Текст книги "Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. НОЧНЫЕ СПОЛОХИ

1

Де это было? В ковыльных степях Причерноморья, под стенами древнего Новгорода или на пыльных дорогах, на большаках, песенно и тревожно бредущих в Москву со всех сторон света? У берегов Невы и Чуди, Дона и Кальки, Немана и Днепра, Иртыша и Волги?

Когда это было? Во времена половцев или тевтонов, Батыя или Наполеона?

Горели ночные костры на земле русской, полыхали, точно знамена, огненные языки над черными топями рек, у которых, тревожно бряцая и звякая коваными доспехами, собирались воинские рати и народные дружины. Молчали птицы и звери, притаясь в лесных чащобах и степном многотравье. Выжидали. Молчали ратники. Думу думали.

С рассветом бой. Кровавый и смертный бой за землю свою, за жен, матерей и детей, за прошлое и будущее России, за свою жизнь. Быть или не быть в чужеземном рабстве русскому человеку.

Ночные сполохи, как предвестники грозных сражений, накрывали зеленые просторы России от сибирских рек до Днепра и Западной Двины на протяжении многих столетий, создавая героическую историю могучего и многострадального народа. Трепетали во тьме сторожкие факелы, швыряли в суровую высь искры костры, чтобы вызвездить ими ночное небо. А в полдень, когда от пыли, гари, от вдовьих и детских слез знойно хмарилось опечаленное желтое солнце, над полем брани кружило воронье, слеталось на кровавый пир.

Это было давно. О том рассказывали немеркнущие страницы истории, и, уверенный, твердый в своем былинно-эпическом спокойствии, голос летописца вещал: неистребимой стояла, стоит и стоять будет русская земля! О бессмертии великого народа говорила сама беспристрастная история, напоминала и взвешивала события и факты далеких и близких времен.

Залп "Авроры", октябрьский штурм Зимнего, боевые походы гражданской войны, змеиное кольцо блокады. Когда это было? Для Емельяна Глебова, для Ивана и Жени Титовых это было в далекие времена. А для их отцов, для Захара Семеновича Егорова это было совсем недавно. И была это вовсе не история, а страницы их собственной биографии.

И вот новые сполохи огненными и окровавленными кистями начали писать новую и самую страшную летопись России. Прошел жаркий июль, на исходе август, а конца сатанинского сражения не видать. Да, опять, как встарь, в тылу пришельцев на оккупированной земле вдруг ярко вспыхивают по ночам тревожные сполохи. То бензосклад загорится огненным фонтаном, то мост взлетит на воздух, то эшелон со снарядами пойдет под откос. Они – словно отголоски других мощных и сильных вспышек прожекторов, орудийных залпов и пожаров, обозначивших огненным пунктиром неровную линию фронта, протянувшегося от Черного до Баренцева моря.

Ночные сполохи на оккупированной врагом земле! Это грозный голос народных мстителей, честный и праведный суд, страшная и священная месть. Это вздохи партизанских отрядов, стоны замученных, клятвы живых!

В отряде Егорова скопилось много народу. Пришлось создавать бригаду из трех отрядов. Командиром бригады остался Егоров, начальником штаба Иван Титов, начальником разведки Емельян Глебов. Булыга и Законников стали во главе отрядов. Штаб бригады остался на старом месте, на болотном острове. Отряды рассыпались по всему району. Немцы сосредоточились в городе да в нескольких крупных селах, лежащих на транспортных магистралях, держали воинские гарнизоны. В глубь лесов боялись сунуться.

Аккумуляторный радиоприемник стоит в штабной землянке. Каждый день радио Москвы передает: после тяжелых кровопролитных боев наши войска оставили… Катится на восток фашистская лавина, все ближе, ближе к сердцу Родины – Москве. Неужто не остановят, сдадут Москву, как отдали ее когда-то Наполеону? Где будет новое Бородино?

