Текст книги "Любовь и ненависть"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

обращая на меня внимания, выстрелил шампанским в потолок

и, поливая деревянный, не очень чистый пол, наполнил

граненый стакан и подал его мне. В другой стакан налил водки.

– Выпьем за ваше здоровье, дорогой доктор, за то, чтобы

вы здесь жили не тужили.

Он залпом опрокинул стакан и закусил семгой. Я пить не

стала. – Что же вы, пейте быстрей, пока все градусы не

убежали. Шампанское положено пить, пока оно шипит, -

настойчиво предлагал он. – Ну что ж, как хотите, насиловать не

могу. Брезгуете компанией? Понимаю, не то общество.

– Да просто я не привыкла к такому. . – резко ответила я и

подумала: какой нахал. Противно, грубо. Увидел смазливую

одинокую женщину и решил приволокнуться. Да еще как -

сразу быка за рога, без всяких там увертюр. Начальство, мол.

Вызвал, приказал.

– Вот-вот, вы не привыкли. А мы запросто, мы люди

обыкновенные, серые, – произнес он, и, как мне показалось,

еще с упреком.

Хамье эти мужчины. Но почему они так плохо думают о

женщинах? Разве я дала ему хоть какой-нибудь повод? В нем

скот заговорил, а тоже оправдание придумал – "душа болит".

Кажется, мое любопытство кончилось, на смену ему пришло

возмущение. Но... ненадолго. Новоселищев поднялся и, глядя

в пол, заходил по комнате взад-вперед. Я спокойно наблюдала

за ним; ничего, кроме неприязни, я не испытывала к этому

человеку. Вдруг он резко повернулся и посмотрел на меня в

упор тяжелым взглядом: в глазах светилась и тихая затаенная

тоска, и неловкость рядом с чем-то невысказанным, и

укоризна, и еще бог знает что.

– У вас когда-нибудь болела душа, Ирина Дмитриевна?

Между прочим, он впервые назвал меня по имени и

отчеству. Я хотела было сказать: "Такая болезнь медицине

неведома", – но сейчас эти слова мне казались неуместны. Его

взгляд, такой правдивый, искренний, что-то всколыхнул и

перевернул во мне. Почему мы торопимся с выводами,

особенно когда решаем подумать о человеке плохо? Легче

всего унизить человека и таким образом доказать хотя бы

самой себе свое собственное превосходство. Наверно, в

каждом из нас сидит это самовлюбленное бесценное "я". "Я

выше вас, я лучше, я умней". Почему-то именно в эту минуту

мне вспомнились советы Максима Горького искать в человеке,

видеть в нем всегда хорошее. И я вместо возмущения сказала

ему довольно дружелюбно:

– Сядьте, Михаил Петрович, и расскажите, что с вами

происходит?

– Хорошо, только давайте выпьем сначала.

– Почему вы так много пьете?

– Вы первый человек, который спрашивает меня об этом

вот так прямо, – сообщил он и, кажется, рад был моему

вопросу. – А другие так: осуждают, пьет, мол, Новоселищев. А

почему пьет? Давно ли пьет? Что с человеком? Никто не

поинтересовался, как живет председатель. Все идут с

жалобами, с просьбами. К кому? К председателю. А мне к кому

пойти? – Он остановился у стола и налил себе водки, но

немного. Поднял стакан и продолжал, глядя мне прямо в глаза:

– Знаете, Ирина Дмитриевна, с тех пор как ушла от меня жена,

этот порог не переступала женская нога. А ведь мне и сорока

еще нет. . Ваше здоровье, Ирина Дмитриевна.

Ему вовсе не хотелось пить, и он почти насиловал себя.

Я остановила его:

– Не пейте, Михаил Петрович, не надо. Я прошу вас.

– Как врач?

– Нет, просто как женщина.

– Я за ваше здоровье пью, Ирина Дмитриевна.

– Не надо. Ну хотите, я сама выпью за вас? А вы не

пейте, воздержитесь.

– Буду рад. – Он поставил свой стакан и отодвинул затем

далеко в сторону. – До дна, только до дна, не оставляйте зла в

моем доме.

