Текст книги "Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)
– Не отставать!.. Давай, хлопцы!..
И хлопцы, улыбчиво переглядываясь, старались изо всех сил. Командира своего они любили и верили ему.
Самолет появился внезапно, сзади, точно гнался именно за ними. Он летел совсем низко, почти на бреющем. Казалось, пикировал прямо на них, и Булыга сначала крикнул: "Ложись!" – но сам не лег, а, опустившись на колено, ударил по самолету длинной очередью и, когда стрелял, ясно разглядел на крыльях желтые кресты. А уж потом, в следующий миг увидел черный хвост дыма. Самолет шел на снижение и вскоре скрылся в лесу, точно провалился где-то совсем невдалеке в той стороне, куда шла группа Булыги.
– Вот так надо, хлопцы, бить фашистов! – ликовал Роман и тут же подал команду: – За мной, бегом!
Он знал, что самолет упал где-то рядом, а может, и благополучно приземлился, и надеялся захватить его экипаж.
Бежать пришлось километров пять, уже по лесу – на едкий характерный запах гари; смесь жженой резины, краски, бензина и масла. Запах этот расползся по лесу и недвижно стоял между деревьями. Сам самолет, вернее, алюминиевые останки его и обгоревший мотор как-то странно чернели на большой поляне. Вокруг никого не было.
Выставив охрану на опушке леса, Булыга с одним партизаном осмотрел самолет и, не найдя трупов людей, заключил сокрушенно:
– Ушли, подлые!
Он хотел было безотлагательно начать поиск экипажа. Но, поскольку до базы отряда было не так далеко и там видели горящий самолет и, очевидно, Егоров уже принял необходимые меры, Булыга решил, что он свое дело сделал и теперь ему нужно спешить в отряд – доложить о выполнении боевой операции и, главное, о сбитом фашистском самолете. В своем последнем поступке Роман видел настоящий боевой подвиг, который не шел ни в какое сравнение со взорванным мостом. Что мост! Там действовала группа, целый коллектив. И сейчас трудно сказать, чьей там заслуги больше, чьей меньше. А здесь подвиг налицо. Не кто-нибудь, а именно он, Роман Булыга, на глазах своих подчиненных один на один сразился с врагом – да каким врагом! – и победил.
Роман не чувствовал под собой ног: что-то сильное, пьянящее заполнило все его нутро, забродило, сделало легким, почти невесомым могучее богатырское тело и теперь несло его, точно на крыльях. И, казалось, уже нет в мире врага, с которым бы Роман не решился помериться силой, ловкостью и храбростью. Танк, стальную бронированную крепость? Ну и что же, он готов и на танк идти, не с голыми, конечно, руками. Главное – не трусить, не дрогнуть, не растеряться. Роман представил, как порадуется Захар Семенович сегодняшним их делам.
Чтоб попасть в лагерь, нужно было непременно пройти километра два болотами. Место для базы партизанского отряда было очень удобным в отношении безопасности. Немцам нелегко было проникнуть на этот лесной остров, окруженный трясиной. Любые машины-вездеходы здесь были бы беспомощны. Не всякий даже пеший мог преодолеть заболоченный участок, покрытый осокой, редким кустарником и чахлыми березами. Только немногие местные жители знали надежные тропы через эти гнилые места. За болотами начиналась партизанская зона "неуязвимости". Здесь люди чувствовали себя свободно и даже беспечно. Можно было разговаривать во весь голос, жечь костры, тренироваться в стрельбе.
Через болото шли гуськом, растянувшись больше обычного. Не спешили, выбились из сил. Роман теперь останавливался изредка, оглядывал группу и молча шагал дальше впереди колонны. В середине цепочки шла молодая статная женщина в шерстяном зеленом платье, подпоясанном солдатским ремнем, в пуховом сером платке, сбитом на затылок, и хромовых мужских сапогах.. В другое время такой странный наряд мог бы вызвать едкие шутки. Но здесь он казался самым естественным: весь этот разнобой туалета примирял и оправдывал висящий на ремне в кожаной кобуре пистолет. Женщина шагала широко, запрокинув черноволосую голову, и улыбалась. Сегодня был ее первый выход на серьезное боевое дело, и выход этот оказался удачным. Перед самым лагерем Булыга остановил всю группу и, почему-то обращаясь только к этой женщине, сказал:
– Вот видишь, Надя! Выходит, и самолеты мы можем отлично сбивать. Как, хлопцы? Кто боится фашистских самолетов?
Он победоносно осмотрел партизан горделивым взглядом. Но Надя, сама того не желая, своим ответом погасила восторг командира взвода. Она сказала каким-то уж очень простым, до обидного будничным тоном, словно речь шла не о сбитом самолете, а о подстреленной вороне:
– Что ж, из пулемета – конечно. Попробовать бы из пистолета.
Вот так раз! Булыга обалдел, но тут же сообразил, что Надя Посадова – вчерашняя актриса – не стреляла из пулемета.
– А что ж не попробовала? Из пистолета – по самолету? – Иронические искорки забегали в глазах Романа.
Посадова нисколько не смутилась и ответила опять с той же несправедливой приземленностью в голосе:
– Я подчинялась команде. "Ложись!" – значит, ложись. Была б команда "Огонь!" – я б стреляла.
Булыга нарочито весело, раскатисто расхохотался.
– Видали ее: она б стреляла из зажигалки по самолету!.. Зенитное орудие системы ТТ!.. – И, очевидно, сообразив, что он все-таки командир, добавил серьезно: – Нет, товарищ Посадова, из личного оружия по зенитным целям не стреляют. Против самолетов есть зенитки. Пушки такие. А из винтовки, из пулемета могут попадать только сверхметкие и быстрые стрелки. Поняла?.. Вот то-то!..
Партизаны разошлись по своим шалашам из елового лапника. Это были легкие временные жилища, так сказать, "летнего" типа – в них можно было укрыться разве что от дождя. Булыга, оправив рубаху, туго схваченную ремнем, и надвинув на круглый бронзовый лоб старую выгоревшую кепку, пошел на доклад к командиру отряда.
Егоров сидел возле своего шалаша на грубо сколоченной скамейке и слушал допрос пленного немецкого майора. Допрос вел Емельян Глебов на немецком языке. Свои вопросы майору и его ответы он переводил по-русски Егорову, его начальнику штаба Елисею Васильевичу Законникову, Ивану Титову, Максиму Братишке. Пограничники Ефремов и Федин и еще несколько вооруженных партизан стояли на почтительном расстоянии и с любопытством посматривали в сторону командирского шалаша. Содержание допроса они не могли слышать.
Возбужденный Булыга еще издали увидел Егорова, размашисто и решительно подошел к нему, взял по-военному руку под козырек и четко, молодцевато произнес первые слова заранее приготовленного доклада:
– Товарищ командир, разрешите доложить… – И в этот же миг он увидал немца и незнакомых ему людей и осекся, смущенно опустил руку и недоверчиво покосился на посторонних.
– Докладывай, – спокойно и, как всегда, негромко сказал Егоров и слегка кивнул головой.
– Боевое задание группа выполнила и перевыполнила, – уже совсем по-другому, вяло и не очень решительно, доложил Булыга: неизвестные люди, окружавшие Егорова, и особенно фашистский офицер при полной форме, охладили его пыл и обескуражили.
– Что значит "перевыполнили"? – Егоров приподнял тонкую крутую бровь и хитровато взглянул на Булыгу прищуренным глазом.
– На обратном пути я из пулемета сбил фашистский самолет. Самолет упал на поляне, недалеко отсюда. Экипаж не обнаружен, – уже совсем тихо закончил Булыга.
По усталому лицу Егорова скользнула грустная улыбка.
– Ну что ж. – Егоров встал и протянул Булыге свою маленькую, но крепкую руку. – За выполнение задания спасибо. А что касается перевыполнения… то лучше бы от него воздержаться. – И, кивнув головой на товарищей, сказал уже энергично: – Своих сбил, Роман. Везли ребята за линию фронта вот этого кабанчика с документами, а ты их и подстрелил.
– Так я же не знал… – начал оправдываться Булыга.
– А мы тебя и не виним, – перебил Егоров. – Случай подвернулся редчайший. Так что в другой раз… действуй так же: без промаха.
Егоров был озадачен: переправить пленного майора через линию фронта, который так стремительно откатывался на восток, не представлялось возможным. Идею Братишки напасть на аэродром и захватить другой самолет он считал нереальной. Во-первых, в районе действий их отряда не было немецких аэродромов. А во-вторых, надо полагать, что после захвата первого самолета гитлеровцы усилили охрану аэродромов. С этим согласились Глебов и Титов. Оставалось единственное: идти по следам наступающих фашистских войск, просочиться через линию фронта и доставить советскому командованию захваченные у майора документы. Решили поручить это дело лейтенанту Братишке и ефрейтору Ефремову. На рассвете следующего дня они должны были двинуться в путь. А пока что Егоров собрал на поляне отряд, в том числе и только что вернувшуюся группу Булыги, чтобы послушать неожиданно свалившихся с неба гостей.
Партизаны с большим вниманием слушали рассказы Титова, Братишки и Ефремова о героизме пограничников заставы лейтенанта Глебова, о действиях на шоссе в трофейном танке, об освобождении военнопленных, разгроме аэродрома и захвате самолета. Партизаны ловили каждое слово, каждый жест этих простых парней, которые, казалось, только что сошли со страниц какой-то героической легендарной книги. Юноши завидовали им и мечтали о боевых подвигах. Наде Посадовой теперь показался даже неловким и неуместном хвастливый рассказ Булыги о взорванном мосте.
А возле командирского шалаша в это время Глебов и Федин, тоже немного знавший немецкий язык, знакомились с содержимым майорского портфеля.
Федину не терпелось рассказать своему командиру что-то очень важное, что лежало у него на душе все эти кошмарные дни плена тяжким камнем. Хотелось быстрей, безотлагательно вышвырнуть из себя этот гнетущий груз, чтобы дышать стало легче. Федин опасался, как бы обстоятельства не разлучили его с Глебовым до того, как он успеет с ним поговорить, и потому сейчас он не столько вникал в существо документов – их надо было рассортировать: особо важные передать Братишке с Ефремовым, а второстепенные уничтожить, – сколько рассказывал, с трудом сдерживая волнение, как он попал в плен к немцам в первые минуты войны на рассвете 22 июня. И почему-то все упрямо и настойчиво твердил:
– Я теперь не тот, что был!.. Не верите, товарищ лейтенант? Поверьте. Я был наивен, слеп и глуп. Именно глуп и потому многого не знал, не понимал, а может, и не хотел понимать. Теперь я знаю. Я знаю, что такое фашизм. Я понял, что есть человек-зверь. И еще многое другое понял: что такое трусость, подлость, предательство. Я узнал человеческую породу.
– Все, что вы назвали, – спокойно возразил Глебов, – никакого отношения к человеческой породе не имеет. Помните Горького? Человек – это звучит гордо! Мне жаль, что вы не узнали подлинно человеческого: героизм, мужество, беззаветную любовь к отечеству.
– Простите меня. Я не то хотел сказать. Я волнуюсь. – И он действительно волновался до дрожи в руках, до посинения губ. – Да, конечно, и героизм. Это само собой. Я о другой стороне медали хочу… Вы что-нибудь о Матвееве знаете? О нашем поваре?
– Только то, что он пропал без вести, – ответил Глебов и поднял от бумаг на Федина строгий, слегка смягченный любопытством взгляд. – Он был в наряде в одно время с вами в то утро. Вы с Гапеевым на левом, а он с Поповиным на правом фланге, – напомнил Глебов и снова стал рассматривать бумаги.
– О Гапееве я ничего не знаю, – быстро ответил Федин.
– Он погиб, как герой. Похоронен на заставе, – коротко ответил Глебов.
– Матвеева я встретил в плену, – заговорил Федин и с напряжением уставился на Глебова. – Он был ранен в ноги в первые минуты боя. Они потопили на реке много немцев, гранатами рвали резиновые лодки… Вернее, он, Матвеев. Поповин струсил. Когда Матвеева ранило в ноги, Поповин бросил его подло, предательски. А сам убежал. Шкуру свою спасал.
– Поповин бросил раненого Матвеева? – Теперь уже и Глебов отложил бумаги и удивленным острым взглядом уставился на Федина. Он отлично помнил, что и как докладывал Поповин в то страшное огненное утро, прибежав на заставу с трофейными автоматами. Он тогда сообщил, что Матвеев убит, а он, Поповин, уложил много врагов. Тогда Глебов благодарил Поповина. Он не мог подумать, что это был обман, мерзкая ложь труса и предателя. Не хотелось верить. В первый миг Глебов искал повода, чтобы отвести такое страшное обвинение в адрес бывшего своего подчиненного, бойца пятой погранзаставы Ефима Поповина. Может, Федин говорит неправду, наговаривает. Но нет, зачем ему такой навет, какой смысл? Смысла не видел. Подумалось вслух:
– А может, Поповин не разобрался, убит Матвеев или ранен? В суматохе боя всякое случается.
– Нет, товарищ лейтенант, – твердо возразил Федин и выпрямился. Глебов продолжал сидеть на лавочке. – Матвеев просил его: помоги, говорит, мне, Фима,. А он ему посоветовал: в кусты, говорит, ползи, винтовку брось и в плен сдавайся. Жив останешься. Матвеев плакал, когда об этом рассказывал. От обиды и злости плакал… что не мог задушить Иуду. Иначе его и не назовешь – подлинный Иуда. А помните, какой на заставе был? Ласковый такой, подлиза. Анекдотики рассказывал, идиотика из себя корчил. Иуда. Его бы в лагерь военнопленных: узнал бы, продажная тварь, что это такое.
– Ну а Матвеев? Что с ним потом?
– Убили, – глухо ответил Федин. – А скажите, что сделают с этим жирным фашистом?
– Решим, – неопределенно ответил Глебов. Он еще сам не знал, как быть с пленным гитлеровцем.
– А чего решать? Вешать надо. На осине. Когда шли через болото, я видал там голую сухую осину. На ней и повесить. За Матвеева, за смерть и муки наших товарищей!.. За все, что они натворили на нашей земле. Разрешите мне. Я своими руками повешу его. Для начала. А потом – в бой. Я буду их душить, стрелять, истреблять! Я себе слово дал: истребить сотню фашистов… – Он дрожал как в лихорадке, глаза округлились и сверкали холодным блеском. – – Вы представить не можете, что они с нами делали в плену!
– Представляю, – сказал Глебов.
– Нет, нет. Представить невозможно. Это надо пережить.
– А ты пойди и расскажи партизанам про плен. Пусть знают.
– Я не смогу рассказать. Мне трудно…
– Это нужно, – настаивал Глебов.
Федин пошел.
Сообщение Федина о Поповине поразило Глебова ненадолго: вытеснилось другими думами и заботами. Выстрел Булыги и прерванный полет за линию фронта спутал все их планы, нужно было принимать новое решение, определиться. Что же дальше? Вопрос этот не терпел промедления. На него нельзя было отвечать неопределенным "поживем – увидим". Завтра на рассвете Братишка и Ефремов уйдут на восток, на боевое задание – трудное и ответственное. Емельяну не хотелось расставаться с Ефремовым, но Братишка сам попросил дать ему в помощь Василия, и Глебов согласился без звука. В присутствии Егорова, когда решался вопрос, кого послать с документами за линию фронта, Братишка сказал, глядя на Глебова и Титова:
– А вы, значит, остаетесь здесь, в отряде?
– Да, Максим, мы остаемся в тылу врага, – ответил тогда Глебов, нарочито избежав слова "в отряде". Он еще не знает, останется ли он в отряде Егорова или создаст свой отряд, – не было времени подумать, посоветоваться с Иваном. Слишком стремительно развивались события.
Единственно, чем он успел поделиться с Титовым – своим неумолимым желанием наведаться к матери. Оказалось, что отсюда до их родной деревни Микитовичи всего-навсего каких-нибудь полтораста километров. Выяснилось, что и Титов думал об этом же. Для мирного времени такое расстояние – сущий пустяк: несколько часов езды хоть поездом, хоть на попутной машине. Теперь же и думать было нечего о каком бы то ни было транспорте, одна надежда – собственные ноги. Да и идти-то придется по земле, оккупированной врагом, прятаться от постороннего глаза, минуя крупные населенные пункты и шоссейные магистрали. А может, снова воспользоваться мундиром гитлеровцев? Тем более что он владеет немецким языком. А если пойдет Титов – что ж, он может изображать контуженного, потерявшего дар речи.
Мысль прежде всего побывать в родной деревне, навестить мать, которую он не видел уже четыре года, зрела в нем неотвратимо. Даже если Титов не пойдет – он пойдет один. Титову что – он был в Микитовичах недавно. А Глебову как же не воспользоваться таким случаем? Кто знает, что может случиться. Война. И жива ли мать, что найдет он дома? Может, одно пепелище.
Егоров не спрашивал их, что намерены дальше делать, не предлагал остаться в отряде, хотя и намекал на это: вот, мол, как не хватает военных специалистов. Но это потом, после – гнал от себя все другие мысли Емельян. А к матери надо безотлагательно, завтра же. Только как быть с пленным майором? Этот вопрос пришлось решать сразу, как только кончился общий сбор отряда. Видно, и для Егорова это был непростой вопрос, потому что пригласил он на совет кроме начальника штаба отряда и командиров взводов.
– Что будем делать с гитлеровцем? – спросил он, глядя на лейтенантов. Пауза была долгая, напряженная, затруднительная. – Ну что ж, товарищи, давайте решать сообща.
Братишка смотрел в сторону, будто его это не касалось. Он уже получил задание и не хотел ни о чем другом думать. Глебов медлил, не решаясь сделать окончательный выбор. Титов сказал:
– Тут может быть два решения: либо – либо. Или расстрелять, или отпустить на все четыре стороны.
– Отпустить нельзя, – запротестовал быстро Булыга. – Приведет сюда эсэсовцев, дорогу укажет.
– Глаза можно завязать, отвести километров за десять, закружить, чтоб не запомнил, где север, где юг, – подсказал Елисей Законников.
– Ради чего это с ним надо возиться? – опять горячо вставил Булыга. – Кто он такой? Заклятый враг, фашист. Вот он кто. И должен получить свое… что положено.
– А что ему положено? – делая резкое ударение на "что", спросил Егоров.
– Пуля, – отрубил Булыга и поправил кепку.
– Надо все взвесить, – будто размышляя вслух, снова заговорил Егоров. – В наших руках судьба человека.
– Че-ло-ве-ка?! – растягивая слово, переспросил Глебов, вставая. Глаза его сверкнули злым блеском, лицо вспыхнуло– – Ну нет, товарищи!.. Это не человек. Это зверь. Вы видели, что они делают с нашими людьми?.. Видели?..
– Да ведь, кроме того, он вроде бы как военнопленный, – не повышая голоса, перебил Егоров.
– Да, именно, – резко бросил Глебов. – Спросите пограничника Федина, что они делают с нашими военнопленными.
И тогда загудели все:
– Правильно, к стенке!..
– Повесить гадину!
– Никакой пощады детоубийцам!
Егоров слушал спокойно, не перебивая. Потом неторопливо встал, и все утихли.
– Старший лейтенант прав, – Егоров смотрел на Титова. – Решение может быть двоякое – расстрелять или отпустить. Ставлю на голосование: кто за то, чтобы майора фашистской гитлеровской армии Мартина Зухе отпустить, прошу поднять руки.
Елисей Законников и еще один командир взвода подняли руки.
– Два, – вслух подсчитал Егоров. – Кто за то, чтобы майора Мартина Зухе расстрелять?.. Большинство.
Гитлеровца расстреляли вечером. А на рассвете из партизанского лагеря ушли пятеро: Братишка и Ефремов – на восток, Титов, Глебов и Федин – на юг, в деревню Микитовичи. Их провожали Егоров с Законниковым и Надя Посадова. С Братишкой Надя отправила записку родным. Всей группой они дошли до "зоны относительной непроходимости" – так по-книжному называли партизаны обыкновенные болота. Остановились на опушке – здесь кончался густой осинник и начиналась полоса непролазных зарослей лозняка, а за нею – болото. Отсюда на восток и на юг расходились две малозаметные тропки. По одной из них вчера Глебов и его товарищи в сопровождении партизан шли в лагерь отряда.
Лес молчал в настороженной тишине. Дремали беспокойные осины. Серебристые медальоны их листьев в своей необычной неподвижности казались свинцово-весомыми. Ровные, гладко отполированные стволы осин отливали зеленоватым диоритом. Почему-то именно сейчас впервые в жизни Глебов понял, что молодая осина – красивое дерево. Мысль эта ему самому показалась смешной: нашел время оценивать красоту осины! И сразу вспомнилась другая осина – без листьев, сухая, там, на болоте, о которой говорил Федин. И та осина, и Федин пробудили в памяти неприятную мысль о расстрелянном вчера гитлеровце. Его мундир с майорскими погонами теперь неуклюже сидел на коренастой, однако недостаточно полной фигуре Ивана Титова. А под этим мундиром на Титове была его гимнастерка с тремя квадратами в черных петлицах и брюки галифе. Федин был в форме немецкого солдата: Ефремов передал ему ее за ненадобностью. Глебов нарядился в новенький лейтенантский мундир, прихваченный в кабинете начальника аэродрома. Он был Глебову и по росту и по фигуре.
Егоров заметил:
– Боюсь, ребята, за вас: зря вы этот маскарад устроили. Шли бы лучше в обыкновенной крестьянской одежде. А то, чего доброго, – наши же люди, и прихлопнут вас за здорово живешь.
– Риск – благородное дело, – сказал Титов.
Он, как и его товарищи, был уверен, что они с успехом воспользуются какой-нибудь попутной немецкой машиной и быстро доберутся по шоссе до деревни Застенки. А оттуда на горизонте должны быть видны Микитовичи. После захвата танка и самолета в крови их уже играла удаль молодецкая, рождая все более дерзкие замыслы.
Титову не нравилось, что в Микитовичи они шли втроем: Федин не вызывал особой симпатии и доверия. Об этом он еще вчера вечером сказал Емельяну, но тот пробовал его успокоить доводами, которые показались Ивану не очень убедительными.
– Ничего-ничего. В данном случае третий не будет лишним. Боец он храбрый, фашистов ненавидит люто. Плюс – знает немецкий язык. А потом – учти: офицерам положен денщик. Полный порядок в этом отношении и никаких подозрений.
– Рисковать надо разумно, – в ответ Титову заметил Егоров, дружески улыбаясь одними глазами – темными, маленькими, блестящими, окаймленными тонким росчерком бровей. – Надеюсь, товарищи, повидав родных, вы вернетесь к нам? Нам очень нужны такие ребята, как вы. – И, глядя на Глебова и подавая ему руку на прощание, добавил: – Нам нужен толковый начальник разведки.
Это уже было конкретное предложение именно Глебову. А Законников, точно продолжая мысль своего командира, сказал:
– И начальник штаба.
– А вы разве не начальник штаба? – спросил Емельян.
– Какой я штабист? – скромно ответил Законников, поправляя очки. – Я председатель сельского Совета и в армии никогда не служил.
– Мы его на взвод поставим: народ-то к нам все прибывает, – сообщил Егоров. – Тут скоро целая партизанская армия образуется. – И уже протянув руку Титову: – Так что нам нужен толковый начальник штаба с военным образованием.
Итак, можно считать, что Глебов и Титов получили от командира отряда официальное предложение занять ведущие Должности. Титов воспринял это довольно равнодушно: штабную работу он не любил. Боевой танк был его стихией. Глебов же, как прирожденный разведчик, нашел предложение Егорова заманчивым и, чтобы показать командиру партизанского отряда, что он не ошибся в выборе, заметил:
– Через месяц вот эти незаметные стежки превратятся в хорошо утоптанные тропы. Они укажут гитлеровцам путь в лагерь… Я бы на вашем месте там, за болотами, проделал бы несколько искусственных, хорошо заметных дорог, которые вели бы прямо в трясину. Это для врагов.
– Спасибо за совет: мы им непременно воспользуемся, – сказал Егоров с особой теплотой. – А вы постарайтесь не задерживаться. – Потом он протянул руку Братишке: – Ну, товарищ лейтенант, а вам доброго пути. Передавайте там нашим, что советские партизаны не дадут фашистам покоя ни днем ни ночью. Земля будет гореть у них под ногами.
Егоров, Законников и Посадова ушли. Настала минута расходиться и остальным.
– Что ж, друзья, – сказал Глебов, крепко сжав руку Братишке, а вторую положив ему на плечо. – Пора. Породнились мы, братьями стали в бою. И вот расстаемся. Может, навсегда. Не забывай нас, Максим, мы тебя не забудем. – Он обнял его и расцеловал. – Все подробно о нас расскажите, как договорились.
Потом он обнял прослезившегося Ефремова. И сам с трудом сдерживал слезы нарочитой улыбкой.
– Помни, Василь, о Поповине, – сказал Ефремову Федин. – Встретишь кого-либо из наших – расскажи, пусть знают, что это иуда.
Братишка и Титов прощались без слов. Обнялись, расцеловались. И затем ушли: трое на юг, двое на восток. А лес все еще задумчиво и тревожно молчал, поблескивая в просветах золотисто-зелеными пятнами, от которых рябило в глазах и светлей становилось на душе.
