы. Аникушин подбежал к Андрею, слюнил пальцы, будто отсчитывал деньги, и говорил почему-то с кавказским акцентом: «Одолжи бабу, а, одолжи бабу, а то все равно отберем!» Вокруг хохотали. Андрей вдруг испугался, что ночью могут попытаться сделать Альбине «трамвай» – скопом изнасиловать. И он поглядел на Айно, понимая, что в таком случае все зависело от могучего Булыжника, чью сторону он займет. Еще минуту назад Андрей и не боялся за Альбину – это же не пересылка, они же жители эфемерного города. А тут почувствовал ответственность за ее безопасность.

Айно смотрел на Альбину, Андрею не нравился этот белесый неподвижный взгляд, а рядом стоял гаденыш Аникушин и мелко облизывался – розовый кончик языка живым существом выскакивал между губ, пробегал по ним, прятался и тут же высовывался снова.

Андрей пошел к Альбине, которая ела, усевшись на деревянный ящик, осторожно зачерпывая суп из миски, стоявшей на коленях. Она или не слышала слов Аникушина, или не обратила на них внимания. Андрей встал так, чтобы прикрыть Альбину спиной от гогочущих мужиков – далеко не все были уголовниками, наоборот, в Испытлаге в последний год большинство было по пятьдесят восьмой статье, и их в Берлине тоже было немало, – но мужики подзаводили друг друга, они грубо шутили, а Андрей хлебал суп, стоя перед Альбиной, и, оказывается, любовался ею, проникался все больше нежностью к ее беззащитной красоте, понимая уже, что принял без особенного сопротивления правила наверняка смертельной игры, навязанной ему, потому что в нее вмешался неожиданный, все разрушающий фактор, позволяющий забыть о дурном исходе, наслаждаясь моментом, подобно тому, как может наслаждаться сигаретой перед казнью приговоренный к смерти.

Разрядила обстановку та женщина, что недавно разговаривала с Альбиной. Она решительно пошла к группе особо крикливых зэков, подняла миску с супом, будто намеревалась выплеснуть его им в рожи, и закричала:

– Я вам устрою «трамвай»! Вы у меня на тот свет быстро поскачете. Колчаки проклятые!

Смуглый капитан госбезопасности, который в сопровождении двух вохровцев приехал с полевой кухней, прервал взрыв хохота, вызванный словами женщины:

– Нарушение условий эксперимента, который здесь ставится, будет караться высшей мерой. На месте! Мною лично! И учтите, гады, что этот полигон круглые сутки под наблюдением. Каждый квадратный метр! – Он сделал длинную паузу, словно искал нужный завершающий аккорд, и наконец в полной тишине произнес: – Женщины распределены согласно научным спискам, так что не обсуждаются.

Капитан велел охране раздать сухой паек – по полбуханки хлеба и куску колотого сахара.

После этого они не стали задерживаться на площади. На прощание капитан велел особо не шляться. Зэки не знали, находятся ли они на самом деле под наблюдением, но от начальства можно ждать всего.

Айно молчал и шел сзади. Андрей сказал Альбине:

– Вы не бойтесь. Ничего не случится.

– Разумеется, – сказала Альбина. – Ничего не случится.

Она была заторможенная и равнодушная. Но перед тем как войти в темный зев дверного проема, она остановилась и пропустила вперед Андрея. Значит, чего-то все же боялась – темноты ли, зверей, насильников?

Когда они поднялись наверх, Альбина сказала Андрею:

– Давайте свою пайку, я спрячу.

Он передал полбуханки и кусок сахара.

Айно сделал движение, словно тоже хотел войти в долю, но Альбина не стала брать его хлеб, а сказала рассудительно:

– Вы на другом этаже живете, может, ночью захотите поесть…

– Не захочу! – Андрей впервые увидел, как Айно улыбается.

– Нет, – твердо ответила Альбина. – Нельзя. Если ночью к нам придут… за мной, то обязательно хлеб отнимут.

– Вы что говорите! – закричал Андрей.

Но Айно сказал совсем спокойно:

– Я думаю, что не придут. Они все верят, что за ними в глазок наблюдают.

«Правильно, мы же все равно в камере», – внутренне согласился Андрей и был благодарен Айно за то, что тот произнес успокоительные слова.

