Текст книги "Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 41 страниц)
– Ты у меня единственная на свете, – шептал Емельян, и голос его срывался. – Кроме тебя – никого у меня. Ни одной души…
– И ты у меня, – ответил ее мягкий шепот.
– У тебя есть брат.
– У меня есть ты… и, конечно, Ваня, – поправилась она.
Он снова порывисто поцеловал ее. Целовал губы, горящие глаза, тонкие брови, нос, щеки, волосы, уши. Он был ненасытен. Их спугнул неожиданный окрик совсем рядом, так что лошадь шарахнулась в сторону:
– Стой! Кто? Пропуск?
– Самолет, – быстро ответил Емельян и уже строго спросил: – Отзыв?
– Генерал, – ответили из темноты кустов.
– Спокойной ночи, – весело бросил Емельян, опознав партизан из отряда Булыги.
– Счастливо, – ответил добродушный дружеский голос.
После долгой паузы Женя сказала:
– Ты слышал?
– Что, Женечка?
– Нам пожелали счастья.
– Это хорошо. Хорошо, Женечка, отлично!..
ГЛАВА ШЕСТАЯ. ВЕРШИНА СЧАСТЬЯ
1
Счастливого человека узнаешь издалека. Счастье написано на лице. Его не спрячешь в карман, не прикроешь маской. Его нельзя украсть, продать или подарить другому. Его можно лишь растоптать и уничтожить.
Счастье бывает разное. У человека родился первенец – это счастье. Человек сдал экзамен или получил новую квартиру – тоже счастье. Человек выиграл бой или крупную сумму по "золотому" займу – и это счастье. Человек изобрел новую машину или сочинил новую песню – это большое счастье. Но самое великое счастье, когда человек влюблен.
Влюбленный не просто красив. Он – прекрасен. Он излучает добродетель и благородство на окружающих, и, глядя на него, люди становятся добрей и красивей. Любви подвластно все. Она делает хворого здоровым, старика молодым, робкого храбрым, смелого героем! Она в состоянии разгладить морщины на лице, зажечь огонь в потухших глазах, заставить петь безголосого, улыбаться угрюмого, летать бескрылого.
Любовь… Великий Белинский назвал ее поэзией и солнцем жизни.
Самый несчастный на земле человек тот, кто никогда не любил и не был любимым. Быть любимым – приятно и радостно. Любить – неизмеримое счастье.
Женя была счастлива. Она не вошла, а влетела на крыльях в свою тесную землянку с низким потолком и тускло мигающей плошкой, от которой шел не столько свет, сколько копоть, и от разрумяненного огненного лица Жени, от сверкающих глаз ее стало светло. Надя Посадова взглянула и решила: девочка влюблена.
Теперь эта тесная, пропахшая хвоей землянка, принадлежала им, двум разведчицам – Наде Посадовой и Жене Титовой. Здесь они жили, вернее, здесь они спали, отдыхали, в стужу могли спрятаться от холода, при необходимости – от вражеских снарядов и бомб. Но это на будущее. Пока еще не было бомбежек, не пришла и зима, хотя все приметы говорили о том, что в этом военном году зима будет ранней и морозной, ее злое дыхание уже чувствовалось сейчас, на пороге октября.
Надя лежала в постели и с женским любопытством и удивлением смотрела на цветущую Женю, ни о чем не спрашивая ее, – знала, сама скажет. Женя сняла с себя кожаную куртку, сапоги. Брюки не стала снимать, так и легла под одеяло, погасив плошку.
– А ужинать? – спросила Надя.
– Не хочу.
– Что так? Не заболела ли? – лукаво поддела Надя.
Женя не замечала ее намека: сердца влюбленных открыты и доверчивы. Вместо ответа она спросила немного погодя: Наденька, ты когда-нибудь любила по-настоящему?
– У меня, Женечка, муж есть.
– Я знаю, он артист. И ты любила его?
– И люблю.
– А он где?
– Не знаю. Мы бежали из горящего Минска. В пути его мобилизовали в армию. Возможно, на фронте. А может уже… Кто его знает.
– Он хороший? – с необычным оживлением спрашивала Женя.
– Да, Женечка, он славный. Немножко эгоист, но это, наверное, присуще всем одаренным. Это прощаешь. Когда любишь – все прощаешь.
