Текст книги "Любовь и ненависть"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

магазине предупредили иностранку, что она не сможет увезти

картину к себе на родину, на что госпожа Сигер ответила, что

она и не собирается этого делать, что картину она покупает в

подарок человеку, вылечившему ее от тяжелого недуга. Таким

образом, пейзаж Саврасова, предназначенный для Шустова,

оказался в квартире Пайкина, который и не собирался вручать

такой дорогой подарок своему ненавистному начальнику. Эта

грязная история вскоре получила огласку. Пайкина призвали к

ответу. Он выкручивался, не брезгуя ничем, чтобы только как-

нибудь, хоть самую малость, обелить и выгородить себя, он

бросал тень на других, главным образом на Шустова. Он

действовал по принципу: коль уж тонуть, так тонуть вместе. Вот

тогда и возникло "дело Шустова". Василия Алексеевича

облиняли в том, что якобы он берет взятки от пациентов в виде

дорогих подарков и пейзаж Саврасова, мол, тоже

предназначался ему, да Пайкин хотел получить свою долю за

посредничество. Шустов был возмущен и требовал

тщательного расследования: "Меня обвиняют во взятках -

давайте факты". Но фактов не было. Грязные намеки Пайкина

нельзя было принимать всерьез. Тогда вспомнили случай.

Лечилась в отделении художница. Выйдя из больницы, она в

знак благодарности предложила Шустову свой натюрморт.

Василий Алексеевич отказался принять подарок. Художница

оставила в кабинета заведующего отделением свое

произведение и ушла. Тогда Шустов вызвал старшую сестру

Дину Шахмагонову и приказал ей отвезти натюрморт на

квартиру художницы.

– Василий Алексеевич, ну зачем обижать человека? -

взмолилась Дина. – Ведь она от души. Давайте повесим

картину у нас в столовой.

Шустов поморщился, но в конце концов согласился.

Говорят, Дина Шахмагонова – единственный в клинике человек,

кто как-то может влиять на заведующего вакуумным

отделением. И вот теперь этот натюрморт фигурировал в

"деле Шустова" как факт обвинения.

Я вот уже больше года работаю вместе с Шустовым и до

сих пор не могу определить своего отношения к старшей

сестре, то есть я не знаю, что такое Дина Шахмагонова,

которую у нас в клинике считают чуть ли не богиней красоты,

правда, считает только мужская половина сотрудников,

женщины же придерживаются несколько иного мнения.

Красавицей Дину никак нельзя назвать, но, как говорят, "в ней

что-то есть". И именно то, что нравится мужчинам, -

обольстительность не только в улыбке, но во всем ее облике: в

жестах, в голосе, в манере говорить, в томном, тоскующем, не

навязчивом, но в то же время многообещающем взгляде.

Надо отдать должное – у Дины есть вкус, по крайней

мере, в отношении туалетов. Я даже удивляюсь, как это ей

удается при довольно скромной зарплате так прилично, всегда

по моде, одеваться. Родители ее – пенсионеры, и едва ли она

может пользоваться их материальной помощью. И еще мне

кажется странным: при таком несомненном успехе у мужчин

она в свои двадцать шесть лет не вышла замуж. Говорят,

когда-то она безумно была влюблена в Шустова. Он вначале

этого не замечал или не хотел замечать. А она уже не могла

скрывать своих чувств к нему. Говорят, они объяснились, и

якобы на ее пылкое признание Василий Алексеевич сухо и

холодно ответил, что он не может ее полюбить, потому что

любит другую. Хотя на самом деле никакой другой у него не

было, и Дина об этом догадывалась. Дина была чрезвычайно

удручена и даже собиралась уходить из клиники, но потом

вдруг передумала, осталась. Возможно, она решила испытать

свой характер – погасить в себе огонь, побороть себя. На

глазах у человека, отвергнувшего ее любовь. Так поступают

иногда сильные и жестокие натуры, переводя любовь в

ненависть, за которой всегда до поры до времени таится

коварная женская месть.

