Текст книги "Любовь и ненависть"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

Я приказал дать сигнал тревоги и приготовить корабли к

отплытию. Кают-компания в один миг опустела. Из недопитых

стаканов теплился почти прозрачный пар. Это напоминало что-

то знакомое с детства, то ли виденное, то ли вычитанное в

приключенческих книгах: догорающие костры поспешно

оставленных биваков, звонкая тишина леса.

Мысль эта сверкнула падающей звездой и угасла, что бы

уступить место новой, завладевшей всем моим существом: в

сорока милях отсюда в беспощадной, всеистребляющей

морской пучине, среди мрака полярной ночи отчаянно

боролись за жизнь смелые и сильные люди.

Остров Гагачий расположен между Завирухой и бухтой

Оленецкой. Принимая во внимание скорость кораблей и

расстояние от места катастрофы до ближайшей стоянки,

быстрее всех могут подойти к острову Гагачьему наши корабли.

Но смогут ли они благополучно преодолеть эти сорок миль

беспокойного моря, поднятого на дыбы мятежным норд-остом?

Не придется ли нам самим просить о помощи?

Все эти вопросы, разумеется, ни в какой степени не

могли отразиться на моем решении немедленно выполнять

приказ.

Наши корабли, оставив за кормой тихую, приветливо

искрящуюся огнями бухту Оленецкую, начали с большим

трудом пробираться сквозь бесконечную цепь волн, несущихся

нам навстречу. Волны грубо толкали в левый борт,

обрушивались сверху на палубу, норовя если не раздавить

своей тяжестью, то уж обязательно опрокинуть небольшие

корабли, спешащие на помощь людям. Еще при Дмитрии

Федоровиче Пряхине нам приходилось бывать в суровых

переделках, но такой волны мы, пожалуй, еще не видали.

Море выло, бесновалось, заливаясь в темноте

дьявольским хохотом. Я стоял на мостике рядом с Нанковым,

разговаривал с ним вполголоса, потому что сама обстановка

принуждала к этому, а он не всегда разбирал мои слова,

заглушаемые грохотом волн и шумом ветра. Мы говорили о

предстоящей трудной операции по спасению людей, если они

окажутся живы.

– Без шлюпок не обойтись, – отрывисто говорил Панков,

всматриваясь в пустынную темноту.

– Для начала спустим одну. Подберем самых сильных и

самых ловких ребят, отличных гребцов. И офицера. Нужен

сильный человек, виртуоз в управлении шлюпкой. – Говоря это,

я перебирал в памяти всех своих офицеров. Большинство из

них неплохо владели шлюпками, но сейчас этого было

недостаточно: управлять шлюпкой при такой волне мог только

мастер. – Кто у вас может?

Панков молчал, казалось, он не расслышал моих слов. Я

уже хотел было повторить вопрос, как он, не меняя позы и не

отрывая глаз от серого мрака, перейдя на "ты", сказал:

– Есть такой человек. Вспомни училище, зачеты на

управление шлюпкой... шлюпочные гонки.

Я понял его с первого слова: Панков говорил о себе. Да, в

училище не было ему равного в управлении шлюпкой и на

веслах и под парусами. Лучшей кандидатуры и желать нельзя.

Но он командир корабля. Оставить корабль без командира? На

такое можно было решиться лишь в самом исключительном

случае. А здесь разно не исключительный случай: на карте

стоит жизнь многих людей, и не только рыбаков, потерпевших

катастрофу. От командира шлюпки зависело выполнение

приказа и жизнь матросов-гребцов.

– Разреши мне, Андрей Платонович.

Панков повернулся ко мне лицом, вытянулся, руки по

швам. Вид строгий и решительный. Мы молча смотрели друг

на друга. Слова здесь были неуместны: они но могли передать

того, о чем говорили наши взгляды. "Ты же отлично

понимаешь, что мы идем на риск, и тут, как нигде более, нужны

умение и опыт. Все это есть у меня", – говорили большие,

широко раскрытые, настойчивые глаза Валерия. "А корабль?" -

спрашивал я бессловесно. "Ты останешься за командира

корабля". – "Ты подвергаешь опасности свою жизнь и жизнь

своих матросов". – "Да, ради спасения людей". – "У тебя на

берегу есть дочь, жена". – "У тех, ожидающих нашей помощи,

тоже есть жены и дети". – "А ты не находишь, что лучше пойти

на шлюпке мне самому? Я ведь тоже неплохо могу править.