Выпив шампанское, я попросила его рассказать, "отчего

болит душа". Он, как тогда у себя в кабинете, положил на мою

руку свою тяжелую и крепкую ладонь, точно прихлопнул ею

птичку, и сказал дрогнувшим голосом:

– У вас честные глаза, Ирина Дмитриевна. Такая

красивая, молодая. Зачем вы здесь остались? Вам бы на юге,

по курортам загорать.

– Спасибо, я там достаточно назагоралась.

– У меня жена – бывшая жена – всё деньги копила, чтобы

уехать отсюда на юг. И уехала. Сначала в Мурманск, так

сказать, ближе к цивилизации, а теперь где-то на Черном море

обосновалась.

– А вы что ж не поехали? – спросила я осторожно.

– А мне зачем юг? Мне и здесь хорошо. Я всю войну на

Северном флоте провел. Дважды тонул – и, вот видите, живой.

Потом колхоз на ноги поднимали. На моих глазах хозяйство

росло. Были и радости и надежды. В сорок шестом Оленцы

совсем не так выглядели – полтора десятка хибар да институт

никому не нужный. Это уже потом расширялись, постепенно,

по две-три семьи в год прибавлялось. Демобилизованные

моряки оседали вроде меня. Только в позапрошлом году сразу

полсела новоселов приехали осваивать заполярную целину.

Колхоз получился подходящий, дали новые суда. А рыбы нет.

Планы не выполняем. Вот и получается ерунда. Целинники к

нам приехали, а осваивать нечего. Кончается здесь рыба.

– А почему кончается? – поинтересовалась я.

– Никто об этом ничего толком не знает.

– А институт? Они ж изучают, они должны вам помочь.

– Ах, этот институт! Я как-то спросил директора – доктор

наук, профессор, шишка! – почему нет сельди у наших

берегов? Планктонов, говорит, нет. Это живность такая,

которой селедка питается. А куда они девались, эти планктоны,

спрашиваю. Эмигрировали, говорит. А нам-то от этого не легче.

Институту что: поймали пяток каких-то редких рыбешек,

бассейн для них соорудили, изучают. За три года три рыбешки

подохли, две еще живут. А подсчитайте, во что государству

обошлись эти золотые рыбки: в институте один доктор, три

кандидата, пять научных сотрудников без степеней да разных

лаборанток с десяток наберется. И все получают полярный

оклад. У них два первоклассных судна – государство дало. Вы

думаете, используют? Черта с два. Раза четыре в году выйдут

за две мили от берега, поболтаются часа по три – и снова в

бухту. Не знаю, какая польза государству от этого института, а

нам, колхозу, никакой. Вы закусывайте, Ирина Дмитриевна.

Семга получилась неважная – пересолили. А грибки хороши. У

нас здесь грибов косой коси. Для оленей благодать. Они

страсть любят грибы. В грибной сезон оленеводам горе,

потому что разбредется стадо по всей тундре за грибами, и нет

никакого удержу. Вы пробуйте, пробуйте – подберезовики, сам

собирал. Отборные, молоденькие, высший сорт. Может, еще

налить вам кваску? Шампанское – это же квас, газированный

виноградный сок. Выпейте без меня. А я, пожалуй, воздержусь,

послушаюсь вашего совета.

И, несмотря на мои протесты, он налил мне полстакана

шампанского. Я сказала:

– Тогда уж я себе налейте газированного сока. Или

нехорошо мешать?

– Предрассудки, Ирина Дмитриевна. Ерш бывает только

от водки с пивом. А вино с водкой в реакцию не вступает,

каждое, значит, самостоятельно действует.

Больше он уже не говорил ни о моих глазах, ни о своей

душе. Неожиданно он стал трезветь и все больше уводил

разговор в сторону колхозных дел. Ругал научно-

исследовательский институт и особенно заместителя

директора, кандидата наук Дубавина, которого он, должно

быть, ненавидел по каким-то личным мотивам и называл

почему-то Зубавиным.

– Вы его остерегайтесь, Ирина Дмитриевна, опасный для

вашего пола человек. Он умеет зубы заговаривать. Матерый

донжуан. Я видел, какими глазами он на вас однажды в кино

смотрел, и все понял: мимо вас он не пройдет. Я его знаю.