– Он талантлив?
– О-о! Это большой артист.
– А за что ты его полюбила? Расскажи?
– Не знаю, Женечка. Полюбила, и все. А за что ты Глебова полюбила?
– А ты знаешь? – спохватилась Женя, не смутилась и даже обрадовалась. – Откуда ты знаешь?
– Прочла. На твоем лице все написано, – рассмеялась добродушно Посадова.
– Емельян мне и раньше нравился, – сообщила Женя с готовностью и быстро. – Я тогда в школе училась, а он в техникуме. Его все у нас уважали за честность и справедливость. И даже взрослые. Он никого не боялся и всегда шел за правду… А ты знаешь, что он мне сказал?
– Знаю. Он сказал, что ты самая хорошая и самая красивая в мире.
– Ты слышала наш разговор?! – как-то уж очень непосредственно, до наивности трогательно воскликнула Женя. – Но ведь он немножко не так сказал. Он сказал, что я у него единственная на свете. Это правда?
– А разве Емельян способен говорить неправду?
Минуту молчали. Наде приятно было видеть первую любовь. Она ждала новых слов возбужденной девушки. И Женя спросила о том, о чем спрашивают все до того, как им исполнится двадцать пять:
– Надя, а что такое счастье?
Посадова не сразу стала отвечать. Вопрос непростой, хотя и извечный.
– Ну что ж ты молчишь? – напомнила Женя.
– Счастье, Женечка, – это когда ты любишь и тебя любят.
– Значит, я счастлива, – призналась Женя. – Ты только не подумай, что я такая легкомысленная: взяла и сразу влюбилась. Я давно его люблю. О нем только и думала. Даже в самые трудные часы моей жизни, когда папу казнили и я бежала из города сюда, к вам, я думала о нем. И сама удивлялась: почему такое?
Надя знала, что разговорам не будет конца, у Жени хватит слов до утра, и посоветовала дружески:
– Спи ты – завтра что-то серьезное намечается.
Легко сказать – спи. А как уснуть, как угомонить растревоженную душу, успокоить сердце, как забыть то, что произошло – первый поцелуй? И через какие-то минуты, ни с чем не считаясь, Женя снова заговорила:
– А ты обратила внимание на его глаза?
– Нет, не обратила, – с деланным равнодушием ответила Надя. – Завтра присмотрюсь. Потерпи. Или, может, сейчас пойти?
– Сейчас он спит, – рассмеялась Женя, поняв иронию.
– Не думаю, чтоб он спал, – многозначительно заметила Надя.
Емельян действительно не спал. От переполненных чувств голова шла кругом, и он не испытывал ни малейшего желания разобраться в водовороте, приятном хаосе мыслей или хотя бы задержаться на какой-нибудь одной. На столе стояла керосиновая лампа, освещала дощатые сухие стены и потолок из толстых сырых бревен. Емельяну казалось: почему-то большая часть света от лампы падает на пустой Иванов топчан. Кто теперь будет спать на нем? Придет новый незнакомый начальник штаба, ворчливый, заядлый курильщик. По ночам будет кашлять и храпеть. А, собственно, почему он должен быть здесь, когда эта землянка разведки? Пусть себе живет в штабной. Иван Титов – другое дело, Иван его друг. В конце концов здесь могла быть Женя. Нет, конечно, это глупо, Женя здесь не может жить – она ему не жена.
Жена… Как торжественно и тепло звучит это слово – же-на! С какой гордостью будет произносить его Емельян! Сколько сердечной ласки вложит в него! Жена – жена – Женя! Звучит почти одинаково, разница в одной букве. Выходит, дело только в одной букве? А что, если пожениться здесь, теперь же, не дожидаясь, когда кончится война? Ведь он ее любит. Любит на всю жизнь большой, ничем не измеримой любовью. И она его любит. Да, да, любит. Емельян в этом Убежден.
Мысли его перебил вошедший радист. Чаще всего он приносил печальные новости. "После упорных боев наши войска оставили…" На этот раз глаза радиста были веселые. Подавая Глебову радиограмму, он сказал:
– Порядок, товарищ начальник!
Глебов прочитал: "Прибыли благополучно. Все порядке. Привет. Титов". Подумалось вдруг: почему радиограмму подписал Титов? В целях конспирации? А радист уже докладывал новое сообщение глухим мрачноватым голосом:
– "После упорных боев наши войска оставили город Орел…" – И, выждав, добавил: – "На ленинградском направлении немцы потеснили наши войска и заняли несколько населенных пунктов…"
Ленинград… Емельяну сразу вспомнился Леон Федин и его сон. В памяти снова возник до жути трагический, приглушенный голос Федина: "Все кругом цвело. Краски, краски и цвета… Проснулся – и ничего нет. Чернота одна…" Он отогнал эту мысль другой, приятной: "Это хорошо, что наши благополучно добрались с генералом. Надо немедленно доложить комбригу. Он не спит, ждет эту радиограмму". И Емельян, накинув на плечи легкую, из серого сукна куртку, быстро вышел.
Егоров со Свиридочкиным обсуждали план первых номеров бригадной многотиражки "Народный мститель" и содержание листовок, адресованных населению оккупированной территории. После долгих хлопот удалось, наконец, создать свою партизанскую типографию. Шрифты, краски, машины и немного бумаги были спрятаны в лесу еще в канун прихода немцев, но не было специалистов, чтоб быстро наладить печатное дело. Егоров сказал, что не мешало бы провести открытые партийные собрания в отрядах и обсудить на них итоги операции по разгрому штаба корпуса фашистской армии.
– Есть много желающих вступить в партию, – сказал Свиридочкин. – Надо решить, как нам поступать.
– Как поступать? Принимать достойных, вот и все, – ответил Егоров. – Это показательно: в тяжелое время люди вступают в ряды коммунистов. Значит, верят в партию, в ее идеи, видят в ней силу.
– Все это верно, Захар Семенович, – согласился Свиридочкин. – А как сделать конкретно, практически? Партбилеты мы им выдать не можем.
– Выдадим временные удостоверения, а потом, после победы, обменяем их на партийные билеты. Вот и все. Я так понимаю.
– А может, все-таки посоветоваться с подпольным горкомом? Спросить, как они поступают в таких случаях?
– Можно, конечно, поинтересоваться в горкоме. Но, пожалуй, лучше всего запросить Центральный Комитет. Это будет верней. И не будем откладывать. Завтра же заготовь текст запроса.
В это время вошел Глебов.
– Ну что, есть радиограмма? – встретил его нетерпеливым вопросом Егоров и даже поднялся. Для него это было сейчас самое важное.
– Долетели благополучно, – с ходу выдохнул Глебов и подал радиограмму.
Егоров прочитал ее вслух, затем сказал, довольный:
– Вот когда можем считать всю операцию успешно завершенной. Поздравляю вас, товарищи! – Он пожал руки Свиридочкину и Глебову. – Теперь нужно думать о дальнейшем. – Подошел к столу и нагнулся над картой. – Мы должны активизировать свою деятельность. Ежедневно, ежечасно не давать врагу покоя. Бить по самым чувствительным местам. Помочь фронту. Я имею в виду транспортные артерии – железную и шоссейную дороги. Заготовьте, начальник штаба, приказ: Законникову главная задача на ближайшее время – парализовать и расстроить движение поездов на железной дороге: разрушать мосты, обстреливать и пускать под откос составы, взрывать водокачки, стрелки, рвать телефонную и телеграфную связь, – словом, ломать, крушить, уничтожать. То же самое должен делать на шоссе отряд Иваньковича – взрывать мосты, обстреливать колонны. Надо воспользоваться осенней распутицей, когда враг не может бросить против нас машины по бездорожью. У нас есть люди, есть оружие, есть священная ненависть к врагу. Надо действовать! – Он решительно положил руку с растопыренными пальцами на карту, точно хотел сжать в кулак целый большой район – зону действия партизанской бригады. Потом резко повернулся, спросил Свиридочкина: – Правильно, комиссар?
– Все верно, командир, – ответил Паша Свиридочкин и озорно заулыбался.
А Булыга? – спросил Глебов.
– Булыгу придется пока что придержать в резерве, – ответил Захар Семенович, сморщив лоб. – Когда начнут действовать Иванькович и Законников, фашисты, надо полагать, бросят против них карателей. А мы при крайней нужде на карателей бросим отряд Булыги. А потом, у меня создается впечатление, что гитлеровцы втайне готовят удар по нашей главной базе, и в том числе по штабу бригады. Появление в зоне действия Булыги какого-то неизвестного нам отряда меня настораживает. Что это за люди, вы выяснили, Емельян Прокопович?
О появлении этого отряда сообщил сегодня Булыга Егорову в присутствии Глебова на поляне, когда они поджидали самолет. Егоров тогда сказал:
– Надо выяснить, что это за люди, сколько их, и потом решать.
Глебов посчитал, что это должен сделать Булыга, поскольку неизвестные появились в его зоне. Попросту он не придал этому факту серьезного значения. И это был его непростительный промах. Как начальник разведки, он должен был сам принять необходимые меры, чтобы выяснить, что это за люди. Как начальник штаба, он должен был отдать на этот счет конкретные указания Булыге. Ни того, ни другого он не сделал и теперь, глядя в строгое открытое лицо Егорова виноватыми глазами, чувствовал себя чертовски неловко. Он дорожил и гордился доверием комбрига, знал, что Захар Семенович любит его и ценит. И вот надо же случиться такому, и буквально в первые часы после ухода Титова. Он не умел кривить душой, а тем более с Егоровым, к которому питал чувства особой привязанности и теплоты.
– Пока не выяснил, товарищ комбриг, – краснея, ответил Глебов. – Завтра займусь.
– Такие дела рискованно откладывать на завтра – не было бы поздно, – сказал Егоров своим обычным ровным голосом, в котором, однако, чуткий Глебов уловил упрек и предупреждение.
Егоров понимал, что Глебов глубоко переживает свою оплошность и что завтра он непременно с удвоенной энергией постарается исправить ее. Захар Семенович умел разбираться в людях. Одному достаточно намекнуть – и все будет сделано. Другого надо выругать, пристыдить, а потом еще напомнить и проследить. Глебов относился к первым. Поэтому Егоров, чтобы вывести Глебова из неловкого положения, сразу перевел разговор на личное:
– Мы вот сейчас с комиссаром обсуждали вопрос о приеме в партию. Много есть желающих. И я почему-то сразу подумал о тебе, Емельян Прокопович. – Была такая привычка у Егорова: называл людей то на "ты", то на "вы" – ругал на "вы", хвалил на "ты". Сам он считал эту привычку своей слабостью, но избавиться от нее не мог – недаром же говорят, что привычка – вторая натура. – Ты ведь комсомолец.
– Да, Захар Семенович, – ответил Глебов.
– А насчет партии не думал? – Егоров смотрел на него мягко, по-отечески.
– Думал, Захар Семенович. А разве здесь, в наших условиях есть такая возможность? У меня и отец был коммунистом, в революции участвовал.
Слова об отце у него сорвались неожиданно и, как ему самому показалось, совсем не к месту. Он пожалел о них и смутился.
А Егоров продолжал:
– Что ж, это хорошо. Хорошо идти дорогой отцов. Правильная дорога. А насчет рекомендаций ты не беспокойся…
Выходя из землянки комбрига, Глебов почувствовал бодрящую свежесть холодного воздуха. Ветра не было: он очистил небо от туч, сделал свое дело и притих. Звезды были крупные и беспокойные, как в морозную ночь. "Завтра будет ясный день… Надо с утра заняться неизвестным отрядом". Неприятный осадок остался на душе Глебова: в сущности, комбриг деликатно, с присущим ему тактом выругал, отчитал. И справедливо, за дело. Емельяну подумалось, что и насчет партии Егоров завел разговор именно сейчас неспроста: хотел сказать – имей в виду, парень, партии нужны только достойные, а не безответственные шалопаи. Как нескладно вышло! Может, ничего там такого страшного и нет – какой-нибудь патриот по своей инициативе собрал группу людей и создал свой партизанский отряд, так сказать, стихийный. А может, группа попавших в окружение красноармейцев действует, как партизаны. Все может быть. Но не это беспокоило Егорова. О том, что комбриг обеспокоен, Глебов понял из его слов: "Не было бы поздно". А вдруг под видом партизан действует враг?
Емельян не спешил к себе в землянку, знал, что все равно сразу не уснет, хотя завтра нужно рано вставать. Пошел почему-то к землянке разведчиц, совсем не по пути к себе. Какая-то сила тянула туда. Остановился в нерешительности у двери, прислушался. "Если еще не спят – зайду". Но за дверью тишина. "Неужели она спит? – подумал о Жене, но без упрека и обиды. – А я, наверно, сегодня не усну".
Получилось же наоборот: через час Емельян уже спал, а Женя вздремнула лишь на рассвете. Разбудил ее стук в дверь.
Вошел посыльный, сказал с порога, ни к кому не обращаясь:
– Глебов вызывает. Срочно.
– Меня? – обрадованно вздрогнула Женя, готовая в тот же миг бежать на его зов.
– Нет, тебя, – посыльный кивнул на Надю и вышел.
Что-то упало внутри у нее, оборвалось. Женя в неловком смущении закрыла глаза.
Емельян ждал Посадову. Он нервничал. Беспокойный непоседа, он не умел терпеливо ждать. В настежь открытой землянке было прохладно, свежо.
– Холодно у тебя как, – вместо "доброго утра" сказала' Надя, поеживаясь.
– У кого тепло, те долго спят, – уколол Емельян, стрельнув в Посадову не столько неодобрительным, сколько любопытным взглядом. Заспанная, причесанная на скорую руку, она не казалась ему, как прежде, красивой. Бледные мятые щеки, тусклые глаза. А в памяти все еще зримо стоял образ другой, любимой.
– Я, между прочим, бежала по тревоге, – каким-то особым женским чутьем уловила Надя мысли Глебова. – Что-нибудь важное?
– Да, очень серьезное дело. Присаживайся. – Надя села тихо, незаметно, вся сосредоточившись в ожидании. – Придется тебе, Надежда Павловна, своим кровным делом заняться. Соскучилась небось?
– Ты о чем? – Посадовой не понравилось, что Емельян начинает разговор издалека. Говорил бы сразу.
– О театре. – Сказал и снова сделал паузу, точно с трудом подыскивал следующую фразу.
– Догадываюсь, – нетерпеливо подхватила она. – Немцы открывают в городе театр, и мне предстоит там работать.
Емельян пристально взглянул на Посадову и заметил, как сразу она преобразилась, лицо посуровело, стало строгим и непроницаемым, в глазах появилась озабоченность. Что ж, это было бы неплохо, такая идея Глебову нравилась. Но вряд ли гитлеровцы откроют здесь театр. Город хоть и большой, а все же не областной центр. До войны в нем театра не было, и нет подходящего помещения. Ему нравилась готовность Посадовой работать в тылу врага.
– Нет, предстоит другое дело, – сказал Емельян. – Придется тебе сыграть одну роль. В зоне Булыги появилась группа неизвестных людей, около полусотни человек. Выдают себя за партизан.
– Если не партизаны, так кто же они? – спросила Надя.
– Ты спрашиваешь как женщина или как разведчик?
– Как женщина, – заулыбалась Надя, поняв нелепость своего вопроса. Именно ей и поручается дать точный ответ на вопрос – "кто же они?".
Емельян высказал свои предположения:
– Может, в самом деле стихийные партизаны, может, просто бандиты, а может, фашистские провокаторы. Надо выяснить. Очевидно, под каким-то предлогом нужно пробраться к ним, быть может, пожить с ними денек-другой. Словом, продумай все детально и через час доложи мне свой план действий. Или как это по-вашему, театральному, будет называться?
– Сценарий.
– Вот-вот.
Надя Посадова явилась к Глебову ровно через час. Поведала ему свой замысел. Он слушал с увлечением, с юношеским восторгом. Ему импонировали подлинно разведчицкая смекалка и дерзкий ум этой молодой актрисы. Кажется, здесь, в тылу врага, она нашла свое новое призвание. Ее план Емельян одобрил без единого замечания. И когда она спросила, брать ей с собой оружие или нет, идя на разведку, он сказал:
– Сама решай. Тебе видней.
Сразу же после ухода Нади в разведку Женю охватило странное состояние – тревога, тоска, волнение без очевидной причины и напряженное ожидание чего-то необыкновенного. Тщательно приводя в порядок свою прическу – только вчера Надя постригла ей волосы под мальчишку: так удобней в условиях партизанской жизни, – Женя вздрагивала при каждом звуке за дверью, чутко прислушивалась и ждала. Ждала, что сейчас войдет вестовой и скажет: "Тебя Глебов вызывает". Или внезапно откроется дверь, и на пороге появится сам Емельян. Но никто не появлялся, и ей уже начинало казаться, что вообще вчерашнего вечера не было. Не было, ничего-ничего не было. А она – дурочка набитая. Он, может, просто так, не серьезно, а ей уже бог знает что подумалось, размечталась… А может, самой пойти к нему?.. Нет, ни за что. Как посмотреть в глаза? А вдруг он заболел или у комбрига на докладе сидит или еще что-нибудь. Найти предлог. О, предлогов сколько угодно. И она нашла. До землянки Емельяна и пятидесяти шагов не будет. Но как их сделать, эти шаги? Люди увидят. Наверно, сегодня вся бригада знает, что было вчера вечером. А, собственно, что было? Он поцеловал ее. Что этом ужасного? Ей надо спросить, во-первых, долетел ли самолет, во-вторых, почему он не послал ее с Надей на задание?
Утро сверкало звонкой бронзой высоких сосен, клубилось туманами над росной травой.
Женя вышла в своем кожаном костюме с непокрытой головой. Жесткие темно-каштановые волосы изгибались тугой волной и тяжело падали на лоб, касаясь тонких бровей.
Навстречу ей попался Саша Федоров – бежал в землянку комбрига. Увидев ее, остановился, удивленно округлив улыбчивые глазки.
– Ух, какая ты сегодня красивая, Женечка!
– Только сегодня?
– Да нет, вообще ты красивая. А сегодня особенная. Хоть в кино показывай. Влюбиться можно.
– Не советую, – отрезала колюче Женя.
– В кино показывать? – уточнил молодой адъютант.
– Влюбляться. – И решительно зашагала в землянку Глебова. Постучала смело и слишком громко, сразу, не дожидаясь ответа, открыла дверь.
Емельян стоял выбритый, подтянутый, одетый в свою пограничную форму. Не сидел за столиком, как обычно, а стоял, будто поджидая ее. Глаза его вспыхнули, засветились, обрадованно воскликнул:
– Женик!
Он шагнул навстречу, стремительно обнял ее, целуя глаза, волосы, шею. Признался пьяным шепотом:
– Все утро ждал тебя.
– И я ждала. Не спала всю ночь.
Он бережно потрогал ее волосы, посмотрел в глаза и выдохнул, опустив ресницы:
– Какая ж ты хорошая!.. Я счастлив. Нет, ты только молчи, ничего не говори. Ты не представляешь, что со мной делается. Слов нет. Я читал в книжках про любовь. Все не так. У меня сильней, лучше, красивей. У нас, Женик, все лучше.
– А ты веришь в любовь, которая никогда не кончается? – спросила Женя. – На всю жизнь, вот так, как сейчас?
– Верю! Будет, у нас с тобой будет!..
– Говорят, не бывает.
– У других, может, не бывает, а у нас будет, будет – будет вечная любовь. У нас у первых!..
И он снова осыпал ее поцелуями, горячими, как солнце, чистыми, как далекие облака.
Все отступило перед любовью: недавнее горе – трагическая гибель родителей, – трудности и опасности партизанской борьбы и даже смерть, которая ходит здесь по пятам. Ей, любви, все нипочем, потому что она – второе солнце в этом большом и прекрасном мире.
Надя Посадова не считала себя трусихой. Детство и юность ее прошли в Москве среди сорванцов Марьиной рощи, когда-то трущобной хулиганской окраины. Ее уважали за смелость, с которой она давала отпор даже самым отчаянным коноводам местной шпаны. Когда из заводской самодеятельности она, дочь рабочего, попала на подмостки Художественного театра, в грязных двориках Марьиной рощи ее уже с гордостью и даже завистью называли "нашенской".
Сейчас она шла на такое ответственное задание впервые одна и, сказать откровенно, немножко трусила. Пожалуй, даже это не то слово: не столько трусила, сколько опасалась, что может "засыпаться" и провалить важное дело. Маленький пистолет лежал под кофточкой и постоянно напоминал о себе. Одета она была скромно: довольно поношенные башмаки, легкое серое коверкотовое пальто. Темные поблескивающие волосы прядями выбиваются из-под платка. Лицо усталое, скорбное, в глазах – отчаяние. Она действительно устала, проболтавшись почти целый день по лесным полянам обширной зоны, где партизаны из отряда Булыги видели "чужих" людей. Хорошо, хоть день выдался солнечный и не очень ветреный. А в лесу и совсем было тепло.
Под вечер ей встретились двое в штатском, вооруженных: один – немецким автоматом, другой – советской винтовкой.
– Стой, тетка! Ты откуда?
Она остановилась, облегченно вздохнула и сказала почтительно:
– Здравствуйте, люди добрые. Вас мне и нужно.
– Нас? – они переглянулись.
– Вы, я вижу, партизаны?
– Правильно видишь. А ты кто такая?
– Учительница я из Невеля. Командира вашего мне нужно.
– Ого, чего захотела – самого командира! А зачем он тебе?
– Может, я и есть командир, – весело подмигивая своему приятелю, сказал другой.
– Нет, люди добрые, вы со мной не шутите, – устало проговорила Надя. – Отведите меня до своего командира, дело У меня к нему важное.
К удивлению Нади, "люди добрые" оказались на редкость уступчивы.
– Ну, коль важное дело, тогда пошли.
Идти пришлось недолго, с километр. По лесу без тропы, пробирались сквозь густые заросли кустарника. За кустарником начался темный лес – небо закрыто еловым шатром, а на земле, мягкой от иголок и мха, маленькие зеленые елочки. У елок привязаны расседланные кони, рядом с ними – несколько шалашей, наскоро составленных из лапника. Видно, хозяева их не намерены здесь долго задерживаться. Из одного шалаша вышел высокий блеклоглазый, с заспанным круглым лицом скопца и, обнажив прокуренные ржавые зубы, спросил недовольно, кивая на Посадову.
– Где взяли? Кто такая?
– Вас спрашивала, товарищ командир, – ответил один из конвойных. – Учителка, говорит, из какой-то Невли.
Мутноликий командир ощупал Надю оценивающим взглядом, прищурился, сказал задержавшим ее:
– Ладно, идите. – И потом к Наде с нагловатой развязностью: – Садись, дамочка, на чем стоишь. У нас тут без комфорта. – И сам первый опустился на мягкую землю. Села и Надя, робко сказав при этом спасибо. – Рассказывай, кто ты, откуда взялась и что тебе от меня надо?
– Я работаю учительницей в Невеле. Это город такой по дороге на Ленинград. Может, слышали. Мы были с мужем в Крыму в санатории. Как война началась, домой выехали. Поездом доехали до станции Шклов. Там нас высадили, сказали, что поезд дальше не пойдет. И мы решили пешком добираться. – Она говорила взволнованно, вздрагивающим голосом.
– От Шклова до Невеля? – перебил командир. – Пешком? Одуреть можно. – И вдруг вопрос с маху: – А как твоя фамилия?
– Неклюдова Нина Андреевна, – быстро ответила Надя.
– А мужа?
– Тоже Неклюдов, Алексей Васильевич.
– Документы есть?
– У Леши все осталось, и паспорт и деньги.
– Его что, немцы арестовали?
– Нет, партизаны забрали. Мы заночевали в одной деревне, не помню, как называется. Ночью налетели партизаны и увели его.
– А тебя оставили? – Командир посмотрел на Посадову с явной иронией и недоверием. – Как же они так?
– А я и сама не знаю, как это получилось. Его во двор позвали, как бы для разговора, а мне велели в хате подождать. Я ждала-ждала. Полчаса прошло. Вышла, а их нет. До утра я так и не уснула, а утром пошла искать. У людей спрашивала, говорят, ихних тоже многих забрали.
– Партизаны?
– Партизаны. Так они сами себя называли.
– А поумней ты ничего не могла придумать? – И снова он нацелился в Надю прищуренным подозрительным глазом.
– Как, придумать? – искренне удивилась Надя. – А что, вы считаете, что его не партизаны забрали? – И на лице своем она изобразила явный испуг, тревогу за мужа, которого, оказывается, могли увести немцы, а вовсе не партизаны.
– А ты считаешь, что в партизаны насильно мобилизуют, как в армию? Нет, гражданочка. Партизаны дело добровольное. Вот мы, мы никого насильно не брали. Все по собственной воле пришли.
– Так что ж мне теперь делать? Где ж мне его теперь искать? – растерянно спросила она, глядя на командира горестным, молящим о помощи взглядом.
– И не надо искать: бесполезно. Его немцы увезли в Германию. Мы знаем, как под видом партизан немцы забирали мужчин и угоняли их на работы в Германию. Поняла, гражданочка?
Надя сидела опечаленная и убитая, скорбно сложив на животе руки. Казалось, из темных затуманенных глаз ее вот-вот покатятся слезы.
– Что ж мне теперь делать? – повторила она в пространство деревянным голосом.
– Домой теперь тоже идти, скажу тебе, небезопасно, – заговорил командир, – потому как немцы и тебя схватят. Выход один, – он прихлопнул своей крупной ладонью ее руки, – оставайся у нас.
– Что мне у вас делать? – все так же отрешенно произнесла она, глядя в пространство. – Может, я найду его. У вас нет, может, у других партизан есть. Вот вчера встретила я одних. Тоже начальник ихний вроде вас – крупный такой. Говорит – надо искать. Не иголка в сене – найдется.
– Дурак он, – деланно рассмеялся командир. – Ты ему и поверила… А фамилию не запомнила? – с живым интересом спросил погодя.
– Кого?
– Да этого командира партизанского?
– Я его не спрашивала. Зачем мне? Вашу фамилию я тоже не знаю. Ни к чему мне это.
– Не интересуешься, значит, нашим братом.
– Брат братом, а муж мужем.
– А что муж? Не найдется один, найдешь другого. Женщина ты молодая и, я бы сказал, ничего, симпатичная.
– Никого мне не надо, – вздохнула она и сделала движение, будто хотела встать.
– Погоди, – задержал он ее. – А он какой из себя?
– Лешка мой?
– Да нет, – небрежно поморщился собеседник. – О своем забудь: твой Лешка уже не вернется. Командир партизанский, которого ты встретила?
– Какой? – она пожала плечами. – Обыкновенный. Высокого роста, здоровый, вроде вас.
– Грудь нараспашку и шея красная, как у быка? Да?
– Верно, – ответила она и словно обрадовалась. – Вы его знаете?
– Мы тут все друг друга знаем. Булыга. Точно он. Так где, ты говоришь, его встретила?
– Возле болота.
– Какого? Здесь много болот.
– Обыкновенное болото. Вот так же, как и ваши, остановили меня, привели к командиру.
– Ну это понятно, что привели, – командир заметно нервничал. – Болотце недалеко от сожженного хутора?
– Вот-вот, – оживилась она. – За хутором пройти лесок, потом поляна, потом опять лесок и болотце.
– Понятно. Отряд большой? У Булыги?
– Человек семь. Сам он на бричке сидел и еще двое с ним. А трое или четверо верхом.
Он долго молчал, о чем-то думая. Молчала и Надя, ждала. Ни о чем не спрашивала, не проявляла видимого интереса. Даже наблюдала за лагерем отряда тайком, пытаясь установить его численность. То, что этот мутноглазый человек знает имя Булыги и проявляет к нему особый интерес, насторожило Посадову. Про себя уже решила, что ей надо во что бы то ни стало побыть еще здесь в отряде, чтобы собрать необходимые детали, по которым можно будет делать вывод. Она понимала, что остаться ей здесь не составит особого труда. Заметила, как оживились блеклые глаза сидящего рядом с ней человека, что-то хищное появилось в них. После раздумья он сказал:
– Тебя Ниной зовут? Ты вот что, Нина, оставайся-ка у нас, а мы что-нибудь придумаем, как тебе помочь. Куда ты пойдешь на ночь глядя? И голодная небось?
– Страшно ночью, – согласилась она.
– А пока пойдем, я тебе место укажу.
Он привел ее к шалашу из ельника, который почти ничем не отличался от других. Хвоя была совсем свежая, – значит, обосновались они здесь недавно. В шалаше никаких удобств. Над головой – лапник, под ногами – сено.
