Текст книги "Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ТРЕВОГА

1

Километра за два до заставы Савинов услыхал беспорядочную стрельбу.

– Что за пальба? – спросил он пограничника, правящего лошадью.

– Должно быть, на пулигоне, – неуверенно предположил тот.

– Что значит – на пулигоне? – переспросил Савинов.

– Ну, стрельбище, иль как оно?

– Эх ты, пу-ли-гон! – Савинов рассмеялся. – По-ли-гон, а не пулигон.

Боец дернул вожжи, цыкнул на лошадь и затем, после долгого размышления, сказал:

– А как же так получается, товарищ капитан, ведь там. на стрельбище, пули гоняют, оттого и пулигоном зовется.

Но Савинов не стал объяснять ему слово "полигон" – мысли его были заняты другим.

Вскоре им представилось необычное зрелище: высоко в небе парил обыкновенный бумажный змей, какими обычно увлекаются мальчишки, а снизу по этому змею из винтовок палили пограничники. При этом одни лежали на спине, другие стояли в окопе, третьи – прислонясь к дереву. Целиться было трудно, змей трепыхал, двигался, еле был заметен в слепящей синеве неба. Но именно это и нужно было Глебову, придумавшему такую необычную мишень: внушительная высота и движение цели, которая по отношению к стрелкам находится в зените. То есть все было как в настоящей боевой обстановке. Этой своей находке Глебов радовался даже больше, чем макету танка. Главную опасность для себя в будущем бою он видел в танках и самолетах противника и теперь энергично учил своих подчиненных бороться с танками и самолетами. Он решил непременно написать об этом статью в "Военный вестник": из опыта боевой подготовки – обучение подразделения противотанковой и противовоздушной обороне. Савинов сразу догадался, что здесь происходит.

– Холостыми, наверно, – предположил возница.

– Не похоже, чтоб холостыми, – обеспокоенно ответил Савинов и осуждающе добавил: – Черт знает что…

Стрельбой руководил Глебов. Он вышел навстречу бричке веселый, довольный. Увидав в зеленых петлицах Савинова вместо трех квадратов один прямоугольник, сказал, улыбаясь и протягивая руку:

– Поздравляю с капитаном и желаю скорого генерала.

– Ну-ну, куда хватил, – приятно польщенный, запротестовал Савинов. – У нас это не у вас, у нас получить генерала не так просто. – И, дружески кивая в сторону бойцов, поинтересовался: – Что у тебя тут происходит?

– Тренируемся стрелять по воздушным целям, – ответил Глебов.

– Надо полагать, начальник отряда предложил такой оригинальный способ?

– Представь себе, своим умом дошел.

– Мо-ло-дец, – похвалил Савинов, солидно растягивая слово, и попытался обнять Глебова. – Это, знаешь ли, интересно! Умница ты, Глебов. В другом отряде ты был бы уже капитаном и начальником отделения боевой подготовки. Читал я статью твою. Толковая. А у нас… Э-эх, братец, обидно.

– Что обидно? – переспросил Глебов.

– Потом поговорим. Ты не можешь сейчас со мной отлучиться?

– Почему нет? Могу.

Глебов позвал Мухтасипова и поручил ему руководить стрельбой, а сам сел в бричку Савинова, и они поехали на заставу, точнее, к нему на квартиру.

Савинов профессионально, придирчиво осмотрел обе комнаты Емельяновой квартиры и сказал совсем не то, что думал:

– А у тебя хорошо-о-о. Очень даже прилично.

Но Глебов не любил фальши. Савинова он видел насквозь – прервал его поддельный восторг:

– Брось, капитан, нашел чему завидовать!

Савинов умел быстро переключаться на другое – сказал с состраданием:

– Да, Глебов, обидно. Ты не знаешь, как я за тебя переживал. И не только я, и начальник мой.

– Возмутительно и по меньшей мере непорядочно. – Он сел на табуретку напротив Емельяна, который сидел на койке, положил ему руку на плечо, посмотрел участливо и доверчиво в глаза. – Только между нами, чтоб не было этих самых… сплетен. Ведь я отношусь к тебе, как к брату. Честное слово, люблю тебя. Парень ты хороший, умный. Но разные сволочи недооценивают тебя… Мы ходатайствовали о представлении тебя к ордену Красной Звезды и званию "старший лейтенант". Нас не поддержали.

– Ну подумаешь, беда какая, – вполне искренне ответил Глебов. – За что мне орден давать? Да и звание как будто бы не за что.

– Не-ет, дорогой, ты человек скромный, это всем известно. Некоторые пользуются твоей скромностью. Непонятно, что он против тебя имеет…

– Кто?

Савинов вздохнул сокрушенно, прежде чем ответить, и затем выдавил со вздохом:

– Грачев.

– Да брось ты, капитан. – Глебову казалось уже неудобным называть теперь Савинова по фамилии – еще обидится. – Подполковник – человек замечательный. Побольше б таких.

– Ты ничего не знаешь, друг мой. – Савинов прислонил свой синий бритый подбородок к ладоням и принял задумчивую позу. – Говорит Грачев одно, а делает совсем другое. Ты, конечно, веришь. Начальству надо верить. Есть такие люди – двуликие. У них одновременно две жизни: одна – открытая, для всех, другая – тайная. Вот Грачев-то из таких.

– Не может этого быть, – нахмурился Емельян. – Ерунда. Не верю!..

2

Неотвратимо, с тупым чудовищным упрямством сгущались над границей тучи войны, готовые обрушить на землю огонь и смерть, растоптать на ней все живое гусеницами танков, разорвать в клочья снарядами и бомбами, залить человеческой кровью, ливнями осколков и пуль и напоследок сжечь ураганным пламенем ада, изобретенного человеком в конце первой четверти многострадального и стремительного двадцатого века.

А земля точно не замечала этих туч, не чувствовала приближения страшной грозы. Она жадно, ненасытно услаждалась пришедшим к ней зеленоликим, голубоглазым, щедрым на солнечные поцелуи летом, долгими днями упивалась золотом лучей, опохмелялась росами и туманами. Она сверкала красками несметных радуг, звенела птичьими голосами и человеческими песнями, цвела, наливалась, полнилась и зрела садами, лугами, полями. Земля радовалась и торжествовала, беспечно, доверчиво и широко.

И на пятой пограничной заставе своим чередом шла жизнь: росными короткими ночами по дозорным тропам ходили люди в зеленых фуражках; по утрам, ослепительно ярким от солнца, искали следы нарушителей на контрольно-вспаханной полосе; долгими жаркими днями стояли с биноклем в руках на вышке. Почти до полудня отсыпались в прохладной казарме, потом учились стрелять, бросать связки гранат, окапываться, переползать, ходить в атаку, маскироваться, – короче говоря, учились тому, чему должны учиться военные люди, – воевать.

На огненных закатах перед отбоем неистовствовал баян Шаромпокатилова, и нестройные, слишком громкие, с надрывом молодые голоса рассказывали окрестным липам, тополям и кленам о том, как выходила на берег Катюша; как не стаи вороньи слетались над ракитою пир пировать – гайдамаки и немцы пытались нашу землю на части порвать; как на диком бреге Иртыша сидел Ермак, объятый думой (пели почему-то "обнявшись с Дуней"), и о многом другом, что таилось в солдатской душе – веселое и грустное, полное молодецкой удали, боевого задора, трогательной печали и бездонной тоски.

Через день на заставу привозили почту, раз в неделю приезжали кинопередвижка и библиотека. И хотя письма приходили на заставу через день, ответы писались ежедневно.

Письма… Солдатские письма… Сколько в них человеческого тепла, трогательной доверчивости, ласки и любви, надежд и мечтаний, исповеди и мольбы! Сколько гордого гражданского самосознания и тихой стыдливой тоски по своим пенатам!

А впрочем, не все на пятой заставе получали письма, не все спешили с ответом. Одни любили получать, но ленились отвечать. К таким принадлежал и Василий Ефремов. Другие писали почти каждый день, но ответы к ним приходили почему-то очень редко. Таким был пограничник первого года службы, молодой, низкорослый, круглоголовый крепыш Гаврик Гапеев, излишне доверчивый и чрезвычайно прилежный паренек. Все на заставе знали, что где-то в приднепровском городе Орше живет девушка с поэтическим именем Лиля, судя по фотокарточке, курносая, с ниточкой сросшихся бровей, и что Гаврик безнадежно влюблен в нее, а ее это не очень трогает. И ему сочувствовали, его жалели, и даже Федин не подтрунивал над ним, тот самый Леон Федин, который вместо писем ежедневно что-то записывал в толстую столистовую тетрадь в коричневом коленкоровом переплете. Когда однажды его спросил Василий Ефремов со своим неизменным простодушием: "Что ты все пишешь и пишешь?" – Федин ответил с присущей ему полуциничной грубостью:

– Тебе не понять, ефрейтор.

– А ты объясни. Прочитай, авось пойму.

– Нет, не поймешь, потому что ты прост как правда, прям как штык, откровенен как ребенок, примитивен как утюг.

Ефремов не обижался: он вообще лишен был этого в общем-то положительного в людях качества – чувства обиды – и на Федина смотрел с уважительным любопытством. Федин получал письма редко и еще реже отвечал на них. А Демьян Полторошапка вообще не получал писем и сам никому не писал с тех пор, как его невеста Хвеся вышла замуж, не дождавшись возвращения со службы старшины. Должно быть, поэтому своенравный и крутохарактерный старшина терпеть не мог, когда другие получали письма, да еще читали вслух. И Гапеева он невзлюбил именно за то, что тот каждый день писал письма в город Оршу.

– Ну что ты бумагу переводишь? – кричал он на застигнутого врасплох Гаврика. – Кого разжалобить хочешь? Бабу? Так они все одинаковые, из одного… сделаны (из чего именно сделаны женщины, Демьян Полторошапка не знал). Посмеется над тобой вместе со своим хахалем – и все.

Властная рука старшины тянулась к листку бумаги, но Гаврик, полный решимости, ощетинивался, говоря негромко, но внушительно:

– Не все, товарищ старшина. Лиля не такая.

– Ох ты, защитник какой! – гремел Полторошапка.– – А то мы не знаем, что там за Лилия. Видали мы их.

– Вы ее не знаете и не говорите! – сердился Гаврик, багровея.

– А ты на кого голос повышаешь?! – старшина принимал стойку "смирно". – С кем пререкаешься? Пойдите помогите Матвееву дров наколоть!

– Есть пойти колоть дрова! – четко отвечал дисциплинированный Гапеев и шел на кухню, так и не закончив письма. Это случалось довольно часто: стоило Гаврику сесть за письмо, как старшина в ту же минуту придумывал для него какое-нибудь дело. Он точно караулил Гапеева.

Однажды Гаврик писал письмо вот так, с вынужденными перерывами, целую неделю. Об этом в конце письма Лиле рассказал, пожаловался на старшину, который несправедлив к нему. И вот в один из "почтовых дней" на пятую заставу среди множества писем пришло три, которые стали достоянием всех пограничников.

Первое письмо получил сержант Колода. Оно огорчило и потрясло всю заставу. Отец описывал трагический случай гибели двоюродной сестренки сержанта, шестнадцатилетней школьницы Люды. Девочка сидела в скверике напротив школы и готовилась к экзаменам. Неожиданно к ней подбежал какой-то парень и, ничего не говоря, дважды ударил ее финским ножом в грудь. Девочка скончалась через несколько минут. Парень оказался бандитом из шайки рецидивистов. До этого он никогда не знал Люду и в глаза ее не видел. Они просто играли в карты на жизнь человека, который будет сидеть на скамейке против, школы. Человеком этим оказалась Людочка Колода, которую и убил проигравший в карты рецидивист.

Второе письмо получил Гаврик Гапеев. Это было долгожданное письмо от Лили. Взволнованный и обрадованный Гаврик читал его вслух. Лиля сообщала, что отца ее перевели на Дальний Восток, и живут они теперь не в Орше, а в Уссурийске. Она восторгалась величественной природой знакомого по книгам Арсеньева Уссурийского края и добавляла, что как было бы хорошо, если б Гаврика перевели служить с западной границы на восточную.

Третье письмо было адресовано не лично Емельяну Глебову, а просто начальнику пограничной заставы. Писала Лиля, жаловалась на старшину Полторошапку, грубого, жестокого деспота, который издевается над ее другом пограничником Гавриилом Гапеевым, и просила немедленного вмешательства. "Оградите, пожалуйста, честного бойца от произвола нового унтера Пришибеева", – просила Лиля, не стесняясь в сравнениях. Письмо было длинное и взволнованное, с цитатами из Ленина и Добролюбова, по-девичьи запальчивое, откровенное – с искренним негодованием, недоумением, мольбой. Все это взволновало Емельяна, и автор письма вызвал симпатию. О том, что Полторошапка груб и невоспитан, Глебов знал давно и давно питал к нему чувство плохо скрываемой неприязни. Не однажды он говорил со старшиной и по-хорошему, и наказывать его пробовал – ничего не помогало. Старшина считал, что подчиненные должны его бояться, перед ним бойцы должны трепетать, – в этом он видел основу дисциплины. Раза два Глебов ставил вопрос перед комендантом участка майором Радецким о необходимости заменить старшину пятой заставы, но оба раза в защиту Полторошапки горой вставал капитан Варенников, и мягкохарактерный, болезненный Радецкий уступал своему начальнику штаба.

Прочитав письмо Лили, Глебов готов был взорваться: это черт знает что такое! Он считал, что перевоспитать старшину невозможно: горбатого могила исправит. Надо немедленно писать рапорт коменданту с просьбой освободить Полторошапку от должности старшины, невзирая на его боевые заслуги в финской кампании, – Полторошапка был награжден медалью "За отвагу", а для того времени это была высокая награда.

Вошел Мухтасипов, как всегда подтянутый, стройный, в начищенных до блеска сапогах, с белоснежным подворотничком гимнастерки. Сообщил о случае с сестренкой Колоды. Но его рассказ нисколько не отвлек внимания Глебова от Полторошапки, напротив, еще больше подогрел лейтенанта. Емельян, выслушав политрука, минуты три молча хмурился, собираясь что-то сказать, и наконец со злостью бросил на стол письмо Лили:

– А ты вот на, почитай, что у нас под носом делается! А мы не знаем. Ничего не знаем, точно слепые. – И пока Мухтасипов читал письмо, Глебов высказывал свои гневные мысли вслух: – Гнать его надо… Я давно говорил коменданту. Защитники есть – рыбак рыбака видит издалека. А еще кандидат в члены партии! Почему же вы не спросите его по партийной линии, если по командной мы ничего с ним поделать не можем? Почему, политрук?

Пробежав глазами письмо Лили, Мухтасипов сел у стола и, задумавшись, не глядя на Емельяна, спросил:

– Что ты, Прокопыч, намерен делать?

– Сейчас вызову Полторошапку. Пусть напишет объяснение. А я рапорт коменданту.

– Для начала надо бы с Гапеевым поговорить. Глебов согласился:

– Вызывай Гапеева.

– Не надо торопиться, – спокойно посоветовал политрук. – Письмо шло к нам целых две недели. Ничего не случилось. Разберемся без паники. Ты поручи это дело мне. Хорошо, Прокопыч?

Глебов подумал: "А верно, пусть замполит разбирается, это больше по его ведомству".

– Ладно, разбирайся. Потом будем решать.

В этот же день на заставе произошло еще одно немаловажное событие, вернее, эпизод, который не получил широкой огласки лишь благодаря повару Матвееву.

Чем плотней сгущались над страной тучи военной грозы -на границе это особенно чувствовалось, – тем настойчивей и неумолимей росла тревога в душе Ефима Поповина, и он лихорадочно искал возможность, как бы улизнуть с границы подальше в тыл, избежать хотя бы первого удара. Он считал, что первый удар по границе будет страшным и уцелеть в живых никому из пограничников не удастся. Болезнь его, на которую когда-то возлагались надежды, прошла, теперь дежурный не будил его через каждые два часа "считать звезды на небе", и Поповин уже начал было подумывать о самом крайнем: "На худой конец прострелю руку". Но, будучи человеком расчетливым, Поповин колебался – прибегать к такому довольно примитивному способу уклонения от воинской службы было рискованно: как правило, подобные случаи заканчивались военным трибуналом. А нельзя ли повредить себя каким-нибудь иным манером? Ну, скажем, оступиться и вывихнуть руку или ногу. Нет, все это в конце концов и самому Ефиму Поповину казалось делом несерьезным.

Наконец после долгих и настойчивых исканий он придумал. Повредить правую руку… кипятком, ошпарить ее! Поповин все рассчитал: увечье, конечно, не такое уж и серьезное, хотя и болезненное. Правда, след останется на всю жизнь, но зато он уцелеет, не будет убит в первую минуту войны. Итак, все было решено: не пуля, а кипяток выведет Ефима Поповина из военного строя. Будет госпиталь, а там – прощай, граница, и привет, Ростов-Дон!

Любивший поесть, Поповин не зря дружил с поваром Матвеевым: на кухне Ефима можно было чаще встретить, чем в казарме. Не зря ж его величали на заставе "вице-поваром". Поповин умел рассказывать анекдоты, смачно, самозабвенно, с грубым мужским цинизмом, знал он их пропасть, был неистощим, повторялся редко. Скучающий на кухне Матвеев любил его слушать и всегда был рад приходу Поповина. Безобидное подтрунивание друг над другом не мешало их добрым дружеским отношениям. Поповин чувствовал себя на кухне хозяином, нередко "снимал пробу" раньше начальника, политрука или старшины заставы. За это повар его ругал и грозил за такое самовольство лишить своего благорасположения.

Матвеев увидал в окно идущего на кухню Поповина за полчаса до обеда, подумал: "Катится колобок пробу снимать. А вот я ему сниму! Напугаю, борова ненасытного".

И спрятался за ларь, чтоб оттуда тайно понаблюдать, как будет хозяйничать в отсутствие хозяина "вице-повар".

Поповин вошел в кухню бойко, привычно, розовощекий, потный, позвал Матвеева своим охрипшим голосом:

– Эй, шеф! Где ты?

Матвеев не отозвался. Поповин заглянул в столовую, сказал уже про себя:

– Ушел куда-то. – Затем настороженно, пугливо выглянул в открытую дверь – нет ли повара где-нибудь поблизости, – снова позвал: – Матвеев?..

Тот сидел затаив дыхание, наблюдая, что же будет дальше: станет Ефим Поповин снимать пробу или не решится? Но Поповин подошел не к котлу, в котором варилась пища, а почему-то к казанку с кипящей водой для мытья посуды. Тронул ее пальцем, обжегся. Потом снова беспокойно оглянулся на дверь, снял с руки свои часы, точным ходом которых нередко хвастался перед товарищами, почему-то послушал их ход, затем занес их над казаном кипящей воды и так остановился, точно раздумывая, опускать часы в кипяток или нет.

"Что еще за фокус выдумал?" – удивился Матвеев, наблюдавший эту довольно-таки странную картину. Озорное любопытство сменила тревога. И когда часы булькнули в воду, Матвеев непроизвольно крикнул:

– Стой!.. Что ты делаешь?..

Поповин, нервы которого были предельно напряжены ожиданием предстоящей самоэкзекуции, вздрогнул и отшатнулся от плиты, так и не опустив руку в кипяток. Матвеев в один миг оказался у казанка и проворно достал часы черпаком. Он ничего не понимал – поступок Поповина для него был лишен даже малейших признаков элементарной логики. "С ума человек спятил или что?" Действительно, странный поступок. Ну, предположим, нечаянно уронил часы в кипяток, в суп, куда угодно – там другое дело. А тут же сам опустил. Матвеев все видел и глазам своим не верил. Зачем? Какой смысл? Смысла Матвеев не находил. Спросил, глядя на Поповина недоуменно:

– Ты что наделал?

Поповин был смущен и ошеломлен. Он не сразу нашелся, глядел на повара виновато, даже как будто пробовал улыбнуться, но улыбка получалась глупой, и только твердил, вобрав голову в широкие круглые плечи и моргая маслеными глазами:

– Ничего не понимаю… ничего… Это… это так получилось.

– Что так? Ты, может, болен?

– Нн-е-т. Просто хотел пошутить… И, понимаешь… уронил… нечаянно.

– Брось глупости: нечаянно! А то я не видел!

– Я прошу тебя – не надо об этом никому. Хорошо? Дай слово. Как друга прошу, – умолял Поповин озадаченного повара.

– Хорошо, – наконец сказал Матвеев, пробуя побороть свое волнение. – Я никому не скажу, это останется между нами. Только одно условие: честно признайся, зачем ты это сделал? И не финти, а говори начистоту. А не можешь – так и скажи.

– Да нет, видишь ли… почему же… я честно… ты мне друг, и я тебе верю. Тебе я могу, – дрожа от волнения лепетал Поповин. – Только ты слово дай. Хорошо?

– Я ж тебе уже сказал.

– Ну ладно. Ты угадал, догадался – болен я. Не проходит у меня это мое моченедержание. То пройдет, а то снова. Понимаешь? Стыдно мне перед ребятами. А в санчасть не берут, там врачи, можно было б излечить. Не берут. И я решил: может, это, конечно, глупо. А что поделаешь? Войди в мое положение. Я хочу быть здоровым, как все. Я не хочу быть в тягость товарищам, не хочу, чтоб надо мной смеялись. Это очень больно. А люди не понимают. – В узеньких щелочках глаз блеснула скупая, насильно выдавленная слеза. – Ты никому не скажешь? Я прошу тебя, ты ведь слово дал, слово друга.

Матвеев поверил, искренне пожалел, сказал с дружеским участием:

– Ну и дурак же ты, Фима. Зачем же себя калечить?

– Знаю, что дурак, согласен с тобой, а что поделаешь? Подскажи, научи, посоветуй.

Но Матвеев не мог ничего посоветовать и подсказать, он только успокоил Поповина заверением:

– Можешь не волноваться: слово свое я сдержу. Только ты глупости насчет кипятка из головы выкинь.

– Теперь уж да! Что ты – теперь на всю жизнь. Я рад, что все так обошлось. Спасибо тебе. Ты меня спас. Вовек не забуду тебя. Хорошо, когда друг приходит вовремя. Это очень хорошо.

2

Закончив объезд всех застав – на это ушло четверо суток, – подполковник Грачев забежал домой всего на какой-то час, чтоб переодеться, привести себя в порядок.

За время поездки дел в штабе накопилось много, неотложных и чрезвычайно важных, неспешных и третьестепенных. Выслушав доклады начальников отделов и сделав соответствующие распоряжения и указания, Грачев поделился с ними своими впечатлениями от поездки по заставам.

– Меня интересовал в этой поездке в основном один вопрос: готовность застав к упорной обороне. – Он сидел за своим письменным большим дубовым столом, как всегда прямой, откинув крепкий корпус на жесткую спинку кресла. На зеленом сукне стола не было ни чернильного прибора, ни бумаг, ни пепельницы – ничего, кроме толстого черного карандаша. Грачев взял в руки этот карандаш, нервически повертел его и продолжал: – Выводы неутешительны. Заставы не устоят перед танками и авиацией противника. – Он наклонил над столом обожженную солнцем, бритую, крупную голову, положил сильные руки на стол, задумался.

Начальник штаба майор Шибеко, нервный, беспокойный человек, нарушил паузу:

– Если дело дойдет до танков, то им незачем и переться на заставские дзоты. Они пройдут на стыках, где не встретят не только дзота, но и одиночного бойца. Наши дзоты вокруг застав, на пятачках. А все остальное пространство между заставами километров на десять свободно.

– Если дело дойдет до танков, – заметил всегда сумрачный, рыхловатый на вид начальник политотдела Бабкин, – то против фашистских танков начнут действовать советские танки.

Грачев молчал, лишь невольно вздохнул, думая свою нелегкую думу. Он-то отлично знал количество немецких и советских войск, дислоцированных друг против друга на всем протяжении границы, охраняемой его отрядом, знал, что силы противника числом превосходят наши силы раза в три, в четыре. Кроме танковой бригады и авиационного полка на участке отряда стояли стрелковая дивизия (штаб размещался в небольшом районном городке) и отдельный гаубичный полк. Сейчас все эти воинские части были выведены в летние лагеря на небольшом удалении от границы – в досягаемости дальнобойной артиллерии. Грачев понимал, что в случае внезапного нападения они могут понести серьезные потери и вообще какое-то время заставам придется вести бой в одиночестве с многократно превосходящим врагом.

Как раз в эти дни было опубликовано сообщение ТАСС, в котором опровергались слухи о том, что Гитлер концентрирует свои дивизии на границе с Советским Союзом. Сообщение это не успокоило Грачева, поскольку оно шло вразрез с очевидными фактами: разведка доносила, что ежедневно к границе продолжают прибывать все новые и новые немецкие войска. Непонятно было лишь одно: какой смысл этого сообщения ТАСС? В нем, как и в строгих указаниях не поддаваться на провокации, сквозила слишком отчетливо одна мысль, которая оставляла в душе Грачева неприятный осадок. Это больше всего тревожило начальника погранотряда. "Значит, к войне мы не готовы", – резюмировал он и тогда же решил объехать заставы.

Зазвонил аппарат ВЧ. Грачев взял трубку и услыхал бойкий, уверенный голос начальника гарнизона Тетешкина, которому недавно присвоили звание генерал-майора:

– Подполковник Грачев? Ты жив? Ну здравствуй. Ходят слухи, что на вас готовилось покушение, а начальник гарнизона об этом ничего не знает. – С Грачевым он говорил и на "ты" и на "вы".

– Я только что возвратился из поездки по границе. В день отъезда звонил вам, хотел встретиться и проинформировать кой о чем, да вас не было у себя, – спокойно ответил Грачев. – И вообще хотелось бы поговорить по некоторым вопросам.

– Ну так, пожалуйста, приезжайте сейчас. С минуты на минуту должен подъехать полковник Гончаренко.

– Есть, сейчас приеду, – ответил Грачев и положил трубку.

Но он не спешил, точно не хотел так легко отрешиться от своих прежних дум. Подошел к высокому окну, выходившему на запад. Багрово-красное, налитое солнце упало в курчавые макушки кленов и подожгло их огнем раскаленного металла. Вокруг солнца небо играло оранжево-белесыми, с тревожными алыми отливами сполохами. Грачев постоял с минуту, сказал просто, ни к кому не обращаясь:

– Завтра будет ветреный день… Ладно, поехал к начальнику гарнизона.

С генералом Тетешкиным у Грачева были те отношения, которые принято называть подчеркнуто официальными. Тетешкин был моложе Грачева на двенадцать лет. Зимой 1940 года прямо из Академии бронетанковых войск его направили на Карельский перешеек, где он, командуя танковым батальоном, получил звания Героя Советского Союза и полковника. Весной он уже командовал танковой бригадой на западной границе. Теперь, получив звание генерала, Тетешкин ждал повышения в должности. Этот храбрый, мужественный и волевой человек имел крутой и вспыльчивый характер. Но не это не нравилось Грачеву в Тетешкине, а излишняя самонадеянность, часто доходящая до заносчивости, что давало основание начальнику погранотряда считать начальника гарнизона выскочкой и мальчишкой. Бурная слава начала кружить горячую, но не очень умную голову самовлюбленного Тетешкина.

Кабинет начальника гарнизона на втором этаже довольно уютного, хотя и небольшого особняка из жженого красного кирпича – просторный, светлый, с камином. Стены обшиты деревом, мебель мягкая, массивная, на полу большой ковер.

В кабинете двое: генерал-майор Тетешкин (черные насупленные брови, нос-картошка и карие жестковатые глаза) сидит за большим письменным столом перед дорогим мраморным чернильным прибором, облокотясь на сукно; второй – полковник Гончаренко, командир истребительного авиаполка, высокий, сухопарый, светловолосый, безбровый, с длинным острым носом, круглыми маленькими глазками, устроился за длинным столом, приставленным буквой "Т" к письменному. Полковника Гончаренко Грачев любил и уважал за прямоту и откровенность, веселый и беспокойный характер.

Поздоровались. Грачев сел напротив Гончаренко, поймал его пристальный дружеский взгляд, в котором было и участие, и немой вопрос, и ожидание. Тетешкин заговорил сразу важно, без улыбки:

– Чем это вы им так сильно насолили, что они решили вас кокнуть?

Грачеву было ясно, что генерал либо неточно информирован о готовившемся покушении, либо не сумел сделать из этого факта правильных выводов. Сказал:

– Не просто убить, а убить двадцать первого июня. В этом суть. Дело вовсе не в личности, не в Грачеве дело. Покушение, быть может, готовится и на вас. – Грачев серьезно посмотрел сначала на Тетешкина, а потом на Гончаренко. – Это не мешает иметь в виду, излишняя предосторожность никогда не вредит. Именно двадцать первого июня.

– Почему двадцать первого? – как-то уж очень непосредственно, став сразу серьезным и сосредоточенным, спросил Гончаренко.

– Потому что, по данным того же убийцы, – определил ответ Тетешкин, скривив в иронической улыбке пухлые, мясистые губы, – двадцать второго июня начнется война. Подполковник Грачев, как ни странно, верит этим явно провокационным версиям.

– Я верю фактам, товарищ генерал, – четко сказал Грачев, упершись руками в край стола, будто хотел сдвинуть его с места. – Гитлер стягивает к нашей границе свои войска. Это факт.

– А вы читали, дорогой мой подполковник, специальное разъяснение ТАСС? – с категоричностью своего превосходства спросил Тетешкин, глядя то на Грачева, то на Гончаренко. Но вдруг Гончаренко беспокойно задвигался, отбросил резким жестом назад светлую прядь волос, сказал с запалом:

– Ах, оставим это разъяснение обывателям и дипломатам. Мы люди военные, у нас есть уши, чтобы слышать, есть глаза, чтобы глядеть правде в лицо. Фашисты ведут себя нагло. Разве это не факт? И я понимаю подполковника Грачева.

– В каком смысле? – не сразу сообразил Тетешкин.

– В смысле? Его беспокойство мне понятно.

– А я вас отказываюсь понимать, дорогие товарищи, – внушительно сказал Тетешкин и нахмурился. – Что ж, по-вашему, выходит, ТАСС делает безответственное заявление, дезинформирует народ, армию?

– В том-то и дело, что рассчитано оно не на армию, – горячился Гончаренко и даже встал из-за стола, беспокойно прошелся по кабинету. – Это дипломатическая игра.

– А строгая директива не председателям сельских Советов, а нам, военным, не отвечать на провокации, разве она идет вразрез с разъяснением ТАСС? – чувствуя неотразимость своих доводов, глухо, с нажимом на слова парировал Тетешкин. – Что же ты не поднимаешь в воздух свои эскадрильи, когда самолеты Гитлера летают над нашей территорией? – Иронический взгляд на Гончаренко. – Что же вы не обстреливаете их самолеты, когда они перелетают государственную границу? – Такой же взгляд на Грачева.

– Этого я не понимаю, – тихо выдохнул Грачев и искренне вопросительно посмотрел на Гончаренко, но тот только пожал плечами.

– А я вам объясню. – Тетешкин встал из-за стола, засунул левую руку в карман брюк, правую за борт кителя и, наклонив угрюмо голову, заговорил, будто давая директиву: – Немцы хотят держать нас в постоянном напряжении, играть на нервах, изматывать. Взвинченный человек легче поддается на провокации. Им нужно спровоцировать нас.

– Зачем? – перебил его Грачев.

– Спровоцировать конфликт, – не глядя на Грачева, ответил Тетешкин.

– Конфликт – это значит война! – резюмировал Грачев.

Гончаренко продолжил его мысль:

– А коль уж они решили с нами воевать, так они просто нападут.

Наступила пауза. За окном быстро угасал день, меркли на небе светлые краски, в кабинете сгущались сумерки. Тетешкин подошел к столику с телефонными аппаратами, нажал кнопку звонка. Тихо отворилась дверь, вошел молодцеватый лейтенант.