Текст книги "Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 41 страниц)
– Пойдем ко мне в комнату. – Он взял ее за руку.
– Я должна сейчас уйти. К подруге. У нее что-то случилось. Потом расскажу. Ладно? Я вернусь, и мы поговорим. Ты дома будешь?
Она явно торопилась. Емельян не стал задерживать. Он думал о тайне "девичьей". Но ведь Савинов был там. Целую ночь. О какой же тайне может идти речь?
Потом приблизительно через час к нему зашел Иван Титов. Он был взволнован. Рассказал, что сегодня с ним разговаривал оперуполномоченный особого отдела, интересовался сестрами Шнитько, которых в чем-то подозревают.
– Я зашел предупредить тебя на всякий случай, – глухо, натянутым голосом произнес Титов. – Не влипнуть бы в неприятную историю.
– Я знаю, – прервал его Емельян. – И больше на эту тему не будем говорить. И ни о чем меня не спрашивай. Только ответь мне: ты был в их спальне?
– Нет. И вообще я в этом доме всего в пятый раз. В первый раз при мне здесь был молоденький летчик, который хотел жениться на Гале. Парень довольно болтливый. Во второй раз я был один, вернее, с Галей – Марьяны дома не было. В третий раз мы были вчетвером: инженер-майор, я и сестры. В четвертый раз с тобой и вот сейчас…
Помолчали. Спокойная линия бровей Ивана дрогнула.
– Когда вот так все взвесишь, продумаешь, действительно многое в их поведении кажется странным. Уж очень заботились, чтоб мы не были трезвыми. Интересовались новыми танками. Мы как раз получили "тридцатьчетверки". А знаешь, Емельян, не лучше ли тебе уйти сейчас на другую квартиру, подальше от греха.
– Нет, теперь нельзя, – категорично отклонил Глебов. – И ты учти: при встрече с Марьяной или Галей не подавай вида. Будь таким, каким был.
Иван пристально посмотрел на друга – в глазах его стоял открытый, явный вопрос. Емельян кивнул дружески, и в этом кивке, в глазах с грустными блестками, в уголках насмешливых губ Иван разгадал бессловесный ответ: не спрашивай, так нужно. Он понял, что Емельяну известно гораздо больше, чем знает он, Иван Титов.
Титов сидел недолго. Через час после его ухода вернулась с работы Марьяна, спросила, заглянув в его комнату:
– Ты не спишь? У тебя кто-то был? Не Савинов?
– Иван был, – вяло ответил Емельян.
– А Савинов? Мне привет не передавал?
– Не понимаю, что ты в нем нашла, – так же вяло, с легкой ухмылочкой произнес Емельян. – Циник он. А я циников не люблю. И тебя не понимаю.
– Да где тебе понять! Ты и Галину не понял. Малыш. – В ее голосе все те же снисходительно-иронические нотки. – А у нее такие женихи были!
– Слыхал, сама рассказывала, – перебил Емельян. – Только ведь ей не женихи нужны…
– Как сказать. Значит, не нашла по душе.
– По душе, – большие глаза Емельяна сощурились, затрепетали длинными ресницами. – Что вы понимаете в душе?
– А вы, а ты? – подхватила быстро Марьяна. – Ты много понимаешь? Девчонка в него влюбилась, а он о душе рассуждает.
– Больно влюбчивая твоя девчонка, – язвительно бросил Емельян. – В Ивана влюблялась, в какого-то мальчишку-летчика – тоже.
– В мальчишку, ха-ха-ха, – деланно расхохоталась Марьяна. – Как будто сам не мальчишка. Да он точно твоих лет. И к твоему сведению, не Галя в него влюблялась, а он в Галю. – Села рядом на кровать, запросто обняла Емельяна, поучала дружески-покровительственно: – Да ты не ревнуй. Галка будет верная, преданная тебе жена, она тебя любит и никого до тебя не любила. Все было так – баловство.
– Баловство, в результате которого дети рождаются…
– Ах, милый мой мальчик, – она запустила свои пальцы в его каштановую шевелюру. – Ты плохо еще разбираешься в жизни. Живешь по книгам. А в книгах все не так. Я знаю Галку: если она полюбит, то на всю жизнь. Ей Иван нравился. Но он человек несвободный, у него невеста. – И сразу, без паузы: – Когда Савинов зайдет?