От этих дум не может избавиться Захар Егоров, никакие неотложные, сверхважные дела и заботы не в силах заслонить его от тяжелых мыслей и безответных вопросов. На душе мрачно и тревожно. К общему прибавилось личное: недавно он получил печальную весть – эшелон, в котором эвакуировалась его жена с двумя дочурками, разбомбили фашисты, расстреляли воздушные пираты из пулеметов. Никто не уцелел. Но где-то в душе Егорова теплилась маленькая надежда: а вдруг каким-то чудом спаслись! Он наводил справки, посылал своего человека на разъезд, где произошла бомбежка. Сведения оказались неутешительными. Никаких следов жены и детей Егорова найти не удалось. Зато нашлись очевидцы, видевшие трупы молодой женщины и двух девочек.

Захар Семенович плакал по ночам в своем шалаше и удивлялся слезам своим, принимая их за слабость. Однажды во сне ему почудился детский плач и встревоженный голос жены: "Захар, Захар…" Он подхватился, как по тревоге. В ушах так явственно звучали плач младшей дочурки и зов жены, что он босиком выскочил из шалаша, почти уверенный, что семья его нашлась. В лесу моросил далекий рассвет, рисуя нечеткие контуры погруженных в сонное безмолвие деревьев. Часовой стоял, прислонясь к толстой осине. И больше ни души, ни шороха, ни звука.

– Здесь кто-нибудь был? – спросил он негромко партизана, молодого парня, увешанного гранатами. Тому, должно быть, вопрос этот показался странным, а взволнованный вид босого командира бригады встревожил часового. Партизан быстро осмотрелся вокруг, прежде чем ответить, и потом сказал уверенно:

– Никого, товарищ командир.

– Странно. Значит, мне показалось, – будто оправдывая себя, вполголоса произнес Егоров и снова залез в шалаш. Лег на топчан, искусно сплетенный из лозняка. Пуховую перину заменял душистый лапник.

Напротив него на таком же топчане крепко спал Иван Титов. Его ровное дыхание успокаивало Егорова. А Захару Семеновичу уже не уснуть сегодня. Он лежал на спине, уставившись тупо в темный конус еловой крыши, и беззвучно шептал имя жены: "Ася, Асенька… Как же так – я вот живой, а вы… Как же все это получилось?.. И могилки вашей не узнаю…" Мысли о могиле он гнал прочь, скорбно закрывал глаза и вызывал в памяти образ жены – белокурой, синеглазой, хрупкой. С грустью, сожалением и укором думал, как иногда был к ней несправедлив и невнимателен. Обижал, сам того не замечая: допоздна задерживался в райкоме, мотался по району, а для семьи, для жены и детей не умел выкроить свободного часа даже по воскресным дням. Обещал во время отпуска свозить их в Ленинград, показать музеи, театры, парки, дворцы. Все откладывал на "потом", ждал, когда девочки немного подрастут.

Ну что ж, разве он виноват в том, что не сбылось, что пришла эта страшная война, поломала все планы и мечты, разрушила надежды, изуродовала судьбы, унесла столько жизней? Думалось, что его жизнь уже кончилась и что никакой другой цели, кроме лютой, беспощадной мести врагу, у него нет. Но только ли у него одного такое горе? А у других, у сотен, тысяч, потерявших родных и близких?..

Каждый день Емельян Глебов докладывал ему данные разведки. Среди них были жуткие факты, от которых бросало в дрожь: в такой-то деревне фашисты согнали всех жителей в клуб и подожгли. Тех, кто пытался спастись, расстреливали из автоматов. Молодую работницу кондитерской фабрики за то, что укрыла раненого красноармейца, казнили с жестокостью изуверов: сначала отрубили пальцы, потом отрезали уши и груди, затем отрубили ноги, руки, выкололи глаза. Насиловали, вешали, убивали, жгли, грабили. Хотели вселить страх, рождали ненависть, думали поставить на колени, а принудили совсем мирных людей, даже женщин и детей, взяться за оружие. Егоров вспомнил: вчера пришла в отряд уже немолодая женщина с двумя рослыми дочками и восьмилетним сыном. Пришла не прятаться, а сражаться, попросила оружия для себя и для дочерей – девушек пятнадцати и семнадцати лет.