А тот, так и не отдав хлеба, потопал к себе наверх, на третий этаж.

Альбина стала вслух рассуждать, куда спрятать хлеб и сахар, потому что могут прийти воры. Она даже сбегала вниз, нашла там кусок оберточной бумаги, сделала сверток и сначала спрятала в углу под досками, потом ей это место не понравилось, и она попыталась засунуть пакет под топчан, но зазор оказался слишком мал.

Андрей не вмешивался, он стоял у окна и смотрел на Альбину, и ему нетрудно было вообразить, что ее суета – признак обыденной жизни в несуществующем, но реальном городе, не имеющем никакого отношения ни к тундре, ни к Испытлагу, ни к Советской стране. Что они на самом деле живут где-то в Европе и сейчас Альбина занимается уборкой, конечно же, уборкой, а потом они поужинают и лягут спать… И, дойдя в мыслях до этого момента, Андрей вдруг увидел икры Альбины – она как раз встала на колени, вертя головой в поисках иной ухоронки. Андрей не видел ни тяжелых башмаков, ни потертой шубки – так щеголю восемнадцатого века достаточно было увидеть на мгновение кусочек дамской лодыжки, чтобы воспылать страстным желанием.

– Нет, – сказала Альбина, – ничего не выйдет. Нам нужен шкаф.

Оказывается, она тоже мысленно ушла из лагерного прозябания в видимость какой-то иной жизни.

– Мы его обязательно купим, – сказал Андрей, подходя к Альбине и протягивая руку, чтобы помочь ей подняться.

И, неосторожно улыбнувшись своим же словам, он разрушил очарование игры, в которую готова была погрузиться Альбина. Может, он притом слишком сильно сжал ее тонкие мягкие пальцы и, помогая подняться, более, чем необходимо, потянул ее к себе.

Альбина стояла теперь лицом к Андрею, прижимая одной рукой к боку пакет с их пайкой и стараясь освободить пальцы другой руки из пожатия Андрея.

Андрей отпустил ее, но Альбина уже успела увидеть в его глазах желание и потому вдруг кинула пакет на топчан, словно отказываясь дальше играть, и зло спросила:

– Ну кто вас просил все испортить? Кто просил?

– Я ничего не сделал, – сказал Андрей. Ему хотелось превратить все в шутку. – Не надо ссориться. Мы же с вами супруги. Супруги Берестовы, так записано.

– Это не означает, что вам можно, – сказала Альбина.

Господи, ну как глупо, рассердился на себя Андрей. Да и она хороша – нельзя же все понимать буквально.

Пакет раскрылся – половинки буханки и куски сахара рассыпались по топчану.

– Знаете что, – сказал Андрей, – давайте погуляем.

– Что? – Альбина испугалась этого слова. Будто оно скрывало какой-то опасный для нее смысл.

– Погуляем по городу, а то потом станет темно. Вы давно гуляли?

– Я давно не гуляла, – сказала Альбина серьезно.

– Вот и пойдем. Вы не замерзнете?

– Нет. Но я боюсь гулять с вами вдвоем.

– Клянусь, что я ничего не имел в виду.

– Глупости, – сказала Альбина, – вы не знаете, как опасно быть женщиной. Давайте позовем Айно. Он сильнее вас.

Андрей не обиделся, а вышел на лестничную площадку и окликнул Айно. Тот сразу услышал, будто ждал у двери.

– Мы пойдем гулять, – сказал Андрей.

Айно не понял его. Он, видно, так давно не гулял, что не понимал, как можно просто ходить. И Андрей, чтобы не объяснять лишнего, сказал:

– Пойдем поглядим вокруг, может, найдем какие-нибудь нужные вещи.

– Правильно, – сказал Айно. – Только мы не можем оставить Альбину здесь.

– Она пойдет с нами.

– Тогда я возьму железную палку, я видел ее внизу.