Нельзя сказать, чтобы в дни, когда работали разного

рода комиссии – из министерства, горздравотдела, из редакции

и горкома в связи с "делом Шустова", – Дина проявляла какую-

либо активность против Василия Алексеевича – а ей по долгу

службы приходилось давать объяснения представителям всех

комиссий. Нет, она в своих показаниях старалась держаться

подчеркнуто беспристрастно, рассказывала только о том, о

чем ее спрашивали. Ни слова, ни полслова лишнего ни "за", ни

"против". Она даже старалась в эти дни держаться в стороне и

от злорадствующих и от сочувствующих, как бы демонстрируя

свою отчужденность и безучастность ко всему происходящему,

и всем своим видом подчеркивала, что "дело Шустова", как и

судьба самого Шустова, ее нисколько не интересует.

Обвинение Василия Алексеевича во взяточничестве не

подтвердилось. "Дело" было прекращено, но я понимаю, чего

это стоило Шустову, хотя внешне он ничем не выдавал своего

состояния: как всегда, был строг, требователен, несколько

резковат. С начальством держался независимо и с

достоинством, а это не всякому нравится. Первая серьезная

стычка с Семеновым произошла у него сразу же после

прекращения "дела Шустова". Очевидно, причиной послужило,

кроме всего прочего, и то нервное напряжение, в котором

пребывал Василий Алексеевич целых два месяца, в течение

которых изучалось и разбиралось его "дело".

У больной Захваткиной, поступившей в нашу клинику

несколько дней назад с трофической язвой на голени левой

ноги, был установлен рак кожи. Неожиданного и этом ничего не

было, поскольку известны в медицинской практике случаи,

когда язва переходит в злокачественное образование.

Захваткина была положена в отделение Шустова, и Василий

Алексеевич готовил больную к операции по своему методу.

Однако главный врач принял другое решение: операцию не

делать, больную направить в другую больницу, в

онкологическое отделение. Шустов вначале попытался

спокойно объяснить Вячеславу Михайловичу, что в его

практике это не первый случай, что здесь, в клинике, ему

пришлось оперировать методом вакуумтерапии четырех

больных трофической язвой со злокачественным поражением

кожи. Операции прошли удачно, и все четверо совершенно

излечились. Главврач слушал его нетерпеливо, поморщился и

брезгливо обронил:

– Случайное совпадение. Да и не известно, были ли у

них злокачественные образования.

– Как так не известно?! Это отмечено в истории болезни.

Случаи эти описаны в моей диссертации, – сурово, но без

вызова сказал Шустов.

Семенов криво ухмыльнулся и произнес с присущей ему

надменностью:

– Ради диссертаций мы не имеем права производить на

людях сомнительные эксперименты. Лечить вслепую – удел

знахарей и шаманов.

Василий Алексеевич окончательно утвердился в своей

догадке: в нормальной обстановке работать ему не дадут.

Откровенная недоброжелательность, даже враждебность к

нему со стороны непосредственного начальника вывела его из

равновесия. С немалым трудом эти два месяца он держал

себя в руках, а тут взорвался. Не владея собой, в присутствии

Дины Шахмагоновой Шустов не закричал, нет, подойдя

вплотную к главврачу, как-то простонал ему в лицо,

выдавливая сквозь зубы каждый звук:

– Вы подлец, Семенов... Из подлецов подлец!..

Больше он ничего не сказал, круто повернулся и ушел в

операционную. У него был такой вид, что Вячеслав

Михайлович не на шутку струхнул, постоял несколько минут в

растерянном оцепенении и потом молча, не взглянув даже на

Дину, направился к себе в кабинет. Через полчаса был

вывешен приказ, в котором объявлялся выговор Шустову В. А.

за грубость и нетактичное поведение.

Горячность проявилась с обеих сторон, да и стороны-то

едва ли предвидели возможные последствия. О стычке

Шустова с Семеновым немедленно стало известно не только

медперсоналу клиники, но и больным. У вывешенного приказа

толпились люди, комментировали, обсуждали, высказывали

свое мнение, строили догадки. В любом коллективе люди

тоскуют по сенсациям. Сенсация нужна, как разрядка, чтобы

встряхнуть застоявшееся однообразие работы. Собственно,

столкновения главврача с заведующим отделением уже ждали.