– Скучаешь?
– Немножко.
– Хорошо, завтра специально разыщу его, скажу, что соскучилась.
– Скажи.
И он действительно сказал Савинову в конце следующего дня. Разговор был долгий и обстоятельный. Емельян выкладывал свои предположения, анализировал факты вчерашнего дня. Для него проблемой номер один была "девичья". Что происходит там, за наглухо запертой дверью, ежедневно в семь часов вечера? Савинов слушал внимательно, ход мыслей Емельяна ему нравился, и это внушало ему доверие. Савинов становился более откровенен. Наконец сказал:
– Говоришь, ежедневно в девятнадцать ноль-ноль? Хорошо, сегодня Галя задержится на работе. Домой вернется часа на два позже. Но ты будь дома в девятнадцать ноль-ноль. Понаблюдай.
Да, Галя не вернулась домой, как всегда, в седьмом часу. Но без четверти семь пришла Марьяна. К Емельяну в комнату не заглянула, лишь, проходя мимо его двери, спросила:
– Дома, мальчик?
– Что так рано? – вместо ответа спросил он вдогонку.
Но она не ответила, она торопилась – Емельян это чувствовал по ее походке и голосу. Выждав несколько минут, он прошел в гостиную. Через плотно закрытую дверь из спальни доносились шорохи. Значит, Марьяна там. Потом все стихло. Емельян сел на подоконник рядом с дверью в спальню, прислушался. Тишина – ни звука, ни шороха. В нем разгорелся азарт разведчика. Как ему хотелось сейчас распахнуть дверь и внезапно переступить порог "девичьей"! Но он знал: дверь заперта на английский замок. Савинов намекнул, что ключ у него от этого замка уже есть, но сообщил, что изнутри комнаты дверь запирается на засов. Емельян нетерпеливо смотрел на часы – медленно ползла стрелка. Ровно в семь он позвал:
– Марьяна, к тебе можно? – Потом негромко постучал, повторив свой вопрос. Никто не отозвался. Точно никого там нет и не было. Он снова сел на подоконник и весь превратился в слух. Невероятно медленно ползло время. Ходики мешали слушать – он остановил маятник. Минут через десять в спальне снова послышались шорохи, затем было слышно, как осторожно отодвигали засов, щелкнул замок, открылась дверь. На пороге стояла Марьяна. Она не стушевалась, увидев сидящего на подоконнике Емельяна, не удивилась, точно знала, что он здесь, только спросила, не закрыв за собой дверь:
– Ты меня звал?
– А ты не слышала?
– Заходи, – вместо ответа позвала его в спальню. – Садись.
Емельян не сел. Он подошел к туалетному столику, посмотрел в зеркало, потом мельком оглядел комнату и сказал с наивным восторгом:
– Как уютно у вас! Хорошо!.. А у меня на заставе – две комнаты, сарай сараем. Эх, не хватает женских рук. Надо жениться.
Он опустился на плюшевую банкетку, чувствуя, как внимательно слушает его и наблюдает за ним Марьяна. Поднял на нее грустновато-лирический взгляд, сказал:
– Что, думаешь, не женюсь? Женюсь, как тот летчик: выйду на улицу и первой встречной сделаю предложение.
Наступил, пожалуй, самый острый и напряженный момент, психологический поединок.
– Ты только это мне хотел сказать?
– Нет, Марьяна, – он устало вздохнул. – Я хотел доложить тебе, товарищ начальник, что приказание твое выполнил: Савинову сообщил о твоих вздохах о нем. Он обещал зайти.
– Когда?
– А черт его знает, не спросил… И еще я хотел тебе сказать, что по уши влюбленная в меня твоя сестричка, кажется, начала мне изменять. Вчера вечером куда-то скрылась, сегодня тоже почему-то не явилась вовремя. А я ее тем не менее жду. Может, не стоит? Как ты думаешь?
– Ревнуешь?
– Возможно.
– Значит, любишь. Это к лучшему. А мне надо бежать на работу.