Но не только и не столько сведения о зверствах фашистов собирали разведчики Емельяна Глебова. Егоров был хорошо осведомлен о расположении немецких гарнизонов, о вооружении, штабах, аэродромах, складах в обширной зоне действия партизанской бригады. Глебов быстро сумел создать четко действующую разведывательную сеть, проявлял при этом фантастическую находчивость, инициативу, выдумку. Егоров искренне полюбил этого беспокойного, неутомимого пограничника, поддерживал все его начинания. И даже последнюю "идею" Глебова поддержал, хотя Иван Титов был против, считал ее бессмысленной бравадой.

В двадцати километрах от города располагался самый крупный в области совхоз племенного скота. Все совхозное имущество и земли присвоил себе один предприимчивый барон фон Крюгер, заключивший фиктивную сделку с представителями гитлеровского интендантства на поставку армии продовольствия. В то время как генералы и офицеры рейха отправляли к себе в Германию награбленное советское добро грузовиками и вагонами, оборотистый фон Крюгер решил прикарманить целый совхоз: мол, к осени с Советами будет покончено, начнется дележ советской земли между немецкими помещиками, а его, Крюгера, доля, приобретенная еще при грохоте орудий, останется навечно за ним. Усадьба совхоза стояла на шоссейной магистрали, поэтому в селе располагался небольшой гарнизон немецких солдат во главе с сержантом и полицейский участок.

Обо всем этом Глебову донесли его разведчики и, между прочим, сообщили, что фон Крюгер якобы ищет себе управляющего имением. И вот Емельяну Глебову пришла в голову идея наняться управляющим к фон Крюгеру. Какова цель? О, Емельян все детально продумал. Получить выгодную Должность в стане врага – об этом может мечтать любой разведчик!

– Допустим, что мы приобретем себе одного хорошего агента, но зато потеряем начальника разведки целой бригады, – резонно рассуждал Иван Титов. – Насколько мне известно, ты и так располагаешь неплохой агентурной сетью: твои люди работают во многих немецких учреждениях.

– Это разные вещи, – возражал непреклонно Емельян. – Я буду фактическим хозяином имения, совхоза. Мы превратим его в нашу продовольственную базу. Ты понял? Все – скот, хлеб, – все будет наше, партизанское. В имении будут работать "крепостные мужики". Я сам их подберу. Это будут, конечно, наши партизаны. Я создам с разрешения оккупационных властей свою полицию для охраны имения фон Крюгера. Назначу себе помощником Леона Федина. А сам, как и положено, буду мотаться по всему району по делам барона как его доверенное лицо. Чем не должность для начальника разведки бригады? Можешь быть уверен: разведсводку я тебе обеспечу. Ежедневно.

Глебов сиял. Он был увлечен своей идеей и, как все увлекающиеся натуры, не желал и не умел выслушивать возражения.

– Красивая фантастика, – охлаждал его пыл Титов. – Все расписал, распределил. Вот только одна маленькая деталька не ясна: кто, как и почему назначит тебя управляющим?

– Как кто? Сам барон фон Крюгер. Завтра я с ним встречаюсь и обо всем договорюсь.

– Чудишь ты, хлопче, боюсь я за твою горячую голову. Может, ты все-таки посвятишь меня, хотя бы не как друга, а как начальника штаба, в твой коварный план?

– Ну что ж, начальнику штаба и командиру бригады, пожалуй, раскрою свои секреты. Завтра в имение барона является некто Курт Леммер, он же Емельян Глебов, выдает себя за поволжского немца, студента сельскохозяйственной академии, случайно оказавшегося здесь на практике. Он не хочет служить большевикам, он рад приветствовать своих братьев-немцев. Он желает служить им. Он слышал, что герр барон нуждается в надежных людях. Не может ли он быть ему полезным?

– А ваши родители, Курт Леммер, кто они и где? – полюбопытствовал Титов.

– В городе Саратове, герр барон. Словом, этот вопрос мной продуман. Давай дальше.

– А что вы понимаете в сельском хозяйстве, господин студент? Когда положено доить годовалых телок – до обеда или после ужина?

– Как-нибудь выкручусь: с восьми лет пас телят.

– Ой, смотри, хлопче: сам идешь в пасть зверя живьем, по собственной воле. А вдруг не поверит и передаст в лапы гестапо?

– Ну и что? Буду на своем стоять. Я Курт Леммер, немец из города Саратова, студент второго курса Горецкой сельхозакадемии. Хочу служить своему фюреру. Хайль Гитлер!

– А вдруг, как в солдатскую шинель оденут, да на фронт бросят, против своих?

– Вероятности мало, потому как я студент, военному делу не обученный, стрелять не умею. Какой смысл?

– Переводчиком в штабе поставят, – не сдавался Титов.

– Тоже неплохо. Если здесь, в нашем городе. А иначе – убегу.

На деле получилось все довольно просто, без всяких осложнений: молодой немец из Поволжья, да к тому ж еще студент сельскохозяйственной академии, оказался подлинной находкой для фон Крюгера. Барон в тот же день повез Глебова, то есть Курта Леммера, в город, представил его штурмбанфюреру Кристиану Хоферу, с которым был в дружеских отношениях. И уже на другой день Емельян Глебов имел официальный документ с фотокарточкой и печатями, удостоверяющий, что он, Курт Леммер, является управляющим имением барона фон Крюгера. Правда, Хофер, оставшись наедине с бароном, сказал по поводу Леммера:

– Что это за птица, мы узнаем, наведем справки. А пока пусть работает.

Через три дня барон уехал в рейх, оставил все свое хозяйство на попечение управляющего. А на четвертый день у Курта Леммера появился помощник Хайнц Барзиг – он же Леон Федин – тоже немец из Поволжья, учившийся в Ленинградском университете.

Теперь Емельян реже стал бывать в бригаде, хотя должность начальника разведки сохранялась за ним, да, собственно, он и не прекращал руководство разведкой. По делам имения барона он часто бывал в городе, устанавливал связи с подпольными группами, расставлял своих людей в тактически важных пунктах. Люди Глебова работали в городской управе и военной комендатуре, на военном аэродроме, в бане, прачечной и столовой, на авторемонтном заводе.

Егоров доволен своим начальником разведки. Доволен и Глебов своей работой – она показалась ему продолжением его прежней пограничной службы, только более увлекательной, насыщенной и острой. Связана с постоянными опасностями для жизни? Да, конечно. Только юность этого не замечает, юность, наполненная романтикой подвига во имя отчизны. Она идет на смерть с песней и лозунгом, чистая, гордая, беззаветная.

Рад Егоров и новому комиссару бригады, только что назначенному на эту должность, бывшему секретарю горкома комсомола – Свиридочкину, несколько шумливому, задорному пареньку, умеющему как-то естественно и быстро устанавливать контакт с людьми.

Егоров, не вставая, протянул руку на стол, достал папиросы и спички, закурил. От комиссара мысли его перескочили к начальнику штаба. Нравится Захару Семеновичу этот вдумчивый, хладнокровный танкист с железными нервами. Но, кажется, не удержать его в партизанах: влекут его танки, зовут к себе ревом моторов, запахом солярки. "А неплохо б и партизанам иметь свои танки", – мечтает Егоров и сладко улыбается своим мыслям.

– Давно не спите, Захар Семенович? – заговорил внезапно проснувшийся Титов.

Вместо ответа Егоров спросил:

– Опять танки во сне видел?

– А вы как узнали? – удивился Титов и сел на топчан, свесив на устланный мохом пол босые ноги. – Видел. И знаете как? Горел в танке. Огня нет, только дым. И никак не пойму, откуда он.

– От моей папиросы, – улыбаясь сказал Егоров. Титов быстро, по-военному, надел хромовые сапоги, потянулся, разминая мускулы, потом, наклонясь над столом, на котором лежала развернутая карта, спросил:

– Какая задача на сегодня? Опять коров пасти, картофель копать, тряпье собирать, патроны-гранаты доставать?

Егоров понял беззлобную иронию начальника штаба. Все последние недели по приказу Егорова бригада занималась подготовкой отрядов к зиме: запасались оружием, продовольствием и теплой одеждой. Боевых операций отряды не проводили. Разве что нападали на мелкие гарнизоны немцев и полицейских, чтобы захватить оружие. Таков был приказ командира бригады. Партизаны ворчали: в пастухов и барахольщиков превратились вместо того, чтобы фашистов бить. Отсиживаемся, а враг бесчинствует, издевается над народом. Титов несколько раз предлагал провести крупные операции в составе всей бригады. Егоров был непреклонен. И теперь Иван снова сказал с мягким упреком:

– А когда же все-таки настоящим делом займемся?

– Всему свое время, Иван Акимович, – ответил Егоров, подчеркнуто называя Титова по имени и отчеству. В армии Ивана так не называли по молодости лет. – Партизаны плохо владеют оружием. Не знают его. Надо бы научить.

– Да, боевой подготовкой надо серьезно заняться, – согласился Титов и после паузы добавил: – А комиссар, видно, парень головастый. Вчера говорит: надо в землю зарываться, блиндажи и землянки строить, а то, чего доброго, как шандарахнет с воздуха – и от нашего штаба только мокрое место останется.

Егорову приятно, что Свиридочкин нравится Титову: хорошо будут работать.

– Он дело говорит. Надо приказать командирам отрядов строить блиндажи с бревенчатым перекрытием. Оборудовать на всякий случай запасные командные пункты и базы.

Титов, склонясь над столом, записал себе в блокнот: "Блиндажи, боевая подготовка, продовольствие, боеприпасы".

Через полчаса в отряды был послан составленный начальником штаба приказ.

2

Вот оно, оказывается, как получается: загадаешь одно, а выходит совсем по-другому. Недаром же люди говорят: никогда наперед не загадывай и не скажи «гоп», пока не перепрыгнул. Знала про это Прокопиха, да вот размечталась, на хорошее понадеялась. А кому не хочется о хорошем помечтать, кто не ждет добра в свой дом? И она ждала. Самую большую отраду свою – сыночка единственного – ждала целых четыре года, все глаза на фотографии проглядела, налюбоваться не могла. Вот он молоденький, совсем еще мальчик, курсант военного училища. И гимнастерка на нем ладная, суконная, с петлицами, и фуражка форменная со звездой, а в петлицах две серебряные буквы «СУ». Что они обозначают, бог его знает. Спрашивала у своих деревенских хлопцев – тоже толком не знают. Одни говорят, что это значит «самый умный», а другие и совсем что-то несуразное плетут, будто буквы эти означают «сын урагана». Какого еще урагана, когда это ее и покойного Прокопа сын. Аким так тот так объяснил: буква "С" обозначает название города, в котором Емельян учится, а "У" – просто «училище». Может, Аким и прав, только «самый умный» ей больше нравится. И еще другие фотографии – уже лейтенантские, вместо букв два кубика в петлицах и ремень через плечо. Без фуражки – волосы красивые-красивые, как у Прокопа, когда он из Петрограда приехал. И глаза на карточке Прокоповы, а вот нос и губы – это уже ее, Анны Сергеевны. На границе служит, большим начальником. Это в двадцать-то лет. Вот и ждала его Прокопиха таким, думала, приедет в Микитовичи начальником, орлом-молодцом, как Иван Титов приезжал. Все на нем с иголочки, сапоги хромовые, ремни новые, все блестит, скрипит. Девушкам загляденье, ребятам зависть, а родителям радость. Получилось не так.

Пришел тайком на один денечек, от людей прятался и тайком уехал, даже не попрощавшись с матерью толком, и разглядеть его как следует не успела, и поговорить обо всем не поговорила. Даже не спросила, есть ли невеста у него. Иван Титов так тот перед самой войной женился, москвичку взял. Красивая, говорят, в техникуме училась. Иван серьезный и самостоятельный. А ее Емельян хоть и начальник, а все ж дите еще – худенький, щупленький такой.