Некоторые еще раньше поговаривали, что Семенов с

Шустовым не сработаются: одному из них непременно

придется уйти, а вот кому именно – оставалось вопросом, на

который нелегко было дать хотя бы мало-мальски уверенный

ответ. Потому что уход из клиники ее основателя Шустова был

бы, по мнению одних, равносилен закрытию клиники. А что же

касается Вячеслава Михайловича, то не для того его

назначали на должность главврача, чтобы через какие-то

месяцы освобождать. Словом, сенсация быстро

распространилась по клинике. К нам в лабораторию дошла в

последнюю очередь, удивила и, конечно, взволновала меня. Я

захотела собственными глазами увидеть приказ, а когда

прочла, то тут же решила поговорить с Василием

Алексеевичем. Зашла в отделение и стала невольным

свидетелем нового инцидента. Больная Захваткина

категорически отказывалась ехать в другую больницу и

просила, слезно умоляла оставить ее здесь и чтобы

обязательно лечил ее сам доктор Шустов. Дина уговаривала

Захваткину, убеждала, что так для нее будет лучше, что в

нашей клинике вылечить ее недуг невозможно, что для ее

лечения нужна специальная аппаратура, которой наша

клиника не располагает. Но больная не хотела слушать и

требовала к себе Шустова. Дина, очевидно, чтобы не ставить

Василия Алексеевича в неловкое положение, солгала больной,

что Шустов почувствовал недомогание и уехал домой...

Услыхав такое, находящиеся в палате больные – всего их было

одиннадцать человек – зашумели:

– До инфаркта довели нашего Василия Алексеевича!

– Затравили!

Дина поняла, что промахнулась, попробовала успокоить

палату, но сделать это было уже трудно. Тогда старшая сестра

вынуждена была пойти на попятную: услыхав чьи-то голоса в

коридоре, моментально сориентировалась и выбежала из

палаты со словами:

– О! Кажется, голос Василия Алексеевича. Я сейчас его

позову.

Я вышла вслед за ней. Шустов был в операционной.

Дина сообщила ему, что Захваткина отказывается покинуть

клинику. Он посмотрел на Дину, резко, с раздражением

спросил:

– Распоряжение главврача вам ясно? Вот и действуйте.

При чем здесь я?

– Захваткина требует вас, Василий Алексеевич, – с

подчеркнутой официальностью сообщила Дина.

– Распоряжение о ее переводе отдал не я, а главврач.

Пусть она его и требует, – ответил Шустов. Лицо его было

бледным и усталым.

Дина пожала округлыми плечами, повела широкой

мужской бровью. Взгляд ее говорил: "Я бы могла тебе

ответить, но во мне достаточно выдержки и я не хочу дерзить

тебе при посторонних". Она, кажется, не собиралась уходить и

вопросительно посматривала на меня, словно я должна была

вразумить потерявшего самообладание коллегу. Я сказала,

посмотрев на Шустова с горячим участием:

– Тебе бы лучше самому пройти в палату и поговорить с

Захваткиной. Не доводить до скандала. Больные не должны

знать...

– Больные всегда все знают раньше нас с вами, -

перебил он нетерпеливо и – к Дине: – Хорошо, скажите

Захваткиной, что я приду. Через пять минут зайду. Но ехать ей

все равно придется. Распоряжение главврача никто не

отменял.

Дина кивнула мне в знак благодарности и вышла. Мы

остались вдвоем, и я, не скрывая своего беспокойства,

спросила тихо, назвав его по имени, как когда-то называла в

институте:

– Что случилось... Василек?

Он посмотрел на меня грустными глазами, слабая

доверчивая улыбка, как легкая тень, скользнула по его сухим

губам. С подчеркнутым спокойствием, ровно, даже беспечно

произнес:

– Ничего особенного. Просто сражение перешло в новую

фазу. . Андрей сегодня дежурит?

Этот неожиданный вопрос вначале мне показался

неуместным, как наивная уловка перевести разговор, и я

ответила рассеянно и не задумываясь, глядя на него все так

же встревоженно:

– Не знаю, кажется, нет.

– Тогда приезжайте ко мне вечером. Попьем чайку,

поболтаем. А сейчас... Ты, пожалуй, права – я зайду к

Захваткиной. Но что я ей скажу? Правду? Нельзя...