Только не подумайте, что я на него зол за критику. Плевал я на

его критику. Он тут на одном собрании разошелся – разносил

меня: дескать, отстал, не видит перспективы, размах не тот и

воз мне оказался не по плечу. Что ж, может, и так, может, я и

устал и отстал. Сколько лет везу этот воз, не жалуюсь. Пусть

пришлют на мое место другого. Я уже говорил секретарю

райкома. Не шлют. Нет людей. А взяли б да самого Зубавина

поставили – пусть попробует поднимет колхоз: у него и размах и

ученая степень. Не пойдет, в жизнь не пойдет. Потому что

ухаживать за двумя рыбешками в бассейне куда легче, чем

ловить тонны рыбы. А я могу и на траулер пойти – мне не

привыкать. Оно даже еще лучше. Заботы меньше. Я море

люблю, Ирина Дмитриевна. И никуда от моря не уеду – вот от

этого самого, от холодного. Понимать надо душу моряка. Не

всякий поймет. Зубавин не поймет, у него души нет, у него

только панцирь красивый, а в середке пусто. Я не

наговариваю. Я людей насквозь вижу, чего они стоят. Я, может,

тоже недорого стою, так я и не набиваю себе цену – каков есть,

такого и принимайте. Была бы душа чистой – это, я считаю,

главное для человека.

Уходила я от него в двенадцатом часу. Прощаясь, он

опять задержал мою руку и говорил умоляюще:

– Вы меня простите, если я вас обидел. Может, лишнего

выпил. Я знаю, завтра мне будет думаться, что я человека

зарезал. Может, мне стыдно вам в глаза будет смотреть. И кто

только придумал эту отраву? Пьют. И большей частью без

удовольствия. Просто по привычке. Спасибо вам, что зашли,

хорошая вы женщина. Дай вам бог встретить в жизни честного

человека, который бы сумел вас оценить.

– Спасибо, Михаил Петрович. Мне хочется и вам того же

пожелать.

– Мне, наверно, желать без толку. Без любви я не

женюсь.

– Что вы, Михаил Петрович. Встретите, полюбите,

женитесь.

– Легко сказать. Я полюблю, а она?.. Вот видите.

Дома я но стала рассказывать подробности визита к

"больному" председателю. На вопрос Лиды, что с ним, просто

отмахнулась:

– Простудился. Все пройдет: организм у него

богатырский.

А ведь, в сущности, неплохой он человек, Новоселищев.

Знакомство с Дубавиным у меня состоялось еще до

визита к "больному" председателю. Я даже не могу сейчас

припомнить подробности, но все произошло как-то очень

естественно и случайно. Это было в клубе, я стояла за

билетом в кассу, он тоже. В темно-синем пальто с серым

каракулевым воротником и пушистой пыжиковой шапке-

ушанке, высокий, стройный. У него удивительно белое лицо,

густые черные брови, карие глаза, почти прямой, с маленькой

горбинкой нос. Мягкий приятный голос, приветливые манеры.

– Вы наш новый доктор, – не столько спросил, сколько

сообщил мне о своей осведомленности с навязчивой улыбкой.

– Очень приятно, значит, нашего полку прибыло.

– Вы тоже врач? – спросила я.

– Не совсем. Под "нашим полком" я подразумеваю

местную интеллигенцию, – так сказать, наш корпус.

Так, слово за слово, незаметно и как-то обыкновенно и

просто между нами потекла дружеская беседа. В зрительном

зале наши места оказались рядом. Мы говорили о Ленинграде,

вспоминая любимые, милые сердцу места; после окончания

сеанса обменялись впечатлениями, но не спорили. Фильм был

наш, советский, но сделанный на французский лад. Мне он,

откровенно, не понравился. Дубавин же утверждал, что

наконец наша кинематография начала обретать свое лицо.

– А по-моему, это чужое лицо. Все в нем как будто и так,

да не так, не веришь тому, что на экране происходит. Чего-то

не хватает, каких-то маленьких, но очень существенных

черточек.

– Есть, конечно, влияние французов, – согласился

Дубавин, – тут вы, несомненно, правы. Но все-таки это

интересно. Это смотрится. Можно по-человечески отдохнуть

после трудового дня, забыться, рассеяться, отрешиться от

собственных дел и забот.

– Да понимаете, тут не только чувствуется влияние или

подражание французам. Просто и сами герои какие-то

полурусские, полуфранцузы.

