Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8 "

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 55 страниц)

Часть вторая
КАК ЭТО МОГЛО БЫТЬ

Глава 1
Вечер 24 октября 1932 года

Предчувствие того, что в ближайшие часы произойдет отделение ветви от основного ствола истории, превратилось в абсолютную уверенность как по внутреннему убеждению, так и по сигналу, полученному Теодором Сверху. Как всегда, сигнал принес гонец. Теодор его не знал, не встречал раньше: в последние десятилетия так бывало все чаще – старые хранители времени умирали, погибали, пропадали без вести – как ни гони по реке времени, все равно его не обмануть, ты все равно стареешь, и когда-то твое тело или разум совершают ошибку. И ты умираешь, так и не узнав до конца – кем был, кому служил и ради чего был столь отличен от прочих людей. Твое всемогущество, вернее, то, что полагает всемогуществом простой смертный, оборачивается лишь одиночеством. Но все люди одиноки перед ликом смерти. Почему хранителю быть иным? Среди хранителей существует мнение – не следует называть его уверенностью, – что хранитель не умирает, а переходит лишь в иное качество служения Высшей цели. А были и такие, что полагали Высшую цель – богом.

Теодор, зная уже, что в тупиковую ветку уходить придется именно ему, с сожалением ликвидировал свое имущество, а самое ценное перенес в тайник, о существовании которого, кроме него, знал лишь гонец, попрощавшись, будто собрался в недолгую командировку, с квартирной хозяйкой в Мытищах, где снимал комнату на даче, и убедившись, что не оставил никаких следов в 1932 году, он поспешил в Узкое, потому что боялся упустить момент, с которого начнется разбегание рельсов. Этот момент мог быть внешне незначительным, даже случайным, он мог лишь предшествовать основным событиям – те были на поверхности, но не они давали импульс расхождению.

Пан Теодор не был всеведущ и не мог проникнуть ни телесно, ни взором в пределы стен дома Трубецких, да и не знал всех действующих лиц драмы. Впрочем, гонец рассказал об Алмазове, Шавло и Александрийском. Потому, оставаясь в парке, таясь в кустарнике, чтобы его не увидели из окон, пан Теодор более всего наблюдал за комнатами Алмазова с Альбиной и Александрийского – благо их окна выходили на одну сторону. Зеленая точка индикатора, укрепленная на ремне наручных часов, давно уже тревожно мигала и разгоралась. Вот-вот вспыхнет сигнал разбегания – тонкий ослепительный луч.

Момент разбегания случился, когда Лидочка отобрала револьвер у Альбины, но Теодор не видел этой сцены и не мог догадаться о ней, лишь почувствовал острый укол в запястье и зажмурился от ослепительности мгновенного луча.

Случилось!

Пана Теодора настигло неприятное чувство разочарования в своих возможностях – раз он не узнал, что послужило толчком к возникновению альтернативы, он может упустить следующие мгновения и не придавать им должного значения.

Лучик пульсировал, и его пришлось прикрыть комочком особой пасты – теперь уж в нем не было нужды, – сама интенсивность света показывала, что разведение линий произошло кардинальное, и оно не сможет компенсироваться само по себе.

Нет нужды рассказывать о том, как пан Теодор провел последующие часы, как безнадежно и противно промок и промерз и как, собирая по частичкам наблюдения за Санузией, он смог реконструировать ход событий и узнал о причине смерти Полины и о судьбе револьвера Алмазова. Он даже стал свидетелем того, как Матя спустился в подвал, вытащил тело Полины и, задыхаясь от страха и напряжения, поволок его к пруду.

К этому моменту Теодор отлично знал, что центром событий, приведших к раздвоению действительности, был физик Матвей Шавло – именно к нему тянулись силовые нити перемен. Очевидно, его судьба в ближайшие часы будет определять возникновение и развитие альтернативной ветви.

Медленно пробираясь кустами следом за натужно дышавшим Матей, Теодор поражался – он никогда не уставал поражаться непредсказуемости человеческих поступков. Казалось бы, антураж привилегированного санатория для ученых меньше всего располагал к шекспировским страстям, но вот они кипят на глазах пана Теодора, и не будет ничего удивительного, если за теми толстыми стволами лип скрываются макбетовские ведьмы.

Незаметно следуя за Матей, Теодор ломал себе голову: что тот намерен сделать с трупом Полины? Очевидно, он тащит его к пруду – утопить? Или закопать за прудом, в лесу?

Пан Теодор так увлекся собственными догадками и наблюдениями за Матей, что чуть было не попался на глаза Александрийскому, который следовал за своим коллегой и которого Теодор вначале не узнал, лишь отметив про себя, что драма подходит к финалу – к взрыву, который и должен определить перемену курса истории.

Зная, что первое мгновение уже позади, Теодор не догадывался, да и не мог догадаться, что вначале различие между расходящимися ветками заключалось лишь в том, что Александрийский, торопясь догнать Матю, неладно наступил на мокрый сук, поскользнулся и упал на колено – ничего страшного не произошло – лишь сбилось дыхание да заболела лодыжка, так что Александрийский стал чуть заметно прихрамывать.

Однако эти мелочи и помогли совершиться очевидному скачку.

Когда Матя дотащил труп Полины до верхнего пруда, он некоторое время стоял у самого берега, переводя дыхание и соображая, видно, как ему лучше поступить дальше. Его внимание привлекло журчание воды, стекавшей через край колодца. Он посмотрел в сторону, затем, оставив труп на берегу, прошел несколько шагов по берегу, чтобы убедиться, что слух и зрение не ошиблись – в воде зияет круглое отверстие – колодец.

«Итак, – отметил про себя Теодор, – мы принимаем решение».

Матя снова подхватил труп Полины и поволок его вокруг пруда, к тому месту, где от берега до колодца было ближе всего. На той, дальней от Теодора стороне пруда было совсем темно – последний фонарь стоял у купальни. Так что Теодор скорее догадывался о дальнейшем, нежели наблюдал его.

Матя некоторое время ходил по берегу – в поисках доски или бревна, но далеко отойти от тела своей жертвы не осмеливался. Наконец на откосе он нашел то, что искал, и снес доску к воде. Доски едва хватило от берега до колодца, и потому она неверно вздрогнула, когда Матя подхватил тело Полины и вступил на этот мостик.

Увлекшись наблюдением за Матей, пан Теодор на несколько секунд упустил из виду Александрийского. За это время старик, с неожиданной для его состояния резвостью, преодолел расстояние до доски, и его черный силуэт возник близко от Мати.

Матя свалил труп в колодец, как грузчик сваливает на землю тяжелый мешок. Через секунду или две из глубины колодца донесся всплеск – Матя выпрямился и расправил плечи, словно человек, отделавшийся от тяжкой ноши и готовый теперь хорошо отдохнуть.

И вот тогда Александрийский сказал:

– Вы преступник, Шавло!

Теодор не знал, разумеется, сказал ли что-нибудь Александрийский Мате в том, основном стволе истории, где в этот же момент происходит такая же встреча. И неизвестно было Теодору, чем эта сцена завершится здесь и чем – по ту сторону Времени.

Если бы Теодор был способен преодолеть взором эту пропасть, он бы узнал, что в основном времени Александрийский выстрелил без предупреждения, потому что был чуть спокойнее, там у него не болела лодыжка.

– Что? Кто там? – Матя не сразу узнал Александрийского. Но сразу увидел в его руке наган – возможно, отблеск далекого фонаря высветил гладкость ствола.

– Это вы… А, профессор! Вы меня напугали!

– Вы не имеете права жить, Шавло, – сказал Александрийский. – И не только потому, что вы убили эту женщину, а потому, что ради своего блага вы готовы убить многих людей…

Вернее всего, Александрийский намеревался сказать что-то еще, но Матя не дал ему продолжать – он кинулся к нему, и Александрийский выстрелил. Вспышка ослепила Теодора, он на мгновение зажмурился и так и не узнал, как же получились, что Александрийский промахнулся с такого расстояния, а Матя ринулся к нему, но промахнулся ногой мимо бревна, ухнул в воду по пояс и застрял там, разгребая воду резкими широкими движениями рук и не продвигаясь к берегу.

– Стойте! Стойте! – закричал на него Александрийский, забыв, наверное, что в револьвере еще есть патроны, – он начал отступать и вспомнил о нагане, лишь когда Матя уже выбрался на мелкое место, совсем по-звериному, ловко и быстро встал на четвереньки и, не разогнувшись, бросился к Александрийскому. И тогда Александрийский выстрелил вновь и снова неудачно.

А Матя – наконец-то глаза Теодора привыкли вновь к темноте – дотянулся до ног старика и рванул его на себя с такой силой и злобой, что Александрийский со всего маха упал на спину, и Теодор услышал, как гулко и опасно его затылок ударился о что-то твердое.

Александрийский дышал – Теодор слышал его рваное дыхание.

Матя поднялся на ноги, сделал шаг вперед – словно уже некуда было спешить; Теодор ждал, что он наклонится подобрать наган, но вместо этого он занес назад ногу в тяжелом красивом башмаке и со всего размаха ударил носком Александрийского в висок. Тот ахнул и дернулся.

Матя снова занес ногу, и пан Теодор сделал усилие, чтобы не вмешаться, не кинуться к Мате.

Матя еще раз ударил Александрийского, и дыхание профессора прервалось. Матя начал ругаться. Он ругался негромко, но очень зло, будто только сейчас понял, какой опасности избежал и как ненавидит чуть не убившего его, Матю, человека.

На темной сцене у пруда появилось еще одно действующее лицо – Алмазов.

– Вы что здесь делаете, Шавло? – спросил он, сбегая по берегу легко, как настоящий атлет.

Матя потянулся за наганом и стал шарить рукой по траве в поисках оружия.

По тому, как он это делал, Алмазов, конечно же, догадался о намерениях физика и потому побежал еще быстрее – так, что, не останавливаясь, врезался в наклонившегося Матю, и от этого мгновенного прикосновения Матя со стоном упал на бок.

Далее Алмазов действовал не спеша.

Он запахнул куртку, надетую на голое тело маскарадного пролетария, затем отыскал наган, вытер его о штаны и присел на корточки возле Александрийского. Матя медленно поднялся и сел.

– За что вы его застрелили? – спросил Алмазов.

– Это он! – громко сказал Матя, и лицо его скривилось, как у мальчика, готового заплакать. – Это он хотел меня убить!

– Почему? – спросил Алмазов.

– Не знаю! Честное слово, не знаю!

– Врешь, – сказал Алмазов.

Александрийский захрипел, шевельнулся, будто намеревался подняться. Матя не выдержал и кинулся на него. Он пытался было снова ударить его, но Алмазов, хоть и был куда ниже Мати ростом, легко остановил его, больно ударив рукоятью револьвера по вытянутой руке. Матя схватился за руку и заныл. Он не переносил боли.

Алмазов внимательно оглядывался – он ничего не трогал, не двигался с места. Глаза уже привыкли к густому сумраку. Он увидел, что Матя промок, словно купался в пруду. Он увидел доску, конец которой, поднимаясь из воды, лежал на краю колодца… Алмазов сделал повелительное движение рукой, требуя, чтобы Матя отошел в сторону, и тот подчинился, и Алмазов, не опасаясь нападения сзади, присел на корточки возле Александрийского.

– Вы меня слышите? – спросил он. – Что случилось?

– Это он! – почти закричал Матя.

– Заткнись!

– Шавло убил Полину, – произнес Александрийский спокойно и ровно, словно сидящий в кресле здоровый человек. – Она в пруду.

Александрийский глубоко вздохнул. И замолк.

– Не верьте ему, он сошел с ума! – Но Шавло уже не смел снова кинуться к профессору. Из него будто выпустили воздух.

Безмолвие профессора встревожило Алмазова. Он протянул руку, поднес ладонь к лицу профессора. Воздух был недвижим. Алмазов приподнял веко.

– Ты его убил, – сказал он.

– Я же говорил! – невпопад ответил Шавло.

– Беги за врачом, – приказал Алмазов.

– Нет! Не хочу!

– Ну что ж, я тогда вызову людей другим способом, – сказал Алмазов, поднимая руку с револьвером, и тут он ощутил пальцем знакомую наградную серебряную планку. Ему не надо было разглядывать револьвер – он уже знал, что это его наган.

– Пожалуйста, не надо, – просил Шавло.

Алмазов не слышал его. Он старался сложить простые мысли – и все они сводились к тому, что некто только что стрелял здесь из его, алмазовского ревнагана, из украденного у него ревнагана, и, если эта история всплывет, Алмазову ее припомнят. Может быть, не сегодня. И если даже не сегодня, то замечательная, гениальная схема с Шавло лопнет.

– Ладно, – сказал Алмазов, продолжая размышлять, кто и каким образом мог забраться к нему в номер и выкрасть оружие. – Рассказывай все как есть. Ничего не скрывая. В этом твой единственный шанс.

– Он… – Матя показал на Александрийского. – Он мертв?

– Ты его убил, – сказал Алмазов.

– Нет! Он сам!

– Какую Полину ты убил?

– Я не знаю никакой Полины!

– Так мы с тобой ни до чего не договоримся, – вздохнул Алмазов. – И учти, профессор, времени у нас в обрез. В любую секунду сюда могут прийти.

– Но вы скажете, что он сам? Ему стало плохо с сердцем?

– У него проломлен висок, – сказал Алмазов. – Ты его застрелил, а потом бил по голове.

– Я не стрелял!

– Ты типичный фашист!

– Я коммунист!

– Или ты рассказываешь, или я вызываю людей.

– Я гулял… он подстерег меня! У него был пистолет…

– Мое терпение лопнуло, – сказал Алмазов.

И тут он догадался. Его озарило.

– Она в колодце? – спросил он и тут же повторил с утвердительной интонацией: – Она в колодце. Ты думал, что ее никогда не найдут. А профессор тебя увидел. И ты его застрелил. А потом добивал – уронил револьвер и добивал! Откуда у тебя револьвер?

– Ну честное слово, не знаю! Он был у Александрийского!

Алмазов пошел по дорожке от пруда. Он прошел совсем близко от беседки. Шавло бежал за ним, ему было трудно бежать, он задыхался – видно, наступила нервная реакция.

– А как же наши планы? – Вдруг Шавло нашел спасительный аргумент. – Мы же с вами хотели работать вместе.

– Недоумок, – огрызнулся Алмазов, нарочно не останавливаясь и не замедляя шага, потому что понимал, как Мате тяжело оправдываться на бегу. – На что мне нужен физик, который убил женщину, а потом своего учителя. Я тебе передачи носить не намерен.

Матя Шавло не улавливал радости в голосе чекиста. И он бы умер сейчас от изумления, если бы смог заглянуть в озаренную светлой догадкой душу Алмазова. Алмазов менее всего намеревался теперь прикрывать проект, ради которого он оказался в Узком. Первый испуг провала, отягощенный догадкой о пропаже револьвера, уже миновал и сменился трезвым пониманием того, что вместо спесивого и самовлюбленного сотрудника он, Алмазов, после этой ночи получает в свое распоряжение раба, который никуда отныне не денется и проживет остаток своих дней в постоянном ужасе перед разоблачением.

– Шавло, – неожиданно сказал Алмазов, подходя к мокрой скамейке. – Садись.

– Как так? – Шавло остановился и оглянулся назад, словно боялся, что их сейчас догонит Александрийский.

– Не бойся, он не встанет. – Алмазов не сдержал улыбки, и Шавло, к своему потрясению, увидел, как отражают свет выбежавшей из-за облака луны его ровные зубы. – Говори спокойно, рассказывай все как было. И мы с тобой вместе решим, что лучше сделать. Ну садись, в ногах правды нет. Небось дрожат коленочки?

Они сели на скамейку.

Теодор стоял в двадцати шагах сзади. Он был недвижен. Ему хотелось вернуться к пруду и проверить, на самом ли деле Александрийский мертв. Но он не мог себе этого позволить – он не жил в этом времени. К тому же он верил опыту чекиста: если Алмазов сказал, что профессор умер, значит, умер.

Матя рассказывал Алмазову, как Полина нашла его и шантажировала, как он был вынужден ее убить, спасая великий проект. «Это была единственная жертва. Клянусь, единственная жертва». И он не думал о себе…

Алмазов поддакивал, не переспрашивал, и Теодор уже догадался, что его волнует совсем иное. Он предположил, что Алмазов рассуждает, как избавиться от тела Полины и как объяснить смерть Александрийского. На самом же деле тот думал о своем револьвере – как он попал в руки к Александрийскому.

– Хватит, – сказал Алмазов, резко поднимаясь. – Вы остаетесь здесь. Никуда без моего разрешения – никуда. И если кто-то попытается пройти к пруду, вы не должны пускать. Надеюсь, это вам можно доверить?

Теодор отметил про себя, что Алмазов возвратился к нормальному обращению – перестал тыкать Мате, словно барин дворнику.

– Я побуду, – сказал Матя. – Конечно же. Только вы недолго.

– Как управлюсь.

Алмазов ушел наверх, к дому.

Теодор остался в кустах, из носа лило, и нельзя было высморкаться – Шавло закричит при любом подозрительном звуке или движении. Он жалеет теперь, что не выпросил у Алмазова револьвер, подумал пан Теодор. Но Алмазов не доверил бы ему оружие.

Шавло не мог сидеть. Он пошел к пруду, но через несколько шагов остановился и вернулся к беседке. Потом повернулся к кустам, в которых стоял Теодор, и замер. Он почувствовал неладное, почувствовал присутствие человека.

– Кто там? – спросил Матя. – Кто там, не прячься, я тебя вижу.

Теодор стоял неподвижно. Матя сделал неуверенный шаг к кустам, в темноту, но Теодор знал, что он не осмелится пройти дальше.

Так они и ждали. Матя замерз, и на него волнами накатывала дрожь – он отошел подальше от зарослей и принялся подпрыгивать под фонарем.

Теодор понял, что в его распоряжении несколько свободных минут. И он может позволить себе истратить их ради удовлетворения своего любопытства. Он заглянет – благо для него это возможно – в основной поток времени и увидит, в чем же различие, что там произошло. А потом возвратится сюда. Достав портсигар и перенесясь с его помощью в мир, в котором осталась Лидочка, Теодор увидел, как от пруда бредет к дому Александрийский. Живой. И понял, что Матя убит… Потом он встретил Лиду, поговорил с ней. И поспешил обратно. И вовремя.

Черный силуэт Алмазова показался на фоне дома. Алмазов бегом спускался по дорожке.

– Я уже заждался, – сказал Матя.

– Идите в дом! – приказал Алмазов. – Вы ничего не знаете, ничего не видели. Быстро!

– А как же?…

– Я уже распорядился.

– Может, нужна моя помощь? – Голос у Мати был глухой, заискивающий.

– Идите к едреной матери! Чтобы я вас до завтра не видел!

Матя пошел в гору. Он горбился, и ноги плохо слушались его, как будто он был пьян.

Алмазов поглядел ему вслед.

Потом, когда Матя растворился в темноте и отдаленно хлопнула дверь в дом, Алмазов с отчаянием ударил по столбику беседки так, что беседка пошатнулась. И изощренно, длинно выматерился.

Теодор был в недоумении. Он понимал, что положение Алмазова было затруднительным, но вряд ли можно считать его отчаянным, трагическим. В сущности, Алмазову не было дела до Александрийского, которого можно отвезти в Москву и там сдать в морг как скончавшегося от сердечного приступа, вряд ли Алмазова могла беспокоить смерть Полины, от которой было совсем несложно избавиться. Матя теперь привязан к нему. Для Алмазова события сложились очень выгодно. Но Алмазов в отчаянии… Почему? Чего-то Теодор не знал.

Так и не догадавшись о причине отчаяния Алмазова, Теодор дождался, когда через час к пруду спустились люди в темных плащах и кепках, по-военному похожие друг на друга. Он наблюдал за тем, как унесли тело Александрийского и, приглушенно переговариваясь, погрузили его в черный фургон, который подогнали к воротам. Пока все это происходило, другие люди вытащили из колодца и перенесли к тому же фургону тело Полины. Обыскав его, Алмазов разрешил кинуть его внутрь фургона. И лишь после того, как фургон уехал, Теодор тоже покинул Узкое, убежденный, что последующие события не будут иметь отношения к санаторию.

* * *

Алмазов злился из-за того, что догадался, кто похитил его наган. Это могла сделать только Альбина, в отчаянии от коварства чекиста, так долго скрывавшего смерть ее мужа. Это была ее месть, и наган предназначался для него, Алмазова!

Его вовсе не смущала нелепость такого предположения. Зачем его невольной любовнице передавать оружие немощному старику, когда куда проще совершить казнь самой? Главное: наган был украден и использован с преступными целями…

Как только фургон с трупами уехал, Алмазов кинулся к себе в комнату, возле которой он заранее поставил сотрудника, приказав внутрь не заглядывать, но и не выпускать никого. Сотрудник шепотом доложил, что происшествий не было, и был отпущен.

Убедившись, что он один, Алмазов толкнул дверь – она была закрыта изнутри на щеколду. Он даже не стал стучать. Он отступил на шаг и, вложив в рывок всю свою злость, буквально прыгнул на дверь – легко ее вышиб.

Но он не услышал шума от падения двери на толстый ковер, потому что его взгляд сразу же уперся в стройные ноги Альбины в черных шелковых чулках.

Видно, Альбина подвинула под люстру стол и завязала веревку на крюк, на котором крепилась люстра. А потом оттолкнула стол – он был легкий и неслышно опрокинулся на ковер.

Алмазов стоял в дверях – даже не закроешь, дверь лежит у ног. Тошнота подступила к глотке, он не мог заставить себя дотронуться до женщины, которая так нагло обманула и обокрала его, несмотря на то что он относился к ней с глубоким искренним чувством.

Алмазов был разгневан, потому что никому, выходит, нельзя на всем свете довериться, нельзя даже чуть-чуть, на щелку, приоткрыть душу и впустить туда чужого человека. И если бы она оказалась живой, в тот момент он добил бы ее собственными руками, переломал бы шейные позвонки, сжав горло сильными пальцами.

Приступ злобы быстро прошел. Алмазов был человеком действия и понимал уже, что каждая лишняя минута для него смертельно опасна: стоит какому-нибудь из местных мухоморов выйти по нужде, как Алмазову обеспечен смертный приговор – тут уж не важно, за убийство ли жены врага народа или за половую связь с этой женщиной.

Алмазов поднял дверь и приставил ее к дверному проему, чтобы застраховать себя от случайного взгляда из коридора. Затем он поставил на ножки стол, залез на него. Стол пошатывался – он не был рассчитан на такой вес. Алмазов поддержал одной рукой легкое, еще теплое тело Альбины. Стол выдержал. Другой рукой он, напрягшись, сорвал с крюка веревку.

Затем Алмазов сел со своей ношей на стол, опустил ноги, спрыгнул на ковер и отнес тело к дивану – шума не было.

Он положил Альбину на диван и снял с шеи петлю. Теперь он уже не испытывал к ней ненависти. Важнее было избавиться от совсем уж лишнего трупа.

Лицо Альбины было спокойно и не похоже на лицо удавленницы, оно даже сохранило свою красоту. Алмазов провел рукой по щеке и прошептал:

– Дура ты, дура.

Неожиданно веки Альбины дрогнули – чуть-чуть. Алмазов боялся верить собственным глазам – а вдруг он ошибся, – это было бы слишком большим везением! Он взял кисть ее руки, стараясь уловить пульс, и уловил его – слабый и частый.

– Идиотка, – говорил он ей потом на допросах. Он никому, разумеется, не доверил эти допросы. Могли всплыть интимные подробности их отношений, смертельно опасные для карьеры Алмазова. – Идиотка! Даже повеситься толком не смогла!

Альбина смотрела на него виноватыми, полными слез глазами, она и в самом деле раскаивалась в одном – что неправильно повесилась, – а теперь ей уже не дадут повеситься. Веревка была слишком толстой для такой легкой женщины, она прошла под подбородком и за ушами…

Алмазова она разочаровала. Так и не сказала ему, кому передала наган, и не назвала сообщников. Впрочем, Алмазов и не настаивал – дело прошлое. Теперь есть куда более важные дела!

Он мог и, наверное, в интересах дела должен был пристрелить Альбину.

Он объяснил ей эту необходимость.

– Как знаешь, – сказала Альбина.

На первых допросах он ее бил, потому что когда-то она ему сказала, что страшно боится боли, и, когда в постели, овладевая ею, он делал ей больно, она вскрикивала и умоляла ее пожалеть.

Теперь она словно не чувствовала боли. Только следы остались – на лице и на груди. Алмазов не всегда мог сдержаться.

В конце концов расстрела он ей не подписал. Всего пять лет как жене врага народа. Он не считал себя изувером и сам платил за свои ошибки.