Альбина тем временем еще раз перепрятала хлеб и при том все время думала: а там, на воле, был ли Андрей Берестов женат? Но так и не спросила и никогда не узнала, что он был мужем Лидочки Иваницкой и тем был косвенно связан с семилетней давности событиями в Узком, после которых она уже не жила, а ждала, чем же кончится эта жизнь, хотя при том в ней не было силы и решительности ее прекратить, – всю свою любовь и ненависть она истратила, пока боролась за жизнь мужа. А может, она и не знала фамилии Лидочки – Лида, Лидочка, красивая девушка…

* * *

Шавло устроил для наблюдателей бункер неподалеку от института. Не очень удобный, тесный, но, очевидно, безопасный. Алмазов велел принести туда мебель и даже постелить на доски большой ковер – он ждал приезда самого наркома внутренних дел Николая Ивановича Ежова. В бункере были установлены четыре перископа, а в бруствере проделана щель, закрытая бронированным стеклом.

Алмазов ездил встречать наркома, Шавло с собой не брал – зачем ему ездить, показывать себя чужим людям? Когда Алмазов вернулся, он сказал Мате, что товарищ Ежов не хочет наблюдать за испытаниями из подвала: товарищ нарком – не крыса. Он будет стоять в поле.

– Это опасно, – сказал Шавло. – Мы лишимся наркома НКВД.

– Без глупых шуток, – обрезал Алмазов. Разговор происходил в кабинете Шавло – почему-то Алмазов полагал, что он безопаснее, чем его собственный. Впрочем, Шавло мог проследить логику рассуждений чекиста. Подслушивающие микрофоны в кабинете научного руководителя устанавливали под контролем Алмазова, а вот кто контролирует микрофоны в кабинете самого начальника проекта, Алмазову было не положено знать.

– Товарищ Ежов не представляет себе, какой может быть сила взрыва, – продолжал Шавло. – Лифшиц подсчитал теоретическую возможность цепной реакции.

– Ты мне говорил, – отмахнулся Алмазов. – Если она начнется, нам будет поздно рассуждать.

– Тогда я остаюсь в бункере, – сказал Шавло. – Мне еще надо довести наше дело до конца. Наркомы приходят и уходят, а наша великая родина, руководимая ленинской партией большевиков, остается.

Фраза была вызовом, фраза была крамолой. Алмазов молча проглотил вызов. Алмазов промолчал еще и потому, что признавал правоту Мати, который требовал обставить испытания как настоящие, – чтобы их наблюдали, осознавали и регистрировали десятки, сотни специалистов. Но Френкель с Ежовым категорически запретили допускать этих профессоров. Это была личная тайна Ежова, который, хоть и ставил на бомбу, понять ее значения, конечно, не мог.

– Мне его в бункер не загнать, – сказал Алмазов. – Николай Иванович страдает клаустрофобией. Я не шучу.

– Чего же вы раньше молчали! – рассердился Шавло. – Сами ковры укладывали!

– Я не знал, – сказал Алмазов. – Не было обстоятельств. Сейчас мне подсказал Вревский.

Ситуация вырывалась из-под контроля.

– Я попробую его сам уговорить, – сказал Шавло.

– Глупо.

– У нас нет другого выхода. Он намерен меня принять?

– Он сказал, что приглашает тебя обедать.

– Большая честь. Попробуем, – сказал Шавло.

Обед был устроен в салоне поезда наркома. Продукты тоже привезли с собой. Алмазов в один из недавних моментов искренности (в конце концов, кто ему ближе всех на свете? Как ни странно – Матя Шавло) проговорился, что Ежов чувствует себя неуверенно, Сталин несколько раз оспаривал его решения, Берия ведет себя нагло. Ежов пытался свалить этого мингрела, но Сталин не позволил. Ежов чует опасность. Ему нужна бомба – это его надежда, иначе Сталин кинет его, как кость собакам.

Шавло раньше не видел «железного» наркома. Газетные портреты и короткие кадры кинохроники не в счет. Там Ежов казался красивым моложавым мужчиной в специально для него изготовленной форме генерального комиссара госбезопасности – большие звезды в петлицах. Такие же, как у маршалов в армии. Но иначе расположенные. Маршалов в армии было пять, троих убили, но произвели новых – Тимошенко и Кулика. А маршал госбезопасности в мире один. Он всемогущ. Он – второй человек в государстве… пока первый того желает.