Похуже, конечно, тебя, ну, а вообще неплохо. Что же касается

физической силы, то разве тебе сравниться со мной. Потом же

у меня нет детей". – "Зачем ты говоришь чепуху, Андрей? Ты

неглупый человек и не сделаешь этого непозволительного

абсурдного шага. Не забывай, что ты командир группы

кораблей. Ты должен командовать. Ах, да что тебе объяснять!"

Этот безмолвный разговор произошел в течение одной

минуты. Таково свойство человеческой мысли – что может

сравниться с ней в быстроте?

Я сказал:

– Добро. Вызывайте помощника, готовьте людей и

шлюпку.

Слева по борту во мгле зачернел остров Гагачий,

длинный и не очень высокий, похожий на подводную лодку. Мы

проходили вдоль его южного берега. Здесь волна была

немного потише: вытянувшийся длинной грядой остров

оказался с наветренной стороны, самое необузданное буйство

волн принимал на себя его северный, противоположный берег.

На небе как-то вдруг немного просветлело, хотя источник

света трудно было определить, по-прежнему все кругом

обложено плотным войлоком низких туч: очевидно, на

большой высоте играло полярное сияние. Впереди не очень

ясно определилось очертание восточного мыса острова.

Значит, где-то там...

У самого мыса кипел водоворот. Даже в полумраке было

видно, как, размахивая белыми космами, точно сказочные

ведьмы, волны плясали и бесновались, празднуя свое

торжество. А где-то недалеко должна быть их жертва, первые

признаки которой мы вскоре увидели в бурлящей воде: это

была опрокинутая шлюпка, зловеще, как-то дико и уныло

путешествовавшая среди волн, не находя себе места.

Сомнения не было – шлюпка принадлежала "Росомахе". Среди

тревожных, тягостных дум побежали друг за дружкой вопросы,

торопливые, не ожидающие ответа: как оказалась эта шлюпка

за бортом? То ли ее сорвало и смыло волной, то ли люди

пытались спастись на ней? И где эти люди?

Включили прожекторы, и бледно-розовые щупальца

судорожно заметались по темной, тяжелой воде. Луч скользнул

по гребню волны, сверкнули и вмиг погасли алмазы, а вслед за

тем прожектор поймал и, уцепившись, замер на спасательном

круге с надписью "Росомаха". Круг был пуст, как и шлюпка. А

минут через пять после этого радиометрист Богдан Козачина

"обнаружил цель". Странно прозвучала в данных

обстоятельствах эта чисто военная фраза. Хотя, впрочем, и

она определяла существо – потерпевшее рыболовецкое судно

и было нашей целью. Беспомощно повалившись набок, оно

лежало недалеко от мыса острова, выброшенное на острые

подводные камни. На поверхности в бушующих волнах торчали

мачты, рубка и краешек палубы приподнятого борта.

Я перевел рукоятку машинного телеграфа на "малый ход"

и приказал направить луч прожектора на "Росомаху". Там -

никаких признаков людей. Иногда свет прожектора неожиданно

ловил на темной воде плавающие предметы: бочку, доску,

пробковые круги от сетей, он щупал их торопливо и

возбужденно, но это было не то, что мы искали, предметы эти

напоминали скорее о смерти, чем о жизни.

Что сейчас делается на "Росомахе"? Где ее экипаж, живы

ли люди? Если живы, то видят ли они свет прожекторов? Я

дал сирену, – может, услышат. Прошла минута, другая – ответа

нет. Подойти ближе к траулеру нельзя – не позволяют опасные

глубины. Надо спускать шлюпку, но и это оказалось

немыслимым делом: мешала волна. Панков поднялся на

мостик – он был мокрый с ног до головы, – спросил спокойным,

обычным голосом:

– Что будем делать? Шлюпку спустить не удастся.

– Придется идти в укрытие за остров и там спускать

шлюпку. Но зато расстояньице... – произнес я.

– Ничего, выгребем, только бы поставить на воду.