– А в чем именно заключается правда, которую ты не

можешь ей сказать? В том, что уже рак кожи?

– Да нет же. Почему ее переводят в другую больницу и

не хотят, чтобы я ее лечил.

– Да, почему? Какая тут тайна? – напористо заговорила я,

но он уклонился от ответа, отмахнулся уже на ходу:

– Потом поговорим. Вечером.

Научно-исследовательская лаборатория, в которой я

работаю, занималась в основном проблемой вакуумтерапии.

На основании многих, самых различных экспериментов мы

пытались найти теоретическое обоснование метода

вакуумтерапии и в этом направлении, как мне кажется,

получили немало любопытных данных, которые позволят

найти ключ к объяснению успешной практики метода Шустова.

Я была довольна своей работой. Заведующий

лабораторией, мой непосредственный начальник, Петр

Петрович Похлебкин, или Петр Высокий, как его у нас

называли за высокий рост, – молодой и очень способный

медик, склонный к научно-исследовательской работе, -

боготворил Шустова, был настоящим ему помощником в

творческих исканиях. Увлеченные работой, мы с Петром как-то

не замечали, что вокруг Василия Алексеевича плетутся

интриги. Сам же он не считал нужным посвящать нас в

неприятности, которые частенько сваливались на него, хотя к

нам в лабораторию он заходил довольно часто,

интересовался, советовал, подсказывал. Мы поражались

проницательности, остроте ума Шустова, его умению из,

казалось бы, незначительных фактов и даже деталей делать

неожиданные выводы, иногда граничащие с открытием. Как-то

Петр Высокий сказал мне (это было после того, как Василий

Алексеевич вылечил четвертого больного со злокачественным

поражением кожи):

– Запомните, Ирина Дмитриевна, что в этом человеке

сидит великий ученый, который еще скажет миру свое слово. И

не в смысле восстановления волос. В конце концов это пустяк.

Через сто лет все люди вообще не будут иметь никакой

растительности. Он скажет в другом.

Когда я сегодня возвратилась в лабораторию, Петр

Высокий сообщил мне с унынием, что его только что

приглашал к себе Семенов, наспех поинтересовался нашей

работой и сказал, что занимаемся мы ерундой, толчем воду в

ступе, что вся наша деятельность, то есть лаборатории,

бесплодна и бесперспективна.

– Я был поражен его самоуверенностью и

категоричностью, – взволнованно рассказывал мне Петр

Высокий. – Он всячески хотел показать свое всемогущество,

что он полновластный хозяин клиники и что все будет так, как

он того желает. Между прочим, отпустил комплимент в мою

сторону и поинтересовался тобой как специалистом. Но так,

мелко, походя, без определенных намеков.

На нашем еще совсем недавно таком радужном,

солнечно-перспективном горизонте со всех четырех сторон

появились темные тучи, притом как-то неожиданно, по крайней

мере для меня, что я не сразу нашла слова, чтобы

реагировать на сообщение Похлебкина. А он смотрел на меня

сверху вниз – длинный, худой, немного сутулый – и ждал, что я

скажу. Так и не дождался, сам заговорил:

– Что будем делать, коллега? Продолжать исследования

по программе Василия Алексеевича или?..

– Что "или"? – резко, с упреком спросила я, так что он

даже смутился. – Настоящий Петр Высокий не только под

Полтавой, но и вообще не признавал этого малодушного "или".

– Значит, стоять насмерть! – с мальчишеским задором

воскликнул он. – Отлично! Между прочим, я и рассчитывал

только на такой ответ.

