Текст книги "Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)
– Это мой кабинет, – сказал командир. – Тут тебя никто не посмеет тронуть. Поняла? А вообще орлы мои – палец в рот не клади, невзначай и обидеть могут. Так что ты от меня никуда. Я сейчас отлучусь на минутку, насчет ужина похлопочу. А ты жди, отдыхай.
– Может, вам помочь что-нибудь. Я умею готовить, – предложила она свои услуги, но получила категорический отказ.
Оставшись одна. Надя осмотрелась. Шалаш был низкий, даже стоя на середине, она касалась головой "потолка" – елового лапника. Поверх сена постелено байковое одеяло. В углу валяются пустые бутылки, консервная банка, граненый стакан. Перспектива провести здесь ночь в обществе этого мутноглазого с ржавыми зубами, естественно, не радовала Посадову. Но другого выхода не было: назвался груздем -полезай в кузов. Конечно, он напьется и будет ночью приставать. Случайно нащупает пистолет под кофточкой – и тогда хорошо начатый спектакль может сразу провалиться. Надя присела на одеяло, сунула пистолет под сено, начала быстро соображать, как вести себя ночью с неожиданным "кавалером".
Он возвратился довольно быстро – возбужденный, раскрасневшийся, с краюхой хлеба и двумя банками консервов: мясных и рыбных. Потом извлек из кармана бутылку самогона, сказал подмигивая на бутылку:
– Шнапс-куртка. Жулик один изобрел и сам скрылся в неизвестном направлении. Попадись он мне…
Консервы ловко открыл финским ножом, нарезал хлеб и, налив полный стакан, сказал:
– Держи, согреешься.
– Это мне? – сделала удивленные глаза Надя. – Вы извините меня, я не пью, мне нельзя.
– Ерунда какая, – замотал он головой, на которой крепко сидел картуз. – Она безвредная и даже пользительная. От всех болезней помогает. Ты что думаешь, это самогонка или вонючий немецкий шнапс? Ничего общего. Это "куртка", по имени изобретателя.
– Все равно. Я вам что скажу, не знаю вашего имени, – начала Посадова, глядя на него обнадеживающе.
– Борисом зови, не ошибешься.
– А по батюшке?
– Да просто Борис, Боря, без батюшки обойдемся, свои люди, – отмахнулся он.
– Ну хорошо, Боря. Так вот что, Боря, я хочу тебе сказать: сегодня мне никак нельзя ни пить, ни… ну ты понимаешь, ты же взрослый мужчина. Через день-два я с тобой с удовольствием выпью, потому как вижу – ты человек добрый и глаза у тебя правдивые и душа открытая, честная. Я таких уважаю.
Он удивленно вытаращил на нее глаза и насупился. А она посмотрела на него так нежно, так тепло и попросила так искренне:
– Ну не надо настаивать… Боря. Выпей сегодня сам, если тебе так хочется. А в другой раз со мной. Или и ты не пей. Потерпи. Лучше мы будем трезвыми оба. Хорошо?
Он смотрел ей в глаза открытым ртом, как напоказ, выставив прокуренные редкие зубы. Наде было противно смотреть на него, с брезгливостью подумала: "Не дай бог вот такой целоваться полезет". Он не удержался, осушил стакан залпом, аппетитно, с шумом закусил. От еды и она не отказывалась. Ели и болтали. Через полчаса бутылка "шнапс-куртки" была пуста. Надя не пила. А захмелевший Борис на вопрос Нади, есть ли у него семья, заплетающимся языком говорил:
– Холостой. На сто процентов холостой и один. Ищу друга жизни. Чтоб хорошего, чтоб такая, как ты… Выходи за меня замуж. А? Давай и свадьбу хоть сейчас? – И лапал ее по-пьяному бесцеремонно.
– А что мы будем с тобой здесь в лесу делать? – говорила она, легонько отстраняя его руки. – Что это за жизнь в лесу?
– А зачем в лесу? В лесу мы не будем. Уйдем отсюда. Бросим с тобой все к черту и будем в городе жить.
– На какие ж шиши, Боря, мы будем с тобой в городе жить? – спрашивала она и озорно улыбалась ему в лицо.
– Работать будем.
– У немцев?
– Ну и что, что немцы, – лишь бы деньги платили. У них марок много. Война все равно скоро кончится. До первого снега. Москва падет. И все, крышка коммунистам и Советам.
– А что я буду делать? Я ж с ребятишками в школе привыкла.
– Дадут тебе школу. Захочу – и ты директором будешь.
Она все запоминала и немедленно анализировала. Было теперь совершенно ясно, что это не партизаны. Отбиваться от него долго не пришлось. Через час он уже храпел, распластавшись на одеяле и уткнувшись мордой в сено.
Надя решила уходить отсюда сейчас, немедленно, пока "жених" спит. Тихонько достала из-под сена пистолет, положила под кофточку и, выйдя из шалаша, остановилась, чтобы осмотреться. Осенняя ночь темна, особенно в лесу. Вершины сосен унизаны алмазной россыпью звезд, от которых темнота кажется еще плотней и настороженней. Наде хотелось нырнуть в эту темноту и раствориться в ней без следов, без шорохов. Но не успела она сделать и пяти шагов, как ее окликнул тихий, но властный голос:
– Стой! Ты куда?
"Значит, специально следили, – мгновенно сообразила она. – Часового у шалаша поставил". Она решительно направилась на этот голос и, подойдя почти вплотную к человеку, спросила шепотом:
– Где здесь у вас уборная?
Наивно-смешной вопрос огорошил часового. Немного смутившись, он пробормотал:
– Какая тут уборная? Никакой тут нет. Не построили.
– А как же вы обходитесь? – продолжала она наступать.
– Да так, где попало.
– Как скоты, там где спите, что ли?
Ее резкая реплика, видно, рассмешила часового, и он добродушно посоветовал:
– Отойди в сторонку шагов на десять, там тебе и уборная.
Она послушалась его совета, отошла шагов на десять. Дальше не решилась, услышала разговор часового с кем-то еще.
– Чего она? – глухо спрашивал незнакомый голос.
– По нужде вышла, – отвечал часовой. – Уборную спрашивала. Чудно. – И весело хихикнул. Надя услышала вкрадчивые шаги, увидела силуэт человека, торопливо шедшего к ней, сказала с раздражением:
– Подсматриваете?
– Для порядка, чтоб не заблудилась, – ничуть не смутившись, ответил голос.
Пришлось возвращаться в шалаш.
2
На другой день после ухода Посадовой на задание Глебов верхом на лошади поскакал в отряд Булыги.
Южный ветер и солнце принесли в эти края кусочек тепла: на несколько дней вернулось лето, забывшее попрощаться с людьми – с теми, которые встретят его в будущем году, и с теми, кому не суждено увидеть зеленокудрое березовое лето.
Емельян любил быструю езду. Орловец его шел широкой рысью, так что семенящий сзади ординарец – молодой партизан – должен был пускать свою лошадь в галоп, чтобы не отставать. Емельяну хотелось на месте этого большелобого паренька-ординарца видеть Женю: он показал бы ей вдруг сверкнувшую изумрудом и золотом осеннюю красоту природы. Все еще хмельной от переполнивших его чувств, он думал о Жене, мысленно разговаривал с ней, советовался и советовал, смотрел на мир ее глазами. Женя была с ним везде неотлучно, она поселилась в его сердце, став частицей его самого. Думая о том серьезном деле, из-за которого он едет в отряд Булыги, куда должна явиться из разведки Посадова, как было условлено, Емельян незаметно переключал свою мысль на другое: он мечтал о том, как после войны вернется на границу, быть может, уже не начальником заставы, а комендантом участка, либо пойдет учиться в академию имени Фрунзе. Но где бы он ни был, отныне и навсегда с ним будет Женя, самый большой и самый близкий друг.
Не прошло и часа, как он был уже в отряде Булыги.. Отряд собирался по боевой тревоге. Романа Петровича Глебов увидел еще издалека стоящим у запряженной брички в окружении своих помощников. Среди них Емельян узнал Надю Посадову, обрадовался и понял, что есть важные новости. Об этом говорили возбужденные лица партизан, и вся атмосфера приподнятости и оживления, которая бывает обычно перед ответственной боевой операцией.
Надя Посадова возвратилась только что. Утром ей удалось незаметно улизнуть из стойбища отряда Бориса. Свой рассказ она повторила Емельяну, наблюдения изложила во всех подробностях, в деталях нарисовала портрет Бориса. Глаза Емельяна загорелись, в них светились радость и азарт разведчика. Он, даже не дослушав ее рассказ, заключил:
– Все ясно: Борис Твардов со своими полицаями. Великолепно! Надо спешить, Роман Петрович. Они ведь все на конях, как бы не ускакали.
– Отряд готов к выходу! – приподнято доложил Булыга. Он сам был возбужден предстоящим делом.
– Давай команду на выход, а план операции мы обсудим в пути, – приказал Емельян и, увидав одного пожилого партизана в очках, подозвал его к себе: – Товарищ, вы не могли бы одолжить мне свои очки часа на два?
Тот посмотрел несколько удивленно, сказал:
– Я не знаю, подойдут ли, у вас какой?
– Да это не важно, мне для маскировки, – ответил весело Емельян и пояснил: – Знакомого должны встретить, а нам нежелательно, чтоб он меня сразу узнал. Понимаете, ситуация какая?
– Так у меня в запасе еще одни есть, резервные, – сказал партизан и подал Емельяну очки.
Особого значения бегству учительницы Борис Твардов не придал: струхнула баба и смотала удочки. Но все же где-то в нем зародилось подозрение и насторожило его. Решил после полудня поменять место стоянки и углубиться дальше в лес, в сторону больших болот, с целью выяснить место расположения партизанских баз. Шли уже четвертые сутки, как созданный гестапо лжепартизанский отряд "товарища Бориса" осторожно прощупывал лесной массив в зоне действия отряда Булыги. Твардов действовал слишком осторожно и, в сущности, не выполнял инструкцию штурмбанфюрера Кристиана Хофера, который прямо приказал войти в контакт с партизанами и, быть может, смотря по обстоятельствам, временно растворить своих людей среди партизан. Твардов просто-напросто трусил: он опасался, что вдруг кто-нибудь из партизан опознает в нем полицейского. Правда, сам он был родом не из этих мест: здесь он оказался случайно после выхода из заключения – сидел за ограбление сельского магазина. Но все-таки уже без малого три месяца, как он служит в местной полиции, соприкасается с жителями, которые, по всей вероятности, связаны с партизанами. Поэтому Борис Твардов и не спешил идти к партизанам, предпочитал, чтоб они к нему пришли. И они пришли. Появились внезапно со всех сторон, шумная, веселая и совсем миролюбивая компания. Твардов никогда не видел Булыгу, но по описанию узнал его сразу. Роман Петрович шел к ним размашисто, запросто, с веселым лицом радушного хозяина и громко басил заранее продуманный монолог:
– Здорово, соседи! Приятная встреча – растут ряды партизанские, полнится лес народными мстителями. Кто у вас тут командир?
– Ну я командир, – не очень решительно сказал Твардов и шагнул вперед. Встреча была слишком неожиданной. Булыга протянул ему здоровенную лапу свою, говоря:
– Будем знакомы – Булыга.
– Борис, – негромко произнес Твардов, и быстрые глазки его забегали по сторонам, по толпе партизан, в которой как-то растворились, затерялись полсотни его полицейских.
– А меня Романом зовут. Значит, вместе будем фашиста бить. Ой, как вы вовремя появились. – И, дружески взяв Твардова под руку, Булыга перешел на интимный тон: – Ты слышал, браток, сам бандит Хофер ведет на нас огромаднейшую армию карателей? Сейчас мой человек из города возвратился и вот такую, скажу тебе, пренеприятную новость принес. Надо нам подготовиться к встрече, чтоб все, как положено.
– А это точно? – Твардов с настороженным беспокойством взглянул на Булыгу сбоку.
– Абсолютно. Я тебя сейчас познакомлю с этим человеком, он тебе все подробно доложит. Нам бы надо с тобой сейчас все обсудить да согласовать, как нам действовать-взаимодействовать. Вместе будем или врозь? Давай, браток, пойдем, обмозгуем. – И он, по-дружески подталкивая Твардова под локоть, увлекал его в сторонку, к поляне, на которой под огромным дубом стояла бричка Булыги. В бричке, склонясь над картой, сидели комиссар и начальник штаба отряда и еще один партизан, который якобы только что вернулся из города с тревожной вестью.
– А куда мы должны идти? – Твардов остановился в нерешительности, но Булыга действовал так радушно, что заподозрить его в подвохе не было никаких оснований.
– На поляну. У меня там штаб на колесах. План операции разрабатывают, как Хофера встретить. Да ты и своего начальника штаба покличь, – посоветовал Булыга, видя, что Твардов побаивается идти один.
Твардов позвал своего помощника, и они втроем направились на поляну, до которой было не так далеко. Булыга вел себя беспечно, и Твардов с облегчением подумал: "Принимает нас за партизан, игры тут нет. Иначе вряд ли он рискнул бы идти с нами двумя. Правда, кругом бродят партизаны, но тоже держат себя доверчиво и беспечно".
А Булыга все говорит, говорит, возбужденно и радостно словно встреча с отрядом Бориса для него – большой праздник, потому что Борис поможет разгромить карателей.
– Если мы решим объединить свои отряды, то я, как ты сам понимаешь, с превеликой радостью буду видеть тебя в должности моего заместителя или начальника штаба, – говорит Роман Петрович.
– Но у тебя же есть начальник штаба, – напоминает Борис. Идея объединения ему нравится.
– Молод. И тугодум. В нашем деле, браток, сам понимаешь, раздумывать некогда. Раз-два – и в дамки. Вот как у нас надо. – Помолчал с минуту и снова: – А то можем и так: предположим, ты идешь начальником штаба, а твой друг, – он кивнул на спутника Бориса, – начальником разведки. Тоже нет у меня хорошего хлопца.
И это предложение по душе Борису: он уже представляет, как захватит и передаст в руки самого Хофера весь отряд грозного Булыги.
Когда до брички оставалось метров двести, к ним пристал еще один партизан и с ходу обратился к Булыге, не обращая внимания на его спутников.
– Роман Петрович, надо насчет ужина решить.
– А что решать? – не останавливаясь, сказал Булыга.
– Где будем? – произнес партизан.
– Ну где? – в свою очередь спросил Булыга.
– И когда?
– И когда? – повторил Булыга. – А что ты ко мне обращаешься по этому вопросу? Ты с начальником штаба согласуй.
– Он занят, над картой колдует, – ответил партизан.
– А я что, не занят? Ты не видишь, что у меня люди, наши гости?
Конечно, весь этот разговор был инсценирован: Булыге н был рядом свой человек. Через полсотни метров к ним присоединился один партизан, и тоже по делу:
– Товарищ командир, орудие установлено на боевых позициях.
– Погоди, Петро, – сказал Булыга. – Тут вот новые силы прибыли, может, изменения будут. Сейчас мы все согласуем.
Теперь уже соотношение сил изменилось – 3:2 в пользу партизан. Но все было так естественно, что полицейские ничего дурного и подумать не могли. А там уже и бричка видна под дубом. Как раз в это время вышли из-за куста и незаметно пристроились к ним еще двое: молодой человек, с усами, в очках, с маузером за поясом и автоматом за спиной, – это был Емельян Глебов – и второй, тоже молодой и тоже усатый, небритый и без оружия, – впрочем, в кармане его лежал пистолет. Емельян ничего не сказал, скромно пристроился к свите, а его спутник обратился к Булыге:
– Роман Петрович, как с парнишкой быть?
– С каким парнишкой? – Булыга делает вид, что не помнит таких мелочей, и без того у него забот полон рот.
– Которого Савкин задержал, – поясняет партизан.
– Ты допросил его? – ворчливо басит Булыга, не останавливаясь: ему некогда, у него дело поважней.
– Допросил.
– Ну и что?
– Ничего.
– А раз ничего, то и отпусти мальчонку с богом.
– А начштаба говорит, что надо подождать, – не унимается усатый партизан.
– Чего ждать? – недоволен Булыга.
– Не знаю.
– Сейчас выясним.
А вот он и сам, начальник штаба, тугодум, с которым надо столько вопросов выяснить, уточнить и решить: и когда ужинать, и где орудие ставить, и что с парнишкой делать. Он стоит, склонясь над картой, и, погруженный в бездонные думы, о чем-то советуется с комиссаром. В сторонке курит человек, что из города вернулся. Твардов осторожный, как волк, левую руку на всякий случай в кармане держит, пистолет на взводе. Черт их знает, что может быть: получилось как-то так, что партизан собралась целая группа, а Борис Твардов только вдвоем с приятелем. Да теперь уже ничего не поделаешь. А Булыга за пять шагов весело басит своему комиссару и начальнику штаба:
– Знакомьтесь, товарищи, – руководство соседнего отряда!
Твардов подает правую руку одному, затем другому, и тут его левую руку крепко сжимают могучие руки стоящего сзади Булыги, и голос командира партизанского отряда басит с деланным упреком:
– Неприлично, браток, держать руку в кармане, когда здороваешься с людьми.
Это прозвучало сигналом, по которому полицаев схватили несколько крепких партизанских рук и моментально связали. Тут уж, как говорят, сопротивление бесполезно. На лбу Твардова выступил холодный пот, а мятое лицо покрылось розово-синими лишаями. Емельян снял очки, подошел к нему вплотную и сказал насмешливо, с мальчишеским озорством:
– Спокойно, Боря, не волнуйся, тебе вредно волноваться. Не ожидал меня встретить? А я, представь, часто тебя вспоминал и надеялся: встречу все-таки Бориса. Когда-нибудь пути наши сойдутся. – И потом уже другим – строгим, повелительным тоном: – Сколько человек в твоей банде? Говори быстрей! Ну?
– Полсотни, – прошипел Твардов побелевшими губами.
– Точней! Мне нужно точно! – потребовал Глебов.
– Я пятьдесят первый.
– Поверим, – сказал Глебов и сразу к Булыге: – Роман Петрович, разоружай его банду, а я займусь Борисом Твардовым. Мы с ним старые знакомые, вместе "шнапс-куртку" пили.
Разоружить пятьдесят полицаев, ничего не подозревающих, растворившихся среди трехсот вооруженных партизан, не составляло никакого труда. Могучий Булыга вошел в середину этой пестрой толпы вооруженных людей, где на шестерых партизан приходился один полицейский, и, подняв кверху руку, требуя внимания, громко, но спокойно сказал:
– Господа полицейские!.. – Эти два слова – сигнал партизанам, дескать, внимание, надо действовать. – Ваш главарь Борис Твардов, кулацкий выродок и фашистский прихвостень, вас предал. С ним у нас будет особый разговор. А вам, поскольку вы окружены… нашим вниманием, приказываю спокойно, без шума и паники сдать оружие. Сопротивляться не советую, стрелять мы умеем не хуже вашего, брата. Можете мне поверить.
Полицая, сопровождавшего Твардова, допрашивать не стали и сразу увели к остальным. Бориса тщательно обыскали. Сам Емельян изъял у него два пистолета, две гранаты и автомат. Нагловатый циник, сообразительный и отчаянный, в то же время осторожный и трусливый, Борис Твардов правильно оценил свое положение и постарался сразу взять себя в руки. Он понимал, что его ждет, и потому мобилизовал в себе все: волю, ум, хитрость, трусость на одно – любой ценой сохранить себе жизнь. Осмотрев Емельяна долгим изучающим взглядом, в котором были и удивление, и отчаяние попавшего в капкан зверя, и заискивающая надежда, сказал с нарочитым хладнокровием:
– Что ж, Курт, радуйся! Твоя взяла. Знаю – расстреляешь. Рука у тебя не дрогнет. Помню, как ты на развилке дорог уложил двоих.
– Насчет моей руки можешь не сомневаться, – сказал Емельян. Они стояли прислонясь к бричке. И если наблюдать за ними со стороны, можно было бы подумать, что тут просто беседуют два приятеля о каких-то житейских пустяках. – Расстрелять тебя мало. Ты большего заслужил – петли.
– С петлей не торопись, – перебил Твардов. – Я еще могу пригодиться.
Емельян быстро взглянул на Твардова, потом на солнце, которое уже завершало свой дневной путь, сказал, поторапливая:
– Итак, кто послал и с какой задачей?
– Как будто не догадываешься, – криво ухмыльнулся Твардов, облизав сухие губы.
– Я хочу знать точно. – Он посмотрел Твардову прямо в глаза, холодно, настойчиво, сдерживая раздражение.
– Послал Хофер. Но не в этом дело. – Твардов быстро заморгал ресницами. Это была нервическая дрожь. – Ты, Курт, не с того конца начал разговор. Я человек деловой, могу оказать вам большую услугу. Хочу знать ваши условия. Услуга за услугу, как говорится.
– Любопытно, что предлагает "деловой человек"? – сказал Емельян и сбоку пронзил Твардова изучающим взглядом. Хотелось знать, к чему он клонит. Или хочет затянуть разговор, выиграть время? Но зачем? На что он в таком случае надеется?
– Я могу спасти жизнь многим вашим людям, – сказал Твардов и посмотрел на присутствующих кроме Глебова еще четверых партизан. Потом добавил негромко, но четко: – Но за это вы обещаете сохранить мне жизнь.
Емельян насторожился. Предложение было неожиданным и серьезным. Спросил:
– Что ты имеешь в виду? Каким нашим людям грозит смерть?
– Там, в городе, подпольщикам. – Твардов кивнул в сторону города.
– Что ж, я думаю, что ради жизни нескольких порядочных людей можно сохранить жизнь одного мерзавца, – сказал Емельян, посмотрев на своих товарищей-партизан, и попросил: – Оставьте нас, пожалуйста, вдвоем. Мы тут немножко посекретничаем…
Вечером Глебов вернулся в штаб бригады и, не заходя к себе в землянку, направился к Егорову, чтобы доложить об успешно проведенной операции по захвату группы Бориса Твардова и главным образом сообщить комбригу чрезвычайно важные сведения, которые рассказал Твардов, выторговав взамен себе жизнь. В подпольную группу, связанную непосредственно с Глебовым, проник провокатор, агент гестапо, некий Лев Шаповалов, служащий городской управы. Он выдал фашистам всю группу, состоящую из семи человек, фамилии и адреса подпольщиков, а также систему связи с партизанским отрядом. Однако штурмбанфюрер Кристиан Хофер не спешил с арестом подпольщиков: установив за ними тайный надзор, он надеялся напасть на след и других подпольных групп, добраться до руководящего центра – подпольного горкома партии. Хофер считал, что эта семерка надежно сидит у него в кармане. Но он не хотел довольствоваться малым, надеялся взять реванш за разгром штаба корпуса и пленение генерала. Надо было немедленно предупредить наших товарищей о нависшей над ними смертельной опасности. Таково было решение Глебова, одобренное Егоровым.
– Дело очень серьезное. – Голос у комбрига встревоженный, а взгляд задумчивый. Он нервически барабанит пальцами по столу. – Всем членам группы надо немедленно покинуть город. Провокатора уничтожить. Завтра же с утра пошлите в город своего человека на связь. Все продумайте.
– В какой отряд возьмем эту семерку? – спрашивает Емельян. В него уже закралось маленькое сомнение. Пока что маленькое.
– Это неважно, – недовольно отмахивается Егоров от вопроса, который ему кажется несущественным и даже пустым, во всяком случае, недостойным умного начальника штаба и опытного разведчика.
Глебов угадал эти его мысли, пояснил:
– Видите ли, Захар Семенович. Я сейчас предположил себе такой вариант: а что, если и здесь провокация Кристиана Хофера?
То есть? – Это сказал торопливый горячий Паша Свиридочкин. Глебов посмотрел на комиссара остро, прищурив один глаз, пояснил:
– Представьте себе такой вариант: вся семерка подпольщиков связана с гестапо и на него работает. Хоферу нужно что бы то ни стало заслать к нам своих людей. Он инсценирует вот такую штуку и подбрасывает нам эту семерку.
– Чепуха, – вырвалось у Свиридочкина. – Ты извини меня, но излишняя бдительность может привести черт знает к чему.
– К чему? – Емельян взглянул на комиссара с некоторой заносчивостью.
– К недоверию, – не задумываясь, ответил Свиридочкин. – А не доверять своим людям – это и есть черт знает что.
– Погодите, товарищи. – Егоров поднял руку. – Можно спокойно и трезво разобраться во всем. Бдительность и осторожность в наших условиях, дорогой Павел Павлович, не излишество и не порок. А вот необоснованное, излишнее недоверие – это уже порок. Давайте разберемся в данном конкретном случае. Вы хорошо знаете командира семерки?
– Толю Шустрикова? – уточнил Свиридочкин, – Отлично знаю. Наш активист, на трикотажной фабрике работал комсоргом. Преданный парень. Честный. Других членов его группы я не знаю, фамилию Льва Шаповалова слышу впервые. Может, какой-нибудь безродный пришелец.
– Шустриков не мог взять к себе в группу первого встречного, – заметил Егоров. – Как попал к нему этот Шаповалов? Все надо выяснить. И Глебов, пожалуй, прав в том отношении, что семерку надо брать не сюда, в штаб бригады, а в один из отрядов. Поговорим, выясним, проверим.
– Именно об этом и речь, – сказал Глебов, довольный тем, что комбриг, в сущности, поддержал его.
3
Возле своей землянки в вечерней темноте Глебов столкнулся буквально лицом к лицу с Женей. Она ждала его, знала, что он у комбрига на докладе и с минуты на минуту должен выйти. Он взял ее руку и, ничего не сказав, увлек за собой в землянку. Посветил фонариком, лампу зажигать не • стал. Усадил Женю на топчан, сам сел рядом, держа в руках ее руки. Ее волосы касались его горячих щек.
– А я на тебя обижена, – сказала она и плотнее прислонила свою голову к его щеке.
– За что, Женик?
– Почему ты меня с собой не взял?
– Что ты, Женечка, зачем тебе? Ничего интересного не было. Окружили, разоружили без единого выстрела.
– А мне так хотелось… рядом с тобой… быть там, – заговорила она отрывисто, делая долгие паузы. В сплошной черноте землянки он не видел лица Жени, но ему казалось, что он чувствует и видит ее мечтательно задумчивые глаза. – Я весь день думала о тебе и волновалась.
Емельян прижался своей щекой к ее щеке, потом коснулся губами ее глаз. Он дышал тяжело, как больной. И молчал. Боялся слов, нелепых, неуместных, бессильных передать то, что он чувствовал.
– Ты чем-то озабочен? Чем, родной мой?
Он рассказал ей о сообщении Бориса Твардова и о том, что завтра утром он должен послать в город человека, который предупредит Анатолия Шустрикова, и что подготовить этого человека он должен сегодня, сейчас, но пока что сам не знает, кому поручить такое ответственное дело.
– А я знаю кому, – бойко встрепенулась Женя.
– Кому, Женечка?
– Есть такой человек. И он отлично справится с твоим заданием. Только ведь ты не доверяешь людям.
– Это неправда, Женик, – глухо выдохнул он, касаясь своими жесткими усами ее рук. – Скажи, кто тот человек?
– Евгения Акимовна Титова.
Он даже вздрогнул: что за шутки? Нет, Женя не шутила. Она говорила вполне серьезно. Она просила, требовала, умоляла послать именно ее. Он противился изо всех сил. Нет-нет, она пусть не думает, что он ей не доверяет. Он доверяет, но здесь нужен человек, отлично знающий город.
– Зато меня в городе никто не знает, – настаивала Женя. – Я знаю, как вести себя, у меня есть опыт работы в городской управе, знаю нравы и повадки оккупантов.
Доводы ее нельзя было оттолкнуть, признать несостоятельными. И возражал он против ее кандидатуры по одной-единственной причине: боялся потерять ее, свою любовь, своего самого большого и единственного друга на целом свете. Об этом он не решился сказать ей – Женя сама догадалась и попробовала убедить его, что ей не грозит никакая опасность: она пойдет без оружия и без документов, пойдет менять кур на соль и спички. Спросят – откуда? Скажет: из лесной деревни Нагайцы, в которую оккупанты не решаются сунуть носа. Словом, она знает, что сказать, и Емельяну нечего за нее беспокоиться.
Деятельная от природы натура, смелая и сильная, Женя давно мечтала о настоящем подвиге. Ведь она еще ничего такого не совершила, чтоб отплатить фашистам за смерть своего отца. За время пребывания в партизанской бригаде ей так и не пришлось участвовать ни в каких операциях. Это ее огорчало и обижало. И разве можно было упустить такой случай, когда нужно пойти в город с ответственным заданием? Важность его Женя отлично понимала – спасти от явной петли семерых патриотов. О, это высокая честь, за нее можно бороться отчаянно, и она боролась, пока в конце концов Емельян не сдался – уступил ее просьбам. Когда он согласился после долгого раздумья послать ее завтра утром в город, она в бурном восторге обхватила его шею обеими руками и поцеловала в губы, такие родные!
Это было продолжение того дивного вечера, когда они в седле возвращались после проводов самолета. Они не стали сдерживать себя, свои желания. Все было просто и естественно, как приход весны или восход солнца, никто никому не навязывал своей воли. Все было их общее. И никто из них не жалел о том, что произошло. Ведь он сказал ей:
– Ты моя жена. Моя навеки.
И она отвечала, прижав его к груди и целуя:
– Да, да, да… родной мой… навеки.
Он помнил, что утром ей уходить в трудную и дальнюю дорогу и что нужно выспаться, отдохнуть. Спросил:
– Ты здесь останешься до утра?
– Да, родной. Надя уже спит, не буду ее беспокоить. А ты не хочешь, чтобы я здесь оставалась? – В вопросе прозвучало внезапное недоверие и тревога, открытая, непосредственная. Он казнил себя, что дал повод так истолковать его слова.
– Что ты! Я хочу, чтоб ты всегда была здесь. Я счастлив. Только тебе надо выспаться, отдохнуть перед дорогой.
– Я высплюсь. Я отдохну, – сказала она, не выпуская его из объятий. – С тобой. С тобой.
После холодных, нудных осенних дождей – предвестников приближающейся ранней зимы – неожиданно установилась теплая солнечная погода. Чутьем пограничника, понимающего природу, умеющего наблюдать и чувствовать ее, Глебов уловил, что погожие дни пришли на непродолжительное время, не сегодня – так завтра снова польют студеные дожди, потом ударит первый мороз, и в сумраке коротких дней закружатся белые мотыли, укроют собою поля и леса. Начнется трудное для партизан время, когда нелегко скрыть на снежной целине свои следы от карателей, в союзники к которым пойдут холод и голод. Такие мысли тревожили Глебова, но не сейчас, не в это звонкое золотисто-голубое утро, набросившее на перелески и лощины легкую шаль из тумана. Еще дня три назад весь зеленый и мокрый, сейчас лес расцвел багрянцем осеннего увядания, той ослепительной, мягкой, прощальной красотой, которая сеет грусть и тоску в человеческих сердцах.
Смешанный лес стоял плотной стеной в величавом спокойствии, окружив залитую солнцем и росой поляну. У западной опушки первые ряды деревьев грели на солнце свои крепкие бока. Здесь были представители всех пород местных лесов: корабельные мачты сосен, протянутые от земли до неба, задумчивые и хмельные; зеленые стрелы елок, скромных, без претензий, но отлично знающих себе цену и потому с легкой иронией бросающих беззлобные взгляды на своих лиственных соседок, наряженных в пестрые одежды, – на березки, осины, липы, дубы.
Емельян стоял на опушке, где он только что расстался с Женей, и, растроганный, смотрел на узкую, едва заметную тропку, которая увела его неземную любовь в лесную глушь, а потом – в город, занятый врагом. В голове звенело, и звон этот притуплял мысль, а порою насовсем отключал ее, давал простор чувствам. Емельян глядел в темную чащу, поглотившую Женю, и явственно, до боли чувствовал свое одиночество и тоску. Чтоб отвлечь себя от безрадостных дум, он стал медленно и долго рассматривать деревья, точно увидал их впервые или заметил то, чего прежде не замечал. Лес своим могуществом и красотой всегда внушал ему что-то возвышенное. И сами деревья – их крепкие стволы – казались монументальными, сделанными из вечного материала, из которого ставят памятник на площадях: кованные из меди сосны, литые из бронзы молодые липы, вырубленные в зеленом крымском диарите осины, в темно-сером шведском базальте – ели, нежный прозрачный мрамор берез и необработанный гранит дубов. Все было прочным, основательным, неистребимым, все уходило в глубь земли крепкими корнями.
