Текст книги "Любовь и ненависть"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

– При смерти, можно сказать, – подтвердила она и затем

спросила как-то очень просто: – А вы, часом, не родственник

ихний? Или зять, может?

– Зять?.. Нет, не зять, – машинально обронил я.

– Значит, просто знакомый. Он ведь, отец-то ее, тоже

здесь служил долгое время, потому вы знать должны.

– Да, именно. Я у него служил... – Я взял ее ведро с

грибами, спросил настойчиво, в поселок ли она идет, и

попросил рассказать об Ирине.

Она, конечно, догадалась, сказала с озорцой:

– А глаза, ей-богу, ваши на той карточке...

Мы пошли по тропке к поселку. И спутница моя

рассказывала об Ирине.

– Машенька моя воспалением легких болела – в Завирухе

лежала. Ну, потом поправилась, выписали ее. Забрала я ее из

больницы уже домой ехать, а рейсового нет, запаздывает.

Маше четыре годика было, слабенькая после болезни. Сидим

мы на причале, ждем. А чего ждать? Жди, кажут, у моря

погоды. А тут Игнат Ульянович Сигеев со своим катером в

нашу сторону идет. Я говорю: "Может, возьмете с девочкой?"

Кабы одна, можно и подождать бы. Ну, взял он без слов.

Добрая душа у человека. Забрались мы в его каюту. Уложила я

Машу. И еще с нами женщина едет. Красивая, а глаза

печальные, с синими кругами и будто заплаканные. Сначала

молчали, а потом разговорились. Она врач, оказывается,

Арина Дмитриевна. Расспросила, почему в Завируху ребенка

возили, разве у самих нет больницы? А я ей говорю, больница-

то есть, да врача нет, уехала в отпуск и больше не вернулась.

Обещают нового прислать, да все не находят желающих ехать

в такую даль да в холод – на край света, можно сказать. Тут

серьезный человек нужен, самостоятельный, а не какая-нибудь

вертихвостка. Это я все ей, значит, говорю. Рассказала я ей и о

наших переселенцах, как мы сюда приехали да как нам не

понравилось поначалу. Правду рассказала. А тут и Игнат

Ульянович к нам спустился – это ж его каюта была. Прилег

отдохнуть за синей занавеской в своей конуре. Только не

спалось ему. Заговорил с нами. "Что ж это вы, доктор, недолго

в наших краях задержались?" Это он Арину Дмитриевну

спросил. А она покраснела, на меня поглядела смущенно.

Может, оттого, что я ей про вертихвостку так сказала. "А откуда,

– говорит, – вы знаете, что я доктор?" Нашла, о чем

спрашивать, когда Сигеев все на свете знает. Это он только с

виду такой тихоня. Ну, значит, и с ним разговорились. Игнат-то

Ульянович возьми ей да и предложи: "Оставайтесь, – говорит, -

Арина Дмитриевна, у нас на Севере. Люди здесь хорошие,

моряки, да поморы, да новоселы. А вы тоже морячка, душа у

вас морская. А врачи нам очень нужны". Я тоже стала ее

упрашивать. Уговорили. Сошла она в Оленцах, у нас

остановилась – мы ей одну комнату выделили, так она и жила у

нас. Врачом работала. Всем очень нравилась – сердечная

такая, внимательная, душевная. Таких, наверно, на свете

немного.

Она замолчала, подходя к крутому спуску: здесь надо

было сходить вниз по камням. Я спускался первым: камни

были влажные и скользкие, откуда-то просачивалась вода.

Оленцы лежали внизу перед нами: их кубики-домики

толпились у бухты, сверкающей гладкой поверхностью,

несмотря на шторм на море. Нет, это был в самом деле

чудесный внутренний рейд, к сожалению, небольших

размеров.

– Как ваша фамилия? – спросила меня женщина, когда

мы спустились в поселок.

– Ясенев. А что?

– Ясенев... Нет, не слыхала. Ничего не говорила Арина

Дмитриевна. А звать как?

– Андрей, – ответил я послушно, как школьник на уроке.

– Андрей... – вдумчиво повторила она. – Кажется, в

тетради есть ваше имя. Определенно есть, упоминается.

И снова меня охватило волнение:

– В тетради?.. Что за тетрадь?

– Да так, – уклончиво ответила женщина, должно быть

жалея, что открыла постороннему чужую тайну.