– Ты разве не совсем?
– Да нет, на минутку отпросилась. Думала Галю увидеть, а ее почему-то нет. Ты дома будешь? Скажи ей, что я приходила, что она мне нужна.. Была нужна. Теперь обойдусь. Ну, я побежала. А с Галкой поговори. По-хорошему. Женщины ласку любят.
Она ушла так же торопливо, как появилась. Вслед за ней вышел из дому и Емельян, и через полчаса он уже разговаривал с Савиновым.
5
Последнюю неделю Марьяна жила в постоянной тревоге. Для волнений и беспокойства было достаточно оснований. Работая агентами гитлеровской разведки, сестры Шнитько имели очень ограниченный, но едва ли не самый ответственный круг обязанностей. Сами они не занимались сбором разведывательных сведений, это делали рядовые агенты, с которыми сестры не имели никакой связи. Шпионские сведения сосредоточивались в руках резидента, работавшего аккордеонистом в джазе ресторана «Москва». Только с ним одним имела дело Марьяна, только его одного знала и ему подчинялась. Он регулярно снабжал ее информацией, которую сестры Шнитько ежедневно передавали за рубеж по прямому секретному телефону.
Неделю назад аккордеонист поручил Марьяне сообщить за рубеж о том, что за ним установлена слежка советских органов государственной безопасности и что его могут арестовать в любую минуту. Резидент просил своих хозяев разрешить ему уйти за границу и тем самым избежать не только ареста, но и провала всей агентурной сети. За время совместной работы Марьяна изучила аккордеониста и была почти убеждена, что, если его арестуют, он выдаст всех своих подчиненных, в том числе и ее. Марьяна с нетерпением ждала разрешения хозяев резиденту покинуть пределы СССР, однако из-за рубежа сообщили, что опасения аккордеониста напрасны, что, по имеющимся там данным, он находится вне подозрений, и поэтому предлагали ему продолжать работу. Позавчера резидент опять повторил свою просьбу, при этом он сообщил, что его дальнейшая связь с сестрами Шнитько и другими агентами стала рискованной, так как ареста ему все равно не избежать: за ним установлено круглосуточное наблюдение.
Марьяна искала пути, как бы отвести от себя подозрение. Одним из них она избрала знакомство и дружбу с работником особого отдела Савиновым. Но уже после первой встречи с Савиновым она поняла, что путь этот ничего решительно ей не даст: Савинов явно играл, притом по его поведению Марьяна успела понять, что дом Шнитько находится под наблюдением. Тогда она решила показать Савинову и "девичью" комнату – пусть, мол, убедится, что сестры Шнитько ничего от него не скрывают, что им некого и нечего бояться. Поведение Емельяна до последнего времени успокаивало ее: ей хотелось думать, что ее квартирант решительно никакого отношения к контрразведке не имеет, но вчерашняя выходка Емельяна заронила в ее душу подозрения и тревогу. Какое-то предчувствие подсказывало ей, что тучи сгущаются над ее головой. Вчера она даже посоветовала резиденту скрыться, не дожидаясь разрешения на это хозяев. Иначе будет поздно. Резидент согласился с ней и просил сегодня же сообщить об этом за рубеж, спросив, кому он должен немедленно передать всю агентуру. Словом, разговор сегодня по телефону должен быть серьезным, поручить его Гале было нельзя, и Марьяне опять пришлось отпрашиваться с работы "на часок".
Без четверти семь она пришла домой. Галя уже вернулась к этому времени с работы и поила занемогшего Емельяна крепким чаем.
– Что с тобой случилось, малыш? – спросила Марьяна, стараясь ни голосом, ни взглядом не выдать своего волнения. В болезнь Емельяна она не очень верила. Тревожил ее и утренний визит Савинова, о чем ей сообщил аккордеонист еще днем. Почему Глебов не ушел на работу, зачем приходил утром Савинов? Эти вопросы не давали ей покоя.
– Ты заболел?
– Наверно, отравился, – нехотя ответил Емельян. – Сильная рвота, голова болела. Но сейчас, кажется, все прошло.
