Текст книги "Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 41 страниц)
– Мне сейчас показалось, Галочка, – начал Емельян, медленно растягивая слова и прикрыв глаза длинными плотными ресницами, – будто я давным-давно уже встречал вас и отлично знаю. Почему это так?
Вместо ответа она спросила:
– А вы на самой границе служите? Не в штабе?
Он утвердительно кивнул, не сводя с нее глаз.
– Наверно, страшно? – Глаза у Гали расширились, округлились и потемнели, рука незаметно ускользнула. – Говорят, немцы много шпионов засылают, к войне готовятся?
Он слышит ее слова, не вникая в их смысл, – он думает о другом: как хорошо, что Грачев разрешил начальникам застав на время сборов устраиваться на частных квартирах, – до чего ж осточертела казарма! – и как здорово, что он встретился с Галей. А вдруг она окажется его судьбой, той самой, лучше и красивей которой, по словам Титова, не бывает на свете? Не она ли будет той девушкой, другом, спутником в жизни, о которой мечтал его разум и все чаще и настойчивей тосковало сердце? Эх, Емеля, всегда тебе везло, а вдруг довезло и на этот раз?..
– А если начнется война, мы сразу все погибнем? Так? – спрашивает чуточку встревоженный Галин голос и взгляд. – Ну что же ты молчишь?
Он встрепенулся, обрадованный и удивленный: она назвала его на "ты" первой!.. Даже встал с дивана, подтянулся, подошел к ней вплотную, мысленно положил свои руки на ее круглые трепетные плечи – взаправду не осмелился – и дрожащим, в странном ознобе голосом ответил:
– Будет война или нет, но мы с тобой, – он подчеркнул последнее слово интонацией, взглядом, паузой, – будем жить, и никакой черт, Галочка, нас не возьмет!
Но его решительный и такой самоуверенный ответ нисколько не успокоил девушку, и она, не сводя с него пытливого взгляда, сказала тоном опытного, мудрого, вполне взрослого человека:
– Черт-то, может, и не возьмет, а вот танки… Говорят, у них много танков. Ползут темной тучей, и ничто их не может остановить. – Не ожидая ответа, вдруг перевела разговор: – У тебя родные есть?
– Мама есть.
– А у нас никого нет. Мы одни… – И опять без всякого перехода: – Ты расскажешь о себе? Хорошо? Только потом, когда я ужин приготовлю.
– Хочешь, я тебе помогу?
– Нет, не хочу. Я сама. Ты мне будешь только мешать. Иди отдыхай. Поспи немножко, а когда придут Марьяна с Иваном, я тебя разбужу. Иди. Иди-иди!..
Взгляд ее просил, голос умолял и приказывал. Емельяну приятно было исполнять такой приказ.
2
Конечно, Емельян не спал. Лежа на мягкой кровати, он тревожно прислушивался к тому шумному прибою, который зародился в нем самом, и в его мятежном грохоте Емельян отчетливо различал лишь ее, Галины, слова. Их было совсем немного, но для Емельяна они казались такими значительными, весомыми, что в каждом из них вмещалась огромная, тайная, невысказанная мысль. Галя боится войны. «Ползут темной тучей, и ничто их не может остановить». Эта фраза с тончайшими оттенками тревоги, вопроса, надежды. звучит в ушах ясно и отчетливо, будит мысли. А и в самом деле, чем остановит застава лейтенанта Глебова гитлеровские танки?.. Он вспоминает, как учили в военном училище стрелять по смотровым щелям, бросать под гусеницы связки ручных гранат, бутылки с горючей смесью. Финская война показала, до чего ж это все примитивно и неэффективно. Другое дело – артиллерия, танки – против танков. Но на участке заставы Глебова нет ни танков, ни артиллерии. «Будут, когда потребуется», – так утешали его старшие, но он не очень верил в эти успокоительные слова. Вот теперь здесь, в тихом прохладном домике, в тихом переулке тихого города, он как-то неожиданно для себя понял, что его застава не обучена борьбе с танками. Он достал свою маленькую записную книжку, в которой были записаны крылатые высказывания Суворова и Маяковского, данные о вооружении немецкого батальона, пометил: «Занятия по противотанковой обороне. Связки гранат, лисьи норы, бутылки».
Галя в кухне гремела посудой, он слышал ее движения, и опять воскрешал в памяти ее слова: "Расскажи о себе…" Зачем? Что ее и почему интересует? Мать, отец…
Шел в 1919 году с Западного фронта раненый солдат Прокоп Глебов, возвращался к себе на Волгу, да не дошел, застрял на Западной Двине в глухой деревне Микитовичи, раскиданной шестью небольшими, дворов по десять, хуторами по лесным да болотистым землям. И не земли здешние понравились ему. По правде сказать, землица здесь – дрянь, не сравнить с приволжской. И уж, конечно, не хутора с их полулесной чибисной скукой и комариной тишиной. Приглянулась ему на одном хуторе, называемом Рощей, Аннушка-сирота: отец на германской пропал, мать от голодухи померла. Жила Аннушка одна-одинехонька в подслеповатой хатенке с нахлобученной прогнившей соломенной крышей. Были у Аннушки старая безрогая коза Стешка, зеленоглазая кошка Сыроежка да хохлатая курочка Ванда, тележка в два деревянных колеса, зазубренный топор и два деревянных ведра. Вот и все ее богатство. И не красотой своей понравилась восемнадцатилетняя Аннушка двадцатитрехлетнему отвоевавшемуся солдату – под Самарой девки и покрасивей есть. Привлекла, растрогала она солдатское молодое сердце своими песнями. Уж на что на Волге мастера до песен, только с Аннушкой им не потягаться. Все песни, какие только есть на белом свете, знала она. А уж как пела!.. Пол-России прошел Прокоп Глебов, а такого пения не слыхал. И не голосом брала – голос у нее так себе, средней силы, хоть и очень приятный, – а душой пела, глазами подпевала.
Поселился солдат у сиротки, поначалу вроде бы квартирантом, за хозяйство взялся – избу перекрыл, то да се сделал. В волости секретарем партийной ячейки стал работать – в партию большевиков на фронте вступил. Полюбил Аннушку и женился по всем правилам и даже в церкви венчался, хоть и коммунист: так невеста пожелала. Через год сын у них родился. Решили назвать Лениным – Аннушка вначале как-то сомневалась: хорошо ли это будет? А потом согласилась – убедил муж.
Прокоп выпил стакан самогона и пошел сына регистрировать – по старинке эту обязанность исполнял сельский поп. Недолюбливал батюшка пришлого коммуниста и побаивался его: уж больно горяч и упрям был служивый. Достал поп толстую с ободранными углами книгу, обмакнул в чернила перо, спросил, не поднимая от бумаги глаз:
– Как назвали младенца?
– Ленин! – выпалил Прокоп, сверкая озорными глазами.
Поп нахмурил брови и снял очки. С минуту молчал, всматриваясь в Глебова: шутит или всерьез? А когда убедился, что не шутит, отрубил:
– Такого имени нет.
– Ленина нет? – протяжно переспросил Прокоп, готовый схватить попа за бороду. – Да я тебя за такие слова…
– Ленин – это фамилия. А имя его, если я не ошибаюсь, Владимир, – поспешил объясниться поп.
Эта фраза обезоружила Прокопа. Он стал вслух рассуждать:
– Ленин – один. Что верно, то верно – один на весь свет, для всего мирового пролетария. – И вдруг на лице его засияла радостная находка: – А ты про Карла Маркса слыхал?! Так вот и запиши моего сына Карлой. Понял? Это тебе не фамилия, а доподлинное имя – Карла. Видал толстую книгу? Потолще твоей библии будет. "Капиталом" зовется. Так ее этот самый Карла Маркс сочинил против мироедов-буржуев, против ихнего капиталу.
Поп вздохнул и положил перо на книгу.
– Не озоруй, Прокоп. Не православное это имя – Карл. Ты сам из какого народа будешь?
– Я-то? Как из какого? А то сам не знаешь? Из российского. Волгари мы… – И, немного подумав, спросил: – Значит, Карлой не желаешь? Ну хорошо, батюшка, найдем православное, самое что ни на есть российское. Сейчас я тебе дам такое имечко!.. Сейчас, сейчас, погоди малость. Я посмотрю, что ты мне еще запоешь. Ты Емельку Пугачева знаешь?
– Ты это к чему?
– А к тому, что я сына своего желаю так назвать: Емельян! Е-мель-ян! – повторил он торжественно. Должно быть, стакан хорошего самогона благоприятно действовал на Прокопа: он ликовал. – Пускай растет новый, советский Емельян. Пускай поднимает народ русский против мирового капиталу. Я его на Волгу повезу. В Жигули. Тут мы долго не задержимся, в ваших болотах. Слыхал про Жигули? Да где тебе!.. Волга – это не Двина какая-нибудь. Волга – это, брат… мировая река, можно сказать, не река, а океан-море!
Не пришлось Прокопу повезти Емельяна на Волгу. Года через два, когда он вместе с коммунистом Акимом Титовым начал создавать коммуну, убили его "зеленые" – так называли себя контрреволюционеры-бандиты, орудовавшие в те годы главным образом в сельской местности.
Отца своего Емельян не помнил. Аннушка замуж второй раз так и не вышла. Воспитанием Емельяна занимался друг Прокопа – председатель сельского Совета Аким Титов, вдумчивый степенный мужик "с характером", вступивший в партию большевиков на фронте под Петроградом. Емельяна он любил, как родного сына, и если, бывало, привозил детям гостинцы из города, то обязательно и Емельке давал. Ивана своего он часто журил за то, что тот не был первым учеником в школе, Емельяна в пример ставил как умного и прилежного мальчика.
В тринадцать лет Емельян писал корреспонденции в "Пионерскую правду" и районную газету. Писал о сборе пионерами золы для полей, о шефстве школьников над колхозными жеребятами, о том, что в буртах погнил картофель из-за халатности бригадира, и о том, как пьяный председатель колхоза потерял печать. Иногда его заметки публиковались, а чаще пересылались в различные учреждения "для расследования и принятия мер". В четырнадцать лет он печатал в районной газете фельетоны, хотя сам в редакции никогда не был: писал, посылал по почте свои материалы, ему высылали гонорар, который он до единой копейки отдавал матери.
Любил Емельян лошадей. Ездить в ночное для него было самым великим блаженством. Первую красоту земную он открыл в лошади пятилетним мальчонкой, наблюдая за лихими скачками сельских юношей на резвых конях. И вдруг кто-то объявил, что лошади свой век отжили, что на смену им пришли трактора и автомобили. (На колхозном поле Микитовичей пыхтел и тарахтел один-единственный "фордзон", и тот больше ремонтировался, чем работал, что же касается автомобилей, то в Микитовичах автомобиль видели всего лишь два раза – на открытом "фордике" приезжал секретарь райкома.) На колхозных лошадей теперь некоторые смотрели как на "обреченных историей", лишили их ухода и догляда, и лошади действительно вымирали.
С этим Емельян никак не мог согласиться. К тому времени его интересовало не только то, что полагалось по школьной программе: он регулярно читал газеты и журналы в избе-читальне. Однажды в журнале "Под знаменем марксизма" он прочитал статью об атеизме французских материалистов XVIII века, из которой запомнились звучные имена – Дени Дидро, Гельвеций, и то, что все они были безбожниками.
Емельян тоже не верил в бога.
Именно тогда он и написал большую, "серьезную" статью, которую назвал "В защиту лошади". Солидная статья требовала и солидного автора. Свои корреспонденции Емельян подписывал обычно псевдонимом: "Ем. Пугачев", хотя в Микитовичах всем было известно настоящее имя автора. Для "серьезной" статьи подпись "Ем. Пугачев" не годилась. Тут нужно было "ученое" имя. И тогда, вспомнив французских материалистов XVIII века, Емельян подписался под своей статьей "Дени Дидро".
Готовивший статью к печати сотрудник редакции районной газеты меньше всего думал о фамилии автора: какая разница – Иванов или Дидро, мало ли на Руси разных фамилий. Вот только имя Дени задержало на себе минутный взгляд литсотрудника. Но только минутный, потому что он быстро сообразил: автор просто-напросто допустил описку, которую литсотрудник тотчас же исправил. И статья "В защиту лошади" увидела свет за подписью Дениса Дидро. Статья понравилась председателю Микитовичского сельсовета Акиму Титову, и он в тот же день позвонил редактору, своему фронтовому приятелю Арону Герцовичу:
– Послушай, Арон, кто такой этот Денис Дидро? Откуда он о нас все так дотошно проведал?
– Этого я тебе, Аким, не могу сказать, потому как не имею права раскрывать псевдонимов. А что, разве что-нибудь не так написано?
– В том-то и дело, что все в точности и своевременно. Видно, головастый мужик. Передай ему от меня спасибо.
– Так ты сам это можешь сделать. Я же его в глаза не видел, а ты, возможно, с ним каждый день самогонку пьешь.
– С Денисом-то? Да у нас такого и нет.
– Так я ж тебе говорю – псевдоним это.
И только тут Титов сообразил:
– Емелька! Ну все понятно: Емелька Глебов!.. От сукин кот, ай да молодчага!
Ты его хорошо знаешь? – уже официально заговорил Герцович. – Я тебя о Глебове спрашиваю.
– Да лучше, чем тебя.
– Он серьезный хлопец?
– Ну еще бы – парень хоть куда. Одним словом, нашенский.
А дня через два Емельян получил бумажку, напечатанную на редакционном бланке:
"Уважаемый тов. Глебов!
Редакция районной газеты приглашает Вас на постоянную работу в качестве инструктора сельхозотдела. Просим Вас срочно явиться в редакцию для переговоров.
Ответственный редактор А. Герцович".
Был конец мая, в школе шли экзамены, Емельян заканчивал седьмой класс. Приглашение редакции взволновало. Но прежде чем поделиться своей радостью с матерью или друзьями и что-либо решить, он пошел к Акиму Титову. Тот прочитал подписанную своим другом бумажку, многозначительно улыбнулся в рыжие пышные усы, сказал рассудительно:
– А что, недурно и поработать, должность, скажу тебе, ответственная. – Оглядел Емельяна с головы до ног, будто примеривал что-то. Емельяну шел пятнадцатый год, но был он худ, бледнолиц, мелковат сложением, на вид лет двенадцати, а то и того меньше. Аким представил его в должности "инструктора сельхозотдела" и, подавляя веселую улыбку, заметил: – Вот только росточком ты, друг, не вышел. Ну да, пожалуй, сойдет. Главное – голову иметь надо. А голова у тебя, Емелька, золотая. В батьку пошел… Вот бы порадовался Прокоп, кабы дожил. А ты не раздумывай – прямо вот так, как есть, и иди.
– Босиком? – переспросил Емельян. У него не было ботинок – от последнего апрельского снега до первых октябрьских заморозков, как и большинство сельских ребят, он ходил босой. Зимой носил лапти.
– А то что ж? Подумаешь, невидаль какая – босой. Ты один, что ли, такой?
Конечно, Аким Титов мог найти ботинки для своего подопечного. Но ему хотелось ошарашить своего друга – редактора газеты, пред ясные очи которого явится инструктор сельхозотдела с мамкиным молоком на губах и босой.
– А как же с техникумом, дядя Аким? – беспокойно спросил Емельян. Он собирался после окончания семилетки поступать в педтехникум.
– Одно другому не помеха. Лето поработаешь в редакции, а осенью пойдешь в техникум. Только всего. А то и на будущий год можешь поступить учиться. Это дело терпит, – рассудил Аким.
Сдав через неделю последний экзамен и не сказав ничего матери, Емельян направился в город, пыля по проселочной дороге босыми ногами. Без шапки, в "праздничной", из синего ситца с шелковой вышивкой рубахе, подпоясанной белым пояском, с жестокими кровоточащими цыпками, довольно смело и без особого волнения переступил он порог редакции. В первой комнате у телефона за столом сидела веснушчатая курчавая брюнетка и, глядя в маленькое зеркальце, пудрила прямой греческий нос. Не обращая внимания на вошедшего, она спросила совсем безразлично, лениво растягивая слова:
– Что надо, мальчик?
Емельян сунул ей полученную из редакции бумажку. Женщина взглянула на нее, загадочно повела острыми плечами:
– Где ты это взял?
– Как где? – не понял Емельян. – Мне прислали.
– Почему ты думаешь, что тебе? Наверно, отцу твоему?
– Нет у меня отца, – угрюмо отозвался Емельян и хотел было забрать у женщины ему, а не кому-нибудь адресованное приглашение, но та держала бумажку крепко и продолжала говорить с удивительным равнодушием:
– Значит, однофамильцу твоему. У вас половина деревни Глебовы. Так или не-е?
– Нет у нас больше Глебовых. Я один да мама. Понятно? – Емельян начинал сердиться.
– Тебе все понятно, а мне ничего не понятно. – Только теперь женщина долгим неторопливым взглядом осмотрела парня, и по тонким влажным губам ее скользнула ироническая ухмылка, которая больно задела Емельяна.
– Я хочу пройти к товарищу Герцовичу.
– Сядь здесь, посиди. Сейчас разберемся.
Она ушла в соседнюю комнату, томная, безучастная ко всему на свете. Вернулась минут через пять, уже совсем другая, веселая, с пунцовым от смеха лицом, поманила Емельяна пальцем, и он послушно пошел за ней сквозь безлюдные, заставленные столами комнаты. В самой последней, в кабинете редактора, собрались сотрудники и, раскрыв от удивления рты, нахально глазели на мальчонку, точно перед ними был диковинный зверь.
– Ты Емельян Глебов? – спросил худощавый смуглый человек и протянул Емельяну крепкую руку.
– Я.
– Фельетон "Хочется пить" ты писал?
– Я.
– И "В защиту лошади" твоя работа?
– Моя.
– А почему Денис, а не Дени?
– Вы переправили зачем-то, – ответил ему спокойно Емельян.
Все расхохотались.
– Сколько тебе лет? – спросил Герцович.
– Скоро будет пятнадцать.
Редактор оглядел своих сотрудников, сказал с подъемом:
– А вы говорите – талантов нет! А это что? Самородок!.. – И, обращаясь уже к Емельяну, спросил: – Ну так согласен у нас работать?
Он почему-то говорил чересчур громко, будто Емельян был глухой или не знал русского языка.
– Согласен, – уже повеселев, ответил Глебов, но счел необходимым тут же добавить: – До осени.
– А что будет осенью? – склонил набок лысеющую голову Герцович, выжидательно глядя на своего нового сотрудника.
– Поступлю в педтехникум.
Зачем тебе это надо? Мы тебя направим в институт журналистики. Из тебя получится второй Емельян. Первого знаешь? Про Ярославского слыхал? Это в его честь отец тебя так назвал?
– В честь Пугачева, – признался Емельян и покраснел от смущения.
Приказ о зачислении Глебова на должность инструктора сельхозотдела редакции районной газеты Арон Маркович Герцович подписал в тот же день. И в тот же день выдал ему зарплату за месяц вперед, сам пошел с Емельяном в магазин покупать ботинки, костюм и кепку. Костюм купили подростковый, недорогой, на все покупки не израсходовали и половины месячного заработка нового сотрудника редакции. В тот же день был решен и "квартирный вопрос" Емельяна Глебова.
– Будешь у меня жить. Дом большой, места хватит. У меня двое ребят твоего возраста. Подружитесь.
"Какой он добрый", – с благодарностью думал Емельян о редакторе.
И действительно, Емельян быстро сдружился с Моней, который был старше его на два года и учился в средней школе, и с Фридой – своей ровесницей, тоже с отличием, как и Емельян, окончившей седьмой класс. В тот же день Емельян встретился и с Иваном Титовым, который учился в педтехникуме, дружил с Моней, влюбленно посматривал на Фриду и был почему-то недоволен тем, что его земляк поселился у Герцовичей. Арон Маркович под вечер позвонил в Микитовичи, долго и весело говорил с Акимом по поводу своего нового сотрудника и просил передать матери Емельяна, что сын ее останется ночевать в городе, так что пусть не волнуется.
Аким Титов и не думал, что парнишку возьмут на работу: посмеются, мол, и отошлют домой, – дескать, извини, братец, произошло недоразумение. А тут, гляди-ка, уже приказ отдал и зарплату вперед за месяц выплатил. Ну и молодчина Арон. И он кричал возбужденно в трубку, стараясь пересилить "технические помехи":
– Спасибо, говорю, Арон!.. Из парнишки толк получится. Знай нашенских! А? Башковит, говорю!..
А на другом конце провода, до слез смеясь, рассказывал Герцович:
– Представляешь картину: под столом во весь рост свободно проходит, и ноги в кровавых цыпках. Представляешь, Аким, – идет по улице инструктор босиком?! Ха-ха-ха! Денис Дидро из Микитовичей! Ха-ха-ха!..
…Почему-то потом, в военном училище, на фронте и на заставе, лейтенанту Глебову часто снились странные сны: будто идет он, лейтенант-пограничник, в новой гимнастерке по центральной улице Москвы и вдруг, к своему ужасу, видит, что он босой – забыл надеть сапоги. А кругом народ и деваться некуда. Или стоит в кабинете начальника погранотряда перед подполковником Грачевым в шинели, в фуражке и босиком. И не знает, что сказать, чем оправдать себя. Стыдно, неловко, готов сквозь землю провалиться. Просыпался от таких снов всегда в холодном поту и все спрашивал себя: отчего б сниться такой чертовщине?
Думы о детстве, об отце с матерью, об Акиме Титове и Ароне Герцовиче проплыли в памяти и подняли в сердце что-то трогательное, грустное, дорогое. Проплыли, а на их место тотчас же явились другие: "Где же Галя? Почему ее не слышно? Может, ей помочь?"
Встал, надел сапоги, заглянул в кухню, в гостиную – нет. Постучал в "девичью" – не ответили, попробовал толкнуть дверь – заперта на ключ.
Вышел в сад. И там никого. Галя исчезла, как невидимка. Постоял минуту и снова возвратился в дом. Галя была в кухне. Вот странно. Откуда вдруг появилась? Точно из воды вынырнула.
– Ты где была? Я искал тебя.
– Я слышала. А что случилось? – она ворошила на шипящей сковородке картошку. – Кажется, танцоры наши возвращаются, а у меня ужин не готов. Нет, я ужасная хозяйка, плохая буду жена.
И так все просто, непосредственно, будто ей не восемнадцать лет. "Взрослый ребенок", – подумал о ней Емельян. Так говорил Арон Маркович о своей Фриде.
Ужин, хоть и. с небольшим опозданием, получился неплохой. В центре круглого стола на месте букета цветов возвышались графин с водкой и бутылка сухого вина. За все время военной службы Глебов впервые ужинал в такой уютной обстановке, в компании очаровательных девушек. Все здесь располагало, настраивало на добрый лад, и в первую очередь простота и душевность хозяек. Хозяйкой, собственно, была Марьяна – полновластной, строгой и, как заметил Глебов, не всегда справедливой к своей сестре.
За ужином время шло быстро и весело. Женщины пили вино, мужчины – водку. Емельян был довольно равнодушен к спиртному. Даже ежедневную порцию спирта на финском фронте он демонстративно в присутствии бойцов своего взвода выливал на костер. Не научился он пить и на границе: не позволяла обстановка, да и, говоря по правде, желания не было. И здесь он не хотел пить, но его так дружно пристыдили все – Иван и сестры Шнитько, что он сдался, решив про себя: "Выпью рюмку за компанию и на том поставлю точку". Но за первой рюмкой шла вторая, затем третья. После четвертой – последней – он, полуразвалясь на диване, рассказывал Гале о своем детстве, об Иване Титове и его отце Акиме. А патефон дребезжал "жестоким романсом":
Я вам не говорю про тайные свиданья,
Про муки ревности, про жгучую любовь…
Муки ревности Емельяну не были еще известны, да и любовь только-только начинала в нем проклевываться, и пластинка эта нравилась ему лишь постольку, поскольку поставила ее Галя, маленькая, остроглазая девушка, в синем платьице, с гладким зачесом темных волос, Галя, дарящая ему весь вечер таинственные, что-то значащие взгляды. Она то садилась рядом с Емельяном, то вставала, чтоб сменить пластинку, – Марьяна и Иван танцевали, – то предлагала Емельяну учиться танцевать. Поддавшись ее настойчивым просьбам, он неуклюже прошелся с ней один круг и, засмущавшись, сел на диван. Села и Галя. Он не сводил взгляда с нее, пробовал робко прикоснуться к ее руке – ощупал острый локоть, а она игриво уклонялась, показывая глазами на танцующую пару: «Тцы-ссс, увидят». Иван громко говорил Марьяне, кивая на своего друга и Галю:
– А славная пара. Чем не жених и невеста? Давай поженим?
Марьяна смеялась, и от смеха грудь ее высоко поднималась. Оставив своего партнера, села на диван рядом с Глебовым, спросила его:
– Ты слышишь, что Ваня говорит?
Емельян смущенно улыбался, лицо его пылало: ему казалось кощунством говорить вслух и вот так просто, как бы между делом, о таком великом, святом, как любовь и брак. А Марьяна, свободно откинувшись на спинку дивана, вдруг без всякого перехода призналась:
– Из всех ваших пограничников мне только один нравится: старший лейтенант.
– Фамилия? Или это секрет? – спросил Емельян.
– У меня нет секретов, я откровенная, как ребенок, язык мой – враг мой, – беспечно хохотала Марьяна, положив руку на плечо Глебова. – Ох, я пьяна сегодня. А мне хорошо… Мне сегодня, мальчики, очень хорошо.
– А все-таки, кто тот старший лейтенант, что покорил ваше сердце? – настойчиво интересовался Глебов.
– Ты его, наверно, не знаешь. И я его совсем не знаю. Вот, ей-богу, даже имени не знаю. Его все по фамилии зовут. Савинов – знаешь такого?
– Встречал, – вяло ответил Емельян.
– А как его имя?
– Тоже не знаю.
– Интересный мужчина, – сказала Марьяна и наигранно закрыла глаза. – Он женатый?
– Не знаю.
Глебов действительно не знал ни имени старшего лейтенанта Савинова, ни его семейного положения. Савинов работал в особом отделе, раза два приезжал на заставу Глебова. Он был воплощением чего-то особо таинственного, государственно важного, чрезвычайного, недоступного таким "простым смертным", как Емельян Глебов. И на лице Савинова, худощавом, совсем не суровом и не строгом, постоянно дежурила тень какой-то значительной тайны и независимости от начальства, и глаза его, серые, иронические, озорные, постоянно щурились и словно говорили: "А я знаю что-то такое, что вы никогда не узнаете, потому что вам этого знать не положено". Савинов был гибок, строен, выше среднего роста, ходил независимой походкой, штатский костюм носил не только в воскресные дни, светлые мягкие волосы стриг "под бокс", зачесывал на сторону с красивым пробором. В мягком вкрадчивом голосе его постоянно звучали нотки иронии и снисхождения. Сослуживцы называли Савинова по фамилии, словно имени он не имел. Друзей у него в погранотряде не было: с лейтенантами и майорами Савинов всегда разговаривал "на равной ноге", любезно и подчеркнуто доверительно.
Вот все, что знал Емельян Глебов о человеке, в которого, по словам Гали, ее сестра "безумно влюблена заочно", потому как сам Савинов, быть может, и не подозревает об этой безответной любви.
– А он хороший человек? – спрашивала Галя Емельяна, когда они вдвоем удалились в его комнату.
Емельян сжимал в своей руке Галину руку, отрешенный от всего земного, и не сразу понял ее вопрос.
– Ты о ком?
– О Савинове, – пояснила Галя и порывисто потянула к себе его руку.
– А черт его знает, – недовольно ответил Емельян. – И зачем он вам дался?
– Не нам, а Марьяне. Я за нее переживаю. Мне кажется, если б он знал, что она его любит… Она какая-то странная. Кажется, и смелая и боевая с другими, а тут любит, но виду не подает, – приговаривала она быстрым шепотком.
– Это, наверно, так и должно быть – когда любишь, то как будто стыдишься, – ответил Емельян.
– А ты любил?
– Я об этом читал.
– В книжках красиво про любовь пишут, интересно, – задумчиво и грустно произнесла Галя, – в жизни все по-другому, совсем не интересно, не так, как в книжках.
Емельян подумал: "Откуда тебе знать, как в жизни, ведь ты еще ребенок, милый, славный ребенок?" Он бережно и пугливо поднес ее руку к своей горячей щеке, дотронуться губами до руки не решился, лишь заметил тихо-тихо:
– Нет, Галочка, в жизни, красивей, чем в книгах, лучше. Лучше, лучше – не спорь со мной. Мне хорошо, очень хорошо. А тебе плохо, ну скажи, тебе плохо?..
Ему хотелось слышать ее опровержение, возражения, но она грустно глядела куда-то в пространство и затем, после паузы, вместо ответа сказала:
– Ты познакомь Савинова с Марьяной.
Ему было обидно: в такие минуты она думает о чем-то постороннем, о каком-то Савинове, в которого влюблена даже не сама, а ее сестра. Вздохнул сокрушенно:
– Ладно, познакомлю.
Титова усиленно оставляли ночевать.
– Ну куда ты пойдешь? Уже поздно, ты пьян, еще в комендатуру попадешь, могут быть неприятности, – уговаривала Марьяна. – Комната в твоем распоряжении, ложись на диван и спи.
Здравый смысл видел Емельян в словах Марьяны и никак не мог понять упрямства друга, заладившего свое: "Нет, я не могу остаться".
– Действительно, Ваня, оставайся, – советовал Емельян, но изрядно захмелевший Иван был непреклонен в своем решении и в полночь ушел к себе домой, огорчив своим упрямством Марьяну.
Сразу же после его ухода, пожелав Емельяну спокойной ночи и приятных снов, ушла к себе и Галя, упорхнула бесшумно, мягко, как ночная птичка. Емельян разделся и лег в постель. На душе было радостно и легко, и думалось о том, до чего хороша и прекрасна жизнь и какими чудесными людьми заселена земля. Постель пахла свежим бельем, молодое здоровое тело непривычно утопало в перине и нежилось, обостренный слух чутко ловил все звуки, доносившиеся из гостиной и кухни: там сестры убирали посуду. Емельян думал о Гале и о словах Ивана: "Славная пара. Чем не жених и невеста?" "Чудная, чудная Галочка", – стучало в мозгу и таяло, одолеваемое вкрадчивым, настоянном на водке сном.
Он дремал не больше получаса. Вздрогнул и встрепенулся от чьего-то неожиданного прикосновения. Открыл глаза, резко шарахнувшись к стенке, и в ту же минуту услыхал над собой тихий ласковый шепот:
– Какой ты пугливый. Ты очень нервный. Вот не думала. Хотя работа у тебя такая, беспокойная.
Марьяна сидела в ночной сорочке на его кровати и холодной рукой касалась шеи Емельяна. Он был удивлен ее неожиданным появлением и напряженно ждал объяснений. Он по наивности думал, что пришла она, чтобы сообщить ему что-то неотложное или о чем-то спросить. Прикосновение рук ее – совсем не то, что Галины, – было неприятно. Он ждал слов, а она, обхватив обеими руками его голову, вдруг порывисто прижалась влажными губами к его глазам, взволнованно шепча:
– Что за глаза… Ты сам не знаешь, какие у тебя глаза, милый мальчик.
Он почему-то подумал вслух:
– А как же Галя?
– Галя спит, родной, – густо дышала она духами перед самым лицом. – Спит, понимаешь? Она ребенок… – И уже капризно: – Мне холодно. Ты не догадываешься?
Нет, он не догадывался, этот неискушенный в таких делах мальчик; сказал удивленно и осуждающе:
– Галя – твоя сестра… И потом, знаете, Марьяна, – он все еще не мог окончательно перейти с ней на "ты", – нехорошо это, не надо. Идите к себе. Я познакомлю вас с Савиновым. Хорошо?
– Хорошо, – вздохнула она, запрокинув голову и прикрыв глаза. Из окна падал зыбкий сумрак и неверным пунктиром очерчивал ее упругую грудь, обтянутую едва белеющей сорочкой. – Хо-ро-шо, – повторила она протяжно и машинально поправила волосы. Она умела владеть собой. – В следующую субботу ты пригласи его ко мне на день рождения. Никого не будет: только я да Галя. Ивану не говори – не надо. У него невеста, теперь он человек семейный. Тебе нравится Галя? Люби ее, она славная. – Покровительственно потрепав его по щеке холодной шершавой ладонью, сказала, вставая с кровати: – Покойной ночи, малыш.