– А ведь мы с вами еще не познакомились, – быстро

перебил он. – Меня зовут Аркадий Остапович Дубавин.

– Ирина Дмитриевна, – представилась я в свою очередь.

– А фамилия?

– Пока Инофатьева. Это по паспорту. Фамилия бывшего

мужа. А моя настоящая фамилия Пряхина.

– Позвольте, здесь, где-то на Севере, есть или были

адмиралы Инофатьев и Пряхин. Вы имеете к ним какое-нибудь

родственное отношение?

Я коротко ответила, и на эту тему мы больше не

говорили. Он проводил меня до дому, сказал между прочим,

что страшно доволен сегодняшним вечером и не хотел бы

думать, что он последний. Короче говоря, он намекал о новых

встречах. Я уклонилась от ответа. Лишь спросила на

прощание:

– У вас, наверно, очень интересная работа?

– Да, несомненно. Если вас это будет интересовать,

зайдите в наши лаборатории, аквариум, музей. Я познакомлю

вас с необыкновенными вещами. Это расширит ваши познания

не только в области ихтиологии, но и в отношении самого края

– советского Заполярья. Это интересный, богатый, с большими

перспективами край.

Так начались наши встречи. Нельзя сказать, чтобы

доставляли они мне большое удовольствие, но вначале было

приятно с Аркадием Остаповичем вести разговоры по самым

различным вопросам жизни. Эрудированный человек, он

любил говорить об искусстве, литературе, внешней политике,

во всем показывая незаурядные познания. Сейчас он работал

над докторской диссертацией, которую должен был защищать

через год. Не помню, как точно называлась его диссертация,

но, насколько я поняла, она была связана с эмиграцией

планктонов.

Однажды в воскресенье он пригласил меня в институт,

показал аквариум, в котором плавали подопытные рыбешки,

действительно захиревшие и полудохлые. В музее были

представлены экземпляры животного мира Заполярья: чучела

чаек, гаги, заспиртованные рыбы и моллюски, панцири морских

ежей. Там были и широко распространенные и редкие

экземпляры. Дубавин говорил о них интересно и увлекательно:

во всяком случае, не менее увлекательно, чем об искусстве и

литературе.

Когда мы поднялись на второй этаж, в его кабинет,

хорошо обставленный, с ковром, массивными книжными

шкафами, большим столом – чувствовалось, что это солидное

учреждение, – я спросила:

– Скажите, Аркадий Остапович, а почему все-таки

уменьшились здесь запасы рыбы?

– Уменьшились? – Он бросил на меня подчеркнуто

удивленный взгляд и затем, понимающе усмехнувшись,

добавил: – Значит, и до вас дошли дедушкины сказки. Хотите я

вам скажу, кто их распространяет? Новоселищев, здешний

председатель колхоза, деятель самодовольный и

ограниченный до предела. Зачем ему это нужно? Оправдать

свое безделие, вернее – неумение организовать лов рыбы.

Колхоз систематически недовыполняет план. Государство дает

им прекрасную технику, снабжает всем необходимым. А они

ссылаются на совершенно антинаучные версии.

Он говорил убежденно, с апломбом, не допускающим ни

малейших сомнений, сопровождая каждую фразу красивым

убедительным жестом. Нельзя было не обратить внимания на

пальцы его рук – длинные, тонкие.

Я видела, что он позирует, но делал он это до того

грациозно и с тактом, что можно было простить человеку такую

слабость.

– К вашему сведению, дорогая Ирина Дмитриевна, -

"дорогой", "милейшей", "любезной" я стала после второй

нашей встречи с Дубавиным, – наш морской район самый

богатый в мире по концентрации рыбы. В три раза выше, чем

концентрация рыбы в Азовском море. В Азовском море! -

повторил он. – Все дело в научной организации лова. Научно

нами доказано, что основная масса рыбы подходит на откорм к

нашему побережью в холодные месяцы. Практики вроде

Новоселищева не хотят с этим считаться: у них старая

традиция, – дескать, самый интенсивный лов в летнее время.

Вздор все это, летом рыба уходит к северным широтам. На

чем основана практика Новоселищева? На количестве

выловленной рыбы? Ничего подобного. В зимнее время

сильные штормы, темень. Прежде просто не ловили рыбу

зимой, ловили только летом.

Все это он обосновывал научно, убедительно. Он говорил

мне интересные вещи, о которых я, например, раньше и не

знала. Экономика прибрежного Заполярья! Рыба – и все. Так я

думала прежде. Оказываемся, нет. Оказывается, водоросли,

вся эта скользкая неприятная зелено-бурая масса, которая

обнажается во время отлива, – это тоже ценность, богатство.

По словам Аркадия Остаповича, из них можно вырабатывать

очень ценные продукты. А моллюски, рачки-креветки – это же

клад. Надо только организовать их промысел и переработку.

Для этого не требуется больших капиталовложений. Нужны

желание, энергия.

– Мы с вами живем на чудесной земле, милейшая Ирина

Дмитриевна! – говорил Дубавин, сверкая темными глазами и

возбужденно расхаживая по кабинету. В эту минуту мне

казалось, что такие люди, как он, в состоянии обновить

суровый заполярный край. Потом взглянул в окно на море,

затем на часы, сказал авторитетно: – Сейчас как раз высшая

фаза отлива. Пойдемте, я вам покажу, так сказать, в натуре.

Мы вышли на берег. Был зимний полдень. Еле-еле

брезжил сырой, зыбкий, туманно-сеющий рассвет. Липкий,

прелый западный ветер принес оттепель, тонкий слой снега

растаял, на влажной земле оставалась хрупкая корка льда.

– Скользко, – предупредительно сказал Аркадий

Остапович. Левой рукой он опирался на изящную дорогую

трость, правой поддерживал меня под руку, спросив, конечно,

на то разрешение.

– Вот, смотрите, – он поддел острым концом трости

водоросль, – это ламинария, или попросту морская капуста.

Без нее вы, дорогая Ирен, – он вдруг перешел на веселый,

полушутливый тон, – не можете работать по своей

специальности. Да, представьте себе. Обыкновенный йод,

ведь его получают вот из этой гадости.

Посмотрел на меня с торжествующим восторгом, потом

опять поковырял тростью в водорослях, поддел уже другую,

объявил громогласно:

– А это фуксы, или, по-местному, тура. По содержанию

витамина С приближается к лимону. Из этого сырья добывают

агар и альчин. Как вы, очевидно, знаете, один процент агара,

добавленный в хлеб, придает последнему изумительное

качество – хлеб может месяц не черстветь. А в медицине – это

уже снова по вашей части – препятствует свертыванию крови. -

И, подводя итог нашему знакомству с морскими водорослями,

заключил с дружеским покровительством: – Вот так-то, товарищ

Ирен. У вас красивое имя. В жизни не часто встретишь

человека, в котором все прекрасно, начиная от имени.

Я не люблю пошлостей, поэтому решила напомнить

слишком увлекшемуся ученому:

– Оригинален ход ваших мыслей – ценные изящные

водоросли и мое имя в вашей обработке рядом и без всякого

перехода.

Он преднамеренно весело и неестественно громко

рассмеялся:

– В самом деле, без перехода. Просто я вижу, что вас

этот силос нисколько не интересует.

– Вы ошибаетесь. Не силос, а йод. А я врач, как вам

известно. Меня это не может не интересовать. Я вот думаю,

почему все это богатство не находит своего хозяина?

– Не все сразу, любезная Ирен, придет время, придет и

хозяин. Люди нужны, а людей здесь нет, не так много

желающих ехать сюда. Романтиков вроде нас с вами больше в

современной литературе, чем в жизни.

– Ну, не скажите: а полпоселка новоселов, приехавших из

глубины России? – возразила я, вспомнив моих милых хозяев -

Лиду и Захара.

– Не будьте наивной, Ирен: половина из них неудачники,

которые никак не могут найти себя в жизни. И не найдут – смею

вас заверить. А другая половина примчалась за длинным

рублем. Жить негде было, а здесь новые дома дают, вот и

приехали. Сколотят деньгу и обратно улетят.

– Вы несправедливы к ним, Аркадий Остапович. Нельзя

так плохо думать о людях, тем более что они того не

заслуживают.

– Вы неправильно меня поняли: я вовсе не склонен

осуждать их, отнюдь нет. Я просто излагаю факты языком

презренной прозы. Такова жизнь. Поймите меня, трогательная

наивность, – в жизни все сложней и проще.

– Не могу понять: сложней и проще, как это?

– Ну хорошо, не будем прибегать к парадоксам, тем

более что мы с вами воспитаны на ортодоксах. Вот вы. Ирен

Пряхина...

– Как это непривычно звучит: Ирен, – перебила я.

– Вам не нравится, как вы выразились, моя обработка

вашего имени, – быстро, без смущения продолжал он. – Это с

непривычки. Хорошо – Ирина Пряхина. От этого вы хуже не

станете. Так вот скажите мне, Ириночка, только честно, положа

руку на сердце, вы решили остаться здесь, в Заполярье, на

всю жизнь?.. Если вы ответите "да", я все равно не поверю

вам. Ну, три года, от силы пять лет – и вы уедете в Ленинград,

на худой конец в Мурманск, и никто вас не посмеет осудить.

Никто. – Посмеют и будут правы, – возразила я. – Кто?

– Ну те, кто приехал сюда навсегда. Между прочим, они

уже осудили мою предшественницу. – Я вспомнила свою

первую встречу с Лидой в каюте посыльного катера.

– И совершенно зря. Впрочем, ей от этого ни холодно, ни

жарко. Во всяком случае, не холодно, можно ручаться, потому

что уехала она в Одессу, в мой родной город. Там у нее

квартира, купит себе дачу и будет жить королевой. А?..

– Скажите, а у вас тоже в Одессе квартира?

Он не уловил иронии в моем вопросе, ответил поспешно:

– И дача. На берегу моря.

Мы подошли к дому Захара, и Дубавин вдруг торопливо

заговорил о том, что он давно хочет познакомиться с моими

хозяевами, короче говоря, напросился в гости. Мне самой

хотелось продолжить наш разговор. Мы зашли в дом. Хозяев

моих не было: они ушли с Машенькой в кино на детский сеанс.

Аркадия Остаповича это обстоятельство, кажется, обрадовало.

Осматривая мое скромное жилище, он сказал, чтобы

продолжить прерванный разговор, в котором, очевидно, был

заинтересован:

– Чувствуется, что человек живет в этой комнате

временно.

– Вы угадали: мне обещают свою квартиру, зачем же

стеснять людей.

– Конечно, конечно, гораздо приятней иметь свой угол.

Пусть временно, пусть ненадолго, но свою, как сказал один в

прошлом популярный поэт.

– Это вы хорошо заметили: популярный в прошлом. У

популярных может быть настоящее и прошлое – будущего у них

не бывает. Будущее – удел талантливых поэтов.

Он улыбнулся и сказал не то одобрительно, не то

осуждающе – он вообще умел скрывать свои мысли или

придавать одним и тем же словам совершенно

противоположное значение:

– Вот видите, и вам не чужды парадоксы.

– Между прочим, вы так и не объяснили свой парадокс о

сложности и простоте жизни.

– Говоря популярно, это значит: жизнь – штука сложная, а

потому жить нужно проще, естественней. Проще смотреть на

вещи, на поступки и взаимоотношения людей. Не осложнять

жизнь громкими словами и высокими философскими

категориями. Поменьше ханжества. Маркс признавался, что

ничто человеческое ему не чуждо. Гению не чуждо! А у нас

иногда встречаются доморощенные провинциальные

чистоплюйчики, которые делают вид, что они не пьют, не курят

и за девушками не ухаживают, поскольку это вредно и

аморально. Вам нравятся такие высокоидейные ангелы?

– Поскольку против них Карл Маркс и вы, то я просто не

посмею спорить с такими авторитетами.

– Вы, Ирен, перец красный, жгучий, злой. Но умница.

Между прочим, у нас с вами в характерах много общего. Не

знаю, чем это объяснить, но мне без вас бывает одиноко,

тоскливо и неуютно. Чувствуешь, чего-то недостает. А ведь мы

с вами спорим, не соглашаемся, на некоторые вещи смотрим

по-разному. И в этом, должно быть, суть, главное. Иначе было

бы однообразно и невыносимо скучно.

Он говорил, говорил, не давая мне слова вставить, чтобы

возразить или согласиться. Он умел из необычных, красивых и

громких слов плести запутанный, затейливый, искусный узор

мыслей, в которых как-то странно и удивительно уживались

рядом самые крайние противоречия; и стоило вставить или

вынуть хотя б одно слово или взглянуть как-нибудь с другой

стороны, как смысл его фраз менялся, появлялись новые

оттенки, полунамеки, пунктиры. Он щедро, но, как правило, не

грубо, а тонко осыпал меня комплиментами, объяснялся в

своей любви ко мне, вздыхал, рисовал перспективы нашего

будущего семейного счастья. Говорил искренне, – во всяком

случае, ни в голосе, ни в жестах, ни тем более в словах его я

не могла, как ни старалась, уловить фальши или притворства.

Правда, это касалось только его чувств. Потому что в другом...

В другом было два Дубавина, два совершенно разных

человека: один из них говорил языком высокой и чистой

поэзии, другой – языком презренной прозы. Один был готов

жить и умереть в прекрасном Заполярье, другой ненавидел

этот край. Один был бескорыстен и щедр, другой мелочен и

жаден. А может, это мне только казалось. Может, я в самом

деле не поняла и не сумела разобраться в этой сложной

натуре, не имея достаточного опыта. Новоселищев был весь

как на ладони со всеми своими плюсами и минусами. Марат уж

никак не был сложной натурой. А Дубавин... Я даже не могу

сказать, нравился ли он мне. С ним, как он сам выразился,

было уютно и свободно. Он много знал и умел интересно

рассказывать. Регулярно читал журналы "Новый мир" и

"Иностранную литературу". Из современных писателей

признавал лишь Лиона Фейхтвангера, Назыма Хикмета,

Арагона и Паустовского.

– Эти умеют оригинально мыслить или, во всяком

случае, сообщать то, чего я не знаю, но о чем догадываюсь

интуицией, – объяснял Дубавин. – Они не назойливы и не

скучны.

Из классиков он обожал Гейне и Джека Лондона. Вообще

вкусы его состояли из странных и самых неожиданных

сочетаний. Современной музыки он не признавал, говоря

несколько снисходительно:

– Вот разве только Шостакович и Прокофьев...

Он хорошо знал и литературу и музыку, любил много

читать, судил строго и беспощадно, утверждая, что наши

литература и искусство в большом долгу перед народом, что

пока нет ничего значительного и выдающегося, достойного

эпохи. О своей специальности он не любил говорить – "это

скучно", – хотя мне хотелось знать, что собой представляет

Дубавин как ученый. Мне помнились слова председателя о

бездельниках из научно-исследовательского института.

Новоселищев, конечно, не прав, успокаивала я себя, и все же

мне хотелось знать, что дает людям деятельность целого

коллектива здешних ученых. Аркадий Остапович объяснял

мне, над какими проблемами они работают, называл темы

диссертаций научных сотрудников. И все-таки я не была

убеждена, что Новоселищев не прав на все сто процентов.

Сам Дубавин показывал мне свои статьи в специальном

научном журнале. А одна его статья была опубликована в

областной газете. И хотя называлась она "Ученые Заполярья -

народному хозяйству", прочитав ее, нельзя было сказать, что

народное хозяйство нашего края получило какую-то особенно

зримую помощь от местных ученых.

За окном быстро сгущались сумерки. Я включила

настольную лампу. Аркадий Остапович умоляюще

запротестовал:

– Не надо, Ирен, я прошу вас. Надоел электрический

свет. Лучше естественный полумрак. – Он потянулся рукой к

лампе и нажал кнопку выключателя. – Так приятней. Лучше

сядьте и расскажите, почему у вас сегодня такой растерянно-

беспокойный вид? Чем вы встревожены?

– Решительно ничем, Аркадий Остапович, это вам просто

кажется в потемках. Зажгите свет, и вы убедитесь в своей

неправоте.

– Где вы собираетесь Октябрьские праздники встречать?

– спросил он.

– Еще не думала. Наверно, дома вместе с хозяевами.

– Давайте лучше с нами. Соберутся у меня дома

товарищи наши институтские. Включим приемник, послушаем

Москву, Ленинград, запустим радиолу, потанцуем. Веселей

будет. А?

Предложение было заманчиво. До 7 ноября оставалась

ровно неделя, но Лида уже как-то говорила на эту тему,

сказала, что собираются их земляки, хотят вместо

праздновать. Пригласили и меня.

– Вообще-то меня уже пригласили, – начала я

нерешительно.

Он встревоженно подхватил:

– Вот как? Кто б это мог быть? Неужто Новоселищев?

– Не угадали, – ответила я и сама подумала, откуда он

знает о попытках председателя завести со мной дружбу? Хотя

в поселке многие догадывались, что председатель

неравнодушен ко мне – столько внимания оказывает больнице.

– Тогда, наверно, с погранзаставы, этот молоденький

симпатичный лейтенант, – высказал новое предположение

Дубавин.

– Почему именно он? – спросила я, включая лампу,

– Потому что он смертельно влюблен в вас. Разве вы

этого не замечаете? – ответил Аркадий Остапович,

преувеличенно щурясь от неяркого света. Он говорил о

помощнике начальника заставы с безобидной насмешкой: -

Что, удивлены? Я о вас все знаю, все решительно.

– Нисколько не удивлена: здесь все знают друг о друге

всё решительно. Это вам не Одесса.

– А вам не Ленинград, – вставил он улыбаясь. И потом,

уставившись на меня томным продолжительным взглядом

поблескивающих глаз, сказал: – А вообще вам бы следовало

знать, что я, как большинство мужчин, умею ревновать. Да, да,

ревновать. Ну, если не к Новоселищеву, так к этому юноше в

зеленой фуражке. У него, черт возьми, есть одно серьезное

преимущество – молодость, свежесть. Как говорил поэт:

"буйство глаз и половодье чувств". Он даже моложе вас лет на

пять. – Вот именно, – засмеялась я.

– Вы не ответили на мой вопрос об Октябрьских

праздниках.

– Хозяйка меня пригласила. Вот придет она – мы и

решим, как быть.

– Давайте пригласим ваших хозяев, да и делу конец, -

предложил он с готовностью, даже не раздумывая.

– Если они примут приглашение.

– Была бы честь предложена.

Лида, разумеется, отказалась от приглашения Дубавина -

эка невидаль, идти в чужую компанию от своих друзей и

земляков. А меня "отпустила".

– Ты пойди, Арина Дмитриевна, с кавалером оно веселей

будет, – советовала она. "Кавалер" Лиде понравился: -

Красивый, обходительный.

– Наверно, не одну обошел, – вставил Захар, который

придерживался иного мнения об Аркадии Остаповиче.

– Такая наша бабья судьба, – притворно вздохнула Лида.

– Не судьба, а глупость, – бросил Захар и удалился в

свою комнату.

У Дубавина отдельная квартира из двух комнат: для

одного мужчины такая роскошь совсем ни к чему. Говорит -

начальство, положено. Вся мебель казенная, даже радиола

институтская. Только книги и журналы собственные.

Предполагалось, что на вечер у него соберутся человек

десять. Оказалось всего шесть: мы с Дубавиным, директор

института – уже пожилой профессор – с женой, очень

симпатичной веселой дамой, да научный сотрудник – приятель

Дубавина – с молоденькой лаборанткой, за которой ухаживает

уже третий год. Хотя я пришла к убеждению, что ухаживает не

он, а она за ним. А он играет роль разочарованного гения,

притом играет слишком прямолинейно, в лоб, скверно. Но

парень компанейский. А директор – приятный человек,

общительный, остроумный. Вообще вечер прошел неплохо.

Стол был сервирован не хуже, чем где-нибудь в Ленинграде.

Вадим – так звали приятеля Аркадия Остаповича – недурно

исполнял шуточные песни, аккомпанируя себе на гитаре. Затем

перешел на романсы. Одним словом, пили, пели, снова пили,

провозглашая тосты за талантливых людей, двигающих науку,

за здоровье дам, за медицину, за мир, за счастье.

Дубавин своей обходительностью превзошел все мои

ожидания, точно это был вовсе не он, а его двойник. Ни

желчных ужимок, ни язвительных острот, ни полунамеков -

простой, обаятельный и умный. Мне понравилось, как он

держался со своим начальником и подчиненным: одинаково

ровно, с достоинством и предупредительностью. Он знал себе

цену и ни перед кем не заискивал. Быть может, немножко

рисовался. Но это, пожалуй, замечали только те, для кого

предназначалась рисовка.

Часов в двенадцать старики раскланялись и ушли. Мы

остались веселиться вчетвером. В час, а может и немногим