– Тебя кто-нибудь навещал? – спросила без особого ударения, будто просто к слову. Емельян понимал тайный смысл этого вопроса, отлично знал, что ее тревожит. Ответил все с той же вялостью, почти равнодушием:
– А кто меня навестит? Иван не знает. Савинов приходил, так он не ко мне. По тебе соскучился.
– А что, он не знает, что я днем на работе?
Емельян пожал плечами. Он видел, как напряжено, сосредоточено на нем внимание Марьяны, как она ловит уже не только слова его – словам она не доверяет, – а ударение, окраску слов, каждый жест.
– Не знаю. Он почему-то решил, что у тебя выходной. Что приготовить на ужин? – заботливо поинтересовалась Марьяна. – Ты скажи, Галя приготовит.
– Ничего не нужно. Чайку попил – и достаточно.
Она ушла в "девичью". Время приближалось к семи. Когда сестры заперлись в спальне, Галя спросила:
– Ты чем-то расстроена. Что-нибудь случилось?
Ты думаешь, он действительно заболел или притворяется? – вместо ответа спросила Марьяна. Они говорили вполголоса, отойдя от двери.
– Мне кажется, он подослан к нам, – задумчиво произнесла Галя. И, печально вздохнув, добавила: – Ах, скорей бы война, что ли.
– Спокойно, девочка, бог даст – все будет хорошо. Это нервы. Малыш для нас безопасен. – Марьяна успокаивала не столько сестру, сколько себя. И все же в словах ее звучала сухая суровость. – На всякий случай иди к нему. А я полезла. – И повела взглядом по ковру, под которым был люк погреба.
Галя вышла в гостиную и защелкнула за собой дверь "девичьей". Емельян с книгой в руках сидел на диване. Поднял на нее усталые глаза, предложил неопределенно:
– Может, в кино сходим? А, Галочка? Скучно что-то. Домой захотелось, на заставу. Сядь со мной, посидим, помолчим. Тебе не скучно?
Галя села рядом. Емельян обнял ее, привлек к себе.
Она молчала, глядела перед собой отрешенным взором, и Емельяну показалось, что глаза ее, такие грустные, беззащитные, наполняются слезами. И ему почему-то вдруг стало жаль эту красивую девушку, которая так нелепо загубила свою жизнь. А ведь она могла быть счастливой, могла любить, быть женой, матерью. Он разглядывал ее профиль и видел не живое лицо, а мраморное изваяние. И руки ее, которые он держал, казались тоже безжизненными, холодными.
И вдруг, точно из преисподней, раздался крик ужаса. Оба узнали голос Марьяны. Галя рванулась, хотела встать, но Емельян силой задержал ее, заставил сидеть, спросил спокойно:
– В чем дело? Что случилось?
– Пусти! – ощетинившись всем худеньким телом, вдруг приобретшим невероятную силу и упругость, снова рванулась Галя, но Емельян крепко держал ее руки.
Спустя минуту дверь спальни отворилась, и в гостиную вышла в сопровождении Савинова Марьяна Шнитько со сбитой прической и перекошенным бледным лицом. Глядя на Емельяна ненавидящими, точно источающими раскаленные иглы глазами, она сказала, задыхаясь:
– Ну, малыш… запомни… Этого тебе не простят…
Провал сестер Шнитько и аккордеониста, который был арестован в тот же день, для гитлеровской разведки был невосполнимой утратой. На той стороне считали, что операцию по раскрытию Шнитько провел Емельян Глебов, имя которого накрепко запомнили в фашистской разведке.