Я смотрела на Похлебкина, возбужденного,

взъерошенного, и пыталась определить: хватит ли в нем

характера, твердости, силы воли, чтобы железно, как Василий

Алексеевич, отстаивать свои принципы и убеждения, стоять,

как он сказал, насмерть за то, во что непреклонно веришь? Я

не могла ничего определенно решить. И не потому, что

сомневалась в Похлебкине. Просто в моем сознании, как

эталон, стоял образ Василия Алексеевича, перед которым все

другие меркли. В нем есть большой талант. А талант – это

особый живчик, подобный благородной личинке, поселившейся

в человеке. Он не дает покоя, он требует творчества,

заставляет человека творить. Истинно талантливый человек

не может не творить. Когда Похлебкин говорил мне, что в

Шустове сидит великий ученый, гордость нашего народа, я

испытывала смешанное чувство восторга и досады: восторга

потому, что он выразил мои мысли, досады потому, что я

хотела иметь приоритет на эту мысль. Я ревновала Василия ко

всем. Между прочим, мне кажется, Дина видит во мне свою

соперницу. Она подозревает, что я влюблена в Василия и что

он неравнодушен ко мне. Глупо. Да, я преклоняюсь перед ним,

люблю его как ученого и человека, как большого друга и

учителя. Ничего не значит, что мы почти одногодки и вместе

учились в институте, – я счастлива быть его ученицей и

помощницей в его большом научном поиске. Я хотела, чтоб и

Похлебкин был так же, как и я, предан Шустову, делу, которому

Василий Алексеевич отдает всего себя, целиком, без остатка.

Это было наше второе посещение квартиры Шустовых.

Правда, Василий Алексеевич у нас бывал за это время раза

три-четыре. И Алексей Макарыч был у нас на новоселье. Все в

их доме оставалось по-прежнему, как и тогда, в наш первый

приезд в Москву. Только над письменным столом в узенькой

бронзовой рамке появилась большая фотография – я, Андрей

и Василий, – сделанная в тот памятный вечер Аристархом

Ларионовым. Встретил нас Алексей Макарыч, все такой же

неугомонный, нестареющий, с томиком Пушкина в руке.

Сказал, что Василий на минутку вышел, – конечно, в магазин,

как мы догадались. Поймав мой любопытствующий взгляд на

томике Пушкина, Алексей Макарыч энергично развел руками и

пояснил, как всегда, громко:

– Поэзией занялся. Пришлось на старости лет. Целая

история. На днях по поручению райкома проводил беседу в

заводском общежитии с молодежью. Рассказывал я им о

войне, о подвиге, о гражданском долге, о чести. Разговор

получился живой, непринужденный. Спорили горячо, от

сердца. О стихах ребята заговорили. Что-то вроде экзамена

мне: мол, кого из современных поэтов я люблю и кого не

принимаю. Я думаю, хорошо, хоть, может, и не спец в

литературе, но, коль интересуются моими, так сказать,

симпатиями и антипатиями, надо отвечать. Люблю, говорю,

Кондратия Рылеева, Михаила Лермонтова, Некрасова. По залу

шумок – и сразу вопрос: "Нет, а из современных?" – "Вот их,

этих самых. Потому что они для меня самые что ни на есть

современные". В зале смех. И вдруг поднимается девчонка,

белокурая такая, щупленькая, и говорит, обращаясь к своим

же: "А вы чего смеетесь? Что тут смешного? Мои любимые

поэты тоже Лермонтов, Блок, Есенин и Исаковский. Я

понимаю, что это банально, что меня можно назвать отсталой,

с дурным вкусом и все такое. Ну и пусть. Почему я должна

стыдиться того, что мне по душе?" Вы понимаете, друзья мои,

так и сказала: "стыдиться". Значит, кто-то стыдит тех молодых

людей, которым по душе Пушкин и Некрасов, Вот в чем

трагедия! Словом, разгорелся настоящий диспут, начали

читать стихи. Разные: сверхмодносовременные и

традиционные. Такое, замечу вам, читали, что хоть святых

выноси, как говорили раньше. Ну просто порнография. И это

опубликовано, издано и расхвалено критикой. Вот в чем

вопрос. А один молодой человек, чтобы развить во мне вкус к

современной поэзии, подарил мне книжонку стихов самого

супермодного молодого поэта. Вот послушайте его стихи:

Я голый!

Голос набатом, как знамя!

Я пламя

И плазма.

Мы с вами, вы с нами -

За нас!

Иначе – война

Насмерть.

Мы море, вобравшее слезы истории,

И совесть земли.

Вы -

Ночью в младенцево темя,

Не знавшие трепета тела

Несовершеннолетней,

Потерявший честь...