Отошли за остров, где все же было потише. Шлюпку

спустили на воду с большим трудом. На веслах среди гребцов

я узнал Юрия Струнова и Богдана Козачину, и то, что они

сидели в шлюпке, что выбор Панкова пал именно на них,

облегчало душу: я отлично представлял всю сложность и

опасность этого несомненно рискованного дела, которое мы

делали и по своей служебной обязанности и по

обыкновенному гражданскому долгу. Струнов и Козачина

обладают не только физической силой и выносливостью ("Ох,

как она нужна морякам!" – в который раз подумал я), но и силой

духа. А это не менее важно.

Корабль шел самым малым ходом параллельно шлюпке,

с которой мы не спускали глаз. До восточного мыса, где

кончался остров, шлюпка шла благополучно и относительно

быстро. Это была первая и самая легкая часть пути, хотя и она

достаточно вымотала силы гребцов. А затем началось... Волны

набросились на шлюпку и в самую первую минуту раньше

других добежавшая волна поставила шлюпку на дыбы, вверх

носом. У меня невольно захватило дыхание: еще доля секунды

– и все семь человек полетят за борт. Вот шлюпка стала

вертикально, замерла на какой-то миг, точно раздумывая, куда

ей падать – назад или вперед, и, повинуясь силе гребцов и

ловкости командира, провалилась вперед, скрывшись от

наших глаз за гребнем крутой волны. А затем она снова,

ощетинившись веслами, встречала выставленной вперед

грудью новую волну, не менее свирепую и опасную, чем

первая. И так через каждую минуту семь отважных моряков

глядели прямо в глаза смертельной опасности. К этому нужно

привыкнуть, привыкнуть не замечать опасность и делать свое

дело четко, уверенно.

Мы шли бок о бок со шлюпкой, указывая ей маршрут

лучом прожектора. Нас также здорово болтало, по палубе

звонко шуршали сосульки льда, гонимые разбойничьими

набегами не на шутку разыгравшихся волы. Я сразу

представил себе промокшую, а затем обледеневшую одежду

гребцов, в которой, как в панцире, не повернуться.

Это мужество и отвага.

Корабль отвалил вправо: сопровождать шлюпку дальше

было нельзя из-за подводных камней. Корабли выстроились

полукольцом, освещая "Росомаху" прожекторами. Мы видели,

как шлюпка "причалила" к мачте полулежачего судна, в

бинокль можно было хорошо рассмотреть движение людей у

рубки траулера. Мы ждали оттуда сигнала. Томительны эти

минуты ожидания, томительны своей неизвестностью. Наконец

ракета, точно спугнутая или выпущенная на свободу птица,

вырвалась из торчащей над водой надстройки затонувшего

судна, хлопнула, провизжала в воздухе и, раскрыв свои

золотисто-огненные крылья и осветив ими маленький кусочек

бесконечно большой полярной ночи, известила нас о том, что

на траулере есть люди. Вслед за ней выпорхнула вторая, такая

же золотистая, радостная, извещавшая о том, что все люди

живы.А через несколько минут выпорхнула третья, зеленая.

Это означало, что шлюпка всех сразу забрать не может.

Я подозвал к себе помощника командира корабля.

– Вы видели, как ловко провел шлюпку ваш командир?

– Так точно, видел, – ответил он, насторожившись.

– Вы смогли бы так же провести шлюпку?

Я не ожидал быстрого ответа, но лейтенант сказал сразу:

– Постараюсь.

Голос его был спокойный.

– Подберите лучших гребцов, пойдете с ними во второй

рейс, – приказал я.

Обратный путь шлюпки был гораздо легче для гребцов -

волны сами гнали ее, но, пожалуй, нисколько не безопасней,

потому что шлюпка была перегружена и над ней по-прежнему

постоянно висела угроза быть опрокинутой. Пришвартоваться

к кораблю шлюпка могла опять-таки лишь под прикрытием

берега: пришлось отходить к острову.

Первыми подняли на борт потерпевших рыбаков. Вслед

за ними на палубу ступили гребцы. Все они, и спасенные и

спасители, были покрыты с ног до головы жестким ледяным

панцирем и в таком одеянии напоминали не то древних

рыцарей, не то русских былинных богатырей. Впрочем,

сходство было не только внешним.

Валерий Панков оставался в шлюпке. Я думал, он

ожидает, пока спустятся в нее новые гребцы, чтобы потом

уступить место своему помощнику, стоящему тут же у борта. Но

Панков, оказывается, и не намерен был выходить из шлюпки.

Приподнявшись на ноги и слегка шатаясь от качки, он крикнул

мне: – Прошу разрешения отойти!

– Погоди, Дунев тебя сменит, – не очень решительно

сказал я. – Ты устал.

– Никак нет, – кратко ответил он. – Я уже изучил маршрут.

Прошу разрешения на второй рейс.

Я внимательно смотрел на него, стараясь в полутьме

поймать его глаза, светящиеся из-под нахлобученной ушанки,

густо покрывшейся серебром сосулек. А в это время рядом,

почти над самым ухом у меня, раздался негромкий голос Юрия

Струнова, голос, в котором вместе с настойчивой просьбой

звучало и предупреждение:

– Товарищ капитан третьего ранга, кроме командира,

никто не сумеет дойти до траулера. Вы не представляете, что

там творится.

Нет, я представлял, что там творится, и разрешил

Панкову идти во второй рейс, только уже с новыми гребцами.

Экипаж траулера был спасен и в соответствии с приказом

доставлен в Завируху, куда мы прибыли ночью. У причала нас

встретил начальник штаба базы с представителями госпиталя,

услуги которых, к счастью, не понадобились, потому что все

были живы-здоровы и чувствовали себя хорошо. Рыбаков

разместили в одной из палат госпиталя, накормили, обогрели.

А Панкову я разрешил уйти домой ночевать, и он тотчас же

покинул корабль. Мы сидели с начальником штаба базы в моей

каюте, и я подробно докладывал ему о всех перипетиях,

связанных со спасением рыбаков.

– Так говорите – герой дня Панков? – переспрашивал

меня начальник штаба.

– Я восхищен им. Он проявил такое мужество, умение и

отвагу, которые граничат с геройством.

– Офицер он хороший, – согласился начальник штаба.

– Человек он чудесный. Большой души человек.

– Да, только вид у него какой-то подавленный, – заметил

начштаба.

– Он просто устал, представляете, чего это стоило!

– Да нет, я вообще говорю о нем. Всегда он какой-то

мрачный и как будто рассеянный. Вы не находите?

– Я знаю Панкова давно, еще по училищу. Хорошо знаю.

Да, курсантом он не был таким угрюмым. Напротив, это был

самый веселый и живой человек в нашем классе.

– Что ж, доложу командиру базы. Не знаю, какое он

примет решение, а я лично считаю, что надо поощрить

наиболее отличившихся, и в первую очередь, конечно,

Панкова. Я бы его к ордену представил.

Он поднялся, пожелал мне покойной ночи и ушел. А

полчаса спустя ко мне в каюту ввалился Валерий Панков. Я

взглянул на него и опешил. Передо мной стоял не капитан-

лейтенант Панков, а какой-то маленький, неказистый,

раздавленный горем человек.

Не говоря ни слова, он опустился на диван, схватившись

за голову обеими руками, так что ушанка его сползла и

шлепнулась на пол, а он даже не стал ее поднимать.

Я решил, что случилось нечто ужасное, поднял его шапку,

сел рядом с ним и спросил так, как спрашивал когда-то в

училище:

– Валерка, что произошло? Ну говори же, может, нужно

что-то немедленно предпринять?

Он отрицательно покачал головой, не отнимая от нее

своих розовых натруженных рук, и через силу выдавил:

– Не нужно об этом, Андрюша. Семейные дела – штука

сложная. Как-нибудь сам распутаю.

Сказал, как отрезал, и я не стал его больше ни о чем

расспрашивать.

Мы долго молчали, сидя друг против друга и думая

общую думу. Мне больно было за друга, обидно за судьбу,

постигшую его в семейной жизни. Чем я мог помочь ему?

Откровенно говоря, я еще сам не искушен в семейных делах, и

кто знает, что ждет меня впереди на этом поприще. Вспомнил,

как Марина однажды сказала мне: "Если я когда-нибудь

разлюблю своего будущего мужа, я приду и скажу ему об этом

прямо и честно. А потом прощусь и уйду навсегда". – "А если у

тебя будет куча детей?" – спросил я ее. "Тогда я попрошу его

уйти и не мешать мне их воспитывать". – "Одной воспитывать

детей трудно. Ты этого не забывай". – "Ничего, я сильная". И

мне верится, что это но шутка и не угроза: у нее хватит и силы

воли и решительности.

Когда я рассказал Марине о нашей эпопее по спасению

рыбаков, она отвечала с тихой задумчивостью:

– В человеке все-таки есть какое-то предчувствие. Ко мне

не приходил сон. В душе поселилось что-то беспокойное, и я

долго не могла от этого избавиться. Я все время думала о тебе

с необъяснимой тревогой. И чем сильнее старалась отогнать

ее, тем она больше разрасталась во мне. В полночь я оделась

и вышла на берег. Ты понимаешь, этого, наверное, нельзя

ничем объяснить, но меня туда тянула какая-то страшная

сила. Я спустилась вниз к нашей бухточке. Помнишь первое

свидание? Ветер был сильный. Море гудело не сердито, а

жалобно, точно по ком-то выло. Ты был там, в море. От тебя

быстро бежали ко мне волны, встревоженные, запыхавшиеся,

ложились у моих ног и наперебой что-то лопотали, о чем-то

сообщали, только я не могла разобрать. Наверное, людям не

дано понимать их язык. Но сердце ныло, оно предчувствовало

что-то недоброе.

– Ой, Маришка, какими ты книжными словами говоришь,

– ненужно и совсем неуместно перебил я.

Она обиженно и с холодным укором взглянула на меня,

точно была удивлена моей выходкой. Спросила:

– Книжными? Разве это не все равно – книжные и

некнижные? Вот никогда не думала, что книга – это одно, а

жизнь – совсем другое.

– Да нет же, я хотел сказать – красивые слова, – с

опозданием попытался поправиться я.

– А разве только в книгах могут быть красивые слова? -

Помолчав решила: – А может, и правда, что в книгах пишут о

том, что в жизни не получилось.

– Это как же?

– Да очень просто: мечтал писатель о чем-нибудь

хорошем, пробовал в жизни так сделать, а жизнь по-своему

все повернула. Помешала его мечте. Тогда от обиды он взял

да и описал в книге все то, что в жизни не получилось.

– Фантазерка ты, Маришка.

– А ты сухарь, – ответила она беззлобно, улыбнувшись

лукавыми глазками.

Приказ о переводе Панкова в другую базу был

неожиданным для меня. Но служба есть служба. "Так надо", -

ответил Валерий на мой недоуменный вопрос. Мне

вспоминались юношеские грезы – какие-то удивительно

светлые, недосягаемо высокие и чистые, как небо над

петергофскими фонтанами в солнечный майский день. У

гранитных невских берегов, глядя на сверкающую золотом иглу

Адмиралтейства, мы мечтали о будущем, о поприще своем, не

судьбой приготовленном, а собой избранном и отвоеванном

собственными руками. Оттуда, от великого легендарного

города на Неве, начинали мы жизненный путь.

Глава шестая

Прошел год. Быстроногим оленем промчалось короткое

полярное лето. В августе появились первые ночи, еще

недолгие, матово-серые и холодные. А дни иной раз

выдавались солнечные и неожиданно теплые, особенно в

безветренную погоду. Метеослужба предсказывала хороший

август, но ее предсказаниям здесь не очень верили, потому что

не она делала погоду: совсем недалеко по соседству с нами в

вечной ледяной дреме лежит Северный полюс, тяжело дыша

циклонами, а дыхание его не всегда равномерно, и трудно

предугадать, когда и какой силы циклон вырвется из груди

ледяного великана.

В этот учебный год мы ходили больше обычного, чаще

удалялись от своей базы, лучше и тщательней изучали свой

водный район. Однажды – это было в середине августа – в

значительном удалении от базы нас, то есть группу в составе

трех кораблей, застал в море восьмибалльный шторм.

Поскольку плавать при такой волне кораблям нашего класса

было категорически запрещено, я решил укрыться в

ближайшей бухте Оленецкой, в которой как-то раз зимой уже

стоял, – это когда Игнат Сигеев забрал у меня фотографию

Ирины Пряхиной.

В Оленецкой было тихо. За каменным островом,

закрывавшим бухту от моря, грохотал шторм, а здесь стоящие

на якоре корабли лишь слегка покачивались на небольшой

зыби. Я сошел на берег с надеждой разыскать Игната Сигеева,

который, по дошедшим до меня слухам, демобилизовался и

устроился на работу то ли в рыбацком колхозе, то ли в научно-

исследовательском институте, расположенном в Оленцах. На

берегу у причала, пропахшего соленой треской, я спросил

повстречавшегося мне подростка, не знает ли он Сигеева.

– Игнат Ульянович? – удивленно переспросил тот. – Так он

же в море.

– А он кем работает?

– Как кем? Командующий эскадрой траулеров, – дерзко

бросил паренек, недовольный моей неосведомленностью, и

осмотрел меня с тем не лишенным собственного достоинства

любопытством, с каким рассматривают случайного заезжего,

командированного.

– А когда вернется?

Паренек пожал плечами, повел недоуменно густой

черной бровью и, не удостоив меня ответом, пошел своей

дорогой.

В самом деле, кто может сказать, когда вернется

"командующий" со своей "эскадрой" траулеров. Я посмотрел в

море, которое билось о скалы, рассыпаясь фейерверком

брызг, и посочувствовал рыбакам. Вряд ли они могут

продолжать лов в такую погоду: по простой логике они должны

возвращаться домой или укрыться в ближайшей бухте. Но

шторм их мог застигнуть далеко в море, потом, как мне

казалось, море разыгралось ненадолго, и был ли смысл

возвращаться. День стоял солнечный, но ветреный. Северо-

восточный ветер, упругий и порывистый, срывал фуражки, чуть

ли не валил с ног, а в затишке, за постройками, приятно грело

солнце, создавая впечатление уходящего бабьего лета.

Поселок Оленцы для здешних малонаселенных мест

довольно большой: свыше сотни домов, три двухэтажных

деревянных под красной крышей корпуса института, он

производил внушительное впечатление. Притом почти

половина его, или, как говорят, целый квартал, состояла из

новеньких белых финских домиков, построенных, должно

быть, совсем недавно.

Не помню кто, кажется Игнат Сигеев, говорил мне о

райских окрестностях Оленцов, которые якобы ничем не

уступят Италии, в которой, впрочем, ни я, ни Сигеев никогда не

были и имели о ней весьма смутные представления. И все же

я решил воспользоваться случаем и посмотреть здешние

достопримечательности. С южной стороны к поселку вплотную

подступали высокие голые скалы. К ним от поселка шло

несколько хорошо вытоптанных троп. Я направился по одной

из них. Взбираться было не так уж трудно по гранитным

ступеням, несмотря на их крутизну, тем паче что сзади

подталкивал ветер. С высокого гребня горы открывался

простор изумрудного, с белыми мазками моря и неба. На юг

передо мной, полого сбежав с перевала, простиралась

пестрая, пятнистая долина с яркими красками зелени,

обнаженных камней серого, лилового и еще какого-то

смешанного цвета. Она катилась красивым ковром и с разбегу

упиралась в ровную, почти отвесную скалистую гряду.

Хотелось лечь и катиться по этому ковру или бежать по

сверкающей на солнце протоптанной стежке под гору до самой

скалы.Подгоняемый ветром, я пошел вниз не по тропинке, а по

"целине". Иногда мне попадались грибы подберезовики,

совсем такие, как у нас на Брянщине. И много, очень много

ягод: черники, голубики, морошки. Не собирают их здесь, что

ли? Или уже пресытились, вдоволь запаслись и грибами и

ягодами? Я набрал несколько пригоршней голубики. Сочная,

крупная, ароматная, она таяла во рту, но не утоляла жажды.

Сорвал несколько молоденьких тонконогих подберезовиков,

пожалел, что не во что их собирать. Терпкий, с детства

знакомый аромат их будил в душе милые воспоминания чего-

то неповторимого, ушедшего безвозвратно. А на душе все-таки

было светло и радостно. Царство привольного безлюдья...

Вблизи скала не так была похожа на искусственную стену

или плотину, как это казалось с расстояния. Внушительная

щель, в которую стремился невесть откуда взявшийся ручей,

образовала не очень широкие ворота; издали их вовсе но было

видно. Ручей журчал в камнях, отдавался особенно звучным

эхом, проходя через скалистые ворота, У самой стены,

совершенно голой, гигантскими обломками громоздились

острые светло-розовые камни, за которыми можно было

укрыть по крайней мере команду матросов в сотню человек.

Узкая извилистая тропинка вела через ворота. Миновав

их, я остановился, пораженный неожиданно красивым

зрелищем: сразу за скалистой стеной начинался другой,

совершенно иной край, ни на что мне знакомое не похожий,

разве только чем-то напоминающий то, что создавали в

воображении прочитанные книги из серии "Библиотека

приключений". Стена была границей: на север от нее, к морю,

зеленым ковром стелющейся карликовой березы, мхов и

ягодников зябко лежала тундра; а по эту, южную, сторону

стояли юные, тонкие березы. У самой скалы росла трава,

густая, сочная, совсем как на юге. Ветер сюда не проникал,

здесь, в окружении гор, было тепло, и большая красивая

площадка с березовой рощей подступала к обрыву. Я вышел к

нему. Внизу, куда с шумом падал ручей, был изумрудно-

зеленый, совсем южный, глубоко врезавшийся в берег залив.

От него на юг, в горы, уходила зеленая долина бурной реки.

Там, очевидно, было еще тише и еще теплей, потому что

березы стояли толстые и высокие.

Сколько таинственно-сказочного открывалось на моем

пути: причудливые гроты в скалах, необыкновенно пышная

растительность; цветы, которые я встречал впервые; желтая,

торопливо зреющая рябина; песчаный берег залива, усеянный

ракушками; нагромождение скал, увенчанных красивой сосной;

тишина и безлюдье, покой и приятная теплынь хрустального

воздуха. Золотой берег, курортный уголок. Залив был слишком

соблазнительным: раздевайся и ныряй. Я даже попробовал

воду, но она, к огорчению, оказалась ледяной, и это в какой-то

мере охладило пыл моих восторгов.

Пожалев, что не захватил с собой фотоаппарата, я

направился берегом залива к морю, рассчитывая таким

образом выйти к Оленцам другим путем. Был неполный отлив,

подсушенные ветром и солнцем скалы и камни с

выброшенными на них пустыми бочками, ящиками, пробками и

разными щепками любезно подставляли себя мне под ноги, а

при особой необходимости и под руки – за них легко и удобно

было цепляться, чтобы делать большие прыжки с камня на

камень. Настроение было приподнятое – мне хотелось петь, и

я действительно пол для себя, для души, не громко, не во весь

голос, но по-настоящему, без стеснения, потому что никто мне

не мешал и слушать меня могли только скалы. Я пел и о том,

как "кружится, кружится, кружится вьюга над нами, стынет над

нами полярная серая мгла, в этих просторах снегами, глухими

снегами, белыми скалами наша граница легла". Правда, скалы

не были еще белыми, но я знал, что скоро они будут такими. А

еще я пел "Степь широкую", и тогда казалось, что не тундрой

иду я вдоль студеного моря, а ковыльной равниной вдоль

Волги-матушки. Пел и, честное слово, физически ощущал

южный зной – и даже пот на лбу выступил, и запах ловил я

какой-то иной, совсем не северной природы. Любил я петь "Что

ты жадно глядишь на дорогу". Перед глазами моими вилась

алая лента в богатых косах Марины. Но она исчезала вместе с

последними словами песни, не задерживаясь в памяти.

Думалось о другой – об Ирине, думалось постоянно, и я уже не

противился, не отгонял этих мыслей. И особенно здесь мне

захотелось знать, где она сейчас, что делает. Было неловко

вспоминать о нашей последней встрече: не такой она должна

была быть. Ирина мне дорога, как детство. Мне иногда

казалось, будто я знаю ее с самых детских лет, будто рос я с

ней под одной крышей и счастливыми светлыми веснами рвал

с ней первые цветы на нашем лугу над Десной и неумело, но

старательно плел для нее венок из одних одуванчиков,

золотистых, свежих и ярких, как майское солнце. Словом, я пел

свои любимые песни, те, без которых человеку вообще, а

русскому особенно невозможно было бы жить.

Наверно, с километр, не меньше, шел я вот так

пустынным берегом и пел, пока не увидел женщину. Она

глядела на море неотступным, прикованным взглядом, Должно

быть, хотела увидеть то, что невидимо для глаза, что скрыто за

дальними далями, потому что перед глазами ее ни вблизи, ни

вдали не было ни одного суденышка.

На женщине были яловые сапоги, забрызганные грязью,

короткая, но теплая, какие носят в деревнях, куртка, пуховый

платок, в руках большое ведро, полное красивых, свежих, с

сочным запахом подберезовиков. Женщине на вид было

меньше тридцати лет.

Увидев меня, она словно обрадовалась, сказала

торопливо, наверно боясь, что я пройду мимо:

– Посмотрите, разбушевалось-то как... – и повела глазами

на море. – Шторм.

– Да, штормит, – согласился я.

– А это не опасно? – спросила женщина.

– Для кого?

– Для рыбаков. Наши сейчас в море.

– Достается ребятам. Наверно, не столько тралят,

сколько травят.

Ей было не до шуток: каламбур мой она пропустила мимо

ушей, спросила так же серьезно:

– А перевернуть не может такая волна?

– Не думаю, – успокоил я. – Наши траулеры довольно

мореходны.

– – Мореходны, когда море спокойное. А когда

разгуляется... Вон в позапрошлом году так и пошел ко дну

целиком траулер со всеми людьми. И никто не спасся. – В

голосе ее звучала тревога.

– То был ураган, сейчас обычно: штормит малость.

Я догадывался: там, в море, на траулере, был близкий

для нее человек. И еще заметил я один штрих: почему-то

очень пристально, до подозрительности, глядела она на меня.

Я посмотрел в море и, увидев на горизонте синие

силуэты нескольких судов, сказал:

– Вон они, должно быть ваши, возвращаются.

Она обрадовалась. Теплая волна разлилась по широкому

простому обветренному лицу, а глаза оттаяли и заулыбались.

– Наверно, они, – подтвердила женщина.

– Так что встречайте свежими грибками, – сказал я, -

жаренными в сметане. Хороши!

– Чего другого, а этого добра хватает, – согласилась

женщина. – И жарим, и солим, и сушим, и маринуем. Весь год с

грибами да с морошкой живем.

– Любите собирать? – спросил я.

– Здесь-то? Не-е, здесь не интересно. Кабы лес. А то

чудно как-то: и леса нет, а они растут, будто в поле. Не то что у

нас на Псковщине. Пойдешь в лес – благодать одна.

– Значит, не нравится здесь?

Но она не ответила прямо, а может, не поняла меня,

заговорила о другом:

– Докторша у нас жила – вот уж была истинная грибница:

страсть как любила собирать. Уйдет, бывало, на гору, корзину

большую и ведро полные-преполные за один раз приволокет. А

сама и вовсе не деревенская, из города, из Ленинграда...

Удовольствие, говорит, одно грибы-то собирать, отдых

настоящий. Она у нас комнату сымала.

Говорит, а сама искоса на меня посматривает, хитро,

изучающе. Мне неловко было от ее взгляда.

– Одинокая, значит, была, – вставил я лениво.

– Разведенная. А сама красивая. Сколько за ней наших

ухаживало – никакого внимания. На столе у нее карточка

стояла паренька одного. Я все смотрела – глазами на вас

похож. Только штатский, молоденький.

– А как ее звали? – оживился я.

– Ее-то? Арина Дмитриевна.

– Ирина?! Пряхина?! – Я готов был закричать.

– Нет, не Пряхина. Инофатьева, – спокойно поправила

женщина.

– Ну да, конечно, Инофатьева, – вырвалось у меня

торопливо-восторженно. – Она что? То есть где она? Здесь, в

Оленцах?

– Не-е, была здесь, а теперь в Ленинград уехала. Отец у

нее сильно захворал и даже, может, не выживет. Сердце у него

слабое. На войне да на море понадорвал. Он у нее моряк,

адмирал.

Все смешалось и спуталось во мне: радость сменялась

тревогой. Я проговорил вслух сам себе, уже не обращая

внимания на мою собеседницу:

– Дмитрий Федорович... так плох...