Лето кончилось. Колхозную землю по распоряжению оккупационных властей поделили между крестьянами. Люди отнеслись к этому дележу без всякого интереса, однако урожай с полученных наделов убирали – не пропадать же добру. Немцы рассчитывали осенью реквизировать у крестьян хлеб и картофель для нужд рейха, как реквизировали до этого скот.

Анна Сергеевна от надела отказалась: с нее хватит и того, что выросло на приусадебном участке. Ячмень она сжала, сама валиком обмолотила. И в землю зерно попрятала от немцев. На год ей хватит, а там, бог даст, и война кончится. Осталось только картофель выкопать. А ячмень уродился славный. И картошка неплохая. Скотины, жалко, нет. Хотя б поросеночка или козу. Да что ж поделаешь, придется с хлеба на картошку перебиваться. Лук есть, капуста будет, огурцов немножко. Где-то еще припрятано четыре куска сала. По праздникам можно суп приправить да сиротку подкормить. Исхудала девочка – не привыкла к деревенской еде. Прокопиха и не знает, чем кормить Бэлочку. Считай, и живет на одних яблоках да сливах. Яблок у Прокопихи порядочно. Белый налив и титовку уже сняла, на чердак положила. Это для девочки. Из слив варенья наварила, в погреб запрятала. Тоже для ребенка. Антоновку еще не трогала – не время – пусть зреет. Потом можно будет в капусте заквасить и на чердаке заморозить. Пускай ест на здоровье. Ребенок, да к тому ж городской. Не то что свои деревенские. Эти все съедят, что ни дашь.

Бэла из дому выходит редко, чтоб на глаза полицаям или немцам не попасть. Свои – ничего, в селе уже все знают, что у Прокопихи живет девочка, догадываются, что никакая она не племянница и не родственница Глебовым, а просто сиротка из города, родителей ее – евреев – фашисты куда-то увезли. Свои не донесут. Напротив, жалеют девочку. Приходят бабы, тайком приносят Прокопихе кто что – кто стакан меду, кто крынку молока, кто творогу. А одна принесла большой кусок пожелтевшего прошлогоднего сала.

– Зачем ты, Прасковья, у тебя свои дети? – отказывалась Прокопиха.

– Бери, Ганна, мои как-нибудь: им что сало, что картошка. Умирать – так все вместе умрем.

– Спасибо тебе, Прося, может, бог даст, и не умрем, – трогательно поблагодарила Прокопиха.

– Ну как она? Тоскует? – Прасковья кивнула на дверь второй комнаты, где была Бэлочка.

– Первые дни очень горевала. Все плакала. Одна боялась оставаться в хате. Я или на огород выйду, или на речку, или по дрова в лес пойду – вернусь, а она плачет. "Что ты, говорю, деточка, ты ж не бойся, никто тебя не тронет, мою славную". А она говорит: "Домой хочу, к маме хочу!" И еще больше в слезы. Убивается. Еле-еле успокою ее, возьму на руки, приласкаю, сказку расскажу. А сказки ой как любит слушать! И все просит: "Расскажи, тетя, еще. Только страшные не надо". Без сказки не уснет. А то и сама мне станет рассказывать. Да такие интересные, что я никогда и не слышала.

Ночи становились длинней и прохладней. Реже появлялось солнце, чаще хмурилось небо, с деревьев падал лист, а в палисадниках увядали георгины и золотой шар.

Все реже заглядывали в Микитовичи полицейские Грач и Драйсик. Чаще люди стали говорить о партизанах. И Анна Сергеевна разрешила Бэле выходить в сад. Девочке действительно было тоскливо сидеть одной в хате. Анна Сергеевна копает в огороде картофель, а Бэла играет под яблонями, собирает сбитую ветром антоновку, ловит муравьев и улиток. Однажды прибежала из сада на огород взволнованная:

– Тетя Аня! Смотрите, кого я поймала!

Осторожно разжала маленькие ладошки, и Анна Сергеевна увидела в руках девочки обыкновенного лягушонка. Мыши и лягушки всегда вызывали у Прокопихи чувство брезгливости, но сейчас она не закричала испуганно, как бы закричала на Емельяна в подобном случае, а только сказала:

– Ай-яй, дитятко, зачем же ты эту гадость в руки берешь? Брось ее, она нехорошая, противная.