И тому подобный вздор. Пишут, печатают, издают и

хвалят. Сложно, мол, потому что талантливо. А то вот недавно

прочитал в газете статейку: автор предлагает в школе по

литературе русскую классику не изучать. Начинать изучение

литературы от Бабеля. А о Льве Толстом герой статьи так

говорит: "Этот проклятый Львишка, сколько ж он написал! А

мне все это читать надо". Это о Льве Толстом так стали писать.

Куда ж дальше-то ехать? "Проклятый Львишка..." Да кто

говорит? Положительный, так сказать, идеальный герой,

молодой человек, будущее страны! И где? В писательской

газете. Мы очень забывчивый народ и за эту свою

забывчивость дорого платим. Вот когда я в общежитии о своих

любимых поэтах ребятам говорил, я ведь не спроста назвал

Рылеева, я им стихотворение "Гражданин" прочитал:

Я ль буду в роковое время

Позорить гражданина сан

И подражать тебе, изнеженное племя

Переродившихся славян!

Вот как писали! Это настоящий поэт-гражданин!

– Выходит, и тогда были переродившиеся? – заметил

Андрей.

– А как же! – подхватил Алексей Макарыч и, словно

обрадовавшись, вспомнил: – Вот я тут перед вашим приходом

Пушкина читал. Вы послушайте, что он пишет, это к вопросу о

переродившихся: "Простительно выходцу не любить ни

русских, ни России, ни истории ее, ни славы ее. Но не

похвально ему за русскую ласку марать грязью священные

страницы наших летописей, поносить лучших сограждан и, не

довольствуясь современниками, издеваться над гробами

праотцов".

– Насколько я понимаю, здесь речь идет не о

"переродившихся", – заметила я, и Алексей Макарыч

торопливо согласился, листая страницы томика:

– Да, да, это не то. Скорее, это к вопросу о "проклятом

Львишке". Вот, нашел, слушайте: "Москва доныне центр

нашего просвещения: в Москве родились и воспитывались по

большей части писатели коренные русские, не выходцы, не

переметчики, для коих все равно: бегать ли им под орлом

французским или русским языком позорить все русское – были

бы только сыты".

Разговор наш прервал приход Василия Алексеевича. Он

пришел не один. С ним был Ларионов. Словно оправдываясь

или объясняя свой неожиданный визит – с Василием

Алексеевичем они встретились случайно в подъезде, -

Аристарх Иванович говорил Алексею Макарычу:

– А я вам звоню, звоню. Битых два часа звоню, а ваш

телефон занят.

– Испорчен. С обеда не работает, – мрачно и с

брезгливой ухмылкой ответил Шустов-старший и, как мне

показалось, демонстративно ушел в другую комнату: к

Ларионову он по-прежнему относился с нескрываемой

неприязнью, от чего, впрочем, самолюбие Аристарха

Ивановича нисколько не страдало. Сегодня он был болтлив и

весел, с нами встретился, как со старыми друзьями, изображая

на своем бородатом лице почти детскую радость, и было

странно видеть, что этой откровенно детской радости никак не

соответствуют зоркие, лишенные блеска глаза, которые то и

дело шныряли по квартире, точно что-то искали или хотели в

чем-то удостовериться. Такое его состояние я объяснила

предвкушением выпивки.

– Пожалуй, не даст поговорить с Василием, – с досадой

шепнула я Андрею.

– Ничего, я его займу. Мы с ним в картишки сыграем. В

"японского дурака", – ответил Андрей.

Аристарх Иванович рассказывал последние новости,

сообщив, между прочим, что был на концерте гастролирующих

в нашей стране популярных заокеанских артистов – дуэт Эльзы

Виолет и Луиджи Ваншенки. О выступлении этих артистов

восторженно отзывалась наша пресса, а среди публики царил

прямо-таки ажиотаж. Даже наш главврач говорил, что это

"сногсшибательно и потрясающе". Я знаю силу рекламы, не

очень доверяю восторгам слишком экзальтированных особ, но

все-таки любопытно самой послушать. Вот только как попасть.

Билеты достать простому смертному почти невозможно. И я

поинтересовалась у Ларионова, как это ему удалось попасть.

Он посмотрел на меня так, словно сказала я что-то до

смешного наивное, и вместо ответа спросил с задорной

поспешностью:

– А вы желаете пойти? Пожалуйста – я вам достану два

билета. На когда?

– Это мы сейчас решим, – ответила я, не столько

обрадованная, сколько пораженная "колоссальными

возможностями" Ларионова. – Андрюша, ты когда не

дежуришь?

– Хорошо бы на послезавтра, – ответил Андрей.

– Записано, – отрывисто бросил Ларионов. – Будете

иметь. Два билета на послезавтра. Как вам их передать?

Телефон вам еще не поставили?

– Спасибо, Аристарх Иванович, на прошлой неделе

включили. Мы вам обязаны, – сказала я и сообщила номер

нашего домашнего телефона. – Вы действительно маг и

волшебник.

– Ну что вы, что вы, для вас я что угодно готов, хоть в

космос, – и рассыпал по бороде легонький смешок. Казалось,

смешок этот, как маковые зернышки, сыплется сквозь веселую

щербинку его зубов.

Я еще не решаюсь сказать твердого мнения о Ларионове:

кто его знает, а может, он на самом деле добрый, чуткий

человек и отзывчивый товарищ. Мы слишком придирчивы и

недостаточно снисходительны к людям. И в то же самое время

эту мою мысль коварно подстерегала другая: мол, достаточно

человеку, о котором мы час назад думали дурно, оказать нам

какую-нибудь услугу, иногда не составляющую для него ни

малейшего труда, как мы готовы сразу же на сто восемьдесят

градусов изменить о нем свое мнение. Нет, я решительно не

понимаю Ларионова, не понимаю, почему к нему благоволит

Шустов-сын и недружелюбно относится Шустов-отец.

Талантливых людей всегда окружает всякая бездарная,

тщеславно-завистливая мелюзга в надежде блеснуть хотя бы

отраженным от гения светом. Может, Ларионов и есть тот

самый тщеславный спутник.

Ларионов с Андреем сели играть в карты, а мы с

Василием ушли в другую комнату. Василий был задумчив и

рассеян. Он как будто пытался на чем-то сосредоточиться, но

мысли, видать, были настолько тяжелы, что ему никак не

удавалось их одолеть. О стычке с Семеновым он рассказывал

спокойно, но было видно, что эта напускное спокойствие. На

мой вопрос, как решили поступить с Захваткиной, он ответил

не сразу, минуту, а может и больше, усиленно что-то

соображал, потом рассеянно посмотрел на меня, точно не

понимая, о чем я спросила, и сказал, не прямо отвечая на мой

вопрос:

– Она упросила оставить ее у нас в клинике до завтра.

Умоляла. Я согласился – какая разница, несколько часов не

имеют значения.

Я сообщила ему о сегодняшнем разговоре Семенова с

Похлебкиным о нашей лаборатории. Василий выслушал,

потом усмехнулся и проговорил тихо, но с непреклонной

решимостью:

– Я этого ожидал. Посмотрим, что у них получится.

Как это ни странно, за ужином атмосфера была

натянутой. Ларионов спешил поскорей напиться, а в

промежутках между двумя рюмками пытался острить, сверкая

тупой широкой улыбкой во все лицо, что раздражало Алексея

Макарыча: он демонстративно молчал. Василий Алексеевич

бросал то на Ларионова, то на отца пасмурный взгляд, но

старался быть спокойным, хотя всем, исключая разве

Аристарха Ивановича, было понятно, что спокойствие это

напускное.

В прихожей раздался звонок, Василий вздрогнул,

насторожился, но не двинулся с места. Отец открыл дверь.

Приход Дины Шахмагоновой был для всех неожиданным.

Прежде она ни разу не была в доме Шустовых. Я видела, как

встревожился Василий, услышав голос старшей сестры. Они

разговаривали в прихожей:

– Что случилось, Дина Михайловна? – нетерпеливо

спросил он, поймав ее беспокойный взгляд.

– ЧП. Василий Алексеевич, – отрывисто заговорила она. -

Мы вам звонили, да у вас телефон поврежден. Десятая палата

отказалась принимать лекарства.

Десятая палата – это та самая, в которой лежала

Захваткина. Василий нахмурился, сурово и с недоумением

посмотрел на Дину, словно она была виновата в этом

необычном, действительно странном происшествии. Обронил:

– Что за чертовщина! Этого еще не хватало. Чего они

хотят?

– Ультиматум из двух пунктов, – ответила Дина. – Во-

первых, требуют оставить в нашей клинике Захваткину. Во-

вторых, отменить приказ.

– Какой приказ?

– О выговоре... вам.

Требование действительно нелепое. Василий взорвался:

– Какое им дело до меня?! Кто их просил? Мой выговор

касается меня. И только. Никого больше... – Потом, немного

успокоившись, спросил: – Вас Семенов послал ко мне? Что от

меня нужно?

– Нет, я сама, – слегка сконфузилась Дина. – Там

поднялся такой переполох... Звонили из здравотдела, из

райкома... Вячеслав Михайлович считает, что вы умышленно

оставили Захваткину до завтра. Чтоб скандал...

Ее торопливую речь оборвал Василий Алексеевич,

заметивший вслух:

– Вот оно что. Ловко повернули.

– Я пришла предупредить вас, чтоб вы были в курсе.

– Хорошо. А теперь снимайте ваше пальто и давайте с

нами ужинать.

Дина попыталась отнекиваться, но больше для приличия.

Встреча со мной здесь для нее не была неожиданной. Ее

усадили между Андреем и Ларионовым, что доставило

удовольствие Аристарху Ивановичу. Уже слегка захмелевший,

он, что называется, с ходу начал ухаживать за Диной, но она,

как мне показалось, проявила к нему пренебрежительное

равнодушие.

Меня очень встревожила попытка главврача свалить всю

вину на Шустова. Мне даже не верилось, что интеллигентный,

воспитанный человек, каким, несомненно, считал себя

Семенов, мог решиться на такую подлость.

Дина слушала Ларионова с гордым видом, но едва ли

вникала в его пустую болтовню, хотя и отвечала ему улыбкой, в

то же время бросала вкрадчивые взгляды на нас с Василием.

В ее мечтательных глазах светились искренность и доброта, а

может быть, только желание быть или даже казаться доброй.

После работы она успела забежать домой и переодеться в

джерсовый костюм небесного цвета, который очень шел к ее

глазам, оттененным густой чернью ресниц, бровей и волос,

двумя крылами закрывающих лоб до самых бровей. Ей идет

эта прическа, как-то смягчает и облагораживает не совсем

правильные линии лица. Похлебкин находит Дину "весьма

пикантной" и уверяет, что у нее с Василием Алексеевичем что-

то было. Меня это злит, а он так мотивирует свои

предположения: "Не могло не быть, иначе Шустов не

мужчина".

На другой день к нам в клинику пожаловали разные

представители в связи с бунтом десятой палаты. Шустов

просил больных – это были женщины преклонного возраста -

прекратить комедию, но те были непреклонны. Не помогли и

уговоры старшей сестры.

– Вы уважаете Василия Алексеевича? – спрашивала

Дина больных десятой палаты, и они в один голос отвечали:

– Уважаем и любим, а потому в обиду его не дадим.

– Да поймите же, что своей глупой выходкой вы

оказываете доктору Шустову медвежью услугу. Из-за вас же

Василий Алексеевич будет иметь еще большие неприятности.

– А мы, милая, до министра дойдем. А не поможет

министр – и дальше пожалуемся, а только от своего слова не

отступимся.

Шустова вызывали в райком. Не знаю, какой там

произошел разговор, только к обеду объявили Захваткиной, что

ее просьба лечиться у доктора Шустова удовлетворена. А что

касается приказа о выговоре, то его никто не отменял, а просто

сняли этот листок с доски объявлений и подшили в дело.

Женщины из десятой палаты считали себя победителями.

Инцидент таким образом был улажен. Шустову же он принес

немало неприятностей: Вячеслав Михайлович сумел убедить и

здравотдел, и товарищей из райкома, что именно Шустов

подговорил больных объявить ультиматум, что вообще этот

человек с несносным характером, авантюристическими

замашками и поэтому, мол, работать с ним трудно. Что же

касается метода вакуумтерапии, то тут еще надо разобраться: