Текст книги "Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)
И словно в ответ на его душераздирающий вопль в небе стремительно друг за другом пронеслись три истребителя. Сначала загорелся первый и, дымя черным хвостом, пошел прямо в реку. Второй круто взмыл вверх, сверкнул красными звездами, высек на забинтованных, опаленных огнем лицах пограничников ликующую улыбку, похожую на вспышку огонька в кромешной ночи, и в следующую минуту, как и подбитый им враг, прочертил оранжево-пыльное небо траурным шлейфом. Пограничники видели, как от самолета оторвалась черная точка, не долетев до земли, раскрылась парашютом. Фашистский истребитель, должно быть, решил подстрелить спасающегося советского летчика. Почти на бреющем полете он развернулся с шумом над заставой, близко показав пограничникам большие черные кресты. Он не ожидал опасности, упоенный победой, не думал, что в те самые секунды, когда он будет делать разворот над заставой, его настигнет меткая пуля Алексея Шаромпокатилова. Самолет, помеченный крестами свастики, не загорелся в воздухе. Пуля снайпера сразила летчика. Потерявший управление самолет врезался в лес, и над тревожными верхушками корабельных сосен взметнулся в небо ядовитый султан дыма и огня. Глебов обнял сияющего ефрейтора:
– Молодец!.. Спасибо.
– Теперь на его счету один танк и один самолет, – подытожил Мухтасипов. – Что ж, дорого заплатят фашисты за кровь пятой заставы.
Но Глебов уже торопился, приказывал двум ефрейторам:
– Отнесите политрука в четвертый дзот.
– Нет, Прокопович, – торопливым жестом остановил Мухтасипов. – Бой еще не кончился. Самое трудное, надо полагать, впереди. Разреши нам с Алексеем оставаться здесь. Нельзя уходить от первого дзота, понимаешь, Прокопович? Прорвутся в центре, выйдут в тыл, и тогда крышка всем, вся застава погибнет.
– Послушай, Махмуд, ты не дело говоришь, – перебил его Глебов. – Первый дзот разрушен. Ничего вы вдвоем здесь не сделаете. К тому же ты не можешь двигаться.
– Ты не выслушал меня, Прокопович. У нас есть гениальная идея. Видишь два разутых фашистских танка? Они ходить не могут, как и я, это верно. Но на них есть броня, в них есть пушки и пулеметы. Это стальные крепости, если хочешь знать, вот что это такое. Алексей залезет в свой танк, я в танк покойного Колоды. Благо, вот он, под рукой, ходить далеко не надо. Вы мне поможете забраться. И будь уверен – в центре фашисты не пройдут. За наш участок можешь быть спокоен,
Глебов подумал: "А ведь идея действительно блестящая". Сказал:
– Хорошо. Постарайтесь и о флангах помнить. Людей на заставе осталось в живых половина. И те почти все раненые. Преждевременно себя не раскрывайте. Бейте внезапно, в упор. – И, уже обращаясь к Шаромпокатилову и Ефремову, приказал: – Помогите политруку залезть в танк.
– Есть! – ответил Шаромпокатилов.
– Еще минутку, Прокопович, только одну минутку. – Мухтасипов достал карандаш и протянул руку к планшетке Глебова. – Дай мне листок бумаги. Я хочу написать Ниночке и сынку. Если я погибну, кто из вас останется в живых – перешлите, пожалуйста. А к тебе, Прокопович, у меня будет последняя, единственная и самая большая просьба: посмотри за моим мальчиком… Расскажи ему о нас, об отце. Пусть он любит Родину свою и народ наш, как любим мы. Пусть будет таким… Я напишу ему, завещание напишу. А теперь прощай, Прокопович. Да хранит тебя судьба. Ты будешь жив, я почему-то верю. Ты из породы живучих. Ты должен жить и за отца своего, которого враги прежде времени свели в могилу. Помни слова восточного мудреца, мой отец любил их повторять: "О прошлом не жалей, грядущего не бойся".