Когда задержанный при попытке уйти за границу Юзик Шидловский с угрозой говорил Глебову, что ему не простят смерти фашистского агента Зенона Шидловского, Емельян вспомнил почти те же слова Марьяны Шнитько. Ему угрожали. А он как ни в чем не бывало продолжал нести свою нелегкую службу, лучше и желанней которой для него не было на целом свете.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ВОЙНА НАЧНЕТСЯ НА РАССВЕТЕ
1
Лето шло сочное, ароматное, с теплыми короткими дождями, буйством трав, терпкими запахами полей и лугов, с птичьим разгулом лесов. Утра были звонкие, искристые, в россыпях алмазов в траве и золотистых блестках листвы; полдни – тихие, высокие, голубые, с парусами белоснежных облаков в небе и ослепительно радужной пестротой красок на земле; вечера – мягкие, златотравые; закаты – огненные, торжественно величавые, как половодья, задумчивые и чего-то ждущие; ночи – короткие, ядреные и тревожные. Эх, ночи, беспокойные пограничные ночи!.. Сколько дум, волнений и забот рождали они в сердце лейтенанта Глебова! И не было ночи, чтобы он не выходил на границу проверять наряды. Пограничники к этому привыкли – знали, что обязательно ночью встретятся на участке с начальником заставы, от которого не скроешь ни малейшей оплошности в службе. И поэтому старались изо всех сил. Бдительность, смекалка, находчивость были заповедями каждого пограничника.
Боевую задачу наряду на охрану границы Глебов почти всегда ставил у ящика с рельефом местности и тут же требовал от пограничников решить две-три вводные задачи, которые он придумывал всегда с большой изобретательностью. Эти задачи-летучки воспитывали в пограничниках сообразительность, находчивость, хитрость. Ночная служба составляла особую заботу Глебова. Днем большая часть участка заставы отлично просматривалась с наблюдательной вышки, на которой от рассвета дотемна нес службу часовой-наблюдатель. В дневное время подвижные наряды высылались только на правый фланг, в березовые рощи и заросли кустарника. Зато ночью несколько пар пограничников несли службу по всей линии границы.
Много стоило Глебову сил и труда, чтобы научить пограничников слышать и видеть в темноте, передвигаться бесшумно, маскироваться так, что не заметишь, пока не наскочишь. Сам он был прирожденным разведчиком. Ночь считал своей стихией. Ходил по-кошачьи мягко, бесшумно, ступая на носки, зорко всматривался в темноту, чутко прислушивался. Ему были знакомы ночные шорохи и звуки, понятны неясные силуэты и очертания предметов, известен до последней тропки и кочки рельеф под ногами. И все, что он умел и знал, он хотел передать своим подчиненным, жаждал видеть их такими, как он сам, и верил, что это возможно. Видеть и слышать ночью, "читать" следы и звуки, ландшафт и животных – всему можно научиться. К занятиям по службе и тактике Глебов всегда готовился с каким-то азартом и вдохновением, проводил их живо, увлекательно. Как разведчики и пограничники, его подчиненные были подготовлены великолепно, потому и не было на участке заставы Глебова прорывов через государственную границу.
Однажды появилась мысль написать статью о подготовке разведывательных групп для действия в тылу противника. Сказывалась, должно быть, прошлая работа в газете. Статью Емельян писал урывками в течение недели, потом переписал начисто четким почерком и послал в Москву в военный журнал. Прошло полгода, а из редакции, как говорят, "ни ответа ни привета". Напоминать не стал: молчат – значит, не подошла.
Обычно Емельян выходил на границу ночью. Сегодня ему захотелось днем осмотреть весь участок, пройти от "стыка" до "стыка": что-то тревожило его и звало, напряженная активность на сопредельной стороне не давала покоя. Тот берег реки был почти сплошь лесистый, укрытый от наблюдения с нашей стороны. Что там происходило под темными кронами вязов, кленов и тополей, Глебов толком не знал, но, по весьма отрывочным данным, догадывался, что готовится там нечто необычное и серьезное. О решении Гитлера напасть на СССР разговоры ходили давно: разные были толки и кривотолки, даже точную дату называли, когда должно произойти вторжение фашистских войск, – 21 мая. Но вот срок этот миновал, а война не началась.
Наверно, у каждого человека, особенно живущего вблизи границы, насчет войны были свои мысли и мнения. Были они, разумеется, и у лейтенанта Глебова. Прежде всего он не верил в искренность фашистов, подписавших советско-германский договор о ненападении, и считал, что рано или поздно он будет нарушен Гитлером, для которого – а в этом Глебов был убежден – не существовало никаких моральных или этических норм. Фашизм – это оголтелая банда головорезов, рассуждал Глебов, а что для бандитов совесть и честь, что для них обязательства, договоры? Так, клочок бумаги. Поэтому Глебов в любой день ожидал неприятности с той стороны. И уж привык к такой мысли.