– Нет, вы, пожалуйста, говорите, – настойчиво попросил я.

– Меня это... – Я хотел сказать "интересует", но сказал

"касается". – Ирина Дмитриевна мой друг. Мы с ней с детства

знакомы. И фотография у ней – это моя. На Балтике

фотографировались – давным-давно.

– Насчет фотографии я сразу догадалась. По глазам. Все

изменилось, а глаза вот как две капли... – продолжала она

говорить, подходя к своему дому. – Когда уезжала Арина

Дмитриевна, часть вещей, какие тяжелые, у нас оставила. И

тетрадь эту. Забыла, наверно. Все по ночам записывала про

свою жизнь. А теперь письмо прислала, пишет, чтоб тетрадь

эту выслали ей в Ленинград и чтоб обязательно в ценной

посылке: "Ничего другого не надо, а тетрадь вышлите". Я,

грешная, прочитала. Захар, это муж мой, говорит: "Не смей,

нехорошо это", а я так думаю – что ж тут плохого? Я, может, и

не стала бы читать, только случайно увидела на одной

страничке свою фамилию. Каждому интересно, что про тебя

другие пишут. Очень интересно: все равно что в книжке. Там и

про Михаила Петровича, и про Дубавина, и про лейтенанта. И

про вас тоже.

Мы остановились у зеленого сборного домика. Женщина

– теперь я знал, что ее зовут Лидой, – сказала: "Вот я и дома".

И уже готова была пожелать мне счастливого пути. Но я

попросил разрешения зайти в дом". В сенях нам встретилась

светловолосая чумазая девчушка с подстерегающими,

темными, как бусинки, глазками, торопливо и несмело сказала:

"Здрасьте", вернее, обронила слово и тут же полезла в ведро

за грибами.

– Это наша Машенька, – представила мать девчушку.

Хозяйка проводила меня в квадратную с одним окном

комнату. Пояснила:

– Здесь вот и жила Арина Дмитриевна. Мы ничего не

переставляем, все думаем, что вернется.

Обставлена комната была скромно: никелированная

кровать – мечта и роскошь прошлых времен, на стене у кровати

вместо коврика шкура росомахи. Столик маленький,

конторский. Угол стены у самой двери отведен под гардероб,

который заменяла драпировка на металлических кольцах,

нанизанных на металлическую дугу, прикрепленную двумя

концами к стене. Две книги на окне и журнал "Нева". Здесь

жила Ирина. Казалось, приди я минутой раньше – и мог бы

застать ее здесь.

– Вы отослали тетрадь Ирине Дмитриевне? – спросил я

хозяйку.

– Нет, не отослала. Так получилось... – начала было она.

– Вы мне покажите, пожалуйста, будьте так добры,

тетрадь ее, – заговорил я как можно любезнее, почти

умоляюще. – Я здесь при вас же посмотрю ее.

– Нет у меня тетради, – вполне искренне ответила

женщина.

– Как нет?.. Где ж она?

– У Игната Ульяновича. Попросил почитать и не

возвращает. Я говорю, послать надо. А он говорит, сам

вышлет. Разве можно так: брал на минутку и не отдает.

Я поблагодарил хозяйку и поспешил на розыски Сигеева.

Игнат Ульянович не скоро вернулся домой: он был на

причале, где разгружали свежий улов. Лишь часа через три я

сидел у него на квартире в трехкомнатном доме, где он жил со

своим заместителем. Обстановка холостяцкого общежития

чувствовалась во всем. Видно, и хозяева не часто здесь

обитали. На столе в комнате Сигеева я увидел портрет Ирины,

переснятый и увеличенный с фотографии, подаренной в свое

время мне. Сигеев попросил ее тогда у меня на время, да так и

не вернул.

– А ведь ты мой должник, – сказал я, кивая на

фотографию.

– Виноват. Прошу извинить, – искренне смутился Сигеев

и даже покраснел. – Я давно приготовил для вас, только никак

не случалось передать. Хотел даже по почте послать, да

боялся – затеряется еще.

Из ящика письменного стола он достал старенькую,

давнюю фотографию улыбающейся Ирины с надписью на

обороте: "Милый Андрюша, будь счастлив!" – и сказал, подавая

ее мне:

– Вот видите – в цельности и сохранности возвращаю. А

за опоздание извините.

– За просрочку полагаются проценты, – сказал я шутя. -

Но я, так и быть, великодушно прощу, если ты окажешь мне

маленькую услугу.

Он насторожился, почти прошептал:

– Пожалуйста, я готов.

– Мне нужна тетрадь Ирины.

Я сказал это очень спокойно, и в то же время получилось

как-то строго официально. Лицо его побледнело, в глазах

пробежали искорки растерянности. Он спросил очень тихо:

– Она вам писала?

– Она ее ждет, – так же твердо и коротко ответил я.

– Я обязательно вышлю, завтра же...

– Зачем, теперь это сделаю я сам. Я обязан это сделать.

– Понимаю, – послушно согласился Сигеев. – Конечно,

пошлите лучше вы.

Он был убежден, что я выполняю просьбу Ирины.

Поэтому быстро открыл ключом свой чемодан и достал оттуда

толстую, столистовую, в синем коленкоровом переплете

тетрадь. Подавая ее мне, Сигеев спросил:

– Что пишет?.. Не вернется?..

Я смотрел в его грустные, необычно блестевшие

влажные глаза и отвечал, стараясь держаться уже принятой

мной неопределенности:

– Трудно сказать.

– А Дмитрий Федорович? Ему не лучше?

– Сердце, друг мой, это дело серьезное.

У меня никогда не болело сердце, и я не имею понятия,

что это за болезнь. Очевидно, и Сигеев не жалуется на сердце:

видно было по его глазам, что моя неопределенная фраза

произвела на него должное впечатление. Мы оба помолчали.

Затем он предложил водки – погреться, но тут же уточнил, что

предпочитает сухие вина.

– Лучше чаю, – ответил я. – И знаете – нашего, флотского.

Он поставил чай и все-таки принес бутылку шампанского.

Я поднял удивленные глаза. А он пояснил:

– За здоровье Дмитрия Федоровича и Арины...

Дмитриевны.

Как тут не выпить. Пили из граненых стаканов,

закусывали копченым палтусом. Хотя ни пить, ни есть не

хотелось. Сигеев сидел в задумчивом отрешении, какой-то

тихий и насквозь ясный. И, глядя то на фотографию, то на

тетрадь Ирины, говорил одно и то же:

– Хорошая она. Чудесный человек.

Других слов у него не было. Я спросил его прямо и

откровенно:

– Ты ее любил?

– Ее многие любили. А она любит одного, – ответил он

глухо и поглядел на меня тяжелым, бездумным, скорее,

отсутствующим взглядом.

– Кто он, этот счастливец? Ты знаешь? -

полюбопытствовал я.

– Андрей Ясенев, – так же глухо и серьезно ответил

Сигеев.

– Да ты шутишь! Откуда тебе это известно?

– Она мне сама сказала.

– Ирина? Тебе?! Когда это было? Расскажи!

Он вдруг поднялся, поглядел на меня добрыми

открытыми глазами и сказал, перейдя на "ты":

– Не надо, Андрей Платонович, не проси. Я плохой

рассказчик. – И, бросив медленный взгляд на тетрадь Ирины,

добавил: – Там все написано.

Теперь мне хотелось как можно скорей прочитать эту

тетрадь. Я чувствовал прилив крови, лицо мое горело. Весь

охваченный нетерпением, я торопился проститься, но Сигеев

задержал меня вопросом:

– Когда вы от нее получили последнее письмо?

Меня обожгло: зачем он это спросил? Почему я не ушел

минуту назад, а дождался именно этого вопроса? Теперь

изволь отвечать.

– Честно говоря, я никогда не получал от нее писем.

Пришлось рассказать все, как было, начиная со встречи с

Лидой – Ирининой хозяйкой – на берегу моря. Я думал, что

Сигеев возмутится. Но он выслушал меня спокойно и даже

заметил:

– Ну да все равно, это даже лучше будет, если тетрадь

вы перешлете. Она очень обрадуется.

– А тебе она писала? – в свою очередь поинтересовался

я.

– Только одно письмо. Там, между прочим, и о вас есть

слова.Сигеев казался каким-то нарочито медлительным,

пассивным и равнодушным, – во всяком случае, такими были

его движения, и взгляд, и голос. Лишь руки не подчинялись

этому кажущемуся спокойствию: они были суетливы,

беспокойны. И нечто мечущееся, лихорадочное жило в каждом

пальце. Я наблюдал, как торопливо и неуверенно достали эти

дрожащие пальцы из внутреннего кармана уже сильно

потрепанный конверт, а из него – письмо, тоже довольно

помятое, зачитанное.

– Вот послушай, – говорил Сигеев, пробегая глазами по

хорошо знакомым, наизусть заученным строкам: – "Я не могу,

Игнат Ульянович, причинить вам душевные страдания, боль...

не имею права. Вам нужно настоящее счастье, а я не могу Вам

дать его. Знаете, у Сергея Есенина есть строки: "Кто любил,

любить уже не сможет, кто сгорел, того не подожжешь". Я

любила одного человека, любила его даже тогда, когда сама

не знала, что люблю. Я люблю его и сейчас... и знаю, что

принесла ему много страданий".

– Почему ты думаешь, что это обо мне? – как-то нечаянно

вырвалось у меня.

– А ты слушай дальше: "Но судьба не свела нас с ним: я

вышла замуж за другого. У нас не было счастья, настоящего.

Лишь теперь я поняла, что в нашей семейной жизни при

изобилии всего прочего не хватало лишь одного – большой

любви. Так долго быть не могло. Мы разошлись. Человека, с

которым я прожила более двух лет и которого как будто

любила – так мне тогда казалось, – я забыла без труда. А тот,

другой, такой робкий, нескладный, по какой-то сильный,

настоящий, он всегда во мне. В последний раз я видела его

два года назад. Он, кажется, счастлив. У него тогда была

невеста, теперь может быть, она стала его женой. Я никогда ее

не видела. Я рада за него. С меня и этого достаточно. В свое

время я его очень обидела..."

Он сделал паузу, пробегая глазами какие-то строки, а я

уже не мог больше ни слушать его, ни говорить. В голове

шумело и стучало. Я поспешил уйти к себе на корабль. В моих

руках была тетрадь человека, который теперь стал для меня

дороже, ближе всех на свете. И точно не тетрадь, а сама

Ирина незримо вошла в мою корабельную каюту.

Записки Ирины я прочитал залпом, не переводя дыхания.

Вот они.

Глава седьмая

ЗАПИСКИ ИРИНЫ ПРЯХИНОЙ

Мой милый, мои хороший друг!

Мне немножко тяжело и немножко одиноко. И то и другое

скоро кончится. А пока... Я много думаю о тебе. Часто

разговариваю с тобой мысленно. Я эти строки начинаю в

трудный для меня год, самый трудный, какой только может

быть у человека. В январе я потеряла дочь, маленькое,

крохотное, беззащитное существо. Она скончалась на

операционном столе: у нее был гнойный аппендицит. Я,

молодой врач, не могла спасти своего ребенка. Это безумство.

Мне казалось, что я сойду с ума. Я уехала на два месяца в

Ленинград к маме. Хотела забыться, прийти в себя. Но верно

говорят – беда не ходит в одиночку. Непрочная наша семья

начала рушиться уже неотвратимо с той поры, как умерла

дочь. Ты знаешь Марата. Не было у меня с ним счастья. Я

даже задавала себе страшный и, быть может, нелепый вопрос:

а есть ли оно вообще, семейное счастье? Тогда я думала о

тебе. И ты отвечал мне, как всегда, спокойно, уверенно: есть!..

Мне было стыдно, неловко и обидно за себя, за свое

малодушие, за неудавшуюся жизнь, за все ошибки, которые я

совершила.

Мы мало с тобой виделись. Но мне кажется, я очень

хорошо знаю тебя. Я узнала тебя больше всего в тот никогда

не забываемый ленинградский весенний день, который мы

провели вместе. Именно тогда во мне родилось к тебе то, что

потом, со временем, стало главным для меня.

В жизни я делала много всяких глупостей. Отец меня

упрекал в легкомыслии. Что ж, может, действительно я

легкомысленная девчонка. Может, это моя очередная глупость.

Будь что будет. А я решила еще раз испытать свою судьбу -

осталась в Оленцах.

Оленцы! Небольшой рыбацкий поселок на краю света.

Действительно край земли, каким я представляла его в

детстве, – обрывистый, голый, каменный берег, нелюдимый и

неприветливый, а дальше море – холодное, свирепое, а где-то

за горизонтом – Северный полюс. Оленцы! Никогда я о вас не

думала, не мечтала, не снились вы мне. И вот я увидала вас.

Вы такие же хмурые и суровые, как вся здешняя природа. Но

кто знает, какое место займете вы в моей судьбе, далекие,

мало кому ведомые, даже на карте не обозначенные Оленцы.

Не море, не скалы, не скупая и неприветливая природа

удивили меня, а люди, живущие здесь. Простые и хорошие

люди, такие, как хозяйка моя Лида и ее муж Захар Плугов.

Приняли они меня, как родную, просто, сердечно, с такой

искренней теплотой, как никогда не принимали меня в доме

моей бывшей "высококультурной" свекрови.

Только сейчас здесь, на Севере, я поняла, что такое

жизнь. И людей по-настоящему увидела.

Да, я раньше о многом или не знала, или знала

понаслышке. Слышала, что есть сушеный лук, сушеная

капуста, сушеная свекла, даже сушеная картошка. И думала:

как забавно – зачем сушеная? Для разнообразия? Теперь я

поняла зачем: свежие овощи здесь деликатес, потому что

доставить их сюда не так просто. Надо признаться – невкусно

все сушеное, особенно картошка. Но люди привыкают, едят,

потому что другой нет.

Человек может привыкнуть ко всему и довольствоваться

тем, что есть. Человек все может. Я с интересом, неведомым

мне раньше, присматриваюсь к людям, окружающим меня. Я

хочу знать, как и почему они оказались здесь, на краю суровой

земли, где так трудно жить из-за условий, созданных природой.

Может быть, таким образом я хочу взвесить и оцепить свой

поступок – решение остаться здесь врачом.

Я не умела жить, я хочу поучиться. Учиться никогда не

поздно – эту простую мудрость мы любим повторять, но не так

охотно и часто следуем ей. Учиться надо не только на

собственных и чужих ошибках – их у нас достаточно: учиться

надо на хороших примерах. Вот почему я с такой пристальной

жадностью смотрю на людей, точно прошу их – научите. Я

смотрю на людей внимательно и, сама того не желая,

сравниваю их с теми, кого я знала, – чаще всего с тобой, с

Маратом и с Зоей.

И удивительно, до чего разные люди – будь то хорошие

или плохие. Добро и зло неодинаковы. Я живу среди людей, к

счастью, в большинстве своем очень хороших, добрых и

сильных. О них я и хочу рассказать себе самой.

Лида и Захар родились в одной деревне, знали друг

друга с самого детства, с тех самых пор, как помнят себя.

Вместе учились в школе, вместе пережили тяжелые годы

фашистской оккупации. Они были подростками, когда

кончилась война. Рано поженились, в двадцать лет Лида стала

матерью. Сейчас ей двадцать четыре, Захар двумя годами

старше. Я спрашивала Лиду:

– Очень трудно здесь жить?

– Зимой трудно, – отвечала Лида. – Темнота действует на

нервы, и спать все время хочется. Темно и темно. И днем

темно и ночью темно.

– Так уж и темно: а электричество на что? – сказал Захар.

– Вы ее не очень слушайте, Арина Дмитриевна, она наговорит

вам разных страхов-ужасов с три короба. Это когда без дела

сидишь, тогда и спать хочется, и ночь долгой кажется, и всякая

там всячина. А на работе обо всем на свете забываешь.

Работа от всех бед человека спасает. Это от безделья всякие

глупости в голову лезут, когда не знаешь, куда себя деть.

– А ты почем знаешь? Ай часто бездельничать

приходилось? – спросила Лида.

– Часто не часто, а выпадало. Зимой в колхозе, когда лес

не вывозили, что делали? Баклуши били, самогон пили.

Словом, я так вам скажу: когда у человека есть любимое дело -

ему ни черта не страшно.

– Будто ты рыбаком на свет родился, – поддела его Лида

дружески.

– Вот на земле родился, а полюбил море, да еще как

полюбил. Вы знаете, Арина Дмитриевна, до чего оно свирепо

бывает, когда разгуляется ветрило. Только держись. Вот вы

говорите: когда от Завирухи до Оленцов шли, сильно качало,

ну, словом, порядком.

– Ой, не говори, вповалку лежали, – подтвердила Лида.

– А нешто это шторм был? От силы четыре балла. А вы

представьте себе в два раза больше – восемь баллов, когда

все, как в колесе, вертится – не поймешь, небо над тобой или

море. Тут хотел бы полежать распластавшись, а приходится на

ногах стоять и дело делать. Вот тогда себя настоящим

человеком чувствуешь, словно сильней тебя никого на свете

нет. Вы представляете – случалось так, что двое суток

болтались в море попусту – ну ни одной рыбешки! Уже хотели

было возвращаться – тем паче что волна разыгралась не на

шутку. И тут видим – стая чаек. Ну, значит, неспроста они

уцепились, – значит, богатую добычу поймали. Мы сразу туда.

И не ошиблись – большущий косяк сельди, понимаете, не

трески, а сельди. Она не часто сюда подходит. А тут черным-

черно. На взлете волны так прямо серебром переливается.

Траулер наш, как пустую бочку, во все стороны швыряет, то

вверх поднимет, то со всего размаху бросит вниз. Капитан

кричит: "Держись, ребята, такой случай нам никак нельзя

упустить! Тут уж не до шторма – был бы улов". Ну и поработали

мы тогда – никогда в жизни мне ни до того, ни после не

приходилось так работать. Все тело стальным сделалось. Я до

сих пор удивляюсь: и откуда столько силы враз появилось.

Улов был самый большой за последние пять лет. А как

работали! Красиво, ух, как красиво! Вот бы картину такую

нарисовать.

Вот он, оказывается, какой, Захар – простой и сильный, с

огненными, карими, искрометными глазами, литыми

мускулами, горячим беспокойным сердцем.

Однажды я спросила Лиду, что заставило их бросить

родной дом и ехать бог знает куда и зачем по своей доброй

воле. – А все Захар – поедем да поедем. Ему в деревне скучно

было, все настоящего дела искал, да никак не находил. И в

МТС было попробовал – не понравилось, на льнозаводе месяц

поработал – тоже не по его характеру, не мужское это дело,

говорит. Опять в колхоз вернулся. А тут вербовщик приехал в

деревню, матрос демобилизованный. Сходку собрали. Больно

уж красиво про Север рассказывал. У нас сразу четыре семьи

записались. Захар первым. Даже со мной не посоветовался.

Сначала завербовался, а потом меня стал уговаривать. Я

закапризничала: говорю – раз так поступаешь, поезжай один.

Не жена я тебе. "Ну что ж, – говорит, – придется одному ехать,

если ты испугалась". И стал по-серьезному собираться. Я его

знаю – коль решил, так на своем настоит. Поворчала я,

поворчала да и решилась: какая же это семья, когда врозь?

Вот и приехали. Дом получили, работать стали. Живем не

жалеем. На будущее лето в отпуск в Крым поедем, к теплому

морю. По пути, может, к родным заедем. Деньги у нас есть и

еще заработаем.

У Новоселищева тяжелый, упрямый взгляд, светлые,

всегда влажные глаза, большой лоб и квадратное лицо.

Донашивает жалкие остатки когда-то пышной шевелюры. Шея

красная, упругая, как у быка. Пальцы короткие, толстые,

неуклюжие, но, должно быть, силы в руках достаточно. Все

зовут его по должности – председателем. Ему это нравится.

Председателем Оленецкого колхоза работает Михаил

Новоселищев без малого десять лет. Сразу как война

кончилась, демобилизовался он – служил на флоте здесь, на

Севере, – и остался в Оленцах. Его избрали председателем.

Говорят, неплохо работал, особенно в первые годы. Он из

детдомовцев, родных нет. Два года назад от него ушла жена -

уехала в Мурманск, устроилась там на работу в торговой сети.

Официально не разводились. По слухам, они встречаются

раза два в году в Мурманске, конечно, потому что в Оленцы

она "ни ногой", – должно быть, стыдно людям на глаза

покатываться. Работала здесь заведующей магазином, лихо

обманывала покупателей, сама делала наценки почти на все

товары. Ее поймали, судили, дали три года условно. Вот она и

сбежала.

Муж о ее проделках ничего не знал. Да чуть ли и не сам

разоблачил ее. Во всяком случае, в его честности здесь никто

не сомневается и тень жены-воровки не пала на него. Звезд с

неба не хватает, хотя человек он как будто и неплохой. Вот

только пьет много, особенно в последние два года.

Все это я знаю со слов Лиды и Захара, хотя мнение их

насчет председателя расходится. Лида считает, что

председатель он неплохой, безвредный, никого не обижает,

умеет ладить с людьми. Захар о нем говорит:

– Ну какой он председатель – ни хрен, ни редька, ни Кузя,

ни Федька, как торфяной костер – дыму много, а огня никакого.

– Какой тебе еще огонь нужен, душа у человека ость, и

ладно, – возражает Лида.

– Душа для любви хороша, а руководителю голова нужна,

– не сдается Захар.

Меня Михаил Новоселищев в первый раз встретил не

очень приветливо. Взглянул мельком блестящими, глазками,

проворчал нечто неопределенное:

– А, доктор. Ну, лечи, лечи. Будем теперь болеть.

И отвернулся. А я-то думала поговорить с ним о нуждах

больницы, на его помощь рассчитывала, а он отмахнулся, как

от мухи. Я об этом решила никому не говорить. Разбитое в

кабинете врача оконное стекло кое-как сама заставила

осколком. Наступали уже холода, надо было печь починять,

дровами запастись. Как-то встречаю его на улице,

поздоровались, а он уже совсем другим тоном:

– Ну, как работается, доктор? Бежать не собираешься?

– Куда бежать? И почему?

– Ну мало ли почему! Тут у нас не всем нравится.

– Не знаю, как всем, а мне лично нравится. Хотя и не все

гладко идет.

– Вот как? А что, например, не гладко? И от кого это

зависит?

– В частности, и от вас.

– Интересно! А почему я об этом ничего не знаю?

– Да я как-то на ходу хотела переговорить с вами...

– Кто хочет, тот добьется, – перебил он, – а на ходу,

уважаемый доктор, даже высморкаться как следует

невозможно, не то что более серьезное дело справить. Ты

заходи в канцелярию, там и потолкуем.

Это было сказано таким теплым, человеческим тоном,

что можно было простить все его грубоватые манеры.

И вот я сижу в кабинете Михаила Новоселищева,

торопливо выкладываю свои нужды и просьбы. Он слушает

меня внимательно, сидит неподвижно и смотрит мне прямо в

лицо. А потом вдруг:

– Вас кто-нибудь ждет?

– Нет, – отвечаю удивленно.

– А куда вы так спешите – тысячу слов в минуту? У нас с

вами в запасе еще сто лет на двоих.

– Вы оптимист, – говорю я ему.

– Если вы со мной не согласны, тогда какой же вы

доктор? Человек должен жить без докторов сто лет, а с вашей

помощью и все сто пятьдесят.

Я достала приготовленное мною заявление, в котором

были изложены все мои просьбы. Он взял карандаш,

подчеркнул самое главное и вернул мне заявление обратно со

словами:

– Все, что вы просите, сделаем. А бумажку заберите. Не

люблю этой канцелярщины.

Неожиданно он протянул свою крепкую руку через стол,

положил на мою руку и, не сводя с меня тихого упрямого

взгляда, сказал негромко, но внушительно:

– И вообще, прошу вас, заходите в любой час дня и ночи

– отказа не будет. Можете мной располагать. Председатель

всегда к вашим услугам.

Я поблагодарила и собралась уйти. Он сам на прощание

первым протянул мне руку, крепко сжал ее, задержал в своей

руке и спросил:

– Вас там хозяева ваши по квартире не обижают? Не

стесняете их? А то переезжайте ко мне – у меня дом

совершенно пустой. Как-нибудь уживемся.

Это неожиданное предложение, прозвучавшее так просто

и естественно, привело меня в растерянность, я даже

возмутиться не успела. Просто ушла, ничего не сказав ему. Я

долго не могла понять: что это – нахальство или "простота

душевная".

Слово свое Новоселищев сдержал: был произведен

довольно быстрый ремонт больницы, заготовлены дрова -

словом, сделано все, о чем я просила, и даже сверх того. Я

чувствовала, что председатель оказывает мне больше

внимания, чем положено по моей должности. Раза два он

заходил в больницу, смотрел, "как мы живем",

поинтересовался, не нуждается ли в чем доктор. Нет, я ни в

чем не нуждалась.

– Ч-то ж не заходите? В канцелярию, а то просто домой,

посмотрите, как живут руководящие товарищи. Поскучаем

вместе.

– А мне не скучно, – ответила я.

– А вы все-таки зашли бы.

– Предлога нет, – шутя сказала я. – Вот когда заболеете...

Примерно через месяц в субботу вечером ко мне на

квартиру забежал соседний паренек:

– Ирина Дмитриевна, вас председатель просит зайти. Он

заболел. Дома лежит.

– Что с ним?

Паренек пожал плечами, сказал равнодушно:

– Не знаю. – И ушел.

Я быстро оделась, взяла свой чемоданчик и,

предупредив Лиду, что я ушла к больному председателю,

вышла на улицу. Стояла полярная ночь, с моря дул ветер,

падал сырой снег. Было томно, лишь в бухте, в центре

поселка, возле клуба да у зданий научно-исследовательского

института горело несколько лампочек. Их матовый неяркий

свет с трудом пробивал пелену падающего снега. И хотя не

светил, но был своего рода ориентиром-маяком. Я довольно

легко нашла дом председателя – деревянный, добротно

срубленный, крытый шифером, он стоял недалеко от сельского

клуба. В занавешенных, окнах горел свет. Дверь не была

заперта. Я надеялась увидеть больного лежащим в постели. А

он, одетый по-домашнему, в темно-синем морском кителе,

расстегнутом так, что была видна полосатая тельняшка, сидел

один у стола, на котором горделиво возвышались две бутылки:

неоткрытая – шампанского и открытая – водки. Кроме того, тут

же в тарелках стояла всякая чисто оленецкая закуска: семга

собственного засола, нарезанная неумело, толстыми кусками,

маринованные грибы, засахаренная морошка, рыбные и

мясные консервы, колбаса, корейка, сыр – словом, весь

ассортимент нашего магазина. Нетрудно было догадаться о

наивной хитрости председателя: врачу здесь решительно

нечего было делать. Он ждал женщину. "А ведь это я случайно

подала ему такую мысль, когда сказала, что могу навестить

лишь больного", – мелькнуло в сознании, и я невольно

улыбнулась. Он, наверно, не так понял мою улыбку, поднялся

навстречу, нарочито развязно сказал, чтобы скрыть

неловкость:

– Все-таки пришли навестить больного. Спасибо,

уважаемый доктор, милости прошу, раздевайтесь и

присаживайтесь к столу.

Он не суетился, жесты его были спокойны и уверенны, и

это невозмутимое спокойствие, как ни странно, действовало в

какой-то мере обезоруживающе.

– Постойте, постойте! – решительно воспротивилась я. -

Что все это значит? Мне сказали, что вы больны, а я пока что

вижу совсем обратное.

– Увидите, все увидите. Я действительно болен. Только

вы не волнуйтесь, не возмущайтесь. И разрешите мне за вами

поухаживать.

Он довольно проворно помог мне снять пальто и опять

пригласил сесть. Я наотрез отказалась.

– Вы сначала объясните, что все это значит? – я кивнула

на стол.

– Это значит, что мы с вами сейчас выпьем и закусим, а

потом поговорим о болезни. О моей болезни, – повторил он с

неизменным спокойствием и вполне серьезно.

– Ну, если вы действительно больны, то, может быть, мы

поступим наоборот, – сказала я, несколько теряясь, – сначала

поговорим о болезни.

– А потом закусим?.. – добавил он.

– Там видно будет. Все зависит от состояния больного.

– Хорошо, пусть так. – Он вздохнул, опустил глаза, что-то

соображая, продолжал: – А вы все-таки присядьте. И поставьте

подальше свой чемоданчик. Тут градусники и прочие ваши

причиндалы не пригодятся.

– Вот даже как! – Я села. – А все-таки?

– Душа у меня болит, уважаемый доктор, – сказал он

тихо, с трагическими нотками и посмотрел на меня взглядом,

полным бездонной тоски. – Понимаете, ду-ша-а.

– Случай действительно из редчайших. Тут медицина

бессильна, и я вам ничем не могу помочь, – стараясь говорить

полусерьезно, но строго, сказала я. Можно было подняться и

быстро уйти. Но я не спешила: чисто женское любопытство,

что ли, задерживало меня: что же будет дальше? – Тогда

скажите, больной, где, по-вашему, причина болезни?

– Пусть врачи ищут причины болезней, это их дело, а вам

я скажу не как врачу, а как женщине, потому что ждал вас не

как врача, нет. Я ждал человека. Очень хорошего человека,

красивую женщину. Я вам скажу, только вы послушайте меня,

не перебивайте. Может, выпьем для настроения?

– Нет-нет, я пить не буду, – запротестовала я, но он, не