Ежов боялся замкнутого пространства. Ему сразу же представлялось, что он уже попал в тесную камеру смертника и никогда не выйдет отсюда. Он даже в поезде, несмотря на возражения охраны, не закрывал занавески. Он любил яркий свет. И шум. Он сам играл на баяне. И тогда сразу становилось ясно, какой он махонький и субтильный. Потому что баян был почти с него размером.

Ему бы играть на свирели, но Сталину хотелось, чтобы на пиршествах он играл на баяне.

В стране было сто двадцать колхозов имени «железного» наркома, три города, восемнадцать других населенных пунктов, заводы, фабрики, детские сады и ясли, пионерские дружины и пограничные заставы. Страна любила и боялась своего Марата.

Когда Шавло следом за Алмазовым вошел в салон, Ежов уже сидел за столом. Он не поднялся из-за стола, полускрытый бутылками и горами салата и семги, он не хотел оказаться маленьким рядом с Шавло, которому бы никогда этого не простил. У Ежова были красивые каштановые волнистые волосы, аккуратно подстриженные и зачесанные назад, левая бровь всегда приподнята, губы капризно изогнуты – женские губы.

– За стол, товарищи, за стол! – закричал он высоким звонким голосом, когда Алмазов и Шавло вошли в салон. – Мы умираем с голоду.

– Разрешите представить вам, товарищ нарком, – сказал Алмазов, – научный руководитель, так сказать, душа нашего проекта, профессор Шавло, Матвей Ипполитович.

– Слышал, слышал, все о нем знаю. Садись, Матвей, – вот сюда, справа от меня, а ты, Алмазов, – по левую руку. Вревского вы знаете, Френкеля тоже.

Шавло в самом деле знал обоих. Френкель ведал ГУЛАГом, он раза три был на строительстве – у него было рубленое, энергичное плакатное лицо, но все портили близорукие глаза под толстыми стеклами маленьких очков. Вревский замещал Ежова по каким-то общим вопросам – он тоже здесь уже бывал.

– Наливай! – сказал Ежов. – Давно мне надо было бы с вами познакомиться, но уж очень далеко вы забрались, товарищи физики. Не стесняйтесь, наливайте, Френкель, командуй!

Ежов и Шавло разглядывали друг друга исподтишка. И друг другу не понравились. Но они встретились здесь не для того, чтобы дружить, а потому, что были нужны друг другу. Жизненно нужны. Бомба Мати – последняя ставка наркома. Ежов – главная ставка Мати. Он кормит, поит и готовит к выходу в свет атомную бомбу, которую социалистическая держава должна сделать раньше, чем империалистический Запад, и этим выиграть соревнование двух систем.

Принесли суп – солянку. Густую, с осетриной и солеными огурцами. Матя ел с наслаждением – уже забыл вкус таких яств. Под солянку хорошо пилось. Но контроля над собой никто не терял.

– Откуда будем вести наблюдение над испытаниями? – спросил Френкель.

– Для безопасности наблюдателей, – сказал Алмазов, – нами подготовлен бункер со всеми удобствами.

– Яма? Блиндаж? – спросил Ежов.

Начинается, понял Шавло.

– Блиндаж.

– Не полезу, – сказал Ежов.

– Товарищ нарком, – сказал Шавло, – мы пока не знаем силы взрыва. Поэтому мы приняли меры безопасности.

– Прими меры на земле, – сказал Ежов. – И выпьем за успехи нашей советской родины. И за товарища Сталина, организатора наших успехов.

Выпили.

– В таком случае, – сказал Шавло, раздражаясь от тупости этого вельможи, грозившей опасностью и самому Мате, которому придется находиться с ним рядом, – нам придется наблюдать за взрывом на большом расстоянии. Мы многого не увидим.

– А из ямы увидим? – И Ежов весело засмеялся.

– А в бункере есть перископы.

– Ничего, возьмем бинокли и посмотрим.

Они ничего не понимают. Хотя почему они должны понимать, если они мыслят категориями гражданской войны: бомба – это комья земли и воронка в аршин диаметром.

Шавло попытался сказать что-то о катаклизме, который вызван учеными к жизни, но Ежов, выпив под отбивную еще рюмки три, пустился в монолог и стал недоступен для доводов разума.

– Я вам должен раскрыть ситуацию во внешних отношениях, – говорил он быстро, невнятно, обегая взглядом лица слушателей, но не в силах остановиться ни на одном из них. – Именно сегодня, когда германские фашисты совершили аншлюс в Австрии и агрессию в Чехословакии, когда борется, изнемогая, Испанская республика, а итальянские чернорубашечники угнетают Эфиопию, мы должны быть готовы ответить агрессорам ударом на удар. Для чего нам нужна наша бомба? Отвечаю: чтобы враги мира трепетали перед нашей Красной Армией. Вам понятно?

Головы покачивались, как у болванчиков, все были согласны… Ежов требовал, чтобы пили еще, и Вревский проверял, чтобы все пили до дна.

– Ты мне, Шавло, не понравился, – сказал вдруг нарком. – Ты человек ненадежный и даже продажный, не наш человек… Молчи, не возражай. Я с тобой откровенно, а ты молчи. Потому что товарищей не выбирают. Сделаешь бомбу, рванешь на весь мир – будет у тебя лучший друг, Коля Ежов. Мне для друга ничего не жалко.

Он поднялся и, опрокинув графин с водкой, потянул нежную узкую руку к Шавло, и тот тоже встал и осторожно пожал тонкие пальцы. Пальцы были влажными и холодными.

Ежов снова сел, откинулся в кресле – для него за столом стояло кожаное мягкое кресло. Шавло подумал, что кресло еще в революцию вытащено из какой-нибудь помещичьей усадьбы, а потом этот салон-вагон переходил по наследству от Брусилова к Троцкому, к Фрунзе, к Ежову.

– Плохо наше дело, – продолжал Ежов, – Всюду враги. Вы даже не представляете, до какой степени они внедрились повсюду. Как сорняки. Ну как сорняки. Их полешь, они лезут, их полешь, они лезут…

Ежов велел принести баян, но удержать его в руках не смог, уронил на пол и, встав с кресла, подошел к Шавло.

– Встань! – приказал он ему. – Встань, сука!

– Встань, – прошептал Френкель.

Шавло увидел, как неверными пальцами нарком пытается расстегнуть кобуру.

Матя поднялся и отступил на шаг.

– Скажи честно, только честно – есть твоя бомба? Ну!

– Вы завтра увидите, товарищ нарком.

– Нет, не завтра! Ты не виляй, не виляй. Где бомба?

– Завтра утром будет испытание.

– Нет, тут я тебя и поймал! Испытание будет сейчас! Понял?

– Но ничего не готово.

– Ты до завтра ее Гитлеру продашь – я вас всех знаю! Френкель!

– Я здесь.

– Мы идем на испытание! Мы ее рванем. А этого… падлу я пущу в расход.

Вревский сделал осторожный шаг за спину наркому, и с великим облегчением протрезвевший Шавло увидел, что его рука поднялась, чтобы не позволить наркому вынуть пистолет из кобуры.

– Хорошо, товарищ нарком, – согласился Френкель. – Вы тогда отдыхайте, а мы все подготовим. Хорошо.

– А Шавло? Где этот сукин сын? Вот кого не выношу – это евреев! Чтобы сегодня привести в исполнение. Пошли бомбу рвать…

Приступ активности и мелкого буйства тут же миновал. Ежов остановился у угла стола, оперся о него ладонью и мирно спросил у Мати:

– Ты знаешь, как меня называет народ?

– Железным наркомом, – сказал Шавло без колебаний.

– Ежовые рукавицы, вот я кто – понял?

Шавло промолчал.

– А я вынужден стоять перед тобой, продажной сволочью, и просить: сделай бомбу, сделай бомбу, сделай бомбу… А почему? А потому, что у нас с тобой нет выхода. Мы с тобой оба этой бомбой, как веревками, повязаны. Она нас или вытянет, или с собой утянет – на куски и швах! Понимаешь?

– Понимаю, – сказал Шавло.

– Я тебя очень прошу, Матвей, – сказал нарком, глядя на Матю снизу вверх прекрасными голубыми, наполненными слезами глазами, – сделай мне бомбу. А иначе меня убьют. Этот сука Берия убьет. Он уже Хозяину с утра до вечера на меня наговаривает. Ты меня понимаешь, Матвей?

Ежов взял со стола графин и отпил из горлышка. Все напряженно молчали.

Ежов уронил графин на пол. Тот покатился в угол салона.

Ежов тяжело упал на колени и пополз к Мате, стараясь обхватить его ноги. Матя отступал.

– Ты меня спасешь? Я тебя озолочу, я тебя не забуду!

Язык плохо повиновался наркому, Матя отступал, но отступать было некуда. Ежов, шустро передвигаясь на коленях, загонял его в угол, где стоял Френкель, Матя наклонился, стараясь поднять Ежова с пола, но тот отталкивал его руки и кричал:

– Нет, ты скажи, ты, сука, скажи, спасешь или нет?

– Соглашайся! – шипел в ухо Френкель.

– Я сделаю все, товарищ нарком.

Ежов остановился, вцепившись в брюки Мати, Френкель обежал наркома сзади и стал что-то шептать ему на ухо, как будто разговаривал с капризничавшим мальчишкой.

– Я согласен, Николай Иванович, – говорил Матя, но Ежов не слышал уже ответа – Френкель подхватил его, внезапно, по-детски заснувшего, и быстро понес к двери – на Ежове были сапоги на высоких каблучках.

– А как же… что же будет? – спросил Шавло, еще не осознавая ужаса происшедшего, но склоняясь перед неизбежностью беды.

Ответил Вревский.

– К утру он должен все забыть, – сказал он, щурясь на стакан водки, который твердо держал в руке.

– А если не забудет? – глупо спросил Матя.

– Тогда я постараюсь, чтобы вы перед смертью не мучились, товарищ профессор, – сказал Вревский и склонился к столу, разыскивая среди тарелок подходящую закуску.

Паузу, нарушаемую лишь стуком вилки Вревского по тарелке, нарушил Алмазов.

– Мы еще не решили вопрос, – сказал он обыденно, за что Шавло был ему благодарен, – откуда мы будем наблюдать испытания, если нарком категорически против бункера.

– Ты же знаешь, – сказал вернувшийся Френкель, подхватывая деловой тон Алмазова. – Нарком не выносит замкнутых пространств. Он как птица – чем шире простор, тем он счастливее.

Шавло искал улыбки, намека на нее, но начальник ГУЛАГа не улыбался.

– Даже если мы перенесем наблюдательный пункт в другое место, мы не успеем его оборудовать. Значит ли это, что мы переносим испытания?

– Нет, не значит, – отрезал Френкель. – Испытания состоятся завтра. Каждый день на счету.

– Хорошо, – сказал Шавло, раздражаясь, – мы установим пункт в тундре, километрах в десяти от точки взрыва. Вы увидите сам взрыв, но его воздействия на объекты не увидите.

– Зачем десять километров? Подвинь поближе.

– Ближе опасно.

Френкель подошел к окну, отодвинул штору. Из окна был виден главный корпус института.

– А сколько будет от этого дома до взрыва? – спросил Френкель.

– Четыре километра, – сказал Шавло.

– Вот с той крыши мы и посмотрим, – сказал Френкель. Как отрезал.

– Это все равно опасно.

– Вдоль края крыши положите бруствер из мешков с песком, – приказал Френкель Алмазову. Шавло его больше не интересовал.

– Отличная мысль! – Алмазов предпочел не спорить.

А Шавло подумал, что Френкель, наверное, прав, – с седьмого этажа смотреть куда поучительнее.

– А как же мои сотрудники? – Шавло только сейчас вспомнил, что они могут увидеть то, чего видеть им пока не полагалось.

– Об этом я позабочусь, – сказал Алмазов. – Сегодня ночью их всех перебросят на резервный пункт.

До того пункта было километров тридцать, бараки там пустовали.

– Там холодно, – сказал Шавло.

– Не беспокойся, альтруист, – усмехнулся Алмазов, – там уже протопили. Я знаю, что твои академики нам еще пригодятся.

– Вы свободны, – сказал Френкель. Он пожал руку Алмазову, кивнул Шавло, очевидно, как не имеющему чина.

«Ты будешь лизать мне сапоги», – подумал Шавло, не в силах справиться с неприязнью к всесильному начальнику ГУЛАГа.