Текст книги "Любовь и ненависть"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

Наивный вопрос. Я ответил на него улыбкой. Впрочем, не

уверен, что улыбка получилась.

Он обнял меня крепкой и горячей, да-да, горячей рукой, и

я удивился, что у Козачины такие крепкие и горячие руки. Мы

поплыли, вернее, начали уже вдвоем барахтаться в воде.

Дальше я ничего не помню. Все окутал туман, серый,

холодный и густой, как студень. Затем пришел глубокий сон.

...Я лежал на узком диване в своей каюте, ощущая

неприятный озноб тела и мятежный хаос мыслей. Только что

пережитое не было осознано, да я и не спешил разобраться в

нем, отгоняя прочь все думы о своем спасителе Богдане

Козачине. И все-таки, несмотря на это, думал о нем. Это не

была благодарность к Козачине, это не была любовь

спасенного к спасителю. Такие чувства теперь казались

никчемными. Их заменяло нечто главное, гораздо большее.

Я узнал Богдана Козачину. Я понял его до конца, и теперь

у меня не оставалось никакого сомнения насчет этого

человека, немножко ершистого и не по возрасту ребячливого, и

все те вопросы, на которые прежде я не спешил отвечать,

оставляя их для себя открытыми, сразу были решены.

И дело тут, конечно, не в личном чувстве. Нет, я был

далек от этого.

Хотелось побыть одному: забота товарищей, то и дело

заходивших справиться о моем самочувствии, раздражала.

Стоило усилий сдержать себя от невольного крика: "Дайте в

конце концов человеку покой!" Я заперся на ключ и приказал

никого ко мне не пускать. Нечаянно посмотрел на фотографию,

которую теперь уже не нужно было прятать от адмирала, стал

думать об Ирине.

О ней ли? Или это мне только казалось. На самом же

деле я думал о жизни, которая чуть было не ускользнула от

меня, притом до обидного дешево, почти даром. Я думал о

мечте, о прожитом, в котором что-то получилось не так или не

совсем по-моему, о будущем, которое сулило мне что-то

хорошее, должно быть, свершение светлых надежд и

мечтаний.

Чем для меня была эта фотография и та женщина, чей

образ запечатлен на ней? Счастливым талисманом? Даже

если так, то этого разве мало? Она сопутствовала мне в моей

нелегкой судьбе, радовала и вдохновляла, не давала унывать

и куда-то звала. Бывали минуты, когда, взглянув на это

беспечно улыбающееся юное лицо, я спрашивал: зачем ты

здесь? Кто ты такая? И спешил успокоить себя ответом: это

юность моя, с которой не следует торопиться расставаться, это

память о первой встрече с морем, в котором купалось

искристое солнце, это, наконец, мечта о той грядущей, еще не

имеющей имени, по желанной горячо и крепко. Может, имя ее

будет Ольга или Татьяна, а может, Марина.

Марина, эта ласковая и скрытная девушка, мне нравится.

В ней особенно привлекательна ее деятельная, трудолюбивая

натура. Это моя слабость – недоверчивое, полуироническое

отношение к людям, судьба которых сложилась слишком

гладко и жизнь протекала безоблачно. Впервые прочитав

слова Маяковского: "Я с детства жирных привык ненавидеть", я

радовался так, словно это были мои собственные слова.

Нелюбовь к белоручкам, к барчукам независимо от их

происхождения сидит у меня в крови. Это, скорее всего, какой-

то личный протест или месть за свое трудное детство, полное

лишений, тревог, борьбы и труда. Я хорошо знаю цену куску

хлеба и думаю, что Марина тоже знает ее.

С Мариной мы не виделись целую неделю. Мне что-то

хотелось ей сказать, спросить о чем-то важном и нужном.

Именно сейчас, сию минуту. Но возможно ли это? Во всем теле

ощущалась слабость, как после долгой болезни.

Подстегиваемый странным нетерпением, я поднялся, надел

плащ и сошел на берег.

Марина стояла недалеко от пирса, сразу за шлагбаумом,

точно кого-то ждала. Я принял это за должное и нисколько не

удивился. Вид у нее был взволнованный. Увидев меня, она

обрадовалась, быстро подошла и проговорила не

свойственной ей скороговоркой:

– Я видела, как вы уходили в море, и боялась. Знаете,

бывает такое недоброе предчувствие.