Поглощенный ежедневными заботами по охране границы, на которой враг с весны 1941 года начал проявлять особую активность, лейтенант Глебов как-то не находил времени, чтобы серьезно подумать о том, что и как будет делать его застава в случае военного конфликта. С детства ему внушили, что Красная Армия будет бить врага только на его собственной территории – об этом пели в песнях, писали в книгах, журналах и газетах, этому учили в военном училище, и уже сама собой такая доктрина виделась Глебову в конкретных образах: как только гитлеровские войска перейдут государственную границу, даже не успеют перейти, а только попытаются, как навстречу им хлынет сокрушающая все лавина советских войск, и враг под ее натиском обратится в паническое бегство. Но даже при таком блестящем варианте Глебов понимал, что пограничникам придется принять на себя первый и очень жестокий удар, не позволить врагу форсировать реку, может, ценой больших жертв. Так он рассматривал основную боевую задачу своей заставы. И когда он попытался на миг представить себе этот первый бой, у него возникло много неясных вопросов: где и как противник станет форсировать водную преграду, как лучше встретить его огнем? Не только эти, но и другие вопросы, сомнения, заботы заставили Глебова ясным июньским днем еще раз внимательно осмотреть вверенный ему участок государственной границы.
Он решил идти пешком, так лучше. С ним шел ефрейтор со смешной и длинной фамилией – Шаромпокатилов, веселый симпатичный юноша, отличник боевой и политической подготовки, певец и баянист – словом, душа коллектива, один из тех, которые есть почти во всех воинских подразделениях. Неделю назад, после того как миновало нареченное число 21 мая, была снята усиленная охрана границы, жизнь заставы начала входить в нормальную колею: служба, учеба и короткий досуг.
На спортивной площадке в тени могучих тополей политрук Махмуд Мухтасипов занимался с пограничниками физической подготовкой. Такое нечасто встречается, чтобы политработник руководил занятиями не по своей непосредственной специальности. Мухтасипов же, сам спортсмен, ловкий и сильный, очень деятельный и трудолюбивый, по собственной инициативе занимался с бойцами физической подготовкой. Человек атлетического телосложения, статный, точно вылитый из бронзы, он в совершенстве владел всевозможными приемами рукопашной борьбы и теперь этот свой опыт передавал подчиненным. Занятия проходили очень живо, интересно, никто не скучал.
Глебов остановился в сторонке и залюбовался своим политруком. До чего же ловок, черт! Как он действует штыком, прикладом, лопатой, как голыми руками обезоруживает вооруженного, наносит молниеносные удары и увертывается из-под удара!.. Постоял немного, повернул на тропку, которая вела в сторону границы, на левый фланг участка. Неожиданно взглянул на вышку, которая была метрах в ста от него, и замер в недоумении: на самой верхней площадке рядом с двумя бойцами сидела овчарка и, навострив уши, тоже глядела в сторону границы. По силуэту Глебов догадался, что это Казбек.
– Это что еще за фокус? – спросил Глебов недовольным тоном и, не дожидаясь, что на это ответит Шаромпокатилов, быстро зашагал к вышке.
Василий Ефремов, не спускаясь вниз, доложил, как всегда, не очень четко, проглатывая то начала, то окончания слов:
– Товари лейтенант, часово набльно пункта ефрейтор Ефрем. За время сения службы ничего существенного наблюдаемом участке не замечено, кроме вчерашней подзорной трубы: в кустах на сопредельной стороне вижу блеск окуляров.
– Стереотрубы, Ефремов, – без улыбки поправил Глебов. – Когда научитесь называть предметы своими именами?
– Только, по-моему, товарищ лейтенант, там не стереотруба, а что-то другое, – сказал армейский сержант. Он вел наблюдение в стереотрубу, в то время как Ефремов пользовался обыкновенным полевым биноклем.
Этот блеск окуляров заметил вчера с вышки Ефим Поповин. Особого значения Глебов такой детали не придал, но, принимая суточное решение на охрану, в погранкниге в графе "Обстановка на участке" записал: "Весь день противник вел наблюдения за нашей стороной в стереотрубу в квадрате 6". Глебов не ответил сержанту – решил проверить лично, когда выйдет к реке, а Ефремову приказал спуститься вниз. Казбек тоже было встал, хотел пойти следом за хозяином, но Ефремов грозно цыкнул на него, приказал сидеть.
– Каким образом Казбек оказался на вышке? – строго спросил Глебов.
– По лестнице взошел, – виновато моргая глазами, ответил Ефремов; неуклюжие острые плечи его задвигались.
– То есть как взошел?
– Я позвал, думал, не сумеет подняться, а он поднялся.
– Ну и что дальше?
– Ничего, товарищ лейтенант, помогает мне наблюдать за участком. У него зрение лучше человеческого: без бинокля все замечает.
– А если бы он сорвался? Да по такой лестнице человек не всякий поднимется, а вы собаку вздумали. Немедленно зовите вниз!
– Сейчас никак невозможно, товарищ лейтенант. Обратно ему трудно спускаться. Обратно и человек не спустится вперед головой, упадет.
– Вы понимаете, Ефремов, что вы делаете?
– Понимаю, товарищ лейтенант, виноват. Больше этого не будет. После смены спущу его вниз на вожжах.
– После смены, Ефремов, вы будете наказаны.
Глебов резко повернулся и пошел своим путем в сторону границы. Шедший следом за ним в трех шагах Шаромпокатилов заметил с восторгом:
– Он его научил даже по деревьям лазить, ну все одно что кошка!
Глебов так и не понял – осуждает Шаромпокатилов Ефремова или хвалит. Подумал: наказывать Ефремова или нет? Пожалел, что сгоряча пообещал наказать.
К Ефремову Емельян питал особые симпатии и многое прощал ему. Он не поощрял его и не наказывал, питал даже снисхождение к его не всегда невинным выходкам – что-то уж очень похожее роднило их характеры, сближали их какие-то рискованные поступки, которые могли казаться мальчишеским озорством.
Глебов попробовал отогнать от себя назойливую мысль о том, что придется наказать Ефремова. Вспомнил про вчерашнее письмо матери: скучает, в гости зовет, что-то хворать стала часто, боится умереть, не повидавшись с сыном. Емельян пробовал говорить с комендантом участка насчет отпуска, тот и слушать не стал: обстановка. Тогда он просил разрешить его матери приехать на заставу, но и тут ничего не вышло – комендант посоветовал потерпеть до конца лета. Обстановка на границе и в самом деле была невеселая.
То ли от пьянящей весны, разбросавшей по земле золотой хмель, то ли от зрелой юности все чаще ныло и таяло сердце Емельяна, что-то искало и не находило. Повнимательней он стал заглядываться на сельских девчат, просил у жены политрука Нины Платоновны Мухтасиповой дать ему почитать чего-нибудь "не совсем военного" – и за месяц прочитал все три романа Гончарова. Прочитал и удивился, как это раньше он не знал, что существует такой чудесный писатель, знаток человеческой души. Вообще Емельян читал много, но выбирал то, что так или иначе было связано с военной героикой. С "Чапаевым" и "Кочубеем" он познакомился раньше "Мертвых душ" и "Анны Карениной", "Бруски" так и не осилил, а "Героя нашего времени" перечитывал трижды.
После истории с сестрами Шнитько, оставившей в его душе нехороший осадок, поколебавшей веру в искренность и святость человеческих чувств, он, читая в книгах про любовь, невольно вспоминал однажды брошенную Галей фразу о том, что в жизни совсем не так, как в книгах, – гораздо хуже. И судьба Гали казалась ему подтверждением этих слов. Правда, он делал скидку и на "особый случай" – дескать, сестры Шнитько "продукт буржуазного общества", – и на то, что "люди всякие бывают", продолжал убеждать себя, что где-то в родных краях, да и в Москве, есть настоящие девушки – идеалы, по которым грезит ум и ноет сердце. Нашел же Иван Титов свою звезду – "единственную в мире" Олю, за которой несколько дней назад уехал в Москву. Уехал холостым, вернется женатым. Емельян думал о Жене Титовой – сестре Ивана, о Фриде Герцович. Очень хотелось с ними повидаться, нестерпимо тянуло в родные места, и он с волнением ожидал возвращения из отпуска Ивана.