– Нет, тетя Аня, она хорошая, маленькая и совсем не кусачая, – весело возразила девочка. И Анна Сергеевна впервые увидала в больших темных детских глазах искорки радости. И от этих искорок на душе Прокопихи вдруг потеплело, расцвело, и она, скрестив на груди землистые руки, молча смотрела на девочку новым, оттаявшим взглядом, полным умиления и внезапной радости, и улыбалась во все свое серое осунувшееся, иссеченное мелкими морщинами лицо. Пожалуй, нет большего горя и душевной боли, чем видеть страдания детей, будучи не в силах помочь им, и нет большей радости на земле, чем разделять детскую радость, слышать звонкий задорный смех ребят, видеть цветущие забавные мордашки, их глазенки, полные беззаботного счастья и наивного озорства.

Потом весь остаток дня Бэлочка забавлялась в саду с этим лягушонком, строила ему на грядках домик и очень огорчилась, когда лягушонок не пожелал жить в домике и куда-то ускакал.

Вечером перед сном донимала Прокопиху:

– Он найдется? Он в домике будет спать? Я ему там постельку постелила. А его никто не раздавит?

Она искренне беспокоилась за судьбу маленького лягушонка, такого беспомощного и безобидного. И Анна Сергеевна подумала: "Жаль, кошку уничтожили проклятые полицаи. А то бы забавлялось дите". И пообещала:

– Я тебе котеночка принесу. Хорошенького, маленького. Ты будешь с ним играть, молочком кормить…

И тут же с огорчением вспомнила, что молока в доме нет и котенка кормить нечем. Но Бэлочка уже ухватилась за обещание Анны Сергеевны и атаковала вопросами:

– А где вы его возьмете? А он какой – беленький или черненький? Он меня не оцарапает?

На все ее вопросы Анна Сергеевна отвечала обстоятельно и с охотой и была довольна, что так неожиданно удалось отвлечь девочку от грустных мыслей и переживаний.

По вечерам в доме огня не зажигали. Спать ложились рано, и уже в сумерки село казалось безлюдным, необитаемым. Ужинали иногда в потемках и, хотя в постель ложились рано, долго не засыпали, тревожно вслушивались в настороженную тишину ночи.

Однажды в полночь тишина лопнула, взорвалась, яркими сполохами осветилось над городом небо, словно растревоженные собаки пролаяли пулеметы и автоматы, и эти неожиданные сполохи видели и слышали деревни и села, расположение от районного центра за десять и больше верст. А на другой день в Микитовичах узнали, что ночью партизаны напали на город, разгромили немецкий гарнизон, подожгли нефтебазу, картонную фабрику и хлебозавод, взорвали мост через реку и эшелон с боеприпасами. А на самую вершину дуба-великана кто-то водрузил красный флаг.

Пожилые люди с надеждой вздохнули, молодежь ликовала: значит, не так сильны оккупанты. И даже те, кто прежде согнулись под непосильным бременем обреченности, вдруг расправили плечи. Оказывается, есть еще силы у русских не только там, на фронте, но даже здесь, на порабощенной земле, способные бросить дерзкий вызов жестокому, кровожадному врагу. Целый день районный центр находился в руках партизан. А вечером они организованно, с достоинством и спокойствием победителей, прихватив богатые трофеи, ушли в лесную ночь.

Немцы опомнились на другой день, когда след партизанский простыл. Обычно гитлеровцы срывали зло за все свои неудачи на мирных гражданах. По всему району начались карательные операции. В Микитовичи два отделения гитлеровцев и два полицейских – Грач и Драйсик – на двух машинах ворвались после полудня. День стоял пасмурный, небо со всех сторон заволакивали серые рыхлые тучи – похоже было, что к вечеру соберется дождь.

Анна Сергеевна в этот день пробовала копать картофель, да бросила – руки не слушались, за все бралась и ничего делать не могла, места себе не находила. Весть о налете партизан на районный центр разволновала ее. Она была убеждена, что это он, ее сын, это Емельян мог совершить такое. В ту памятную ночь, когда был дома, он рассказывал ей, как застава его громила фашистов в первый день войны, как потом они на трофейном танке давили целые колонны иродов, как освободили тысячу военнопленных и захватили самолет. Нет, Анна Сергеевна ни капельки не сомневалась – это его рук дело.

Она чувствовала, как огнем горит ее лицо, бурлит кровь,

Дает покоя. Это радость и гордость за сына поднялась в ней горячей крутой волной и зовет куда-то, влечет, точно хочет поднять ее над землей, чтобы оттуда, с подоблачной высоты, прокричать людям: "Вы слышите, люди добрые!.. Это мой сын Емелька и его боевые товарищи освободили город от проклятых фашистов!.. Будьте все такими храбрыми и сильными, люди, и тогда мы всю землю нашу освободим от поганой нечисти!"

Ей хотелось пойти к Прасковье и поделиться своими чувствами и радостью. Но в это время с гулом пронеслась по улице грузовая автомашина и остановилась на краю села прямо у Прокопихиной избы. Анна Сергеевна была в комнате и, услыхав шум мотора, встревоженно выскочила в сад, где играла Бэлочка. Двое немцев и полицейский Грач решительно шли к ее дому. (Вторая машина с солдатами и полицейским Драйсиком осталась на другом конце села. Каратели оцепили село и решили прочесать его двумя встречными потоками.)

– Где прячешь партизан?! – грозно и как-то неистово закричал на Прокопиху Грач и, очевидно зная, что никаких партизан здесь нет, чтобы показать хозяевам свое рвение и преданность, первым смело вошел в избу. Быстро осмотрел обе комнаты, заглянул под кровать и в погреб, забежал в чулан, поднялся на чердак. А тем временем два других солдата осмотрели пустой сарай, где когда-то водилась скотина, и даже уборную. Не найдя никого, они приказали Прокопихе вместе с девочкой идти к школе, "на митинг", а сами ворвались уже в соседний дом.

Перепуганная Анна Сергеевна пошла по селу, поспешно соображая, где бы ей понадежней укрыть Бэлочку. На площадь к школе фашисты сгоняли всех поголовно, от грудного ребенка до столетнего старика. Анна Сергеевна думала теперь только об одном: как спасти девочку. Дед Евмен стоял возле своей подслеповатой, такой же ветхой, как и он сам, избы и с беспокойством глядел на улицу уже плохо видящими глазами. Остановил Прокопиху вопросом:

– Что там, Ганна, стряслось – машины понаехали?

– Пойдемте, дедушка, в хату, все расскажу, – взволнованным полушепотом сказала Анна Сергеевна и потащила за собой Бэлочку в избу одинокого старика.

Пока дед Евмен, похожий на Сергия Радонежского, ковылял на своих ревматических непослушных ногах, Анна Сергеевна успела осмотреть все его жилище в надежде найти укромное местечко для Бэлочки. Оставив девочку в избе, она встретила старика в сенях и шепотом все объяснила ему. Озадаченный дед задумался. Потом предложил не очень уверенно:

– Может, в погреб?

– Нет, нет, погреба осматривают, – возразила Прокопиха. – Вот разве посадить под кадушку?

– Тогда лучше в печь. Печь у меня сегодня не топлена. Свернется калачиком, чугунами заставим, заслонкой прикроем.

Анна Сергеевна ухватилась за это предложение, нашла его самым разумным и быстро, не теряя ни минуты, уговорила девочку залезть в печь и там сидеть тихонечко, притаясь. Бэлочка все это приняла как должное, без единого звука полезла в печь и, прижавшись к стенке, легла на постеленную ватную дедову фуфайку. Анна Сергеевна понаставила в печь больших чугунов, и, только когда закрывала заслонку, девочка спросила ее шепотом:

– А когда мне вылезать?

– Я за тобой приду, маленькая. Когда немцы уедут, я за тобой приду. Ты жди меня, детка. Лежи тихонечко и жди.

Во дворе она задержалась на минуту, взглянула в мохнатое сивое лицо старика, выдохнула: