Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8 "

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 55 страниц)

– Боже мой! – вырвалось у посла. – При чем тут возраст, господин Гитлер? Речь идет о миллионах жизней!

– Именно о них я и пекусь, – отрезал Гитлер, сменив тон, – и Англия хорошо сделает, если уяснит, что я, как бывший фронтовик, знаю войну куда лучше, чем все ее политики, вместе взятые. Я знаю, как выигрываются и проигрываются войны. Неужели не ясно, что Первая мировая война не была бы проиграна, если бы канцлером Германии был я?

Посол решил вызвать фюрера на откровенность. Тот был в нервном, почти истерическом состоянии и мог сказать больше, чем хотел.

– Существует слух, основанный на данных из достоверных обычно источников, что вы намерены начать войну против Польши в сентябре.

– Я тоже слышал об этом. – Гитлер, словно гипнотизируя, уставился в глаза послу. – С точки зрения Генерального штаба, этот срок малореален – генералы считают, что мы не успеем отмобилизовать нужные резервы и подтянуть механизированные силы к границам противника. Но я бы пренебрег мнением генералов. Они мыслят понятиями начала века. Я же начинаю не Первую мировую войну, а вторую.

– Мировую? – спросил Гендерсон.

– А это уже зависит от вас.

Гендерсон сообщил в Лондон, что в доверительной беседе фюрер дал понять: генералитет рейха выступает против даты 1 сентября как начала войны. Но Гитлер постарается переломить генералов.

25 июня Риббентроп, тайно прибыв на свидание с Молотовым в Минск, о чем западные разведки узнали с прискорбным опозданием, подписал там договор о намерениях – Советский Союз соглашался подписать пакт о нейтралитете при следующих условиях: «В случае территориально-политических изменений в областях, принадлежащих балтийским государствам – Финляндии, Эстонии, Латвии, Литве, а также Польше, северная граница Литвы, а также линия рек Нарев, Висла и Сан образуют границу между сферами интересов Германии и СССР».

Официальное подписание договора о нейтралитете со всеми его секретными статьями было назначено на 12 июля – следовало с помощью экспертов уточнить позиции обеих сторон. Этот срок устраивал Гитлера.

Не сразу, но умело была организована утечка информации, касающейся и этих договоренностей.

Теперь Гитлеру оставался пустяк – сломить сопротивление высшего командования вермахта.

* * *

Матя побывал в Москве в начале июня, он надеялся, что сможет задержаться на этот раз на несколько дней, потому что его вызвали на Политбюро. Должен был поехать и Алмазов, но ему в те дни стало хуже – Матя уже не сомневался, что у Алмазова атомная болезнь, названия которой еще не было придумано. Он уверился в этом еще в мае, когда ухудшилось одновременно здоровье не только Алмазова, но и тех, кому пришлось работать на развалинах Берлина, разбирать их, проводить там анализы. Некоторые из этих людей, в частности капитаны из медицинского центра НКВД, которые отбирали людей и зверей для того, чтобы убить их на полигоне, оказались одними из первых жертв этой болезни. Алмазов, который и сам понял, что заразился, но старался утешить себя, что если он будет держаться подальше от развалин, то его могучий организм справится с болезнью, наконец-то понял, что в Испытлаге должны быть настоящие медики.

Для свезенных со всех лагерей Севера врачей выделили большие бараки сразу за Полярным институтом, там же для них устроили и первые лаборатории – Александров передал туда оборудование. Эти врачи были в полном неведении касательно того, что представляла собой болезнь, первые жертвы которой погибали у них на глазах. Шавло догадался, что следует привлечь рентгенологов, – они имеют дело с подобными излучениями. В Москве и Ленинграде ночью были взяты и самолетами отправлены в Ножовку несколько крупнейших рентгенологов страны, чего, впрочем, медицина, и без того обкраденная лагерями, и не заметила. «Если начали брать рентгенологов, то завтра устроят заговор педиатров», – сказал тогда профессор Синько и тут же получил пять лет «за вражескую агитацию». К счастью для него, он был педиатром и в Испытлаг не попал.

В мае заработали сразу два счетчика Гейгера – их показаниям не хотелось верить, потому что оказалось, что и сам Полярный институт, и бараки, в которых жила охрана, и склады, и многие из вспомогательных предприятий и заводов находятся в опасной для людей зоне. Рентгенологи эту опасность пытались измерить и ставили опыты на животных. Впрочем, в их распоряжении оказалось много человеческого материала. И чем хуже становилось комиссару НКВД 2-го ранга Алмазову, который полосами облысел, у которого возникали страшные головные боли и пошли нарывами подмышки и пах, тем отчаяннее свозили в Ножовку лучших врачей страны. Никто бы не мог измерить степень его ненависти к Мате Шавло, который оставался здоровым, хоть и был в городе сразу после взрыва. Но ведь при первой возможности смылся! И больше в город ни ногой! Значит, он чуял, понимал, но скрывал от Алмазова, мечтая, чтобы тот погиб в мучениях.

– Голубчик, – сказал Алмазов хрипло (он простудился, ослабленный организм готов был поддаться любой инфекции), когда Матя пришел попрощаться перед отъездом в Москву, где собирался отчитаться на Политбюро и получить награду, – без тебя я на тот свет не уеду. Можешь мне поверить.

– Ты выкарабкаешься, – убежденно сказал Матя, – я тебя знаю – ты выкарабкаешься.

– Ладно, – отмахнулся Алмазов. Он не допускал мысли о своей смерти и потому продолжал командовать Испытлагом, скрывая истинное самочувствие от начальников.

Не появлялся на люди и Ежов. Не был снят, не был расстрелян – об этом узнали бы хотя бы в Испытлаге. Но были сведения, что болеет. Матя подозревал, что знает его болезнь, – в этом была какая-то дьявольская справедливость: породившие бомбу для уничтожения людей стали ее первыми жертвами. Себя к этим жертвам Матя не относил, да и чувствовал себя нормально – лишь обрюзг, пополнел и много пил. Как-то в разговоре со стариком Иоффе он спросил, как оградить себя от ядерных излучений. Старик, который с излучениями был знаком лишь теоретически, проворчал: «Пить надо больше. И желательно спирт». Матя почему-то поверил старику. И пил. Чтобы не заболеть и чтобы вечерами ни о чем не думать. Выхода он не видел.

Ну, не будет Алмазова и Ежова – его покровителей и тюремщиков. На их место придут другие – хуже, чужие. Алмазов – при всей взаимной ненависти – спутник многих лет жизни, сам палач и сам жертва. А кем ты будешь, Матя, для следующего наркома или начальника Испытлага? Будущим нобелевским лауреатом или зэком, годным лишь на списание, потому что и на самом деле теперь, когда главное сделано, можно обойтись и без Шавло.

* * *

В Москву Шавло поехал один.

Его встретил Вревский, как всегда подтянутый, рот – ниточка, тяжелые скулы, волосы – седеющим ежиком. Он мог бы стать «железным» наркомом, но никогда не станет – в тайных папках лежит его неладная для наркома биография, к тому же с университетской скамьи в него впитан дух преклонения перед законом. Он нарушал его дух – как не нарушишь, если ты замнаркомвнудел, – но всегда соблюдал букву. В нем не было склонности к авантюре.

Вревский сказал, что заседание Политбюро назначено на завтра, а сегодня Матю ждут у престарелого президента Академии наук ботаника Комарова. Вревский сопровождал Шавло и вошел с ним в кабинет, как будто боялся, что старик обидит Матю.

Комаров опешил, увидев чекиста в таких высоких чинах, он решил, что его посетил сам «железный» нарком. Смутившись, он забыл, что надо говорить в таких случаях, впрочем, подобного случая у него еще не было. Он протянул Мате папку – диплом действительного члена Академии наук СССР и потом, после паузы, косясь на Вревского, сказал:

– Мы рады выполнить личную просьбу товарища Сталина. – Тут же понял, что сказал не то, и исправился: – Признавая значительный вклад в науку профессора Шавло Матвея Ипполитовича, от имени президиума я приношу свои поздравления, вот именно…

Опять наступила пауза. Можно было уходить. Мечта идиота сбылась.

Матя чувствовал себя оплеванным. «А ты чего хотел? Колонный зал сверкает огнями? Актовый зал Московского университета? Что вас не устраивает, академик?»

Комаров откашлялся и вдруг спросил:

– Вот именно, разумеется, я хотел воспользоваться присутствием товарища командира. Ряд крупных ученых нашей страны находится в распоряжении товарища Шавло, вы знаете?

Вревский кивнул.

– Но это наносит непоправимый ущерб нашей науке. Я прошу вас как можно скорее вернуть их. Я могу подготовить список.

– Ученые работают. Они сделали большое дело, – сказал Вревский. – Вы только что сами высоко оценили их работу. – Вревский указал на папку в руках Шавло. – Как только наша родина будет в безопасности, как только исчезнет угроза войны, они, разумеется, будут вознаграждены и вернутся домой. А сейчас считайте, что они в командировке.

– Разумеется, – сказал академик, – в командировке, но им не дают переписываться, словно они в тюрьме. Хотя бы отпускайте их в отпуск, в конце концов!

– Какой, к черту, отпуск! – взорвался тут Матя. – Разве вы не понимаете, что по крайней мере половину из них я вытаскивал из лагерей, я спас им жизнь, а вы смеете меня упрекать! Они бы давно сгнили!

– Матвей Ипполитович, Матвей Ипполитович, – укоризненно остановил его Вревский. – Так нельзя. Никто из настоящих ученых не гниет у нас в темницах.

– Вот именно. – Мате было стыдно перед стариком, у которого слезились глаза, ему ведь было так трудно просить.

– Можно сделать так, – сказал Вревский. – Если кто-то из членов семей некоторых ученых – тех, кто мобилизован, но не осужден, – захочет поехать на Север и жить вместе с мужем или отцом в Полярном институте, мы благожелательно рассмотрим эти просьбы.

Матя готов был материться! Он же тысячу раз просил, убеждал непреклонного Алмазова допустить до академиков их жен, тогда и они не будут чувствовать себя в тюрьме, но Алмазов жалел каждую копейку, торопясь сделать бомбу и только бомбу, и не понимал, что довольный ученый работает втрое лучше подневольного, – этого он не понимал. Он спешил сделать бомбу и помереть от ее сверкающих лучей!

Конечно же, Матвей не сказал этого. А президент Академии был искренне благодарен чекисту – на прощание он пожал ему руку и начисто забыл попрощаться с Шавло.

– Черт с ним, – сказал Матя, когда они спускались вниз.

– Вы не правы, – рассудительно заметил Вревский. – Я глубоко уважаю академика Комарова, и в его положении совершенно естественно заботиться о судьбах ученых.

– Вам хорошо решать, а когда я просил об этом – кто меня слышал?

Вревский не стал спорить – они должны были посетить первого заместителя наркомвнудел Лаврентия Павловича Берию, который займет место Ежова, выздоровеет тот или нет. Ежов должен будет ответить за преступления… впрочем, сегодня никто не может сказать, что будет с Ежовым. События разворачиваются столь быстро, что даже самый тупой из чекистов понимает, что лучше не высовываться.

Аудиенция у Берии была краткой, будущий нарком спешил. Он был любезен, маленькие стекляшки пенсне были расположены так, что вместо глаз ты все время видел какой-то неверный отблеск, лицо его было покрыто гладким сытым подкожным жирком жуира и распутника. В то же время от него исходила сила злодейства, которой не чувствовалось в махонькой куколке – Ежове.

Берия поздравил Шавло с выборами в академики и заметил с краткой улыбкой, что и сам надеется когда-нибудь удостоиться такой же чести. Он был серьезен – и когда поздравлял, и когда высказывал свои надежды. Затем они вкратце переговорили о нуждах строительства. Берия сказал, что сам прилетит в Ножовку на той неделе, чтобы ознакомиться с делами на месте, – международная обстановка усложнилась, и придется кинуть все силы на то, чтобы произвести хотя бы пять или шесть таких бомб.

– К сожалению, – сказал Матя, – это пока выше наших возможностей.

– Вы забываете, что мы с вами коммунисты, – сказал Берия, с тяжелым, будто пародийным на Сталина, грузинским акцентом. – И для нас нет невозможного. Если вам нужен миллион человек, я вам дам миллион человек, а если миллион долларов, я вам дам сто тысяч долларов. – И Берия искренне засмеялся своей шутке. Что ж, пришло следующее поколение власти.

Берия спросил, не останется ли Шавло у него отобедать. Но вопрос был задан так, что ставший крайне чутким к полутонам и недомолвкам Матя понял, что Берия отдает дань вежливости, и сказал, что устал с дороги и ему надо привести себя в порядок.

– Тогда до завтра, – сказал Берия. – Надеюсь, что мы с вами сработаемся.

Вревский отвез Матю в закрытую гостиницу НКВД. Правда, по дороге согласился поездить с ним немного по Москве.

– Я вас понимаю, – сказал он, – я сам так редко бываю среди нормальных людей.

В Москве было много новых зданий. Тверская, теперь улица Горького, стала широкой, пока еще полуразрушенной, но в будущем парижской улицей. Исчез, правда, Страстной монастырь.

Когда вечером Матя, выспавшись и изучив на досуге диплом академика («Все же я в десять раз более заслуженный академик, чем эти ничтожные бухгалтеры клинописи или счетчики генов у мушек-дрозофил»), хотел выйти погулять в леске, окружавшем гостиницу, за ним увязался тягач – у него теперь, наверное, до конца жизни будет тягач. Тягач был в штатском, но дородный, в заслуженных чинах.

Они погуляли по небольшому парку, окружавшему особняк, и Мате вдруг показалось, что он снова в Узком, откуда и началась вся эта история. Внизу заблестел под вечерним солнцем пруд, и Матя резко повернул обратно в гостиницу. Есть вещи, о которых лучше не вспоминать.

На следующий день Матю повезли в Кремль.

Там, в большом кабинете Сталина, он увидел вождей страны. Вожди были знакомы по портретам и потому должны были быть крупнее и значительнее. Они оказались мелки и обыкновенны.

Члены Политбюро мушиным роем толклись неподалеку от двери – как будто нечто запрещало им приблизиться к столу, за которым они будут заседать, а уж тем более к месту, которое занимал Сталин. Так как Матя уже бывал в этом кабинете, он знал место, которое занимал за длинным столом Сталин. Там же в кабинете поглубже стоял и рабочий стол вождя. Матя сделал несколько шагов вдоль длинного стола заседаний, чтобы получше присмотреться к столу, за которым решаются судьбы мира.

Там лежали какие-то бумаги, журнал «30 дней», в углу, стопкой, книги и поверх них слева – настольная лампа под зеленым стеклянным абажуром, какие изготовляют, видно, с начала века, – такую и сегодня можно купить в «Мосторге». Но внимание Мати привлек блестящий предмет, лежавший на столе вместо пресса: стопка бумаг была придавлена стальной каплей от парашютной вышки – из эпицентра взрыва.

Матя невольно попятился, и, неправильно поняв его движение, Микоян сказал:

– Не стесняйтесь, академик, здесь нет тайн.

Но Матя понял, что хочет уйти из этого кабинета как можно скорее, – тот же ужас, какой преследовал его в первый визит в этот кабинет, охватил Матю. Идиот, подумал он о великом вожде, неужели он ничего не чувствует? Это же опаснее, чем ежедневно жрать мышьяк!

Вожди здоровались по очереди, бритый здоровяк – кажется, его фамилия Хрущев (Матя не ко всем переменам в Политбюро успел привыкнуть) – показал в улыбке несколько золотых зубов и спросил добродушно:

– Как у вас там летом, можно теплицы устроить?

– Теплицы? – Матя был удивлен.

– Мы устроим, – сказал Берия, опекавший Матю и не отпускавший ни на шаг.

Наркомвоенмор Ворошилов был недоволен этим и не скрывал своих намерений. Он сказал Мате, не глядя на Берию:

– Мы готовим документы о передаче ваших объектов в наркомат вооружений. Так что готовьтесь к военной дисциплине.

Берия улыбнулся и ответил за Матю:

– Мы еще посмотрим, в каком наркомате нам удобнее работать: в том ли, в котором мы за шесть лет создали оружие, или в том, где за двадцать лет ни хрена не смогли сделать.

Вышел маленький человек в полувоенной одежде – секретарь Сталина Поскребышев – и сказал, что Политбюро не состоится, ввиду того что товарищ Сталин сейчас занят.

Где, как, почему – этого не положено было знать даже самым близким его соратникам.

Пока собравшиеся в некоторой растерянности переваривали эту информацию, вперед выступил похожий на доброго козлика президент СССР Калинин. Он спросил у секретаря Сталина:

– А как же награждение?

– Награждение проведите сейчас, – сказал тот и остался стоять в дверях, ожидая, что Калинин выполнит это указание.

Калинин взял со стола коробку и небольшую книжку в темном кожаном переплете.

– Дорогой товарищ Шавло, – сказал он, направляясь к Мате и держа перед собой коробку и книжку, как ключи от сдаваемого врагу города.

Он открыл коробку – там лежал орден Ленина.

У Мати дрогнуло сердце. Он не ожидал такого сладкого сюрприза.

Он сделал шаг навстречу Калинину, а тот обернулся и растерянно спросил:

– А как же? У него нет петлицы? Может быть, у кого-нибудь найдутся ножницы, чтобы… ах, впрочем, что я говорю.

Тут все стали смеяться, потому что каждый мог представить себе, как президент Калинин продырявливает ножницами пиджак академика.

– Ладно уж, возьмите так, сами делайте дырки, – сказал Калинин, передавая коробочку и орденскую книжку, а затем вынул из кармана чистый белый платочек, чтобы вытереть слезящиеся от смеха глаза.

Матя думал, что Политбюро перенесут на следующий день и надо будет ждать, но Берия сказал ему, чтобы возвращался в Ножовку:

– В Ножовке вы нужнее. Тут они обойдутся без вас.

* * *

На следующей неделе произошло два события.

Ежов был освобожден от должности наркомвнудел и переведен на должность наркома речного транспорта, а на его место назначен Берия.

Еще через два дня нарком Берия, никого не предупредив, прилетел в Ножовку на военно-транспортном самолете.

Шифровка была получена за два часа до прилета, и Алмазов просто физически не смог собраться, чтобы выйти встретить нового шефа. Его с утра так рвало и была такая температура, что подняться с постели он не смог.

Берию встречали Матя и заместитель Алмазова старший майор Павловский. С Берией прилетел Вревский, которого он оставил на старой должности и который, возможно, был вовсе не выдвиженцем Ежова, а ставленником Берии, впрочем, кому это сейчас важно?

Матя провез Берию в управление по недавно покрытой металлической сеткой дороге, которая огибала полигон на безопасном расстоянии.

Берии было любопытно, и он спросил:

– А зачем едем вокруг?

– Город до сих пор излучает вредные вещества, – честно сказал Матя.

– Почему я об этом не знал? – спросил Берия. Он сразу подобрался, стал упругим и даже жестким.

– Мы сами не знали, когда был взрыв, – сказал Матя. – Но потом начались случаи лучевой болезни – так мы называем поражение…

– Лучами смерти, – подсказал Берия.

– Лучами смерти, – согласился Матя.

– А откуда они исходят? – спросил Берия через минуту – у него четко работала голова. – Если взрыва уже нет? Откуда?

– Если говорить упрощенно, то процесс взрыва продолжается. При взрыве образуются различные вещества, которые распадаются и излучают, – сказал Матя.

– И надолго это?

– Период излучения зависит от периода распада вещества. Излучая, оно постепенно превращается в другое вещество, безопасное.

– И вы не знали об этом раньше?

– Были теоретические разработки… но вы поймите нас, Лаврентий Павлович. – Шавло старался, чтобы его голос звучал убедительно, ему самому уже казалось под взглядом глазок наркома, что он лжет. – Нам было не до излучений. Мы делали первую в мире бомбу. И пока она не взорвалась, мы могли только догадываться.

– Скажи мне, Матвей, – Берия неожиданно перешел на «ты», и Матя не знал, насколько это хорошо или смертельно опасно, – наш общий знакомый Ежов знал, что от этих излучений можно пострадать?

– От них можно умереть. Сейчас у нас созданы специальные медицинские управления, мы стараемся понять, что такое эта лучевая болезнь и как ее лечить.

– И пока не знаете?

– Нет.

– Плохо, – сказал Берия. – Значит, и Ежов не знал… – Потом, подумав, заговорил вновь: – А далеко могут разлетаться эти лучи?

– Главное – даже не расстояние, а время после взрыва. Если ты попадаешь на это место сразу после взрыва, то там все буквально пронизано лучами.

– И вы совались туда после взрыва? – спросил Берия.

– Совались, – сказал Матя, словно виноватый школьник.

– И Ежов?

– И Ежов. И Алмазов.

– А что потом? Какие симптомы?

– Лаврентий Павлович, я вызову вам врачей, они сейчас проводят очень интересные опыты. В том числе у нас есть ряд лиц, по разным причинам оказавшихся в зоне заражения. Если вам это важно, мы немедленно подготовим вам все материалы.

– Вот именно, немедленно.

Берия согласился отобедать с Шавло. Матя думал, что нарком вызовет своего повара, будет, подобно Ежову, бояться отравы, – Берия ел и пил нормально, спокойно, как коллега, приехавший на соседний объект. И не спешил. Даже расспрашивал Матю о жизни в Италии, видел ли он там Муссолини, который почему-то вызывал в Берии особый интерес, больший даже, чем Гитлер, – может быть, тут играло роль сходство южного темперамента.

– Прежде чем поедем с тобой к врачам, – сказал Берия, – я хочу, чтобы ты подготовил мне визиты на все твои главные объекты. Кроме института – ученые мне пока не нужны, мне достаточно одного академика Шавло. Мне нужно, чтобы я все понял об этой бомбе. И хочу знать, когда она будет запущена на поток… – Берия поднял руку, останавливая возражения Мати. – Я все уже слышал. Я разумный человек и не какой-нибудь варвар и убийца, как твой друг Ежов. Ты должен будешь мне объяснить, почему не можешь сделать следующую бомбу послезавтра. Но так объяснить, чтобы я тебе поверил, ясно? Тогда давай еще по рюмке и пошли к твоим докторам. Я хочу все знать про лучевую болезнь. Но смотри, заразишь меня – умрешь раньше.

– Я хочу жить, – сказал Матя. – И меня уже пугали.

– Молодец, – одобрил Берия. – Значит, мы с тобой в чем-то похожи.

И он весело засмеялся.

* * *

Берия не отпускал Матю почти сутки, пока не осмотрел все, что можно было осмотреть в Ножовке. Единственное, куда он не поехал, – это в погибший город Берлин. Он рассматривал его в бинокль с крыши института.

Полярный день был в самом разгаре, солнце лишь на несколько минут опускалось за горизонт, и ночью было так же светло, как днем.

Последний разговор между Берией и Матей произошел уже утром, когда оба шатались от усталости. Берия требовал, чтобы габариты бомбы были резко уменьшены, – она должна помещаться в бомбардировщик дальнего действия. Матя доказывал наркому, что это невозможно.

– И ты не только придумаешь, как это сделать, – сказал тогда Берия, – но сделаешь это до первого сентября.

– Осталось два месяца! Это невозможно!

– Опять невозможно! Ты мне надоел. Ты растяпа. Я заменю тебя каким-нибудь другим академиком, и не липовым, а настоящим.

Матя дернулся, как от пощечины.

– А я хочу тебя обидеть, – сказал Берия. – Хочу обидеть и испугать, иначе ты не сделаешь, что я тебя прошу. Пойми, что мы не можем ждать, пока вы с академиками раскачаетесь как положено. Мы, коммунисты, все делаем не как обычные люди, мы в десять раз более жестокие и бедные – мы как боевые муравьи-разбойники. Слышал о таких? Теперь слушай меня внимательно и пойми, иначе тебя ждет долгая и мучительная смерть. И знаешь какая? Я посажу тебя голой жопой в центре полигона, и пускай сквозь тебя лезут все самые вредные лучи. Я не академик, а уже знаю, как погрузить бомбу в ТБ-4. С нее надо снять свинцовую оболочку.

– Но тогда она будет излучать…

– Ну и хрен с ней, пускай излучает. Летчики потерпят, они у нас комсомольцы. Так что раздевайте своего «Ивана».

А уже на летном поле, когда Матя провожал Берию, тот взял его крепкими пальцами за локоть и повлек в сторону от охраны.

– Скажи, у Алмазова лучевая болезнь?

– Наверное.

– Мы с тобой смотрели на лысых крыс и лысых людей, волосы всегда при лучевой болезни выпадают?

– Я думал, что вы уже все знаете лучше меня.

– Это правильно. Но все равно не мешает лишний раз спросить. Мне тот профессор, на Пушкина похожий, еврей, объяснял, что предметы и люди тоже заражаются, если они были в очень облученном месте. Значит, если у меня есть предмет, вещь из облученного места, она меня может убить?

– Наверное, может, – сказал Матя. Он не знал, что имел в виду Берия, но сам, к ужасу своему, явственно представил сверкающую полированную каплю размером с кулак на письменном столе Сталина.

Но, возможно, Берия имел в виду что-то иное, потому что сказал, направляясь под ночным солнцем к трапу самолета:

– Значит, его можно будет не расстреливать – сам отмучается.

15 июля 1939 года, через два дня после подписания договора с русскими о мире и дележе Европы, Гитлер бросил свои войска на Польшу.

Он не устраивал никаких провокаций на границе и ничего не заявлял в свое оправдание. Он пошел на авантюру куда более отчаянную, чем при захвате Рейнской области или вторжении в Чехословакию. Он знал, что его могут спасти только быстрота и неожиданность, потому что третий фактор стратегии – сила – был временно в руках Сталина. И этот фактор также было необходимо выбить из рук Сталина.

Сметя пограничные заставы поляков, разведка которых проспала движение германских войск возле границы, обходя сильные крепостные гарнизоны, немецкие войска в течение трех дней подошли к Варшаве.

Мир был в смущении, ярости и гневе.

В день начала наступления Гитлера на Польшу в Лондоне пало правительство Чемберлена, который даже в этот момент умолял парламент не отдавать власть слишком резкому и непредсказуемому Черчиллю, а сделать премьером лорда Галифакса. Но Галифакс сам отказался от такой чести – Чемберлен и Галифакс несколько лет старались удерживать Гитлера подарками и компромиссами, а Черчиллю предстояло объявить ему войну.

Франция уже разорвала дипломатические отношения с Германией и начала мобилизацию. Испуганно готовились к войне маленькие Дания и Голландия.

На третий день мировой войны Мате Шавло пришлось дважды разговаривать с обреченными людьми.

За день до того Матя получил вызов в Москву, подписанный Берией. Медлить было нельзя, и Матя стал тут же собираться. Но когда он заглянул в свой кабинет в институте, где он бывал очень редко, потому что в институте был повышенный радиационный фон и большинство ценных специалистов и служб были эвакуированы подальше от полигона, раздался телефонный звонок.

Звонил Алмазов.

– Думаешь, я не знаю, где ты? – засмеялся Алмазов в трубку глухим, трудно узнаваемым голосом. – Я за тобой присматриваю.

– Говори, что нужно, я сегодня улетаю в Москву.

– Я знаю, что началась война, а меня на нее не возьмут, – сказал Алмазов и вновь рассмеялся. – Ты летишь бомбить Берлин?

– Честное слово, я не знаю, зачем меня вызывают, Ян. Может, чтобы уволить.

– Ты молодец, ты веселый. А я все болею, слышал?

– Ян, не кривляйся.

– Ах как ты заговорил, Шавло! Ты забыл, кому обязан жизнью?

– Ян, честное слово, я спешу в Москву. Нарком не будет меня ждать.

– И нарком уже другой, а я его видел только издали.

– Что тебе нужно?

– Матя, ты знал, что я заболею? Ты скажи честно – я все равно ничего тебе не сделаю. Только честно.

– Я не мог удерживать вас, когда вы полезли в самое пекло.

– Значит, ты знал, да? Ты убил меня нарочно?

– Никто тебя не убивал, ты выздоровеешь.

– Мне хочется в это верить, но я не верю. И звоню тебе предупредить, что на тот свет без тебя не отправлюсь. Так и знай – ты умрешь в тот же день, когда умру я. Подохнешь, как собака! Ты меня слышишь?

– Ян, я вернусь и обязательно к тебе приду.

Слышно было, как Алмазов тяжело дышит в трубку.

– Скажи, а Николая Ивановича… осудили?

– Посмотри сегодняшнюю газету. Там некролог.

– Ты думаешь, что он болел той же болезнью? – И, не услышав ответа, Алмазов закончил: – Первая пуля ранила коня, а вторая пуля ранила меня. Ты меня слушаешь? – И он снова засмеялся.

Безумие струилось по телефонным проводам и достигало Мати. Ему было страшно, словно Алмазов был рядом с ним в комнате.

– Они нас заколдовали, – быстро говорил Алмазов. – Альбина и Александрийский. Ты почему убил Альбину?

– Ян, иногда тебе лучше бы помолчать.

– Ты хочешь сказать, что я ее убил? Нет, я не убиваю тех, кого люблю. Я не насильник, как академик Шавло.

– Нас слушают, – сказал Матя и бросил трубку. Потом тут же снял ее с рычага, чтобы было занято, если Алмазов захочет позвонить снова.

Он сходит с ума, понимал Матя, он лежит у себя, он мучается от болезни, которую ему подарила бомба – та самая, ради которой он пошел на все. «Ну что ж, каждый из нас игрок. Ты сделал слишком большую ставку, Ян… А месть Альбины… Что мы знаем о том мире?» И вдруг Матя подумал, что Альбина могла и выжить, и убежать из этого города и она скрывается где-то. Когда все кончится, он обязательно ее найдет и сделает так, чтобы она жила в уюте и покое.

И Матя улетел в Москву.

* * *

На аэродроме в Москве Матю встретил Вревский, и они поехали на Лубянку.

– Что нового? – спросил Матя, как только они остались в машине вдвоем.

– События принимают тревожный оборот, – сказал Вревский. – Сегодня немецкие танки были уже замечены в пригородах Варшавы. Правда, сопротивление поляков усиливается – похоже, они опомнились. Не знаю, успеют ли они.

– А мы?

– Я не знаю. Я ничего не знаю.

– «Иван» уехал, – сказал Матя.

– Знаю, – сказал Вревский. – Он живет сейчас в Монине, под Москвой, там есть аэродром дальней авиации.

– Но зачем? Какую роль ему отводят?

– Меня не спрашивали.

В том сумасшедшем мире Матя и Вревский доверяли друг другу более, чем иным. Но это не означало откровенности.

– Какие еще новости в Москве? Что означал вчерашний некролог о смерти наркома водного транспорта?

– Маленький нарком в самом деле умер. Никто ему не помогал умереть. Кроме вас, Шавло.

– Лучевая болезнь? – спросил Матя.

– Я не знаю, как это называется, но медики утверждают, что он получил очень большие дозы облучения, родственного рентгеновскому. Говорят, от этого умерла Мария Кюри, да?

– Она подвергалась многократному облучению в течение нескольких лет.

– Что в лоб, что по лбу, – сказал Вревский и добавил задумчиво, как бы для самого себя: – Когда это кончится, нам придется закапывать твой полигон, а то трава там не будет расти.

– Это не мой полигон, – сказал Матя.

– Не надо, товарищ академик и орденоносец. Без твоей смелой инициативы Алмазов никогда бы не пробил этот проект.

– Так сложились обстоятельства. А вы бы предпочли, чтобы бомбу сделал Гитлер?

– Ему это не по зубам.

– Американцам это по зубам.

– И пускай делают. Мне они нравятся, – вдруг сказал Вревский, чем вверг Матю в изумление.

Берия ждал их в своем кабинете.

– Я уже три раза звонил на аэродром, – сказал он сердито. – Сколько можно добираться от Филей?

– Мы ехали без сирены, – сказал Вревский.