Текст книги "Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 41 страниц)
И уплыла беззвучно ночным видением, оставив после себя это обидное "малыш" да запах духов, растревожив думы и посеяв бессонницу. Брошенное на прощанье с нескрываемой едкой иронией "малыш" оскорбляло в нем мужчину и рождало протест: "За кого ж ты меня принимаешь и как все это называется? "Люби Галю", а сама – ко мне в постель? Вот как у вас водится". Но он не делал обобщений и по-прежнему видел женщину в образе Гали, а не ее старшей сестры, и по-прежнему боготворил имя женщины. Его лихорадило. Да, он нуждался в ласке, в душевном тепле женщины. Судьба не баловала его в детстве и отрочестве, и теперь его истосковавшаяся душа жаждала тепла. Но не такого. Не так он представлял себе первую интимную встречу с девушкой. Но, пожалуй, больше всего его беспокоило, знает ли Галя о ночном визите сестры. Что она теперь может подумать о нем? Как он завтра посмотрит Гале в глаза? Придется объясниться.
Но объясняться не пришлось: на следующее утро Галя была ласкова и нежна с ним за чаем, всячески давала ему понять, что она все знает и всецело одобряет его поведение. Шепнула Емельяну:
– Ты молодец, я люблю таких.
И вдруг неуместно расхохоталась. Смех ее был вызывающий, дерзкий.
3
Обычные учебные сборы в отряде. Начальников застав знакомили с новым оружием, читали лекции по тактике, рассказывали о структуре гитлеровской армии, проводили тактические игры на темы обороны границы заставой в случае вторжения на нашу территорию крупных сил противника. Игра в основном проходила у ящика с рельефом и на картах. Глебову она понравилась: здесь он опять отличился выдумкой, тактической смекалкой, смелостью и оригинальностью решения. Подполковник Грачев его похвалил. Емельян подосадовал, что такие тактические игры носят, в сущности, кабинетный, теоретический характер. «А почему бы не проводить их на местности, как учения, с обозначенным противником? – говорил он своим коллегам. – Людей нет, я понимаю, но, в конце концов, для такой цели можно привлечь бойцов маневренной группы или резервных застав».
На стрельбах Глебов отличался, занимал первое место, а последнее место всегда принадлежало старшему лейтенанту Савинову, оперуполномоченному особого отдела. Наверно, поэтому Савинов питал органическое отвращение к стрельбищу. Само поле с ячейками на огневом рубеже, со щелями и блиндажами для укрытия показчиков мишений напоминало Савинову место порки провинившихся взрослых детей. Действительно, нигде так не проявляется педантизм, как на стрельбище. Выговоры, нотации, ненужные нравоучения, ругань, грубые упреки – все, что создает атмосферу нервотрепки, почему-то чуть ли ни обязательно на стрельбищах. И вдруг – неожиданная удача: из тридцати возможных он выбил двадцать восемь. Необычная весть облетела все стрельбище. Сам Савинов не чувствуя под собой ног переходил от одного командира к другому, хвастался:
– Сейчас-то я понял, где собака зарыта: пистолет должен свободно лежать на вилке большого и указательного пальца. Остальные пальцы вытягиваю параллельно стволу и рукоятку не сжимаю. Ни-ни, даже не касаюсь. А раньше я сжимал всей пятерней.
– И правильно делал, что сжимал, – резко отрубил Глебов. Савинов посмотрел на него оторопело и рот приоткрыл даже. – Ты что, и в бою будешь пистолет держать двумя пальчиками, как барышня пирожное?
Савинов холодно расхохотался, и смешок его брызгал из узеньких щелочек глаз:
– В бою некому будет считать попадания. И не я изобрел такой способ стрельбы – посмотри наставление.
– Брось ты прятаться за наставления. Кстати, ты его плохо читал, – не сдавался Емельян.
Разговор их оборвала команда начальника погранотряда, лично руководившего занятиями:
– По коням!..
Все бросились к лошадям и не успели еще разобрать их, как догнала новая команда:
– Сади-и-ись!
Второпях Емельян никак не мог попасть носком сапога в стремя: высокий гнедой норовистый конь рванулся вперед, стараясь не отстать от остальных. Емельян крепко уцепился за луку седла и повис с левой стороны лошади, безнадежно пытаясь ногами поймать стремя. Конь прибавил шагу и перешел в крупный тяжелый галоп. Емельян понял, что долго ему так не продержаться – седло понемногу начало сползать на него, – и попробовал, лаской остановить лошадь, но и это не помогло. Можно было просто оттолкнуться и упасть на землю. Ну, ушибся б слегка. Но не это страшило Глебова. Упустить лошадь, да еще в присутствии подполковника Грачева, означало оскандалиться на весь отряд, надолго стать объектом едких насмешек. И он решил держаться за седло до последней возможности. Вдруг он увидел, как, отделившись от строя, к нему скакал на серой молодой кобылице оперуполномоченный Савинов. Не успел Глебов сообразить, в чем дело, как сильная рука старшего лейтенанта схватила гнедого под уздцы, конь завертелся, остановился на месте. Глебов только на один миг опустился на землю и тотчас же, поймав ногой стремя, вскочил в седло. На скаку бросил трогательное, от всей души:
– Спасибо!
– Посмотрел бы я на тебя в бою, – насмешливо ответил Савинов, пришпорив серую.
И хотя в словах его Глебов не мог не уловить тонкой, но едкой насмешки, он все-таки подумал о Савинове гораздо лучше, чем тот заслуживал.
На другой день после занятий к Емельяну подошел Савинов, как всегда, с таинственной улыбочкой, подчеркнуто корректный и доверительный.
– Ты куда сейчас направляешься, товарищ Глебов?
– Хочу пойти поужинать, – ответил Емельян и решил воспользоваться подходящим случаем – поговорить с ним о дне рождения Марьяны. – Ты не желаешь компанию составить? Давай пойдем в ресторан "Москва", посидим, поговорим.
– Поговорить с тобой я всегда рад, только место ты предлагаешь не совсем подходящее для разговоров. Послушай, Глебов, – Савинов взял Емельянова за портупею, – поужинаешь немножко позже. А сейчас давай зайдем ко мне на полчасика. Мне нужно с тобой поговорить.
– Какие ж могут быть серьезные разговоры натощак?
– Да полно тебе, Глебов: серьезные разговоры. Я тебя так давно не видел и, представляешь, соскучился.
– Ну что ж, пойдем, – согласился Емельян и на этот вариант. О Марьяне он обязательно должен поговорить, потому что вчера Галя уже второй раз спрашивала: "Ну как, пригласил Савинова? Он будет у нас?"
Кабинет Савинова был во дворе политотдела, во флигеле – небольшая, мрачноватая комната: под окном росла густая желтая акация и заслоняла свет. Стол, диван, три стула, несгораемый шкаф – вот и вся меблировка. Хозяин усадил гостя на диван, сам сел на стул напротив и начал, как бы между прочим:
– Ну как сборы проходят? Ты доволен?
– Дело, конечно, нужное, – ответил Емельян, ожидая чего-то главного: не напрасно Савинов зазвал его к себе. Просто так у него ничего не бывает.
– Да, разумеется, учить вас надо, ученье – свет, как сказано в писании. А вот в каком – не помню. Подскажи, если знаешь. Только вот снимать с границы всех начальников застав… как ты считаешь – правильно это?..
– Почему всех? Через одного, – резко ответил Емельян, сообразив, что в учебных сборах Савинов уже видит какой-то криминал. А тот по ответу Глебова понял свою торопливость и попытался отвлечь на другое:
– Нет, я считаю – это хорошо, что вас собирают здесь. Все-таки город, на концерт, в кино полезно сходить, лекцию послушать. Романчик можно завести… с Марьяной, например. – И влажные глазки Савинова совсем сощурились, только щелочки остались. – Она баба видная и хваткая, уцепится – не отпустит. Сама ночью в постель придет.
– Тебе и это известно? – вспыхнул Емельян.
– Мы все знаем, товарищ Глебов. Служба такая у нас. А ты не смущайся. Мы, что, монахи?.. Только не дай себя окрутить. Парень ты холостой – возьмет да и женит. А это тебе пока ни к чему. Рано.
Доброжелательный мягкий тон Савинова придал Емельяну равновесие. Сообразил, что напрасно у него сорвалась фраза: "Тебе и это известно?" – решил как-то поправиться.
– Брось ты, Савинов, изображать из себя какого-то пророка. "Все знаем…" Как раз, чего надо, того и не знаешь.
– Например?
– А того не знаешь, что моя старшая хозяйка в тебя влюблена. Только и знает, что о тебе говорит: красавец мужчина и все такое прочее.
На Савинова такое сообщение произвело нужное впечатление: к официантке из ресторана "Москва" он и сам давно приглядывался, но, узнав, что она живет с авиаинженером, потерял к ней всякий интерес. А недавно сестры Шнитько начали интересовать советскую контрразведку уже совсем не как женщины. Пока что в руках особого отдела были всего лишь кой-какие подозрения и предположения и совершенно никаких улик. Было известно, что гитлеровская разведка располагает очень подробными и удивительно достоверными данными об авиационном полке и лихорадочно интересуется танковой бригадой. На подозрение были взяты многие, в том числе и сестры Шнитько. Было известно, что аккордеонист ресторанного джаза – резидент немецкой разведки. Но его пока что не арестовывали. Конечно, Савинов не мог об этом не то что сказать, даже намекнуть Емельяну Глебову. Предложить ему оставить квартиру Шнитько было бы неосторожным шагом.
– Почему-то я об этой Марьяниной любви слышу впервые от тебя, – заинтригованный Савинов нетерпеливо помялся на стуле. – К твоему сведению, я с ней, можно сказать, и не знаком, если не считать самых безобидных и банальных фраз, которыми обменивается посетитель ресторана с официанткой.
– Вот она и хочет поближе познакомиться. Послезавтра день ее рождения, и она приглашает тебя к себе в гости.
– Вот как! – Савинов задумался. Он умел быстро анализировать факты. – Значит, пригласила официально? Или как?
– Просила меня привести тебя.
– И кто там будет?
– Никого: она, Галя да нас двое.
– А твой друг, танкист, с которым ты в прошлое воскресенье… Как его фамилия?
– Титов? Он не нравится ей, – ответил Емельян и подумал: "Ничего себе – все знает".
Савинов опять походил по комнате, вслух роняя краткие комплименты в адрес Марьяны, – это делалось нарочито, для Емельяна, – а мысль его билась совсем над другим. Конечно, надо пойти. Всегда настороженный, ко всему и во всем подозрительный, Савинов не допускал и мысли, что Марьяна интересуется им как мужчиной, с которым можно завести роман. Значит, нужен он ей совсем для каких-то иных целей. "Но для каких? Зачем?" – спрашивал себя Савинов, а вслух отвечал Емельяну:
– А я, пожалуй, приду. Представь себе, она мне тоже нравится. – И потом, уже прощаясь, на пороге, вдруг возвращаясь к первоначальному разговору, сказал сдержанным голосом: – Значит, на занятиях разыгрываете задачи по вторжению немцев. А послушай, до меня как-то не доходит – это что ж, на случай войны с Германией? Так, что ли?
Емельян интуицией почувствовал, куда клонится мысль Савинова, ответил довольно недружелюбно:
– Мы всегда должны быть готовы отразить любое вторжение, независимо от того, что это будет – война, провокация, пограничный конфликт, – все равно.
Савинов промолчал. На том и расстались.
До того как прийти к сестрам Шнитько, Савинов выяснил, что день рождения Марьяны прошел еще три месяца назад, и, следовательно, субботнюю вечеринку она придумала исключительно ради встречи с ним. Это еще сильнее подогревало в нем любопытство, порождало уйму различных догадок и предположений, среди которых он отдавал предпочтение той, которая гласила, что Марьяна – ни больше ни меньше как агент немецкой разведки, разоблачить и обезвредить которого было давнишней мечтой Савинова. Все это естественно: охотник ставит капканы на зверя и часто видит во сне бьющихся в капканах лис и бурундуков. Пограничник мечтает задержать нарушителя, и не какого-нибудь безобидного перебежчика, а именно вооруженного матерого шпиона. Контрразведчик мечтает разоблачить вражеского агента.
А между тем гитлеровская разведка вовсе не дремала. Ее агентура работала, что называется, не покладая рук, особенно в пограничной полосе. Готовясь к скорому нападению на Советский Союз, фашистская разведка собирала самые подробные сведения о дислокации, вооружении, боеготовности советских частей, особенно тех, с которыми предстояло вести бой в первый день войны. В секретных сейфах немецких штабов хранились довольно подробные данные: где какая наша часть размещена, ее состав и вооружение, командный состав, даже привычки командиров, адреса их квартир, время, когда они выходят из дому, по какой дороге следуют в штаб. Все это гитлеровцам нужно было на случай войны: они готовили на нашей земле свою пятую колонну, которая по сигналу из-за рубежа в самое трудное критическое время первых боев должна была вонзить нож в спину сражающимся советским войскам.
Нельзя сказать, чтобы в те тревожные предвоенные годы мы были беспечны. О бдительности кричали лозунги, плакаты, заголовки газет, радиорепродукторы, лекторы и докладчики, кинофильмы и книги. О вражеской агентуре говорили много, пожалуй, слишком много. Все хорошо в меру. Но даже самое отличное лекарство, если его давать людям "лошадиными" дозами, принесет только вред. Чрезмерная бдительность порой порождала излишнюю подозрительность, недоверие к людям. В субботу вечером, как и было условлено, Савинов пришел в дом к сестрам Шнитько вместе с Емельяном Глебовым. Подарил "имениннице" стеклянную вазу и бутылку шампанского. Опять на круглом столе в гостиной стояла бутылка сухого вина и графин водки, опять пел патефон "про муки ревности, про жгучую любовь". Внешне как будто все было так, как в прошлое воскресенье, но не было уже той взволнованной теплоты и естественности, доверчивой непринужденности. Чрезмерная внимательность сестер к Савинову, которого, оказывается, звали Александром, слишком заметное усердие Марьяны раздражали Емельяна. Это не была ревность – просто он не мог понять, чем Савинов заслужил такое особое внимание. Глебов почему-то думал, что Савинов будет вести себя сдержанно, настороженно, так сказать, "в рамках" своей профессии. Но, к удивлению, Александр Савинов много пил, заставлял пить других, ел, смеялся, шутил, танцевал и даже запел неожиданно красивым голосом "Славное море – священный Байкал". Матовая бледность исчезла с его лица, уступив хмельному румянцу. Емельян, напротив, пил меньше, чем в прошлый раз, учиться танцевать и не пытался, но когда Савинов запел – подтянул: он любил песню, обладал хорошим слухом и приятным тенором. Он чувствовал себя почти трезвым и сразу заметил, как сильно опьянели Савинов и Марьяна. Он видел, как, не стесняясь ни сестры, ни Емельяна, развязно до неприличия льнет захмелевшая Марьяна к Савинову, так, что даже Савинов, кажется, несколько смущен ее неумеренным, необузданным пылом и пробует немножко охладить его. Еще не было и двенадцати часов, когда Марьяна закрыла патефон, погасила большой верхний свет в гостиной – осталась гореть настольная лампа, – возбужденная и усталая, предложила:
– Давайте, мальчики, будем ложиться спать.
– Правильно, – небрежно кивнул довольный таким предложением Савинов, и Емельян понял, что контрразведчик остается ночевать здесь. Когда Марьяна на минуту вышла в свою спальню за постельным бельем, чтобы постелить Савинову на диване, а Галя в это время была в кухне, Савинов шепнул Емельяну:
– Я остаюсь ночевать. – И потом добавил: – Кажется, Бальзак сказал, что женщины не любят, когда у них вымаливают взаимность.
И только тут Емельян понял, что его товарищ совершенно трезв, что роль пьяного он очень ловко играет. А когда вернулась Марьяна и стала стелить гостю постель, Емельян увидел, что и она трезва и тоже играет пьяную, влюбленную, развязную.
– Ну что ж, спать так спать, – сказал Емельян и ушел в свою комнату, куда тотчас же пришла Галя, как всегда, показала только голову из-за портьеры, спросила мягким, тихим голоском:
– Можно?
Емельян всегда радовался ее приходу, он ждал ее взволнованно и нетерпеливо. Он вышел к ней навстречу, взял ее за руки, посмотрел в глаза и вдруг увидел, что Галя чем-то обеспокоена и пытается всячески скрыть тревогу и волнение. "Чем?" – хотелось спросить, но что-то подсознательное удерживало его от такого вопроса.
– Галочка, – тихо сказал он, позволяя себе несказанную радость произносить ее имя.
– А-а? – почти машинально отозвалась она.
– Га-лоч-ка-а… – прошептал он проникновенно и крепче сжал ее руки.
– Что-о? – в тон ему ответила Галя и заулыбалась, глаза ее зацвели радугой. И вдруг совсем неожиданно: – Как ты думаешь, пьян Савинов или притворяется?
Зачем ей это? Неужели это имеет какое-то отношение к ее так старательно скрываемой тревоге? Сказать правду – значило бы раскрыть какую-то тайну, выдать Савинова. Емельян ответил уклончиво:
– Он много пил.
– А как ты думаешь, Марьяна ему нравится?
– Возможно.
– А у него есть семья? – уже второй раз слышит Емельян этот вопрос и отвечает искренне:
– Не знаю.
– Тогда спи. Спокойной ночи. – Она быстро поцеловала его в губы.
Это был первый поцелуй в жизни Емельяна Глебова.
Ошеломленный неожиданным, растерянный и подожженный, он машинально коснулся рукой своих еще горящих, вздрагивающих губ, точно хотел проверить, не остался ли на них поцелуй девушки, и только теперь сообразил, что Галя упорхнула, что ее уже нет и не будет до самого утра.
Хмель улетучился вчистую. Емельян долго не мог уснуть. Лежал и думал о Гале, только о ней. В голове шумело: "Любит, любит, любит! Она, милая, расчудесная, необыкновенная, любит!" Становились понятны ее тревога и волнение.
Емельян не думал, что первым поцелуют его, а не он. Теперь это как-то немножко обижало, задевало мужское самолюбие. Стихия внезапно охвативших чувств постепенно сменялась рассудочностью. Точно комары, его атаковали сомнения: "А может, для нее это совсем не первый поцелуй? Интересуется Савиновым: пьян или притворяется. А зачем?"
Вечер казался повторением прошлого, воскресного, так много было общего. Емельян еще не спал, как распахнулась тихонько портьера – и перед ним раздетая, в ночной сорочке, с распущенной косой опять стояла… Марьяна? Нет, не Марьяна. Это была Галя. Не сказав ни слова, молча, очень смело, даже привычно, она юркнула под одеяло и, ежась от знобящей дрожи, прижалась к нему. И, только почувствовав его недоумение, почти протест, она произнесла тоном капризной девчонки:
– Да ну их! Савинов пришел в спальню и согнал меня.
Слова ее показались Емельяну фальшивыми. Он подумал: "А ты легла бы на диване в гостиной, раз уж так Марьяна устроила". Вслух же с усилием выдавил из себя:
– Галя, зачем ты пришла? – Чувствуя всем своим существом близость ее горячего тела, Емельян не успел произнести следующую фразу: "Ты меня любишь?" – как она, прильнув к нему, пылко сказала:
– Смешной какой. Ты еще совсем, совсем ребенок, маленький мальчик.
Ему сразу вспомнилось обидное "малыш". К Марьяне он был снисходителен, от Гали такого не ожидал, от Гали, при одном взгляде на которую у него перехватывало дыхание и огнем пылали уши.
Нет, иначе он себе представлял это величайшее таинство, неотделимое от самых возвышенных человеческих чувств, от самых благородных порывов души. Вот так могла прийти к нему жена. Галя не была его женой. Значит, точно так же она могла прийти к любому и каждому? И может, приходила?! Мысль эта рождала неприязнь, ожесточала.
– Эх, Галя! – как стон, вырвалось из груди. – Уйди…
– Нет, нет, не уйду, – дышала она ему в грудь, и маленькие проворные руки ее, как наэлектризованные щупальца, шарили по его телу.
Что-то большое, светлое умирало в нем, угасал огонь, который не успел разгореться во всю силу; что-то новое пробуждалось. Галя не ушла, и он не стал ее прогонять.
Утро было противное: моросил мелкий дождь, серо, скользко, муторно было вокруг. Противен был и Савинов, вкрадчиво плывший рядом по мокрому тротуару. О том, что произошло ночью, не хотелось вспоминать, но Савинов говорил, пугливо оглядываясь, – не дай бог, кто услышит его слова, – допрашивал:
– Ты что, поссорился с Галей?
– Зачем ты согнал ее с постели? Марьяна пришла б к тебе сама в гостиную, – недовольно бросил Емельян.
Савинов мог бы ответить: "Так надо", но он даже этого не сказал. И конечно, он не мог сказать Емельяну, что его интересовала не столько Марьяна, сколько ее комната, порог которой до вчерашней ночи не переступала нога постороннего. Савинов строго спросил:
– Ты умеешь держать язык за зубами? Со своими хозяйками будь чрезвычайно осторожен и, главное, внимателен.
– Я просто уйду от них, – глухо ответил Емельян.
– Ни в коем случае. Ты будешь делать то, что нужно. С Марьяной я буду встречаться. С Галей ты помирись. Веди себя естественно, играй роль безнадежно влюбленного юноши, простоватого и беспечного. Понял?
– Не могу.
– Забудь это слово… – Савинов приказывал.
– В другом месте, только не здесь, – взмолился Емельян. – Буду играть любую роль – влюбленного, как угодно, только не здесь. Тут не смогу: так вышло.
– Знаю, влюбился не на шутку.
– Нет, хуже, тебе не понять этого, – возразил Емельян. – Она оказалась совсем не той, какой я видел ее.
– Ах вот даже как! Тем лучше для нас. Живи у них, как жил. Наблюдай, все запоминай и анализируй.
4
На занятиях весь этот день Емельян был сам не свой – рассеянный, замкнутый, угрюмый. Понедельник и впрямь тяжелый день. Под вечер, как и договорились, у себя в кабинете его ждал Савинов, веселый, приветливый и немножко развязный. По всему чувствовалось, что он уже доложил своему начальству о визите к сестрам Шнитько, о своих догадках и наблюдениях и получил соответствующие инструкции. Предупредив уже официально Емельяна о том, что все, о чем здесь говорится, составляет тайну и поэтому исключает малейшую болтливость, Савинов не прямо, а намеками дал понять, что сестры Шнитько подозреваются нашей контрразведкой в чем-то чрезвычайно важном. И поэтому лейтенант Глебов, случайно оказавшийся на квартире подозреваемых, должен помочь работе контрразведки. На вопрос Емельяна, в чем конкретно подозреваются сестры и в чем должна, следовательно, выражаться его помощь, Савинов так и не дал определенного ответа, разве что снова намекнул о тайне «девичьей» комнаты. Не сказал он Емельяну и о том, что наша контрразведка сейчас упорно ищет канал, через который сопредельная сторона получает регулярную и самую свежую информацию с советской территории. Работа радиопередатчиков не была обнаружена. Безнаказанных прорывов нарушителей государственной границы с нашей территории было не так много. Существовала никем не опровергнутая, но и ничем не подтвержденная версия, что где-то на участке погранотряда подполковника Грачева есть подземный телефонный кабель, связывающий наш город и сопредельную сторону.
Емельян пришел на квартиру раньше Гали, которая всегда возвращалась с работы в седьмом часу. Он чувствовал себя крайне усталым и опустошенным: давала о себе знать бессонная минувшая ночь, ненастная погода, утомительные занятия на сборах, разговор с Савиновым и главным образом тот душевный переворот, который произошел в нем по отношению к Гале. Хотелось просто отдохнуть, чтоб потом собраться с мыслями, и он, по своему обыкновению, расстегнул ворот гимнастерки, снял ремень и сапоги и лег на кровать поверх одеяла. Сон, который еще полчаса назад валил его с ног, теперь неожиданно отступил, в усталую голову лезли думы пестрой толпой и постепенно как-то сами собой разделялись на две группы, рождая два вполне самостоятельных, хотя и тесно связанных, переплетенных между собой вопроса: его отношения с Галей и настоящее лицо сестер Шнитько. Во всем этом нужно было спокойно разобраться.
Бывает так: один необдуманный шаг или жест с головой выдает даже самого опытного игрока, роняет и губит его в глазах самых искренних, горячих обожателей и поклонников. Галя играла, но играла не так искусно, как ее старшая сестра: она была не столь опытной, увлекалась, переоценивала себя и недооценивала своих оппонентов. Она не поняла и не знала Емельяна: судила о нем по шаблону, по довольно примитивной схеме – его цельный и сложный характер, нравственная чистота для нее оказались непостижимы. Она подходила к нему с той же меркой, которой мерила встречавшихся до этого на се пути мужчин. Она слишком рано поверила в ходкую, но неумную формулу: "Ах, все они одинаковые".
А он оказался совсем не такой.
Емельян с первой встречи понял Марьяну как женщину, и на этот счет у него не было и не могло быть никаких сомнений, сюрпризов, неожиданных разочарований или очарований. Но в Гале он ошибся. В "сердечных делах" она была куда опытнее его. Обманутая надежда, разбитая мечта породила в нем сразу разочарование в женщине, скептицизм, подозрительность и ожесточение, и даже не совсем осознанное желание мстить. Галя теперь для него была обыкновенная, как Марьяна, как любая незнакомая девушка. И если еще сегодня утром он сказал Савинову, что не сможет участвовать в его "операции" по изучению сестер Шнитько, то" теперь он видел, что сможет: прежней Гали для него больше нет – есть просто гражданка Галина Шнитько, исполкомовская машинистка и младшая сестра его хозяйки. И он уже спокойно мог анализировать ее поступки.
По своей натуре Глебов никогда не отличался беспечностью и излишней доверчивостью: служба накладывала свой отпечаток на характер. И не то чтобы в каждом человеке он видел возможного врага – он был чужд подозрительности, но сама жизнь научила его постоянной бдительности. Он обладал хорошей наблюдательностью, умел видеть людей, замечать их поступки. Отдельные факты, штрихи, детали в поведении сестер Шнитько с самой первой встречи с ними сами собой откладывались в его памяти и хранились до случая, чтобы вот сейчас, когда подвернулся такой случай, подвергнуться тщательному анализу.
Он вспомнил все, чем интересовались сестры Шнитько, о чем и как спрашивали. Вспомнил, с каким волнением выпытывала его Галя, пьян Савинов или притворяется. Тогда он по наивности объяснял ее волнение… первым поцелуем. Он ведь тогда еще не знал, что для нее это был, может, сотый поцелуй. В ту ночь она рассказала, как весной этого года влюбился в нее молоденький летчик. Он предлагал ей выйти за него замуж, но она предпочитала мимолетную связь брачным узам. Летчик дарил ей подарки, расходовал на них всю свою зарплату, он боготворил Галю и готов был ради нее пойти на что угодно. Галя играла его чувствами: игра эта доставляла ей удовольствие. Он ревновал ее к одному пареньку-фотографу, с которым Галя встречалась только на танцах и почему-то предпочитала танцевать только с ним. Потом фотографа арестовали в момент, когда он снимал танкодром. О фотографе Галя не рассказала Емельяну, о нем он услышал от Савинова. У фотографа нашли много снимков, представляющих интерес для иностранных разведок, но добиться от него каких-либо показаний о соучастниках не удалось.
Однажды молоденький летчик, доведенный Галей до безрассудства, сказал ей (об этом она сама рассказывала Емельяну):
– Вот что, Галчонок, последний раз прошу, выходи за меня замуж. Если откажешь – сейчас выйду и женюсь на первой встречной. Клянусь, я это сделаю!
Галя отказала. Он выбежал из их дома, хлопнув калиткой, и тут же столкнулся с незнакомой девушкой. Он извинился. Должно быть, вид у него был отчаянный, безумный, вид человека, решившегося на преступление. В ответ на его извинение девушка сказала: "Пожалуйста" – и ласково улыбнулась. Потом они одновременно оглянулись: девушка из любопытства, летчик, вспомнив о своем слове жениться на первой встречной. Он попросил девушку остановиться и, подойдя к ней, спросил очень печально и почти умоляюще:
– Скажите мне, только откровенно, я вам нравлюсь?
В его грустном голосе, в глазах, полных страдания и отчаяния, не было и тени шутки. Он был действительно интересный паренек, и девушка ответила чистосердечно, подавляя неловкость и смущение:
– Нравитесь.
– Тогда пойдемте в загс.
Через час они уже были муж и жена.
Галя рассказывала это как забавный анекдот, с беспечной веселостью, и Емельян тогда сказал ей:
– А ты, оказывается, жестокая.
Других, более крепких слов он не нашел.
Емельяну хотелось сегодня поделиться своими думами с Иваном Титовым, но Савинов оказался предусмотрительным: не велел. На вопрос Емельяна: "Почему?" – Савинов ответил загадочной тирадой, как всегда у него, сдобренной некоей таинственностью:
– Сейчас я тебе этого сказать не могу. Со временем узнаешь.
…Емельян посмотрел на часы – сейчас должна прийти с работы Галя. И действительно, через несколько минут мягко стукнула калитка, и торопливые шаги прошуршали за окном. Проходя мимо Емельяновой комнаты, Галя весело крикнула, не заглядывая к нему, как обычно, через портьеру:
– Ты дома? – И, услыхав его ответное "да", удалилась в свою комнату.
Емельян вспомнил: всегда вот в это же время Галя запирается у себя в спальне. Странно. Он встал, надел тапочки и прошел в пустую гостиную. Дверь в "девичью" плотно закрыта.
– Галя! – громко позвал Емельян.
В ответ ни единого звука. Он прислушался, подошел вплотную к двери "девичьей" и снова позвал. В гостиной таинственно-тревожно шептали часы-ходики. Емельян попробовал толкнуть дверь.
– Галя, открой, я прошу тебя. Мне нужно с тобой поговорить. Слышишь, Галя?
Но Галя не отзывалась, и можно было подумать, что она совсем не в "девичьей". Но тогда где же? Емельян сел на диван и стал ждать, продолжая размышлять о сестрах Шнитько и загадках, которые загадал Савинов. Между прочим, если сестры или хотя бы одна из них сотрудничают с иностранной разведкой, то на какого лешего им нужно было столь настойчиво тащить к себе в дом Савинова? Они-то уж, наверно, знают, что он работник контрразведки. Не рискованно ли это? Одно дело иметь просто военного, танкиста, летчика или пограничника в качестве квартиранта или любовника, но заводить дружбу с работником контрразведки – тут должна быть слишком высокая цель, оправдывающая несомненный риск. Отвести от себя подозрение? Прием, конечно, не из оригинальных, даже примитивный. А вдруг Савинов ошибается, и все его версии ложны, беспочвенны, плод излишней подозрительности довольно заурядного контрразведчика?
Дверь из "девичьей" открылась, взгляды Гали и Емельяна встретились вдруг, на лице девушки Емельян уловил одновременно и замешательство, появившееся только сейчас, и волнение, которое родилось несколько раньше. Она была растеряна. Он встал и спросил:
– Почему ты не отзывалась?
– Я не слышала. Ты меня звал?
– А зачем закрылась?
– Я переодевалась. А вообще, что за допрос?
Он видел, что она была одета в тот же костюм, в котором утром уходила на работу, но сделал вид, что не заметил ее лжи. Сказал голосом влюбленного страдальца:
– Мне хотелось с тобой поговорить.
– О чем? Говори, пожалуйста. – К ней уже начало приходить спокойствие, Емельян это видел.