Неужели она уже знает? Нет, она ничего не знала. Она

была веселой и разговорчивой, предложила пойти в клуб

офицеров. Что ж, это совсем кстати, можно будет отделаться

от прилипчивого роя нестройных, докучливых мыслей.

Смотрели кино, а потом пробовали танцевать. Танцует она

плохо, но ничуть этим не огорчена.

– Вы ведь тоже не любите танцев?

Я молча кивнул, и мы вышли на улицу. Разговор не

клеился, может быть, из-за моего неважного самочувствия.

Меня начинало знобить, и я поторопился проститься.

Она спросила:

– Почему вы к нам не заходите в свободное время, в

выходной? И мама будет рада, – прибавила затем со

значением.

Я с удовольствием принял ее приглашение и пообещал

воспользоваться им не позже как в очередное воскресенье.

– Не забывайте – сегодня суббота, – весело напомнила

девушка и неожиданно призналась: – У меня такое чувство,

будто мы с вами знакомы всю жизнь. Правда?

– У меня тоже. И знаете почему? Потому что у нас с вами

много общего.

Тут я пустился в пространное и довольно неясное, даже

для себя самого, объяснение, наговорил массу глупостей и,

вконец запутавшись, оборвал речь. Поняв мое смущение, она

улыбнулась, взяла мою руку, крепко стиснула своей цепкой

рукой и, пожелав покойной ночи, спросила:

– Значит, завтра зайдете?

Я пообещал.

До обеда в дивизионе проходили спортивные

соревнования, и мое присутствие на них было обязательным.

В четвертом часу после полудня я зашел к Марине. У них

двадцатиметровая квадратная комната. Чистая и уютная.

Увеличенный с фотографии портрет отца – старшего

лейтенанта пограничника – висит на стене в скромной

бронзовой рамке. У Марины отцовские губы и глаза. И вообще

она очень похожа на отца.

Нина Савельевна, ее мать, приветлива и обходительна.

От ее сухости и холода, запомнившихся мне с первой встречи,

не осталось и следа. Она много смеялась, шутила, нисколько

не стесняя меня своим присутствием. Я сидел у письменного

стола и слушал школьную историю, которую так забавно

рассказывала Нина Савельевна. Закончив рассказ, она зачем-

то выдвинула ящик стола, и я совсем случайно увидел

лежащую там прямо сверху фотографию молодого моряка. В

душе сразу родилось нехорошее чувство, даже два -

любопытство и нечто похожее на ревность.

Мне предложили посмотреть семейный альбом. Во

многих домах так принято занимать гостей. Вскоре Нина

Савельевна куда-то ушла, а я, захлопнув альбом, попросил

Марину показать мне карточку, которая хранится в столе.

Марина не сделала удивленного лица, не спросила, откуда я

знаю об этой фотографии: кокетство, очевидно, было чуждо

ей. Отгоняя неловкость, девушка с откровенной улыбкой

спросила:

– Она вас так интересует? – и достала фотографию.

С карточки на меня смотрел незнакомый флотский

лейтенант.

– Почему вы ее держите взаперти? – спросил я.

– Как-то так, сама не знаю почему, – смутившись,

ответила Марина.

– Кто это?

– Вы его не знаете. Просто один знакомый. Он покинул

Завируху незадолго до вашего приезда.

– Вы его любили?

– Не знаю. Я была тогда девчонкой, в десятом классе

училась. Мы с ним встречались и мечтали... Это были

несбыточные мечты. – И вдруг расхохоталась мне в лицо: – Вы

словно ревнуете.

– Похоже на правду, хотя мне и самому немножко

смешно.

Она стояла рядом со мной, ее рука, крепкая и широкая,

совсем не такая, как у Ирины, лежала на столе. Я как бы

невзначай положил на нее свою большую руку и посмотрел ей

прямо в глаза, доверчивые, ищущие какого-то очень важного

ответа.

Она не позволила мне приблизиться, требовательно и

ласково приказала:

– Сядьте.

Не повиноваться было нельзя.

– Расскажите о себе.

– Что рассказывать?

– Почему вы здесь один? Ни с кем не встречаетесь? Вас

называют убежденным холостяком.