Они расцеловались. Глебов проглотил подступивший к горлу комок и быстро зашагал в третье отделение. И здесь на подступах к третьему дзоту на зеленой траве чернели трупы врагов – много и жутко. Казалось, они притворяются мертвыми, притаились и ждут только удобного момента, чтоб подняться и броситься на заставу. Трупы пограничников были сложены возле дзота и покрыты шинелями. "Надо бы похоронить, – подумал Емельян. – Или потом, под вечер. А может, к вечеру и хоронить некому будет". Третий дзот, как и второй, был наполовину разрушен разорвавшимися внутри снарядами, амбразуры завалены. Франц, затягиваясь махоркой, с непокрытой перевязанной головой, с босой, ногой – она была тоже забинтована – сидел возле входа. Касумов стоял рядом. Увидев начальника заставы, вытянулся, приложил руку к козырьку:
– Товарищ лейтенант, третье отделение… – и запнулся. – За командира отделения…
– Спасибо, товарищи, спасибо, родные, – тихо перебил его Глебов. – Не пропустили гадов, сдержали.
– Если б не Гаврик – не выстоять бы нам, – мрачно отозвался Франц, продолжая сидеть.
Касумов рассказал Глебову о подвиге Гавриила Гапеева, ударившего из трофейного пулемета по врагу с тыла в самую критическую минуту атаки.
– Почему вы думаете, что это именно Гапеев?
– Он взорвал себя потом гранатами. Вот его комсомольский билет, – ответил Касумов и добавил: – Пулемет искорежен, возле много стреляных гильз. А лица узнать невозможно, все изуродовано.
– А Федин?
– Не знаем. Не видели.
Приказав Касумову и Францу перейти в четвертый дзот, где сосредоточивались все раненые, – дзот этот совсем не пострадал, – Глебов направился к себе на КП. По пути обдумывал, как ему лучше построить оборону теперь, когда число людей на заставе сократилось вдвое. Распылять силы по всем пяти огневым точкам, как это было в начале боя, сейчас Глебов считал нецелесообразным. Он предполагал, что на этот раз немцы, наступая на заставу со всех сторон, попытаются нанести главный удар с тыла, в секторе огня четвертого и пятого дзотов. Основные силы – вместе с тяжелоранеными на заставе оставалось семнадцать человек – Глебов решил расположить в четвертом и втором дзотах, а между ними – в пятом дзоте – свой командный пункт с небольшим резервом – в два-три человека, считая и себя.
В оружии и боеприпасах недостатка не было: на поле боя подобрали восемь немецких автоматов и один легкий пулемет. Кроме того, Шаромпокатилов и Ефремов извлекли из первого дзота станковый пулемет. Не хватало гранат для противотанковых связок – трофейные немецкие гранаты для этой цели не годились. Наиболее мощными огневыми средствами располагала группа четвертого дзота: станковый и ручной пулеметы, три автомата. Четыре автомата и один ручной пулемет – во втором дзоте. Трофейный ручной пулемет и два автомата на КП. Большие надежды Глебов возлагал на засевших в танках Мухтасипова и Шаромпокатилова.
Когда Емельян, обойдя все огневые точки, возвратился к себе на КП, там кроме Ефремова и Савинова он встретил Ефима Поповина и совсем молоденького летчика, который тут же официально представился Глебову:
– Лейтенант Братишка… Сбил меня фриц.
– Видали, – сказал Глебов, пожимая руку летчику. – Да ведь сначала ты одного прикончил. Так что, выходит, квиты.
– А то, что вы одного кокнули, то разве не в счет? – летчик восхищенно посмотрел на Глебова. Емельян не сдержал улыбки. – Что вы усмехаетесь?
– Фамилия у тебя веселая, первый раз такую слышу, – откровенно признался Глебов.
– Фамилия моя правильная, – согласился с достоинством летчик, – можно сказать, морская. А ваше имя весь наш истребительный полк знает.
– Как так? – не понял Глебов.
– Говорят: это тот Емелька, который весь округ по тревоге поднял.
Все рассмеялись, и даже Савинов выдавил улыбку на тонких потрескавшихся губах.
Столкнувшись вдруг глаза в глаза с Поповиным, Глебов погасил улыбку и спросил:
– А что с Матвеевым?
– Товарищ лейтенант, старший наряда пограничник Матвеев убит в первом бою с превосходящими силами противника, – доложил Поповин заранее подготовленное. – Нами уничтожено на воде и на берегу около двадцати фашистских солдат и офицеров. – На шее Поповина висел трофейный автомат, который он подобрал, подходя к заставе, возле второго дзота, как подтверждение его боевых подвигов.
– Хорошо. Благодарю за службу, товарищ Поповин, – сказал Глебов, еще раз ощупав Поповина взглядом с ног до головы.
Поповина никогда еще не благодарили за службу, поэтому ему не приходилось отвечать на благодарность. Сейчас же, считая себя чуть ли не главным героем дня, он решил щегольнуть знанием устава, но второпях перепутал статьи и в ответ на благодарность лейтенанта вместо "Служу Советскому Союзу" закричал:
– Ура-а!..
Получилось так смешно, нелепо и глупо, что все присутствующие на КП, несмотря на крайнюю напряженность, суровость обстановки, ахнули таким хлестким хохотом, что можно было подумать – дело происходит где-нибудь на вечеринке или на привале. Поповин понял свою оплошность, залился багрянцем, пряча смущенные глаза.
– Идите в распоряжение командира второго отделения, – приказал ему Глебов.
– Одну минуточку, товарищ Поповин, – быстро перехватил Савинов. Враз согнав со своего бледно-серого лица веселость, заговорил ровно, мягко, с легким подчеркиванием своего превосходства: – Пятая застава сражается героически – тут двух мнений быть не может. Мы попали в невероятно тяжелую обстановку. Но, дорогие товарищи, об этом никто не знает там, наверху. И, быть может, поэтому не идут нам на помощь.
– Нет, товарищ капитан, – летчик замотал головой. – Я видел с воздуха, что там делается. Жутко… Там еще больший ад, чем тут. Фашистов как саранчи – тьма-тьмущая. Танки, машины, пехота. Я видел, как танки на танки шли… Все горит. Бомбили город, бомбили наш аэродром, бомбили лагерь танковой бригады. Какая там к черту помощь! Командир нашего полка сгорел в воздухе. Ах! – Он отчаянно и безнадежно махнул рукой.
– Все, что вы говорите, лейтенант, не имеет отношения к тому, о чем я хочу сказать, – с деланным хладнокровием продолжал Савинов. – У заставы нет связи с вышестоящим командованием. Вы пытались, товарищ Глебов, связаться с начальником отряда или с комендантом участка? – Савинов довольно дружелюбно посмотрел в глаза Глебову. – Вы посылали им донесение?
– Устав обязывает старшего устанавливать связь с младшими, – ответил Емельян, чувствуя в словах капитана правоту.
– Но устав не запрещает младшим устанавливать связь со своим начальником, – парировал Савинов. – Донесение направить вы обязаны были сразу же после первого боя.
Глебов понимал: Савинов прав – допустил оплошность. Надо было послать связного с донесением. Он попробовал найти оправдание своему досадному упущению, сказал без вызова, тоже миролюбиво и как бы размышляя вслух:
– Обстановка, товарищ Савинов, сложилась так, что надо было одно из двух выбирать: либо писать донесение, либо отражать атаки немцев. Посылать человека в тот момент, когда здесь каждый боец дорог…
– Я понимаю, – перебил снисходительно Савинов. – Обстановка не из веселых. Но лучше поздно, чем никогда. Мне кажется, надо сейчас немедленно послать связного с донесением. Не раненого, а здорового бойца, который может пробиться. Вместе со мной и пойдет. Вдвоем будет легче пробиваться. Я ведь тоже должен был гораздо раньше, еще в самом начале боя, уйти. Но обстановка не позволила.
– Тогда зачем же мне отвлекать лишнего человека, когда я могу послать донесение с тобой? – сказал вполне искренне Глебов.
– Нет, так не делается. Ваш связной – это ваш связной. А у меня свои дела, свои задачи, – возразил Савинов, и в этот же миг Ефим Поповин сделал быстрый шаг вперед и вытянулся перед Глебовым:
– Разрешите мне, товарищ лейтенант? Я пробьюсь.
И столько в его движениях было невесть откуда взявшейся прыти, а во взгляде готовности и решительности, что Глебов не устоял, сдался:
– Ладно, пойдете вы, – и стал писать донесение.
Савинов был доволен своей изворотливостью. Мысль улизнуть с заставы под любым предлогом, вырваться из этого огненного ада, где все обречены на гибель, родилась в нем еще в самом начале боя, но снаряды, мины и пули не выпускали его из четвертого дзота, где он в смертельной тревоге высидел обе ожесточенные атаки гитлеровцев.
Минуты неожиданного затишья показались ему единственным и неповторимым случаем, когда можно было бежать. Но он боялся оказаться в глазах пограничников трусом и дезертиром: нет, он должен оставить заставу в силу крайней служебной необходимости, исходя из высших государственных и военно-стратегических интересов, наконец, в интересах самой же заставы. Так родилась в нем идея – на самом деле всего лишь более или менее благовидный предлог – посылки связного с донесением. На худой конец Савинов сам готов был выполнить роль связного, лишь бы вырваться, пока еще не поздно, из огненного мешка, в котором оказалась пятая застава. Конечно, лучше уйти вдвоем – надежней и безопасней. Но если бы Глебов решительно отказался выделить посыльного, Савинов ушел бы и один. Но Глебов, к удивлению Савинова, оказался податливым.
Емельян, конечно, правильно оценил поступок Савинова: трус спасает свою шкуру.
После ухода Савинова и Поповина Глебов вместе с Братишкой обсуждали вопрос, кто должен возглавить группы пограничников, защищающие второй и четвертый дзоты. Были разные мнения: в один дзот пойдет сам Глебов, в другой -лейтенант Братишка. Но летчик на этот счет высказывал свои сомнения: дескать, тактику сухопутного боя он знает плохо, с пограничниками не знаком, так что ставить его во главе группы бойцов, уже обстрелянных и получивших суровый боевой опыт, просто не резон. Глебов готов был согласиться с ним, и тогда рождался иной вариант – о необходимости иметь подвижный резерв, которым можно было бы маневрировать в ходе боя, держать этот резерв между четвертым и вторым дзотами – в дзоте номер пять, на КП начальника заставы. Этот резерв состоял всего лишь из трех человек – лейтенантов Глебова и Братишки и ефрейтора Ефремова.
Не успели принять окончательное решение, как в пятый дзот вбежал Ефремов и тревожно доложил, что на заставу летят три фашистских самолета. Глебов передал на огневые точки по телефону команду "Воздух!", вместе с Братишкой вышел из дзота и остановился у самого входа. Три "юнкерса" действительно друг за другом заходили на цель, делая характерный разворот.
– Сейчас будут пикировать, – сказал Братишка и глубже надвинул на лоб пилотку.
– Пулемет!.. – крикнул Глебов и сам же бросился в дзот за пулеметом. Он хотел ударить по самолетам. Но не успел. Вздрогнула и зашаталась под ногами земля, скрипнули бревна перекрытия, сверху посыпалась земля, а в дверь дохнула упругая, горячая волна, толкнула в спину влетевшего с надворья лейтенанта Братишку. Гул был громовой, раскатисто-грозный и продолжительный: взрывы бомб слились в один удар, от которого, казалось, земной шар лопнет и разломится надвое. Потом сразу стало тихо. Глебов, Братишка и Ефремов молча переглянулись – в глазах всех троих можно было прочитать общее чувство: радость, что они остались живы, и тревожное ожидание нового взрыва, который не пощадит их.
Так они смотрели друг на друга и ждали долгую томительную минуту. Нового взрыва не было. Глебов нажал кнопку полевого телефона и взял трубку. Второй дзот не отвечал. Глебов встревоженно вышел наружу, и то, что он увидел, ошеломило и потрясло его. Там, где прежде чуть-чуть горбился зеленый холм второго дзота, сейчас зияла и дымилась гарью и пылью огромная воронка с развороченными, переломленными бревнами перекрытия. Она напоминала кровоточащую рану.
Пыльное знойное небо визгливо завывало, как от нестерпимой боли. Глебов инстинктивно поднял голову. Три "юнкерса" делали новый заход на бомбежку. В голове мелькнула страшная мысль: "Теперь очередь за нами". О пулемете, о стрельбе по зенитной цели Емельян больше не помышлял. Впервые за сегодняшний день он почувствовал себя слабым и беспомощным. Понял, что второй дзот вместе с находившимися в нем пограничниками перестал существовать, что там и хоронить даже некого. Поделать он ничего не мог, а надо было что-то делать. Машинально позвонил в четвертый дзот, не ожидая ответа. И вдруг в телефонной трубке совсем рядом послышался сухой, надтреснутый голос Полторошапки:
– Слухаю. Старшина Полторошапка.
– Демьян Макарович! – обрадованно воскликнул Глебов. – Вы живы там?
Ответа не было слышно: его заглушили новые бомбовые взрывы, которые показались не столь дружными и не такими ошеломляющими. Удар их пришелся по третьему пустому дзоту. "Теперь наша очередь", – опять с тоской подумал было Емельян, но на минуту выбежавший из дзота Братишка вернулся ликующий.
– Ушли! Самолеты ушли! Отбомбились и улетели.
Запищал зуммер, по-комариному назойливо. Глебов схватил трубку.
– Живы, товарищ лейтенант! Все в порядке, – докладывал Полторошапка. – Только со стороны Княжиц слышен гул моторов. Никак танки.
Это было то, чего больше всего опасался Глебов: выход танков с тыла с одновременной атакой в центре и на флангах.
– Ведите наблюдение за дорогой. О появлении противника докладывайте, – ответил Глебов, прислушиваясь к гулу возобновленной фашистами артиллерийской канонады. Снаряды и мины рвались главным образом в центре участка обороны, там, где чернели пепелища сожженных построек.
– Ну, товарищи, – Емельян проникновенно посмотрел в глаза Братишке и Ефремову, сделал небольшую паузу. – Начинается последний, решительный… Приготовьтесь. Представьте себе, что дзот наш – это крепость, которую мы сдадим только тогда, когда в живых никого из нас не останется.
– Две крепости, – подсказал Братишка.
– Нет больше. Вдвое больше. Вы забыли Шаромпокатилова и Мухтасипова, – возразил Глебов и нажал на кнопку зуммера. – Демьян Макарович, сейчас фашисты начнут последний штурм. Надейтесь на свои силы. Резервов у меня нет, помощи ждать неоткуда. Превратите дзот в крепость. В неприступную крепость. Выставьте впереди истребителей танков. Держитесь. Родина нас не забудет…
Он хотел сказать старшине, что второй дзот перестал существовать, что все его защитники погибли от прямого попадания бомбы, но в последний миг решил не говорить этого: пусть мертвые воюют вместе с живыми, пусть там, в последнем дзоте, живые считают, что они не одни, пусть чувствуют локоть своих боевых друзей и товарищей.
– Теперь у нас нет круговой обороны? – спросил Братишка.
– Фланги у нас открыты – это верно, – ответил Глебов. – Но круговая оборона, лейтенант, у нас все-таки есть. Это наши дзоты. Они рассчитаны на бой в окружении. Кстати, как твое имя, лейтенант Братишка?
– Максим. Отца Иваном звали.
– Ты женат, Максим Иванович.? Семья есть?
– Жена Эра и сын Митька. Еще годика нет.
– Эра!.. Красивое имя, – грустно, но как-то удивительно спокойно произнес Емельян, и это его спокойствие никак не соответствовало тому крайне сложному, тяжелому, можно сказать безнадежному, положению, которое складывалось на участке пятой заставы. – А у меня нет ни Эры, ни Митьки. И даже невесты нет, дорогой мой Максим Иванович. Только мать. Слабая, больная, бедная моя мама – Анна Сергеевна… И у Ефремова нет невесты. Или есть? А?
Ефремов, стоявший за пулеметом у амбразуры, повернулся в сторону Глебова, тихо ответил:
– Не знаю, товарищ лейтенант, сам не пойму.
Почему-то вспомнились последние слова Мухтасипова, и Глебов произнес их вслух, ни к кому не обращаясь:
– О прошлом не жалей, грядущего не бойся.
Подумал с любовью о Махмуде и Шаромпокатилове – трудно им достанется. А что с Фединым? Пропал без вести? Вот так и сообщат родным в Ленинград. А Савинов бежал, струсил. И Поповина увел. Скорее всего, эти двое расскажут начальству о том, как сражалась пятая застава. От этой мысли стало больно на душе: что могут Савинов с Поповиным рассказать? Все переврут, переиначат. Надо бы самому все описать, да сейчас не до того.
Сквозь взрывы снарядов и мин уже отчетливо слышался гул моторов: фашистские танки шли на заставу с двух направлений – с запада и с востока. С фронта от границы за тремя недобитыми танками, сгорбившись, семенили остатки авангардного полка, который рассчитывал смять заставу к половине пятого утра. Сейчас стрелки часов показывали половину двенадцатого, а застава все еще продолжала жить и бороться. И эти три танка, и шедшие за ними стрелки уже испытали на своей шкуре силу удара пограничников и теперь шли осторожно, пугливо, каждый миг ожидая какого-нибудь подвоха со стороны защитников заставы.
С тыла, по дороге от села Княжицы, на заставу на большой скорости мчались четыре танка второго эшелона, прошедшего без боя по участку четвертой заставы. Гитлеровцы были взбешены упорством бойцов лейтенанта Глебова. Командир дивизии объявил выговор командиру полка, который, потеряв чуть ли не половину своих солдат и три танка, так и не смог смять какую-то ничтожную группу русских, вооруженных стрелковым оружием. Он докладывал своему начальнику, что пограничники засели в железобетонных дотах, что они располагают слаженной системой плотного ружейно-пулеметного огня и что три танка подорвались на минах. Он просил поддержки с воздуха и атаки танков с тыла. Комдив удовлетворил просьбу, но строго предупредил, что эта атака должна быть последней.
Тот факт, что свою последнюю атаку гитлеровцы решили провести с двух противоположных направлений, не был случайным. Командир немецкого полка на этот раз старался во что бы то ни стало избежать потерь в живой силе. Две предыдущие атаки показали, что фланги пограничников – второй и третий дзоты – хорошо защищены, а центр – о разрушенном первом дзоте немцы также знали – оказался теперь наиболее уязвимым местом; правда, вдруг оживший под развалинами дзота станковый пулемет причинил немало беды атакующим. Но его-то и должны были стереть с лица земли авиационные бомбы и артиллерийские снаряды, расчищавшие путь танкам и пехоте. Именно потому и были указаны "юнкерсам" две основные цели для бомбежки: с запада – первый дзот и с востока – четвертый. Стремительным ударом двух встречных отрядов с фронта и тыла одновременно враг надеялся разрубить оборонительное кольцо заставы надвое, блокировать и ценой минимальных потерь уничтожить наиболее сильные, по его мнению, гарнизоны фланговых дзотов. Немцам и невдомек было, что обе эти огневые точки больше не существовали. Они раз в десять преувеличивали силы пограничников. Отчасти делалось это и сознательно, чтоб хоть как-нибудь оправдать свои колоссальные потери.
Башня танка, в котором сидел политрук Мухтасипов, была обращена пушкой к реке и не вертелась, как ни старался Махмуд повернуть ее. В смотровую, щель Мухтасипов видел стоящий впереди него второй танк – Алексея Шаромпокатилова, пушка которого, наоборот, смотрела в сторону заставы. "Наверно, и у него башня не вертится", – решил политрук и посочувствовал ефрейтору. В танке было неудобно, душно, не хватало воздуха. От нестерпимой боли в переломанных ногах, от духоты и запаха керосина у Мухтасипова кружилась голова, его тошнило, и ему казалось, что он теряет сознание. Хотелось пить – воды не было. Хотелось прилечь – не мог.
Мухтасипов приоткрыл пошире смотровую щель, но духота от этого не убывала и воздуха не становилось больше. Минут десять он ждал наступления немцев, то и дело посматривая в сторону прибрежных кустов. Никакого движения. Тогда он достал лист бумаги и написал вверху крупно: "Завещание сыну".
Прикрыв тяжелыми веками воспаленные, красные глаза, задумался. Много хотелось сказать, очень много – для этого не хватило б, пожалуй, и целого дня, и целой тетради, а у него был только один листок в клетку и неизвестное количество свободных минут – может, пять, а может, сто, кто знает, когда начнется новая атака. Надо было успеть сказать самое главное. Мысли о пяти минутах заставили торопиться, быстрые неровные строки побежали по бумаге:
"Дорогой мой мальчик. Сегодня фашисты напали на нашу Родину. Уже восемь часов, как наша пятая застава ведет кровопролитный бой. Скоро начнется третья атака. Для нас она может быть последней. Я сижу сейчас в фашистском тачке, захваченном нашими пограничниками, притаился у пулемета и пушки и жду, когда фашисты снова ринутся в бой. У меня перебиты ноги, но это ничего. У меня есть руки, здоровые и сильные руки, чтобы управлять пушкой и пулеметом, у меня есть зоркие глаза, чтобы точно целиться во врагов. Наших бойцов полегло много. Они сражались геройски. Помни о них всегда, родной мой Муса. Врагов полегло больше, во много раз больше, чем наших. Милый сыночек!.. Я не видел тебя, не слышал твоего голоса, а может случиться, что мы никогда не встретимся с тобой. Послушай меня, мой мальчик. Умирать не хочется. Очень хочется жить. Только здесь, где кругом пляшет и бесится смерть, только тут по-настоящему можно оценить жизнь. До чего она хороша и прекрасна! Люби ее, дорожи ею. Но больше всего люби свою Родину – нашу чудесную Советскую страну, созданную великим Лениным. Жизнь хороша и прекрасна, но Родина дороже жизни. И если когда-нибудь Родина потребует у тебя твою жизнь – отдай не задумываясь. И еще – люби труд, уважай людей, и люди будут тебя уважать. Делай им добро, не требуя наград. Это большое счастье – делать людям добро. Будь честным и твердым, справедливым и неподкупным, беспощадным ко всем и всяким мерзостям и подлостям рода человеческого. Люби маму, она у нас с тобой славная, помогай ей, заботься о ней, как заботится она о тебе. Помни, сын: если смерть настигнет меня здесь, я хочу жить в тебе, в твоих делах, я хочу, чтобы ты сделал в жизни и то, что не успел сделать я, и то, что должен сделать ты. Прощай, мой дорогой мальчик. Пусть никогда ты не услышишь ни свиста пуль, ни грохота снарядов, ни лязга танковых гусениц. Пусть эта война будет последней. 22 июня 1941 г.".
Мухтасипов не стал перечитывать написанное. Сложил листок вчетверо и спрятал в левый карман гимнастерки, где хранился партийный билет. Потом посмотрел в щель. По-прежнему было тихо и знойно, по-прежнему впереди чернели трупы врагов. И вдруг один зашевелился, поднял руку, попробовал встать и не мог. Раненый был слаб, он, видно, потерял много крови, и у Мухтасипова вместе с жалостью к раненому немцу родилось желание помочь ему, желание практически невыполнимое, потому что сам политрук не мог ходить. О раненом немце почему-то думалось не как о враге, который пришел на нашу землю убивать и, быть может, убил кого-нибудь из пограничников, а просто как о человеке. "А ведь можно было спасти ему жизнь. Дома, наверное, тоже есть жена и сын. Интересно, о чем сейчас думает этот гитлеровский солдат? Может, он рабочий, которого Гитлер насильно погнал на войну. Может, его товарищи – рабочие где-то там, в Берлине, в Гамбурге, в Мюнхене, уже вышли на улицу с красными знаменами и с лозунгами: "Руки прочь от СССР!"
Мухтасипов не видел "юнкерсов", он только слышал их накатистый, с надрывом гул и затем вздрогнул от громового раската. "Бомбят. Значит, скоро атака". Между Мухтасиповым и Шаромпокатиловым расстояние около ста метров. Теперь ему эта стометровая площадка с направленными на нее с двух сторон пушками и пулеметами показалась огненным мешком, в который обязательно попадут атакующие фашисты и не смогут выбраться живыми. Он решил не выдавать себя преждевременно, стрелять в упор, когда вражеская цепь окажется впереди танка Шаромпокатилова. Он готовился нанести врагу жестокий удар, но смерть оборвала все его расчеты, планы и мысли. Во второй заход "юнкерсы" спикировали на район первого дзота, и одна бомба угодила прямо в танк политрука.
Тяжелые осколки гулко ударили по броне танка Шаромпокатилова. Ефрейтор инстинктивно отшатнулся от смотровой щели, чтоб тотчас же заглянуть в нее. Танк политрука, превращенный в груду металлолома, лежал на боку, угрожая небу теперь какой-то нелепой и ненужной пушкой. Возле него над огромными воронками дымилась черная земля. Алексей открыл нижний люк, спустился на землю и быстро осмотрелся. Немцев не было видно. Тогда, пригибаясь к земле, он помчался к изуродованному танку, думая о политруке, которому, возможно, нужна помощь. Махмуд Мухтасипов лежал с расколотым черепом и лицом, залитым кровью. Он был мертв. Шаромпокатилов посмотрел с проклятием на небо, где удалялись на запад три "юнкерса", стиснул зубы и уже не побежал, а спокойно во весь рост зашагал к своему танку.
В тыльную щель башни Шаромпокатилов видел, как началось новое наступление. Картина была знакома. Прямо на него в направлении первого дзота шли четыре танка, а за ними – пехота. И по мере того как нарастал лязг гусениц, ширилась и нарастала тревога в душе ефрейтора. Ближе, ближе. Вот прогромыхало справа, затем слева. Танки миновали его, не остановились. Посмотрел в прицел. До уходящего головного танка было не больше полусотни метров. Он быстро удалялся. Шаромпокатилов решил пропустить его, стрелять по второму. Стрелял почти в упор, с каких-нибудь двадцати метров. Попал по мотору. Танк загорелся, вспыхнул как-то сразу ярким пламенем. Потом повалил черный дым. Два следующих танка прошли в стороне – они были недосягаемы для пушки Шаромпокатилова, не сумевшего повернуть башню. Тогда ефрейтор ударил в тыл по пехоте из пулемета. Фашисты не ожидали жестокого удара в спину – бросились вперед в развалины первого дзота. Шаромпокатилов ликовал: было радостно видеть, как в панике мечутся враги, пытаясь спасти свои шкуры.
Увлекшись пехотой, ефрейтор не заметил, как один из фланговых танков повернул назад, подошел к нему на близкое расстояние и в упор стал расстреливать своего же собрата, в котором теперь находился советский человек. Немецкий танкист знал уязвимые места своей машины, он мог уничтожить Шаромпокатилова с первого же выстрела. Но он не жалел снарядов, он боялся, как бы этот русский не развернул башню в его сторону. Уже замолчал пулемет Шаромпокатилова, уже зияла в боковой броне дыра, из радиатора клубами валил дым, а немец все расстреливал ненавистный и страшный для него танк.
А в это самое время на другом конце обороны заставы два танка, появившихся с востока, "утюжили" четвертый и пятый дзоты, а два других вели пушечную дуэль с неожиданно прорвавшимися к заставе со стороны хутора Ольховец двумя советскими танками Т-34.
6
Ровно в полдень пехота и танки немцев овладели пятой заставой. Командир полка приказал доставить ему пленных советских пограничников. Перед тем как бросить их в лагерь, он хотел посмотреть на тех, которые истребили половину личного состава его полка, сожгли четыре танка, сбили один самолет. Примчавшийся с заставы адъютант доложил полковнику, что пленных нет, что все русские пограничники уничтожены доблестными воинами фюрера, а их укрепления разрушены дотла и, если полковнику желательно посмотреть…
Полковник решительным жестом прервал адъютанта и нетерпеливо взглянул на часы. Слишком много времени отняли у него советские пограничники, но с мертвых какой спрос – надо спешить расквитаться с живыми. Вперед на восток! И только вперед. Раненых эвакуировать, мертвых похоронить (своих, конечно!), живым, не задерживаясь, продвигаться вперед! Командиру дивизии было немедленно направлено донесение: сопротивление русских сломлено, весь гарнизон укрепленного района уничтожен, огневые точки полностью разрушены, полк выполняет последующую задачу. Объясняя свои неимоверные потери командиру дивизии, полковник теперь уже не ссылался на железобетонные доты, которых в действительности не оказалось на заставе; он утверждал, что гарнизон русских состоял из отборных коммунистов-фанатиков, большевиков-чекистов, которые не сдаются в плен и сражаются до последнего патрона, предпочитая взорвать последней гранатой себя и своих врагов-победителей.