Фрида в Москве. Что она там делает? Наверно, уж и забыла, что есть на белом свете Денис Дидро из Микитовичей – в редакции и в доме Герцовичей так и звали Емельяна. Он мечтал о Москве, собирался поступать в Военную академию имени Фрунзе, затем в Академию генштаба. В нем жила неукротимая жажда учиться, он готов был пройти все академии и университеты страны – тянула ненасытная страсть к знаниям. Он был весь в будущем – в мечтах своих, стремлениях и помыслах. Поездка в Москву сулила возможную встречу с Фридой. Впрочем, все это казалось маловероятным – легкой фантазией, едва согревающей душу. Другое дело Женя Титова: о ней думалось чаще и всерьез. Но он как-то не мог представить ее взрослой девушкой – перед мысленным взором стояла худенькая, резкая в движениях, смелая и умная девчонка с всегда растрепанными прямыми и жесткими волосами. Он не обращал на нее внимания и никогда не задумывался, красивая она или нет. Определенно знал одно: Женя боевая и ни в чем не уступит мальчишкам. Аким Филиппович почему-то любил больше дочь, чем сына, – так казалось Емельяну – и говорил, что из Женечки может получиться Марина Раскова или Валентина Гризодубова. А она в педтехникум подалась. Вот тебе и Раскова! Перед отъездом Ивана в отпуск Емельян сказал на всякий случай:
– Всем вашим горячий привет передавай от меня, Жене особый. – И потом добавил, чуть смутившись: – Пусть она мне напишет и карточку пришлет.
– Такого не бывает, чтоб девушка первой писала, – резонно ответил Иван.
– Ну ладно, ладно, будем еще считаться, кто первый, кто последний…
Думы его перебил Шаромпокатилов:
– Товарищ лейтенант, самолет.
Глебов остановился, посмотрел в небо, куда был обращен взгляд ефрейтора и откуда доносился неприятный звук. Маленькая темная точка двигалась с запада на восток где-то над участком соседней заставы.
– Немец, – утвердительно и с тревогой произнес Шаромпокатилов.
– Фашист. Границу нарушил, – подтвердил Глебов, и в голосе его звучала горечь.
К этому привыкли – в последнее время гитлеровские самолеты все чаще вторгались в воздушное пространство СССР. Только простакам была неясна цель этих перелетов – разведывали приграничную полосу.
– А что же наши, товарищ лейтенант? – спросил Шаромпокатилов. – Ведь по инструкции – должны их сбивать!
Ох как больно резанули слова эти по сердцу Емельяна: будто в том, что фашисты вот так цинично, беспрепятственно нарушают государственный суверенитет Родины, повинен он – лейтенант Глебов. Каким-то десятым чутьем Емельян угадывал – боимся. И этот смысл прозвучал подтекстом в его ответе – Емельян не умел притворяться:
– Есть особое указание – не отвечать на провокации.
– Так они могут и до Москвы долететь, – как будто с обидным упреком сказал Шаромпокатилов, и Глебов уже не мог стерпеть такой диалог: в нем все кипело от сознания своей беспомощности. Приказал сердито:
– Соблюдайте дистанцию.
Ефрейтор отстал метров на десять. Вскоре черная точка самолета растаяла в бездонном мареве, а затем иссяк и неприятный звук, и вновь воцарилась та таинственно настороженная тишина, которая бывает только на границе. Тишина эта особая, не располагающая к сосредоточенному раздумью и душевному покою, тишина, которая все ваше внимание берет на себя, заставляет слушать и смотреть. Можно привыкнуть к тишине сторожки лесника и к тишине пустыни, к шуму морского прибоя и гулу самолетов Внуковского аэродрома, можно сосредоточенно и глубоко обдумывать что угодно, сидя в одинокой избушке где-нибудь возле озера или в квартире дома, окна которой выходят на вокзальную площадь. На границе вы думаете только о границе и о том, что тишина ее обманчива.