– Тут две неправды. Во-первых, я встречаюсь. С вами,

например. А во-вторых, я холостяк без убеждений...

Глаза ее, в которых светился ясный ум, строгие,

властные глаза улыбнулись.

Вечером в клубе офицеров мы смотрели выступление

флотского ансамбля песни и пляски. Потом у моря слушали

шепот волн.

Держась за руки, как дети, мы спустились по скалам к

самой воде, отступившей от берега во время отлива на

несколько метров. На берегу ни души.

Марина поднимала камешки и бросала их в дремавшее

море, точно дразнила его, нарушая дремотный покой. Оба мы

молчали.

Утонув в застывшем море, солнце оставило на северной

части неба багряный след. Он не угасал, а разгорался. Ночь

приближалась к концу. Пора было расставаться.

Случилось это как-то очень естественно, само собой: я

поцеловал ее. Она рассердилась или сделала вид, что

рассердилась, быстро оглянулась. Нет, никто не смотрел на

нас, если не считать просыпавшихся чаек. Она сказала,

впервые назвав меня на "ты":

– Иди, тебе нужно выспаться.

– А ты?

– Мне что, я высплюсь. А сейчас хочу здесь побыть одна.

– Посмотрела мне в глаза, попросила почти умоляюще: – Ну

иди, иди же.

Я стоял, не двигаясь и не отпуская ее рук.

– Пойдем вместе?

Она посмотрела на меня и покачала головой.

– Закрой глаза. А теперь открой.

Я охотно удовлетворил ее просьбу. Она подошла ко мне

вплотную, с преувеличенным интересом всматривалась мне в

глаза. Снова приказала:

– Еще закрой и не открывай, пока я не скажу. – И вдруг

быстро и горячо поцеловала меня в губы. Прежде чем я успел

опомниться, стремительным прыжком взметнулась на скалу и,

не оглядываясь, бросилась к своему дому. Остановилась у

крыльца, помахала мне рукой.

Придя в свою каюту, я первым делом спрятал в стол

фотографию Ирины. Я должен был это сделать.

Глава четвертая

Пряхин еще не уехал, а Инофатьев уже прибыл в нашу

Завируху. Правда, пока что это был только Инофатьев Второй.

О его приезде я узнал от адмирала Пряхина.

– Прислали на мою голову родственничка, – мрачно

ворчал Дмитрий Федорович. Чувствовалось, что командир

базы недоволен приездом зятя, но расспрашивать его о

Марате было неудобно.

Вечером я встретил Марата в клубе офицеров. Он был

назначен командиром учебной подлодки, в ожидании которой

слонялся без дела. Внешне он сильно изменился: располнел,

даже обрюзг, под глазами наметились подтеки. Во всем его

облике была какая-то нарочитая развязность.

– Вот и я к вам угодил, – весело сообщил он, слегка

пожав мою руку. – Прямо по этапу, вроде как в ссылку.

– В ссылку посылают провинившихся, – напомнил я.

– Само собой разумеется, – подтвердил он без тени

раскаяния или сожаления. И с той же развязной

откровенностью стал рассказывать то, о чем его не

спрашивали: – Фортель у меня получился. В "Поплавке" по

случаю нашего флотского праздника здорово набрались.

Понимаешь, "Двин" шампанским запивали... Я был на своей

машине. Со мной приятель – цивильный один, ну и две

приятельницы. – Он подмигнул. – Ехали по городу, нарушили

правила движения, милиция сцапала нас. Я сгоряча нанес

постовому физическое оскорбление, и по этому поводу раздули

кадило. Старик мой рассвирепел, обещал выпороть и отречься

от меня. Грозили судом чести, кончилось дело ссылкой на

Север.

– Кстати, ты это запомни – здесь не место ссылки, – не

удержался я.

– Один черт. Мне все равно. Как-нибудь утрясется-

отстоится, а там видно будет!

– Ты один, без семьи? – спросил я осторожно.

– Да, разумеется. Жена моя не похожа на княжну

Волконскую. Да я и не требую от нее такой жертвы. Жена,

старик, это должность, как сказал один боцман, уходя в

кругосветное плавание. А должности часто бывают

вакантными. Ты не женился? И правильно делаешь. Моряку

это совсем ни к чему. Кстати, как у вас насчет досуга?

Наверное, тоска-кручина и поволочиться не за кем?

Мне были противны его пошлости, но я сдержался.

– Ты очень, изменился, Марат. Тебя трудно узнать.

Он ответил даже с некоторой гордостью:

– Диалектика, старина: все течет, все изменяется.

– В лучшую сторону. Но ты изменился диалектике

вопреки.

– Ах, ты вот в каком смысле. Ну что ж, могу тебя

поздравить: тесть мне сказал то же самое. И вообще оп

встретил меня сухо, официально. Не знаю, кому я этим обязан,

думаю, что твоему подчиненному старшему лейтенанту

Панкову.

– Брось ты, Марат, кривляться, – резко оборвал я его. -

Всем ты обязан только себе.

– Что ж, поживем – увидим, – кисло отозвался оп.

Уехал адмирал Пряхин и увез с собой короткое полярное

лето. Зачастили дожди. С полюса примчались отдохнувшие в

июле ветры и не замедлили показать свою новую силу.

Разбуженное ими море загудело, помрачнело, ощетинилось

белой чешуей.

Должность командира базы временно исполнял

начальник штаба: Инофатьев Первый задерживался.

Стояло время напряженной боевой учебы. На берегу

редко приходилось бывать, хотя теперь туда и тянуло. С

Маратом мы встречались часто, по службе. От прежних

курсантских отношений у нас не сохранилось и следа: мы оба

чувствовали себя чужими друг другу и далекими людьми. А

заниматься все-таки приходилось вместе – он выходил на

подводной лодке в море, я со своими "охотниками" искал его,

атаковал и "уничтожал". Занятия с действующей, а не условно

обозначенной подводной лодкой, как это было раньше,

становились интересными, целеустремленными.

Однажды Валерка сказал мне:

– Послушай, Андрей, а ты не находишь, что у нас еще до

черта упрощенчества в боевой учебе?

– Не нахожу, – ответил я в недоумении. Мне казалось, что

появление у нас подводной лодки совершило целый переворот

во всей боевой учебе.

– Уж больно быстро и легко мы находим "противника". В

бою будет гораздо сложней, – пояснял Валерка с не присущей

ему степенностью. – Полигон узок.

С ним нельзя было не согласиться. Полигон – район, в

котором действовала подводная лодка, – и в самом деле не

был достаточно широк. Мы уже знали, что "противник"

находится именно в таком-то квадрате и за пределы его не

уйдет. Так искать легко.

Это было еще до отъезда Пряхина. Я поговорил тогда с

Дмитрием Федоровичем. Он долго думал, должно быть, с кем-

то советовался и, наконец, издал приказ о расширении

полигона. Поиск производить стало труднее, но зато намного

интересней. Это решение особенно пришлось по душе Марату.

Теперь он забирался куда-то в преисподнюю, где найти его

было не так легко. Вообще он страшно переживал, когда его

находили, атаковали и особенно когда наши бомбы накрывали

цель. И как он ликовал, если ему удавалось перехитрить нас,

ускользнуть из-под удара!

Марину в эти дни я видел только мельком. С заходом

солнца маяк зажигал огни, и яркий светло-розовый с

сиреневым переливом луч всю ночь заигрывал с морем,

дразнил его, слегка касаясь волн на короткий миг, и тотчас же

убегал. Так в детстве я играл солнечным зайчиком. И теперь

мне иногда казалось, что это Марина, сидя на маяке, шалит

мощным лучом. Когда вечером – это случалось раз в неделю -

я заходил в свою необжитую холостяцкую комнату в новом,

только что отстроенном доме, то, прежде чем лечь спать, гасил

свет и минут тридцать стоял у окна, ловя глазами быстро

бегущий родной и знакомый луч маяка.

И думал в это время почему-то об Ирочке Пряхиной, а не

о Марине. Это получалось у меня как-то подсознательно,

помимо моей воли. Когда я ловил себя на этом, мне

становилось неловко. Я не хотел признаться, что Ирина по-

прежнему сидит в моем сердце и не желает уступать места

никому другому, даже Марине. И я тут ничего не могу поделать.

Днем в густой туман на острове Палтус предупреждающе

выла сирена, а у скалистого мыса у входа на рейд глухо и

сонливо куковал наутофон.

Однажды, когда туман рассеялся и ветер, разорвав в

лохмотья и разметав во все стороны серые, мокрые облака,

обнажил низкое, блеклое небо, Валерка посмотрел на высокую

скалу, что лежит между причалом и маяком, и сказал:

– Опять она стоит и смотрит на корабли. Может, шпионка

какая-нибудь?

Я вскинул бинокль: на скале стояла Марина. А Валерий

продолжал пояснять:

– Уже в четвертый раз замечаю: когда мы уходим в море

или возвращаемся в базу, она тут как тут. Будто встречает и

провожает нас.

– А может, и впрямь встречает и провожает друга своего,

– заметил я, пытаясь хоть таким образом рассеять его

подозрения.

У меня было желание рассказать Марине о

"подозрительной" девушке, но, боясь ее обидеть, я промолчал.

Моими друзьями она никогда не интересовалась. Только

однажды спросила будто невзначай:

– Скажи, пожалуйста, этот капитан-лейтенант со

смешным именем твой приятель?

– Марат, что ли?

Она кивнула.

– Бывший приятель. А что такое?

– Ничего. Просто так. Воображала ужасный.

Она отказалась что-либо добавить к своим словам,

только брови ее задвигались негодующе и беспокойно. Я не

стал расспрашивать. Впрочем, на второй или третий день

после этого разговора Марат ни с того ни с сего сообщил мне:

– Выписал жену.

– Для занятия вакантной должности?

– Скучно, старик. А что ты не женишься на этой

чернокосой?

– Ты же мне не советовал.

– Это вообще. А на такой жениться можно: она покажет,

где раки зимуют.

– Ты говоришь так, будто тебе она уже показала.

Он понял намек, но промолчал.

Я подумал тогда: а в самом деле – почему я не женюсь на

Марине? Прежде я как-то старался уйти от этого вопроса,

избегал давать на него ответ, потому что во мне не было его,

этого твердого, определенного ответа. В Марине я видел

просто друга, с которым мне приятно было поговорить,

поспорить, помечтать. С ней было интересно, легко. Но всякий

раз, расставшись с ней, я тотчас же забывал об этой

интересной и умной девушке. Она была действительно

интересной, возможно, даже красивой, но красота ее не

задевала в моей душе тех струн, которые звенели лишь от

одного имени – Иринка. Впрочем, когда-то, в первое время

нашего знакомства с Мариной, во мне вспыхнуло нечто очень

серьезное, желанное и большое и, казалось, заслонило образ

Ирины. Но ненадолго. Очень скоро все улеглось,

определилось и стало тем, чем было сейчас, – какими-то

ровными, чисто дружескими отношениями с полным доверием

и уважением друг к другу.

Что такое любовь – я, наверно, и сам не знаю. А может,

наши отношения с Мариной и есть та самая любовь? Зачем

обманывать себя самого: Марина мне нравится, мне часто

хочется видеть ее, говорить с ней, выслушивать ее

удивительно прямые и непосредственные суждения о жизни, о

прочитанных книгах, видеть в ее глазах отражение сильного

характера и воли, любоваться ею. И все-таки каким-то

десятым чувством я понимал, что в наших отношениях не

хватает чего-то неуловимого, что нельзя словами выразить,

именно того, что очень часто воскрешал в моем сердце и

памяти образ Ирины, того, чему не было сил и возможностей

противиться, потому что происходило это помимо моей воли и

желания. Но оно, очевидно, и было главным и, наверное,

имело какое-то название, которого я не знал.

Я уже достиг возраста, когда нормальные люди

обзаводятся семьей, и чей-то голос уже говорил мне: "Пора,

мой друг, пора". Да я и сам знал, что пора, по тому-то после

лобового вопроса Марата: "А что ты не женишься?.." – я

впервые заставил себя подумать и дать ответ самому себе. И

тут же передо мною возникал, точно подкарауливавший где-то

мои мысли, другой и очень каверзный вопрос. Он смотрел мне

в душу прищуренными колючими глазками и спрашивал с

этаким сухоньким вызовом: "А Марину ты спросил? Что она

думает о тебе?"

Да, действительно я не знал, что думает обо мне

Марина, ничего мне не было известно о ее чувствах. Я мог

лишь догадываться. Но догадки в таком тонком деле не всегда

бывают точными. Признаться, я не ждал от Марины любви,

тем более не добивался ее, мне даже было как-то боязно, что

она может влюбиться. Я чувствовал, что ей также хорошо со

мной, и это меня несколько успокаивало.

До чего же сложен человек!

Наконец приехал новый командир базы, контр-адмирал

Инофатьев. Уже после первой встречи с ним мы поняли, что

это волевой, решительный человек, любитель крепких,

соленых слов, для которых он не щадил своего зычного

голоса. С непривычки это резало слух и заставляло все чаще

вспоминать Дмитрия Федоровича Пряхина. Инофатьев,

конечно, имел не только характер, но и свой подход к людям. В

любви и уважении он не нуждался, но был твердо убежден, что

бояться его должны. На людей он смотрел холодно, издалека,

разговаривал с подчиненными всегда в полный голос. Как он

разговаривал с начальством, мне было неизвестно, но,

думается, голоса и там не понижал. Квадратное каменное лицо

постоянно выражало самоуверенность, властность и силу, оно

было бронзовым, жирным, но не рыхлым.

Через несколько дней новый командир базы решил

проверить подготовку "охотников". Моему дивизиону и

подлодке Марата было приказано выйти в "море и разыграть

обычную и не очень сложную задачу: подводная лодка

"противника" пытается прорваться в базу. Наша разведка

обнаружила ее в таком-то квадрате в такое-то время на таком-

то курсе. Трем кораблям приказано выйти в море, найти,

атаковать и уничтожить лодку "противника", которая в свою

очередь имела задачу во что бы то ни стало прорваться в базу

и нанести мощный торпедный удар по стоящим там кораблям.

При получении задачи от адмирала Марат, вызывающе

посмеиваясь, бросил в мою сторону:

– Ну, держись, старик. "Противник" сегодня будет

действовать по всем правилам.

Из этой реплики я понял, что Марат намерен блеснуть

перед отцом мастерством "матерого подводника", которым он

считал себя, и уж попытается любой ценой прорваться в базу.

Меня это не очень волновало: подобный прорыв в наших

условиях я считал маловероятным, тем более что корабли

пользовались услугами самолета-разведчика.

Погода стояла неплохая для полярной осени: в меру

облачно, в меру ветрено, волна средняя, на четыре-пять

баллов. Иногда накрапывал дождь, но неспорый и

нерешительный.

Адмирал шел на флагманском корабле, и я отлично

понимал взволнованность Валерия Панкова. Инофатьев имел

привычку высказывать свои мысли вслух, ничуть не заботясь о

подборе слов. Он недовольно ворчал, делал замечания всем,

кто попадался ему на глаза, начиная от матроса и кончая

мной, бросал тяжелые взгляды направо и налево. Вообще он

вел себя шумно, и это создавало в экипаже нервозность.

Впрочем, Панкову он не сделал ни одного замечания и со

всем, что касалось корабля, обращался ко мне.

Самолет кружился над морем: он должен был указать

место обнаружения подводной лодки. Корабли суматошно

расталкивали волны, полным ходом приближались к месту

предполагаемой встречи с "противником". И вот уже поступило

сообщение с одного корабля: получен первый контакт с

лодкой. Перешли на малый ход, начали поиск. А через

несколько минут донесение того же командира: произошла

ошибка, молодой акустик принял кильватерную струю за шум

лодки.Адмирал бросил на меня недовольный, полный укоризны

взгляд, сочно выругался и спросил:

– У вас все такие акустики – собственный хвост за чужой

принимают?

Я ответил:

– Никак нет, на других кораблях опытные акустики.

Мой ответ вызвал на его лице ухмылку.

Противолодочные корабли продолжали идти

развернутым строем. Мы подходили к месту затопленного

судна. Я ждал доклада акустика. И в самом деле, минуты

через две Юрий Струнов доложил: получен контакт. Доклады о

контакте поступили и с других кораблей.

Я начал было объяснять адмиралу, что это ложный

контакт, что дает его затопленное судно, но снова последовал

доклад акустика: похоже, что здесь хоронится подводная лодка

"противника".

Лицо у Струнова на редкость озабоченное, серьезное,

отрешенное от всех прочих дел. Напомнил ему, что в этом

месте бывает всегда контакт.

– Всегда, только не такой. Этот другой, – сказал Струнов,

посылая импульсы в толщу воды. – Этот другой, совсем рядом

с тем. А к тому же я слышал слабый шум, очень слабый. Она

где-то здесь хоронится, под боком у "покойника".

Слова Струнова наводили на догадку: неужели

"противник" пошел на хитрость – лечь на грунт рядом с

затонувшим судном и выжидать, когда мы минуем их, пройдем

вперед, а затем прорваться в базу, на внутренний рейд. Да,

задумано неплохо.

Адмирал торопит, ему не терпится:

– Что медлите, комдив? Ваше решение?

– Атакую тремя кораблями, – отвечаю я твердо.

– Кого атакуете? Затопленное судно? – в вопросе

Инофатьева звучит ирония.

– Атакую «противника», который, по моему

предположению, находится здесь.

– Меня не интересует ваше предположение. У вас есть

точные данные?

– Да, есть показания акустиков.

Он смотрит на меня тяжелым взглядом, сипловато

говорит:

– Ну и действуйте, если уверены... Чего мямлить.

Это слышат Панков и Дунев, слышат и три матроса,

находящиеся здесь.

Точные данные. Валерий смотрит на меня запавшими

кроткими глазами, преданно и пронзительно, словно хочет что-

то сказать или спросить о чем-то очень важном. По его взгляду

вижу, что он не совсем уверен в правильности данных

акустиков: сколько раз мы проходили здесь, и именно в этом

месте всегда акустики получали ответное эхо. И мы прекрасно

знали, никакой подводной лодки тут нет, в этом ни у кого не

было сомнений. И вдруг Юрий Струнов с такой уверенностью

твердит свое...

И я верю ему. Я знаю, каким нужно быть ювелиром-

акустиком, чтобы поймать еле уловимые нюансы эха. Тут

нужно особое чутье. Я еще раз смотрю на Струнова, пытаясь

обнаружить на его потемневшем от напряжения лице хоть

маленькую искорку сомнения. Нет, не нахожу. Он верит себе. А

я верю ему. Иначе нельзя.

Пошли в атаку, сбросили глубинные бомбы. По условию,

в случае попадания лодка должна выпустить на поверхность

воздушные пузыри, что обозначает: "Я поражена", или просто-

напросто всплыть. Проходит минута, другая. Никаких

результатов. Неужели бомбы легли неточно? А может, Струнов

ошибся? Может, никакой лодки здесь нет и не было? Нет, в это

я не верю, хотя Панков уже вслух высказал свое сомнение.

Адмирал хмурится, густые черные брови сошлись в одну

линию, две глубокие морщины пробороздили плоский крепкий

лоб. – Ну, что медлите? Что медлите? – ворчит он, все

повышая голос.

Я даю команду повторить атаку. Инофатьев смотрит на

меня с изумлением, и суровый взгляд его словно говорит: "Ты

что, с ума спятил?!" Снова в серую пенистую пучину падают

глубинные бомбы, разумеется учебные. Затаив дыхание ждем.

Опять никаких результатов. А самолет кружит над нами и,

должно быть, тоже ждет результатов атак.

– У вас никудышные акустики, комдив, – роняет адмирал

и, скрипя маленьким раскладным стульчиком, на котором он

пристроился, отворачивается от меня.

Я чувствую, что начинаю терять равновесие. Изо всех сил

стараюсь овладеть собой, не сорваться. Принимаю решение:

правофланговому кораблю остаться здесь и ждать.

– Чего ждать? – перебивает Инофатьев, крепко схватив

меня злым взглядом.

– Лодку, которая, не исключена возможность, притаилась

здесь, под нами, – ровно отвечаю я. – С двумя кораблями иду

вперед по предполагаемому курсу "противника", к месту его

обнаружения самолетом.

Идем малым ходом, тщательно прощупывая море.

Акустики молчат. Наконец голос впередсмотрящего:

– Справа по носу зеленое пятно на воде!

Вижу. Ярко-зеленое, с переливами изумруда, точно

дорогое покрывало, ветром унесенное в море, оно плавно

качается на поверхности. Это пятно поставил самолет-

разведчик, указав место обнаружения лодки. Далеко позади

остался третий корабль. Я боюсь потерять уверенность в себе

и в своих подчиненных. Присутствие на корабле беспокойного

адмирала действует на меня угнетающе.

Все дальше и дальше от берега, очертания которого

постепенно тают, идем к северному горизонту, где плещется

океан. Молчат акустики, молчат офицеры, молчит адмирал,

нервно двигая сильными челюстями. Я избегаю его угрюмого

взгляда, он – моего. Чем он недоволен? Словно угадывая мой

вопрос, он говорит сам себе:

– Упустили.

Говорит тихо, отчетливо, и это сухое свистящее слово

неприятно скребет по душе. Неужели и впрямь упустили лодку

"противника"? Но когда и как она могла пройти не услышанной

нашими акустиками?

И вдруг тревожный голос Струнова:

– Слышу шум винтов.

Я бросился к акустику. Со второго корабля сообщали, что

и они получили контакт. Выходит, Марат обманул нас, вернее,

пытался обмануть. Выходит, напрасно сторожит его третий

"охотник" там, далеко от нас, у затопленного корабля. Но каким

образом лодка оказалась здесь, почему она неожиданно

изменила курс в противоположную базе сторону?

Двумя кораблями выходим в атаку.

И опять никаких результатов.

Адмирал кричит в бешенстве:

– Акустики дают неточные данные, рулевой не

выдерживает заданный курс, минеры опаздывают сбросить

бомбы – вот вам причина непопадания.

А с третьего корабля дают семафор: "Лодка начала

движение, выхожу в атаку".

Что за чертовщина: и там лодка, и здесь лодка. Выходит,

их две?

Инофатьев сначала криво улыбается, затем срывается со

своего стула и бежит в рубку к акустикам. Переключает

аппараты с одного режима на другой – и оба показывают: под

водой идет лодка. Никаких сомнений. Правда, ведет она себя

несколько странно: после атаки вдруг повернула на 180

градусов и взяла курс на северо-запад, в океан. При этом идет

на большой скорости, необычно большой.

С третьего корабля дают семафор: лодка "поражена".

"Поражена"? Значит, там определенно есть подлодка? А

что же тогда здесь?

Адмирал смотрит на меня строго, вопросительно, и в

глазах его беспокойное недоумение сменяется тревогой.

– Это не наша лодка, чужая лодка, – отвечаю я на его

бессловесный вопрос. – Она идет на большой, необычной

скорости.

– Атакуйте ее! – приказывает адмирал, а на лице

невозмутимость, как у человека, который привык всегда

считать себя правым.

– Учебными? – переспрашиваю я.

Он метнул на меня гневный взгляд, будто я сказал

непоправимую глупость.

– Ну конечно учебными. Там Марат. .

Последние слова сорвались у него случайно. Я понял это

по тому, как сильно и быстро закусил он посиневшую губу.

Мы бросились в атаку, выпустив по лодке большую серию

глубинных учебных бомб. С напряжением ждем условных

пузырей. Напрасно. Лодка увеличивает скорость, идет по

прямой, все мористее и мористее. Скоро кончатся наши

территориальные воды.

Я посмотрел назад, где на горизонте виднелся третий

"охотник", и увидел рядом с ним всплывшую подводную лодку.

Немедленно запросил командира корабля сообщить, кто

командует "пораженной" им подводной лодкой. Там, наверное,

немало удивились такому запросу, но ответили точно:

"Капитан-лейтенант Инофатьев". Указывая глазами назад, в

сторону базы, я довольно грубо сказал адмиралу:

– Марат там. А здесь чужая лодка. Разрешите боевыми?

– Еще раз учебными, а если не всплывет, боевыми.

Его глаза сделались круглыми и какого-то

неопределенного цвета, в них мелькнуло сомнение,

запоздалая вынужденная осмотрительность, исчезла

всеотрицающая упрямая уверенность.

Территориальные воды остались позади, мы вошли в

открытое море. Ждать не пришлось: показался перископ,

боевая рубка, корпус.

Это была не наша, чужая подводная лодка. Едва всплыв

на поверхность, она начала посылать в эфир истерические

вопли открытым текстом: в нейтральных годах в таком-то