Текст книги "Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)
– Слушаюсь, товарищ лейтенант! Будет порядок. Прекратить разговоры! Всем спать!.. – строго прокричал сержант.
Глебов вышел из дзота. Надоедливо звенел комар. Ночь была теплая, мягкая, и небо казалось мягким, ласковым и совсем недалеким, и звезды мерцали весело, озорливо. Душная росистая тишина лежала широко во все концы, и даже за рекой не гудели моторы. Мухтасипов ушел на проверку нарядов на левый фланг, в три часа он должен вернуться, а в четыре на правый фланг пойдет Глебов. Можно еще поспать. Емельян посмотрел на часы – было ровно двенадцать – и направился на свой КП. Вдруг на той стороне прямо напротив заставы вспыхнуло яркое пламя, потянулось к небу длинными языками, брызнуло ввысь золотыми искрами. Странный костер встревожил лейтенанта. Он остановился в десяти метрах от своего дзота, негромко крикнул:
– Дежурный! Дайте мне бинокль.
Вышел Полторошапка с биноклем в руках, передал Глебову. Тот сказал:
– Я полезу на вышку, часового предупредите.
Пламя было настолько ярким, что его увидел находившийся в квартире политрука капитан Савинов. Он еще не спал. Оделся и пошел на КП. Спросил старшину:
– Что там горит?
– А бис его знае, может, пожар, а может, просто забавляются. Или стог сена подожгли.
– Где начальник?
– На вышке.
Костер горел недолго, минут пять. Возвратившийся на КП Глебов сообщил, что одновременно с вышки видел еще костры далеко на флангах.
– Что б это значило? – вслух спросил Савинов. Глебов не ответил. Он повертел ручку телефонного аппарата, чтобы сообщить о кострах дежурному комендатуры. Ответа не было: в трубке тишина. Он резко и продолжительно повторил звонок. Телефон не работал.
– А-а, черт! – выругался Глебов. – Связь повреждена. Совсем не вовремя.
Савинов постоял молча минуты три и, видя, что Глебов упорно не желает его замечать, пошел на квартиру политрука. Он был зол и взвинчен. Зол на Глебова, который демонстративно игнорирует его, зол на начальника особого отдела, который вчера выразил свое недовольство работой Савинова.
– Ваши предположения, капитан, по поводу враждебной деятельности Грачева построены на песке, – говорил начальник контрразведки. – У вас нет убедительных доказательств. Нельзя строить обвинения на одном лишь подозрении. Эдак можно любого зачислить в разряд врагов народа. Так работать нельзя, капитан.
"Завидует мне, боится моего выдвижения, – думал Савинов о своем начальнике. – Посмотрим, чем кончится провокационная затея Грачева вывести отряд на огневые точки… Посмотрим".
Уснул он далеко за полночь.
ГЛАВА ПЯТАЯ. КРОВЬ ГОРИТ ОГНЕМ
1
Миллионами глаз смотрело на землю безмолвное, настороженно-задумчивое июньское небо. Была самая короткая, тихая и теплая ночь. Теплом и зеленью дышали кусты. Тишина лежала везде, даже за рекой по ту сторону границы, тишина казалась росой, которая также лежала везде: на траве, на кустах, на дозорной тропе и контрольно-вспаханной полосе.
Наряд идет дозорной тропой правого фланга. Впереди старший – Матвеев, флегматичный, добродушно-насмешливый, сзади его друг Поповин.
На востоке небо начинает светлеть, там медленно и заметно гаснут звезды. Светает не плавно, а скачками, как передвигается стрелка электрических часов. Зримо тает ночная мгла, опускается к земле, ниже, ниже, к лощинам, к реке, стелется туманом. Еще до восхода запели первые птицы, где-то далеко на хуторе Ольховец протяжно заорали проснувшиеся петухи, сонно залаяла разбуженная ими собака и внезапно умолкла. Все звуки казались отчетливыми, звонкими, чистыми.
Ветер дремал в листве, не шевелились прямые травы, будто боялись сбросить преждевременно, до розовых лучей, алмазы рос. Не торопилось солнце: ждало, когда небо на востоке нальется пурпуром зари, созреет. Перед самым восходом на несколько минут все замирает в напряженном таинственном ожидании первых лучей. Есть что-то несказанно очаровательное в этих предвосходных минутах, когда запад холоден и как бы безучастен, а на востоке в радужном сверкающем игристом ореоле рождается новый день.
Этот день рождался необычно. Когда перед самым восходом солнца утихли птицы и приосанились деревья и травы, готовые встретить солнце, в безоблачном звонком небе пророкотали зловеще, с тугим надрывом моторы воздушных бомбовозов. Самолеты летели с запада на восток, пересекая государственную границу. Наряд провожал их озабоченным взглядом.
– Как это понимать? – в тревоге спросил Поповин.
Матвеев пожал плечами и снял с ремня винтовку, будто собирался стрелять. И в этот момент они оба одновременно посмотрели в сторону пограничной реки и оба увидели, как от того, чужого, берега двигались чернеющие в тумане три неясных пятна. Загадочные, тревожащие, они постепенно, по мере приближения увеличивались, росли, и, когда приблизились к середине реки, нетрудно было понять, что это обыкновенные резиновые надувные лодки.
– За мной, – негромко, но властно скомандовал Матвеев и, на ходу расстегивая гранатную сумку, пригибаясь к земле и прячась за кусты и высокую траву, побежал к берегу реки. Он сообразил сразу: не дать врагу высадиться на берег, бить на воде – это было простое и единственно мудрое решение.
Поповин побежал за ним, стараясь не отстать.
У самого берега, метрах в пятидесяти от воды, залегли в неглубокой яме, густо поросшей травой. Отодвигая лопухи репейника, мешающие обзору и обстрелу, со все нарастающим волнением стали наблюдать за лодками, которых уже было не три, а шесть. Три первые пересекли фарватер. Они явно спешили. Граница была нарушена.
– Приготовь гранаты!.. – шепнул Матвеев, располагаясь поудобней для стрельбы.
Поповин дрожащими руками вынул из сумки гранаты, вставил запалы. Теперь уже можно было подсчитать, сколько врагов в лодке.
– Десять, – произнес Матвеев. Поповин не понял, спросил одеревенелым, не своим голосом:
– А может, не будем?
– Чего не будем?
– Стрелять.
Матвеев метнул в него гневный, тяжелый взгляд и начал целиться. До лодок уже оставалось метров двести. Прежде на стрельбище на такой дистанции Матвеев запросто поражал грудную мишень, окрашенную под цвет травы и еле заметную. Теперь перед ним была большая лодка, размером по меньшей мере с десяток таких мишеней. Уже хорошо видны солдаты в серых мундирах и в касках, какие-то неподвижные, словно манекены. Только слышится торопливый всплеск весел, напоминающий шепот.
– Немцы, – произнес Поповин, пытаясь преодолеть дрожь: зуб на зуб уже не попадал.
Матвеев целился в офицера. И когда уже нужно было нажать на спуск, его вдруг охватило чувство странной неловкости. Ведь он никогда не стрелял по живым целям, и сознание того, что он непременно попадет и убьет человека, на какой-то миг заставило его ослабить спуск курка. И именно в этот миг Матвеев вздрогнул от выстрела рядом: это стрелял Поповин. Тогда он в азарте нажал на спуск, целясь в офицера. Потом еще, еще, еще, пока не разрядил весь магазин самозарядной винтовки с плоским ножеобразным штыком.
Передняя лодка закачалась, солдаты с криком бросились в воду, затрещали-залаяли автоматы. Над головами пограничников прожужжали первые вражеские пули. Поповин отпрянул назад, прильнув головой к земле. Матвеев продолжал стрелять – теперь уже расчетливо и неторопливо. Он стрелял по второй лодке, потом переносил огонь на третью, он старался не допустить неприятеля до нашего берега, к которому тот рвался с таким торопливым напором. "Эх, если б сейчас пулемет", – сокрушенно подумал Матвеев и в этот же миг понял, что Поповин не стреляет.
– Ты что, Ефим? – на секунду повернул от реки голову. – Ранен?
Поповин смотрел на него странными, округлившимися, расширенными глазами, шевелил толстой губой, точно пытался что-то сказать и не мог.
– Я спрашиваю тебя – ты ранен? – повысил голос Матвеев.
– Да… нет… – пролепетал Поповин и начал осторожно, пугливо, вобрав голову в плечи, изготавливаться к стрельбе. В это время одна лодка ткнулась тупым мягким бортом в прибрежный песок, солдаты, стреляя на ходу и никуда не целясь, ступили на советскую землю. Матвеев, чуть приподнявшись на левой руке, размахнулся и бросил гранату. Она разорвалась у самой лодки. Высадившиеся солдаты залегли, только один толстый пьяный фельдфебель, грозя пистолетом и что-то громко крича, пытался увлечь их за собой, вперед. Матвеев швырнул ему под ноги вторую – последнюю – гранату. Фельдфебель упал замертво. Высадившиеся немцы больше не стреляли, только слышались стоны раненых.
В это время Поповин в тревоге дернул Матвеева за рукав, указывая пальцем влево на реку, крикнул истерично:
– Смотри, смотри, обходят!
Действительно, одна лодка уже подходила к нашему берегу метрах в ста левее. Рядом лежали две гранаты Поповина. Схватив одну из них, Матвеев крикнул: "За мной!" – и, пригибаясь к земле, метнулся в ближайшие кусты, туда, где лодка подходила к берегу. И он успел. Опрометью продираясь через кусты ольшаника, которые подступали почти к самой воде, он с расстояния каких-нибудь двадцати метров угодил гранатой в центр лодки. Взрыв разметал всё и всех. У кустов было глубоко. Обезумевшие солдаты, цепляясь друг за друга, поплыли обратно. Но в это время с того берега по прибрежным кустам ударили тяжелые пулеметы, гулко и зловеще зашебаршили крупные пули в густой листве. Матвеев не сразу почувствовал, как обожгло ему ногу выше колена. Разгоряченный, он выскочил на дозорную тропу и тут, столкнувшись с Попоенным, понял, что ранен. Вначале ему показалось, что рана пустяковая: сел на траву и стал торопливо перевязывать ногу индивидуальным пакетом и только теперь ощутил жгучую нестерпимую боль. Пуля раздробила кость.
Поповин испуганно глядел на восток, точно не замечая ни того, что его товарищ ранен, ни самого Матвеева. Как-то в суматохе первого боя, оглушенные ружейно-пулеметной трескотней и взрывами гранат, оба они не сразу уловили другой грохот и гул – тяжелый, глубинный, громовой – орудийные раскаты. И только теперь Ефим Поповин понял, что по всей границе гремит артиллерийская канонада, и увидал, к своему ужасу, что застава их полыхает огнем на фоне только что взошедшего солнца и черный дым от пожара застилает молодые золотисто-яркие лучи раннего утра. И там, чуточку в стороне от горящей заставы, над командным пунктом лейтенанта Глебова, взвились в небо красные ракеты, призывающие все пограничные наряды следовать немедленно на заставу. Без этого сигнала или без устного приказа начальника пограничники не имеют права оставить охраняемый участок, то есть нарушить присягу.
– Все на заставу! – вслух произнес Поповин фразу, которая обозначала поданный с КП сигнал; глаза его заблестели надеждой: – Идем скорей! Видел ракеты?
Матвеев попытался встать, закусив до крови губы от боли, и не смог. Попросил:
– Помоги мне, Ефим.
С паническим беспокойством озираясь вокруг, Поповин помог Матвееву подняться. И тут же отпустил его, отойдя на несколько шагов с видом озабоченным и пугливым. Матвеев . оперся на винтовку. И вдруг Поповин заговорил каким-то не своим, другим тоном, который Матвееву уже довелось однажды слышать в кухне в тот момент, когда были опущены в кипящую воду часы:
– Послушай, Матвеев, тебе лучше остаться, ты все равно не дойдешь до заставы – убьют. Лучше ползи в кусты – спрячься. Они не найдут… А винтовку брось. Без винтовки они тебя не убьют. Попадешь в плен. Ну подумаешь, не страшно.
Точно плевки, летели в лицо Матвеева гнусные, мерзкие слова, и, чтобы прекратить этот грязный поток, Матвеев крикнул глухо и угрожающе:
– Замолчи, подлюга!.. Трус, подлый трус…
Он закрыл глаза, закачался от внезапного головокружения и бессильно опустился на землю. А когда открыл глаза, Поповина уже не было. Зловеще и настороженно молчали кусты и опушка рощи, а где-то кругом, справа и слева, глухо и тяжко стонала земля, да небо в стороне заставы захлебывалось пулеметным лаем. Матвеев почувствовал, что оказался совершенно один в этом странном непонятном мире, неожиданно опрокинутом, поставленном с ног на голову, один-одинешенек, беспомощный, так подло брошенный тем, кого он считал своим другом. От обиды, от злости, от презрения к Поповину, от жути, нахлынувшей на него, от острой боли в ноге заложило дыхание, что-то горько-сухое, жесткое подперло к горлу, сдавило, а из глаз полились крупные и горячие слезы. Но разум оставался ясным и трезвым: надо было что-то немедленно предпринять, решить, действовать. То, что произошло, он определил сразу, едва сделав первый выстрел по лодкам: война!.. Жестокая, страшная, и действовать нужно было, сообразуясь именно с этим событием – война.
Матвеев, превозмогая боль, пополз в густые заросли кустарника. Винтовку он не бросил и даже пожалел, что не прихватил вторую гранату Поповина: этот трус все равно не сумеет ее использовать как надо.
2
Леон Федин и Гавриил Гапеев находились у самого стыка левого фланга, когда услыхали ружейно-пулеметную стрельбу на правом фланге. А здесь, на сопредельной стороне, не видно было никакого движения – тишина и покой. Далекая стрельба усиливалась, ее дополнили взрывы гранат.
– Опять наш лейтенант устроил тревогу, – сказал беспечно и даже как будто весело Гапеев.
Федин был другого мнения: стрельба на правом фланге его встревожила всерьез. Он посмотрел на Гавриила без обычного своего сарказма в глазах и даже не скривил, как всегда, тонкие губы, а спросил просто и озадаченно:
– А если не учебная, а боевая? Что тогда?
Гапееву и в голову почему-то не пришло, что может быть настоящая боевая тревога.
– Прорыв нарушителей? – вырвался у него вопрос, но в это время на той стороне грохнули орудия и, словно эхо, отозвались резкими взрывами на нашей стороне. Один, другой, третий залп.
– Никак, гром? – наивно, по-детски спросил Гапеев, широко открыв глаза.
– Ду-у-рак! – решил Федин и затем холодным металлическим голосом пояснил: – Немец бьет. Понимаешь? Война.
А Гапееву еще хотелось спросить: "Война? Настоящая? А зачем? Почему именно вот так?" Но он не спросил, потому что старший наряда Федин торопливо зашагал вперед.
Они пошли быстро-быстро вдоль границы по дозорной тропе. Встревожился и заюлил Смирный – и он почувствовал неладное. Гапеев первым увидел ракеты в стороне заставы и черный дым. Сообщил:
– Сигнал "Все на заставу!". И там что-то горит.
Федин не ответил, лишь ускорил шаг, так что маленькому
Гапееву пришлось бежать за ним.
– Давай напрямую пойдем, так ближе, – посоветовал Гапеев.
– Ближе, да как бы не оказалось дальше: место открытое – ухлопают, как перепелок. Нет, лучше здесь.
Так они шли вдоль границы, укрываясь кустарником и поспевающей рожью, километра три. Наконец, очутившись в небольшой рощице, от которой начинался овраг и ручей, идущий в тыл участка, в сторону заставы, остановились, запыхавшиеся, вспотевшие.
– Давай передохнем, – мрачно сказал Федин, вытирая платком потный лоб.
Внимание их привлек шум моторов где-то впереди. Федин послал Гапеева на опушку посмотреть, что там такое. Гаврик вернулся минут через пять, взволнованный и растерянный.
– Фашисты переправу наводят: мост через реку… На берегу танки.
Переправив на наш берег на резиновых лодках два взвода солдат и захватив таким образом плацдарм на левом фланге заставы, гитлеровцы действительно начали наводить понтонный мост. Федин и Гапеев залегли на опушке рощицы, засмотрелись на тот берег, где солдаты с шумом и гамом спускали на воду и проворно скрепляли звенья понтонов. На берег выходили танки – тупорылые, с крестами на броне. Один танк как-то несмело вошел в воду и затем поплыл к нашему берегу. Смирный начал еще больше скулить и готов был уже залаять. Федин резко дернул поводок и сквозь зубы процедил:
– Тихо! – Потом достал обе свои гранаты, бросил Гапееву, коротко приказав: – Делай связку.
– Веревки нет.
– На вот, возьми поводок, – быстро сообразил Федин и тотчас же начал торопливо писать первое в своей жизни донесение на заставу:
"Напротив оврага фашисты строят переправу. На том берегу сосредоточено около сотни солдат и пять танков. Один танк форсирует реку вплавь. Идем на заставу. Федин. 22 июня 1941 года. 4 часа 38 минут".
Ни Федин, ни Гапеев в этот момент не знали, что в ста метрах от них, в овраге и за оврагом, расположился уже преодолевший реку головной отряд немецкой пехоты, перед которым стояла задача по оврагу выйти во фланг заставе и атаковать ее с юга при поддержке танков, если вообще такая поддержка потребуется. Прикрепив записку к ошейнику Смирного, Федин грозно приказал собаке:
– Застава! Ну, вперед, застава! На заставу, дьявол! – почти крикнул Федин, поднявшись на ноги и провожая за ошейник собаку к оврагу. В другое, обычное время Смирный охотно шел на заставу. Сегодня же он трусил покидать хозяина.
От опушки рощицы, где они сидели, до оврага метров пятьдесят зеленой в золотистых лютиках и розовой гвоздике лужайки. Федин толкнул Смирного в овраг и в этот же миг увидел перед собой немца с автоматом на животе. Похоже было, что оба – и немец и Федин – растерялись. Не растерялся на этот раз Смирный. Он бросился на немца, не ожидая приказа. Немец дал очередь по собаке в упор. Федин мог воспользоваться этими секундами – выстрелить в неприятеля, который находился внизу в овраге, или быстрым скачком отпрянуть назад, скрыться за гребнем оврага, отбежать на опушку к Гапееву. Но он этого не сделал. Не сделал потому, что несколькими минутами раньше, когда писал свое донесение, вдруг подумал, что плен – единственный способ уцелеть, выжить в этой страшной войне. И когда немец выстрелил в собаку, Федин бросил винтовку и поднял руки вверх.
Это отлично видел Гавриил Гапеев, лежащий со связкой гранат на опушке рощи за группкой маленьких елочек. Он видел, как Федин с поднятыми руками исчез в овраге и как минуты через три на гребень вышли три немца, постояли, посмотрели на рощицу, о чем-то поговорили, точно обсуждали, осмотреть им рощицу или не тратить на это время. Гаврик осторожно изготовился для стрельбы: он решил не открывать себя преждевременно, подпустить на полсотни шагов и уложить всех троих внезапными выстрелами. Но немцы не пошли к опушке, постояли минуту и повернули назад, лишь один из них, уходя, дал длинную очередь. Пули просвистели над головой Гаврика. "Не заметили. А ведь могли убить, – быстро сверкнула мысль, на лбу выступил холодный пот. – А что, если Федин расскажет обо мне, – вернутся, будут искать. Сколько их? Наверно, много".
Рощица маленькая – пятачок, просвечивается насквозь, как решето, в ней не спрячешься. А в плен сдаваться, как Федин, – нет, Гаврик Гапеев на это не пойдет: он лучше погибнет в неравном бою, дорого отдаст свою жизнь. В это время высоко над головой просвистели снаряды и разорвались где-то совсем рядом. Гаврик даже слышал, как осколки, точно брошенная горсть гравия, захлопали в березовой листве. На реке взметнулись султаны воды. Гаврик сообразил: наши бьют по переправе. Оставаться в рощице было небезопасно, особенно не хотелось погибнуть от своих снарядов. Идти вперед, в овраг, одному на немцев, по которым начала бить наша артиллерия, Гаврик считал безрассудством. Он отошел на противоположную опушку рощицы, у которой начиналась рожь, и решил, что ему удобней всего сейчас по ржи выйти к верховью оврага, а там до заставы – рукой подать, километра не будет.
Рожь была густая и высокая, так что низкорослый Гаврик утопал в ней с головой. Винтовка в правой руке, связка из четырех гранат – в левой. Нет, Гаврик дешево не отдаст свою жизнь; он мог бы, конечно, запросто уложить тех трех немцев, по этого ему казалось мало: десять за одного надо. Но почему Федин сдался в плен? Этого Гаврик Гапеев никак не мог понять.
По мере того как он все дальше углублялся в рожь, уходя от границы, настроение его поднималось и на смену растерянности и страху приходили спокойствие и решительность. Теперь ему на память пришли все подвиги героев, о которых он читал в книгах и слышал от политрука Мухтасипова и лейтенанта Глебова. Почему-то на первый план выплывали недавние события у озера Хасан. Вот так же напали там на наши пограничные заставы японские самураи, и первый жестокий удар их приняли на себя советские пограничники. А затем на подмогу пограничникам пришли части Красной Армии, и враг был наголову разбит и отброшен. Гаврик считал, что и сегодня гитлеровцы повторили своих собратьев по агрессии – японских самураев, и был уверен, что все произойдет точно так, как на Хасане. В бой вступит Красная Армия, и немцы будут отброшены за реку. Может, к вечеру все кончится, и Гаврик Гапеев даже не успеет совершить подвиг. Может, он уже упустил случай: надо было стрелять в тех трех немцев, а затем со связкой гранат броском выскочить на гребень оврага, уложить еще десяток врагов и освободить Федина из плена. Воображение Гаврика быстро рисовало поистине героическую картину, и он досадовал уже на самого себя, что не воспользовался таким случаем, который может представиться только один раз в жизни. А теперь что же? Придет на заставу и доложит лейтенанту Глебову: так, мол, и так, немцы строят переправу, танки переплывают реку, часть солдат уже заняла овраг, Федин взят в плен, а я вот – цел и невредим. От этих размышлений ему стало не по себе – хоть назад возвращайся. А зачем, собственно, возвращаться, когда был приказ: "Все на заставу!"? Он выполняет приказ.
Рожь кончилась внезапно, открыв подернутое дымом заовражье. Канонада не утихала, снаряды по-прежнему с воем пролетали над головой – на переправу. В стороне заставы не умолкала ружейно-пулеметная стрельба. Значит, там идет бой, и он, Гаврик, там. нужен позарез. Между рожью и оврагом поле цветущего картофеля, каких-нибудь сто метров. Гаврик остановился, осмотрелся. Никого нет, лишь пулеметная стрельба на заставе кажется слышней. Можно было эти сто метров проползти по картофелю, укрыться в ботве. Но Гапееву не от кого прятаться, и он во весь рост побежал к оврагу.
В овраге, заросшем орешником, ольхой и жимолостью, тихо и прохладно – не журчит родниковый ручей, который не замерзает даже зимой, молчат птицы. Но что это – впереди себя Гаврик слышит голоса, отрывистые, короткие фразы на чужом, каком-то булькающем языке. "Немцы, – сразу мелькнула догадка. – Значит, они опередили меня, решили выйти оврагом во фланг заставе".
Гаврик остановился в нерешительности у самого ручья, осмотрелся. Выходит, немцы впереди него и сзади. Встречи с ними не миновать. Так что же, опять представляется случай пограничнику Гапееву совершить подвиг.
Гаврик шел по оврагу, стараясь ступать бесшумно, как учил лейтенант Глебов, и не по тропинке, что тянулась вдоль ручья, а в сторонке, маскируясь кустами, он часто останавливался и прислушивался, не идут ли сзади следом за ним. Больше всего он опасался нападения с тыла. Нет, сзади не слышно было ни шагов, ни говора. А впереди, метрах в двадцати от себя, он увидел двух немцев – они тащили тяжелый пулемет на ту, противоположную, сторону оврага. Гаврик замедлил шаг и подумал: "А что, если вот сейчас бросить связку гранат – и от пулемета вместе с прислугой останется только мокрое место". Решил повременить – определенно впереди пулеметчиков есть стрелки. Сколько их – взвод, рота, а может, батальон, – Гапеев не знал.
И действительно, по оврагу во фланг заставе шел головной десантный отряд в составе двух взводов. Его поддерживали два танка-"амфибии", шедшие параллельно оврагу. Гапеев знал – овраг скоро кончится, ниточка кустов возле ручья начнет обрываться, петлять, уклоняясь в сторону от заставы, и враги вынуждены будут выйти на открытое место для атаки заставы справа. Но там на их пути стоит дзот номер три. Мысль не только уничтожить двоих пулеметчиков, но и завладеть их пулеметом у Гаврика созрела не сразу, не вдруг. Она рождалась постепенно, правда, он быстро обдумывал всевозможные варианты и лишь тогда, когда увидал, что немцы установили пулемет на кромке оврага и направили его на заставу, окончательно решил захватить пулемет именно в то время, когда стрелки пойдут в атаку, захватить и открыть по атакующему врагу с тыла шквальный пулеметный огонь.
Расчет был идеальный, и только одного боялся Гаврик: не помешали бы ему новые группы врагов, идущих позади него по оврагу. Осторожно, по-кошачьи, то и дело поглядывая назад, стал он пробираться к пулемету. В тридцати метрах залег, притаился, ожидая атаки…
3
Савинов, уснувший далеко за полночь, был разбужен взрывами немецких снарядов, угодивших в помещение заставы. Он никак не мог сбросить с себя глубокий сладкий утренний сон и поэтому не сразу сообразил, что происходит. Первые взрывы снарядов он принял за раскаты грома и, перевернувшись на другой бок, продолжал досматривать неясные сны. Второй залп, от которого зазвенели и посыпались стекла окон, заставил его вскочить с постели и первым делом инстинктивно выхватить из-под подушки пистолет. Во двор он выбежал одетым далеко не по форме – в гимнастерке и брюках, но без сапог и фуражки. Правда, сапоги, ремень и пистолет он держал в руках, а фуражка осталась в доме. Прежде чем что-либо увидеть, он почувствовал резкий, неприятный, раздражающий запах термита и сразу понял, что тревога не учебная. Затем увидел бегущих от заставы пограничников с ящиками боеприпасов на плечах. Он крикнул одному: «Что случилось?» – но боец даже не обратил на него внимания и продолжал, согнувшись, прытко бежать. Следующий залп заставил капитана припасть к земле: снаряд угодил в угол дома политрука, оторванный взрывом кусок бревна упал в двух шагах от Савинова, понявшего наконец, что смерть уже пытается схватить его за горло. С сапогами, ремнем и пистолетом в руках, бледный, в испаринах холодного пота, с посиневшими дрожащими губами, он ввалился на командный пункт, где кроме Глебова находились старшина Полторошапка и ефрейтор Ефремов с Казбеком. Глебов, подтянутый, одетый по форме, с биноклем на шее и с планшеткой через плечо – с ней он никогда не разлучался, – взглянул на Савинова мельком и продолжал спокойно говорить в трубку телефона, связывающего КП с огневыми точками заставы. Но в кратком, мгновенном взгляде Емельяна Савинов не мог не уловить иронического презрения и зло подумал: «А ведь военный конфликт не иначе как спровоцирован Грачевым и Глебовым».
Емельян говорил по телефону с наблюдательной вышкой, расположенной между первым – головным – и вторым – правофланговым – дзотами. Наблюдатель с поста СНИС сообщал, что немцы крупными силами переправляются через пограничную реку в трех пунктах: правый фланг – на участке соседней, четвертой, заставы по шоссейной дороге в наш тыл движется большая колонна танков и мотопехоты. Четвертая застава горит. Почти в центре участка – чуть правей, к лесу, переправляется на лодках пехота численностью до батальона. Наряд Матвеева уже не ведет огня. "Наверно, погибли", – подумал Глебов. На левом фланге напротив оврага противник наводит понтонный мост. Там же за рекой – скопление пехоты и танков.
Выслушав доклад наблюдателя, Глебов спросил:
– Вы сообщили об этом своему начальству?
– Так точно, сообщил.
– Почему же молчит наша артиллерия? – скорее вслух размышлял, чем спрашивал наблюдателя Глебов.
– Не могу знать, товарищ лейтенант.
– Передайте на командный пункт артиллерии, что я прошу огня по переправам, по местам скопления противника.
– Есть! – коротко и с готовностью ответил наблюдатель.
Первый дзот, расположенный ближе к границе, обороняло отделение сержанта Колоды, усиленное станковым пулеметом – единственным на заставе, и уже вело огонь по правофланговому отряду, который, судя по всему, собирался наступать на заставу двумя группами – в центре и на правом фланге. В первом дзоте находился политрук Мухтасипов. Остальные огневые точки пока молчали: Глебов строго-настрого приказал беречь боеприпасы. Каждая пуля должна попасть в цель!
Бойцы делали связки гранат – по четыре гранаты связка. Ни пехота, ни огонь артиллерии и минометов не тревожили так Глебова, как танки. Теперь он яснее ясного почувствовал, что застава совершенно не располагает противотанковыми средствами. Было бы в распоряжении Глебова ну хотя бы две сорокапятимиллиметровые пушки да два десятка противотанковых мин, которые можно было бы поставить на подступах к дзотам, – и тогда, ему казалось, застава смогла бы продержаться до самого вечера – до подхода главных сил Красной Армии, которые, по убеждению Глебова, где-то уже развертываются для сокрушительного контрудара.
Беспокоила Глебовна и та мощная колонна гитлеровцев, которая так легко смяла соседнюю, четвертую, заставу и двигалась в глубь советской территории: Емельян опасался, как бы часть этой колонны не повернула в сторону и не ударила по пятой заставе с тыла.
Если судить о боевых позициях заставы лейтенанта Глебова по расположению огневых точек – дзотов, то можно было думать, что застава имеет сплошную стабильную круговую оборону: действительно, пять дзотов создавали вокруг заставы сплошное огневое кольцо. И все-таки, как это почти всегда бывает, подступы с тыла составляли наиболее уязвимое место в обороне заставы. Эти подступы прикрывали четвертый и пятый дзоты. И если в первом, втором и третьем дзотах, прикрывающих подступы с фронта, справа и слева, находилось по одному отделению бойцов, в первом дзоте – станковый пулемет, во втором и третьем – по одному ручному пулемету, то в четвертом дзоте было всего лишь два пограничника – санитарный инструктор и еще один пограничник, вооруженный автоматом ППД. В пятом дзоте был командный пункт начальника заставы. Здесь находился ручной пулемет из отделения сержанта Колоды, автомат ППД у самого Глебова, самозарядная винтовка да два пистолета. К счастью, во всех дзотах было достаточно ручных гранат. Савинова Глебов не принимал в расчет. Но и с этими силами лейтенант надеялся выдержать удар гитлеровского авангарда, наступавшего на участке пятой заставы.
Вражеская артиллерия, которая вела по заставе шквальный огонь, никакого вреда живой силе, укрывшейся в дзотах, пока не причинила. Подожгла и разрушила постройки, побила, покалечила лошадей. И только. Впрочем, все еще было впереди. Глебов ждал первой атаки фашистов.
Позвонил наблюдатель с вышки, сообщил, что командир артиллерийского дивизиона отказывается открыть огонь по переправе, поскольку у него нет приказа от командира полка.
– Они не верят, что это война, думают, что просто провокация, – сказал наблюдатель.
Глебов бросил трубку и побежал на вышку. Наблюдатель связался по рации с командиром артдивизиона и передал микрофон Емельяну.
– Говорит командующий сектором генерал Прокопов, – стараясь придать своему голосу густой оттенок солидности, спокойно сказал Глебов. – Приказываю вам немедленно открыть огонь по скоплению вражеских войск на переправах. Координаты целей сообщит ваш наблюдатель. Повторите приказ. Конец, перехожу на прием.
