Текст книги "Любовь и ненависть"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 32 страниц)

Суровцевой? – спросил Струнов, не расположенный к иронии.

Гольцер уже предвидел этот вопрос и приготовил ответ:

– Такие знакомства не принято афишировать.

– Вы с ней сожительствовали? – спросил Ясенев.

– Да.

– Долгое время?

– Это уже из области интимных отношений. – Гольцер

сморщил лицо и задвигал густыми хмурыми бровями. – Я

отказываюсь отвечать.

– Когда вы с ней виделись в последний раз? – спросил

Струнов.

– Я не могу точно припомнить, но это было с месяц

назад. – Где встречались?

– У меня на квартире.

– Вы тогда ей вручили рецепт на морфий?

– На морфий, да.

– Напоминаю, Гольцер, ваши показания фиксируются.

Советую говорить правду, – сказал полковник, не отрывая

взгляда от бумаг, которые он изучал или делал вид, что

изучает.

– Я говорю правду. – Гольцер положил на стол свои

успокоившиеся руки, крепко сцепил пальцы.

– Я вижу, вы не очень торопитесь говорить правду. -

Полковник эффектно, с видом победителя захлопнул папку с

документами, которые он просматривал во время этого

непродолжительного допроса, и встал. – А сейчас вы покажете

нам место своей последней встречи с Суровцевой. – И уже к

Струнову: – Юрий Анатольевич, предъявите гражданину

Гольцеру ордер на обыск квартиры и всех принадлежащих ему

помещений.

Глава восьмая

Гольцер проснулся от кошмара: на него надвигалось что-

то непонятное, странное и страшное, лишенное определенной

формы. Он запомнил только глаза – большие, круглые,

остекленело застывшие в ужасе, и когти, которыми это

чудовище собиралось задушить его, Наума Гольцера. В узкой

продолговатой камере под потолком тускло светит лампочка.

Она напоминает ему светлячков на берегу моря возле Сухуми

в теплую летнюю ночь. Хорошо сейчас на Черноморском

побережье: пляж, рестораны, пестрые девичьи купальники,

загорелые молодые тела. И глаза. Те, что в кошмарном сне,

разбудившие его глаза. Они кого-то напоминали. Соню

Суровцеву? Нет-нет, не надо Сони. Никого не надо. Только б

уснуть и забыться. Уснуть надолго и проснуться на берегу

Черного моря в прохладном номере гостиницы, где окна

выходят на север, в пахучий изумруд магнолий.

Но сон исчез напрочь, и ему опять долго не уснуть в этой

одинокой камере предварительного заключения. Ему

предъявили ордер на арест после того, как на даче, в спальне,

эксперт-криминалист побрызгал какой-то гадостью пол, ковер,

широченную, на низких ножках, квадратную кровать и

обнаружил следы крови, невидимые невооруженным глазом.

Это была его роковая оплошность, казалось, все промыл

тщательно, с мылом, бензином, не оставив ни единого

пятнышка. Полдня провозился – и вышло все впустую. Нужно

было сжечь ковер или по крайней мере убрать его из спальни.

Окровавленные покрывало, простыню, свою и Сонину одежду

он сжег, но следы крови нашли на кровати: горячая, она

прожгла покрывало и простыню.

Он не хочет вспоминать, как это случилось, он пытается

подменить эти жуткие, леденящие душу воспоминания другими

мыслями, задавая себе вопрос: "Двое суток сижу я здесь, в

этой одиночной камере, и меня еще ни разу после ареста не

допрашивали. Почему?" И эта неизвестность, ожидание

главного разговора, во время которого ему придется отвечать

на корежащие душу вопросы, было для него страшнее любого

суда и приговора. Раньше, перед тем как совершить

преступление и после свершения, он никогда не думал о

возмездии, о том, что час расплаты придет. Теперь он

старается думать, как уйти от возмездия, а коварная память

воскрешает перед ним весь процесс преступления, точно

говорит: смотри, думай, взвешивай, авось найдешь себе

оправдание.

Когда это было? Совсем недавно, неделю с небольшим

назад. Соня сама ему позвонила, и он рад был ее звонку, ждал

этого звонка с тревогой, решимостью и нетерпением, потому

что с Соней нужно было кончать: полусумасшедшая после

наркотика, она стала опасной для Наума и главным образом

для Марата. А Марат был опасен для Наума всегда. Он знал

его тайну. Да, Наум Гольцер, чтобы стать единственным

наследником, убил свою мать. Ради овладения наследством

он не остановился ни перед чем.

Кто б мог подумать, что сын с такой чудовищной,

звериной жестокостью мог убить родную мать! Убийца не унес

ни одной вещи убитой. Он откровенно демонстрировал, что не

имел никаких меркантильных целей. Кто мог подумать, что

сберкнижка, деньги, хрусталь, серебро и фарфор, которыми

был обложен труп несчастной старухи, достались в конечном

счете убийце! Следствие, мягко говоря, оказалось не на

высоте, оно пошло по дорожке, ловко указанной ему

преступником, и зашло в тупик. Преступление осталось

нераскрытым...

Соня позвонила ему в тот момент, когда судьбу ее Наум

уже решил. Он сразу же назначил ей свидание у памятника

Островскому возле Малого театра. Подъехал на своей машине

минута в минуту в условленный час, сделал знак ей рукой,

приказал садиться не рядом с собой, а на заднее сиденье. У

Сони был растрепанный вид, сухие искусанные губы и

безумные глаза, остекленелые, бездумно и загадочно

впившиеся в одну точку, точно такие же, какие приснились ему

сегодня. Он чувствовал, как они вонзаются ему в затылок, и

пожалел, что не предложил ей сесть рядом, хотя по

разработанному им же самим плану она должна была сидеть

сзади, чтобы не очень бросаться в глаза встречным.

– Как поживаешь, детка? – спросил он, не поворачивая

головы и наблюдая за ней через зеркало, когда их машина

влилась в уличный поток.

– А тебе какое дело? – грубо, с ожесточением отозвалась

она, не отрывая взгляда от его крепкого затылка. Ее ответ

насторожил и озадачил. Он решил подождать, что скажет она

дальше. Но Соня упорно молчала. Злой огонь светился в ее

глазах. И Наум не выдержал, заговорил:

– Сегодня ты не в духе. В чем дело? Кто виноват?

– Куда мы едем? – спросила она вместо ответа.

– А куда б ты хотела? – стараясь казаться веселым и

беззаботным, спросил он.

– На небо, к ангелам. В космос. – И она вдруг

расхохоталась неестественным смехом, похожим на истерику.

Гольцеру стало не по себе от этого хохота, и он прибавил газу с

тревожной мыслью: "Скорей бы вырваться за город. А там -

будь что будет. ." И он сказал ей в тон:

– Зачем нам ангелы, рай и космос? Нам с тобой и на

земле хорошо. Верно, детка? Только носа не вешай. У меня на

даче тебя ждет сюрприз.

– Знаю я твои сюрпризы. Кушала. До сих пор во рту как в

коровнике. Прибереги их для другой дурочки, а меня оставь в

покое.Гольцер смолчал, только со злости раздувал большие

ноздри, из которых, как пики, торчали жесткие черные волосы.

Минут десять они ехали молча. Уже когда выскочили за

город, она вдруг сказала:

– А что ты не заехал за своим приятелем? Поворачивай

обратно, я хочу его видеть.

– Не понимаю, о ком ты?

– О том, который все может. Я хочу у него долг забрать.

Бриллианты, жемчуг, золото. Целая сумка. Деньги. У меня

украл. Вор!.. Ха-ха-ха... Все воры. И ты первый. Вы мне

вернете долг. Вы меня купили. А деньги? Где деньги? Вы

думаете, уплатили? Врете! Вы платили за тело. А душу

забыли. Душа дороже всех ваших денег, бриллиантов, золота.

Душа не имеет цены. За душу платят кровью...

Ей тяжело было говорить, спазмы сжимали горло, она

задыхалась. Выпалив залпом накопившееся, она умолкла,

обессиленная. Но, передохнув, снова потребовала воротиться

в Москву за... Маратом, пригрозив ультимативно:

– Возвращайся, или я выброшусь из машины.

Наум понимал, что Соне ничего не стоит исполнить свою

угрозу. Вид у нее был решительный и несговорчиво

бескомпромиссный. Но недаром Наум Гольцер считался

человеком сообразительным и находчивым. Он остановил

машину и, обхватив правой рукой спинку своего сиденья,

повернул к Соне улыбающееся, игривое лицо:

– Ну что ты расшумелась, деточка? Я же сказал, что на

даче тебя ждет сюрприз. У тебя не хватает фантазии, чтоб

догадаться, что сюрприз и есть Марат, которого ты так

жаждешь видеть. Мое дело доставить тебя к нему в целости и

сохранности, а там делай с ним, что хочешь.

Податливость, любезность и сговорчивость, так не

присущие Гольцеру в обращении с Соней в прежние времена,

не насторожили девушку. Она поверила Науму и успокоилась.

Соня действительно говорила Игорю Иванову, что убьет

двух негодяев, изуродовавших ее жизнь. Она имела в виду

Марата и Наума. Но у нее не было никакого плана на этот счет,

и она не знала, как исполнит свой замысел. Видно, решение

это еще не созрело окончательно в ее затуманенной,

взбаламученной и плохо соображавшей голове. Марата она

хотела видеть, чтобы швырнуть ему в лицо те гневные,

обличительные слова, которые она высказала Науму. Полная

дерзкой решимости, она вошла в дом Гольцера. Быстро, не

задерживаясь, широкими шагами миновала террасу, заглянула

в гостиную и кабинет. Остановилась разъяренная, почуяв

обман:

– Где он?! – И опять эти безумные глаза впились в

холеной лицо Гольцера.

– Там. – Наум заговорщически кивнул наверх, в спальню,

и первым стал неторопливо подниматься по лестнице,

загораживая ей путь, не пропуская ее впереди себя. Сказал

вполголоса: – Я должен его предупредить.

Она вошла в спальню следом за ним. И захохотала все

тем же пугающим хохотом, визгливо выкрикивая:

– Лжец! Лжец!.. Я знала – ты лжец!

Вдруг зарыдала и опустилась на широченную квадратную

кровать, застланную голубым покрывалом, уткнулась лицом в

подушку. Наум воспылал желанием: зверь и скот в нем жили

рядом. Опустился на постель и, засопев по-бычьи, дотронулся

руками до ее вздрагивающих худеньких плеч. Она, точно

пронзенная электрическим током, резко, сжатой пружиной

метнулась к стенке, потом разжалась и сильно толкнула его

ногами в грудь, закричав истерично:

– Не смей меня трогать! Не прикасайся ко мне!..

Тогда он схватил лежащее в тумбочке возле постели уже

однажды испытанное им оружие – острое длинное шило – и

вонзил его ей в грудь. Она не вскрикнула – удар пришелся

прямо в сердце, смерть наступила мгновенно.

Соня лежала бледная, с растрепанными волосами и

смотрела на него застывшими в ужасе безумными глазами. Он

невольно запомнил эти глаза – такое запоминается помимо

желания.

А потом... Потом началось самое страшное,

отвратительное и мерзкое до такой степени, что даже самому

Науму Гольцеру, садисту-выродку, не хотелось об этом

вспоминать...

Потеряв сон, он, как медведь-шатун, метался по камере,

направляя свой изворотливый ум на одно: как выйти из этой

истории сухим, избежать возмездия? Один из самых надежных

вариантов – уехать за границу и там остаться – отпадал. Нужно

было хорошо продумать, как вести себя на допросе.

Отпираться, пожалуй, бессмысленно: в руках уголовного

розыска есть факты, от которых не отмахнешься и не

увильнешь в сторону. Кровь на ковре и на кровати... Откуда

они знают о наркотике, который он дал Соне?.. А Дина, подлая

тварь, предала! Ну погоди ж... Он ведь тоже кое-что может

выболтать: как подписывала рецепты фамилией Шустова,

чтобы попутно скомпрометировать этого сумасбродного врача,

как навела его на засаду в темном дворе и он лишился

партбилета. Нет-нет. Этого он не скажет. Нужно оборвать нить.

И постараться выжить, уцелеть. А там – амнистия, ходатайство

друзей. Главное – уцелеть.

В одиннадцать часов его доставили в знакомый кабинет

полковника на допрос. "Наконец-то!" – вздохнул он, но это не

был вздох облегчения – просто кончилось неизвестное и

начиналось главное, основное. Как вести себя – он еще не

решил окончательно.

В кабинете снова все те же трое. И сидят на тех же

местах. Только возле приставного столика нет того стула, на

котором в прошлый раз сидел он, Наум Гольцер, – теперь этот

стул стоят посредине кабинета. Суровы лица его противников.

В их глазах он читает презрение к себе. Ясно – у них

достаточно улик, доказывающих, что Соню Суровцеву убил он.

Надо признаваться сразу. Да, убил. Убил в процессе

самообороны, защищая свою жизнь. Она, обезумевшая,

потерявшая рассудок, хотела убить его. Она пришла к нему с

бритвой, заранее задумав это убийство. Он был потрясен,

увидав у своего горла лезвие опасной бритвы, он успел

вовремя схватить ее за руку и обезоружить. Дальше он не

помнит, как все произошло. Он ударил ее подвернувшимся под

руку шилом. Он совсем не хотел ее убивать и был ошеломлен,

увидав ее мертвой. Он испугался и из страха, в состоянии

крайнего нервного потрясения, начал заметать следы:

расчленил труп, на машине отвез в Москву и разбросал в

разных районах города. В состоянии крайнего нервного

потрясения – это главное. В этом нужно убедить и следствие и

суд. И тогда жизнь его спасена. Кажется, все продумал,

приготовился отвечать на вопросы.

Полковник нажал кнопку звонка, вошла секретарша.

– Врач здесь? – Секретарша кивнула. – Пусть войдет.

"Врач? Это зачем еще?" – тревожно подумал Гольцер,

глядя с беспокойным любопытством на высокого человека в

белом халате с чемоданчиком в руке. Врач не спеша раскрыл

свой чемоданчик, лязгнул инструментами, подошел к Гольцеру

и смоченной в спирту ваткой вытер его палец. Безымянный.

Обычная процедура, когда берут кровь на анализ. Но почему

так побледнел Наум Гольцер? Почему закружилась голова и

вдруг ощутилась слабость во всем теле и в пальцах появилась

нервная дрожь?

– У вашей матери какая была кровь?

Это спрашивает полковник. Слова его, как тяжелые

камни, застревают в мозгу и давят: "кровь матери".

– Вспомните, – говорит полковник и смотрит в лицо Науму

всевидящими глазами.

– Вспомните, – повторяет врач и берет палец Наума,

чтобы взять кровь.

Гольцер вздрагивает еще до того, как игла касается его

пальца, и с силой выдергивает свою руку.

– Что с вами? Вы боитесь крови? – спокойно спрашивает

врач, и Науму слышится злая издевка в его словах.

– Не надо... – через силу, с дрожью в голосе говорит Наум

и затем упавшим до шепота голосом повторяет: – Не надо... Я

все расскажу. . Я убил мать... Мою мать...

Это признание было неожиданным не только для

сотрудников уголовного розыска, но и для самого Гольцера. Но

никто из присутствующих в кабинете не выразил своего

изумления. Все сделали вид, что Гольцер сообщил уже хорошо

им известное.

– Шилом в сердце? – полковник нацелился в Гольцера

прищуренным глазом.

– Да, – выдавил Наум.

– И Соню Суровцеву тоже шилом в сердце? – с

нарастающим напором спросил Струнов.

– Да, – мотнул отяжелевшей головой Наум.

– Рассказывайте все по порядку, – прозвучал строгий,

начальнический голос полковника.

– О матери? – Гольцер поднял на полковника холодный

отсутствующий взгляд.

– Сначала о Суровцевой. Потом о матери, – сказал

полковник,

– Но ведь мать раньше. Я хочу по порядку, – со странным

упорством предложил Гольцер.

– Ничего, начнем в обратном порядке. Начнем с конца, -

с твердой настойчивостью приказал полковник.

– Да, это конец, – беззвучно прошептал Гольцер и, как

усталая, истощенная кляча, уронил бессильно голову. В его

мозгу отдалось, как эхо: конец, конец, конец... И тогда, должно

быть осознав подлинный смысл этого слова, он звонко

вскричал: – Нет! Нет-нет! Я не убивал, никого не убивал – ни

матери, ни отца! Это неправда!

И, закрыв лицо ладонями, заплакал...

Через два дня полковник доложил комиссару Тихонову

окончательные итоги расследования дела Наума Гольцера,

которому предъявлено обвинение в преднамеренном убийстве

двух человек, в чем сам убийца сознался и что подтверждено

неопровержимыми материалами. Комиссар высказал свое

удовлетворение работой Струнова и Ясенева.

– Молодцы ваши морячки, – сказал он с довольной

улыбкой. – Не роняют чести Военно-Морского Флота.

– Я считаю, Владимир Сергеевич, Ясенев заслуживает

досрочного присвоения очередного звания – майора милиции, -

предложил полковник. – Умный, деловой офицер. На него

можно положиться.

– Готовь представление, – благословил комиссар и не то

с грустью, не то отвечая каким-то своим давнишним мыслям

добавил: – Умных, толковых работников надо ценить, на них

надо опираться.

Затем комиссар поднялся из-за стола, открыл

несгораемый шкаф и достал оттуда пачку иностранных газет с

переводами некоторых статей. Положил газеты на большой

стол, приставленный к письменному, развернул пухлые

страницы, указал на обведенные красным карандашом статьи

и сообщения и подмигнул усталыми хитроватыми глазами:

– Западная печать – о Науме Гольцере. Целый тарарам

подняли. Вот, смотри, заголовок: "Репрессии против

инакомыслящей интеллигенции". Сообщается об аресте по

политическим мотивам писателя Гольцера.

– А он разве писатель? – сорвалось у полковника.

– Они могут назвать его кем угодно: писателем, гением,

академиком. Слушай, как начинается первая строка: "В СССР

арестован известный писатель-прогрессивист Наум Гольцер...

Передовая советская общественность обеспокоена...

Творческая интеллигенция протестует". Видал, какие

формулировочки! Врут и не краснеют. И вот другая газета:

"Возврат к сталинским временам". Тоже в связи с арестом

Гольцера. Или еще заголовочек: "Похолодание". О нем, о

Гольцере. Но самое сногсшибательное – статья Дэйви.

Озаглавлена одним словом: "Протестую!" Послушай, что

пишет этот аферист. Садиста-людоеда выдает за ангела, за

великомученика. Черт знает какой цинизм! "Я перевел на

английский его талантливую пьесу "Хочу быть порядочным".

Наум должен был приехать в нашу страну, чтобы встретиться

здесь с известным режиссером Ляндресом. Советские власти

ему отказали в визе. И после этого в Москве смеют говорить о

свободе, о развитии культурных связей... Наума Гольцера

упрятали за решетку, этого скромного, обаятельного человека,

типичного представителя новой советской интеллигенции..." Ты

обрати внимание: ни одним словом не обмолвился, за какие

все-таки грехи посадили Гольцера. Зато, по их мнению, он -

"типичный представитель".

– Владимир Сергеевич, – заговорил полковник, после того

как Тихонов убрал газеты в шкаф. – Это же неслыханный

бандитизм, цинизм, ложь. Надо протестовать.

– Протестовать? Против чего? Где вы видели буржуазную

прессу без лжи? Такой не бывает в природе.

– А что, если собрать пресс-конференцию иностранных и

советских журналистов у нас в управлении? Рассказать правду,

– предложил полковник, возмущенный и потрясенный тем, что

показал ему комиссар.

– Все равно эту правду не узнает западный читатель, -

охладил его пыл комиссар. – Печать-то там в руках того же

Дэйви и его хозяев. Нет, дорогой, все это не так просто. Насчет

пресс-конференции надо подумать, но я не очень верю в ее

коэффициент полезного действия. Между прочим, ты слышал

новость? Фенина ушли на пенсию.

– Наконец-то! – обрадованно воскликнул полковник. До

самого Никифора Митрофановича начальнику МУРа не было

дела, а вот зять с его постыдной развязностью и

авантюризмом доставлял немало хлопот. Потому он и

спросил, не скрывая своего восторга: – А зять?.. Зять тоже

уйдет из "Новостей"?

Комиссар почесал затылок и ничего не ответил...

Алексей Макарыч Шустов вышел из редакции журнала

"Новости" с облегчением в душе: разговор с новым

редактором, недавно сменившим Марата Инофатьева,

успокоил его. Новый редактор показался Алексею Макарычу

человеком деловым, порядочным и по-настоящему партийным.

Это радовало. Шел он в редакцию с яростным негодованием,

обрушил на редактора водопад гнева и возмущения. Тот

терпеливо и с выражением полного понимания на усталом

лице выслушал его, а когда Алексей Макарыч кончил говорить

и энергичным жестом положил на стол письмо в редакцию,

подписанное сорока шестью пенсионерами, сказал мягко, с

вежливым сочувствием:

– Все правильно, Алексей Макарыч, возмущение ваше

справедливо. Стихи Борисовского не следовало печатать.

Плохие стихи.

– Вредные, клеветнические, – резко вставил Шустов.

– Да, в них есть дурной запах, – закивал головой в знак

согласия редактор.

Речь шла о стихотворении некоего Борисовского. В

развязном тоне он издевался над пенсионерами, которые

вместо того чтобы поспешить на тот свет, лезут в

общественные дела, пытаются учить молодежь "каким-то

традициям". Стихотворение это вызвало поток писем

возмущенных читателей, главным образом пенсионеров,

которые все силы свои отдали честному, добросовестному

служению Отечеству.

– Так зачем же вы печатали, коль сами соглашаетесь, что

это не поэзия, а мерзость? – спросил Шустов.

Редактор горестно улыбнулся:

– Я в это время находился в заграничной командировке,

а мой заместитель товарищ Кашеваров не разобрался в

нехорошем подтексте стихотворения, польстился на несколько

необычную, новаторскую форму и дал выход в свет.

– М-да, форма прельстила. А в содержание не вникал, -

с иронией произнес Шустов и заключил неожиданно: -

Выходит, формалист ваш заместитель?

Редактор развел руками и добродушно заулыбался.

Впрочем, тотчас же сделав серьезное лицо, сообщил, что

редколлегия приняла решение в очередном номере

напечатать извинение перед читателями...

Алексей Макарыч шел по знакомому бульвару домой. Он

любил этот по-домашнему уютный уголок с его зеленым

туннелем над головой из сцепившихся крон уже немолодых

деревьев, с терпким запахом цветов, с двумя рядами скамеек,

на которых покойно коротала остаток лет своих задумчиво-

тихая, иногда справедливо ворчливая седовласая старость.

Кончилось бурное, хлопотное и не очень приятное для Алексея

Макарыча и его сына лето, на аллеи бульвара сентябрь

бросил первый лист. Начало осени принесло Алексею

Макарычу душевный покой и добрую надежду: позавчера

Василия Алексеевича пригласили работать в военный

госпиталь, и он, к большой радости отца, согласился. Генерал

считал, что с переходом в военный госпиталь Василий снова

сможет заняться экспериментами, которые сулят людям

великие блага.

Так шел со своими добрыми думами генерал в отставке

Алексей Макарыч Шустов вниз по бульвару в сторону

Никитских ворот. А от памятника Тимирязеву ему навстречу, по

той же аллее, утиной раскачкой двигалась одинокая надутая

фигура отставного замминистра Никифора Митрофановича

Фенина.

Никифор Митрофанович, еще не привыкший к своей

новой роли пенсионера, не поворачивая вздернутой кверху

головы, как беспокойный конь, косил глазами направо-налево,

ожидая, что сидящие по сторонам старики и старушки будут с

восторженным благоговением пялить на него умиленные

взоры, приговаривая: "Смотрите, это ж Никифор

Митрофанович!.. Боже... Сам Фенин!.. Но, к его огорчению,

никто на него не обращал внимания: пенсионеры говорили о

погоде, о войне во Вьетнаме, о том, что майский мед из

разнотравья полезен при всех болезнях, что без желчного

пузыря человек может жить десятки лет и даже без всякой

диеты, а вот печеночники должны употреблять творог и

оливковое масло; что дельфины – разумные существа,

обладающие большим умом и благородством, чем некоторые

люди в должностях и званиях. Никто не подбегал к Никифору

Митрофановичу и, заискивающе улыбаясь, не протягивал руку,

и он злился от обиды и утешал себя мыслью: "Не узнают". И

еще досадней стало ему, когда он увидал шедшего навстречу

коренастого, с военной выправкой человека в сером костюме,

человека, с которым так любезно раскланивались те самые

старики и старушки, что не узнавали его, Фенина, бывшего

замминистра. Вот этот стройный седеющий человек с лицом

строгим и приветливым поравнялся с ним, и Никифор

Митрофанович сразу узнал его, обрадованно воскликнул,

широко распахнув руки для крепкого объятья:

– Ба! Шустов! Сколько лет. . – и осекся.

Алексей Макарыч не сделал ответного движения, не

выразил готовности облобызаться, а даже напротив, спрятал

свои смуглые руки за спину и уколол экс-замминистра таким

взглядом, что у Никифора Митрофановича на мягком

изнеженном лице выступили лишаями розовые пятна, а

хорошо подвешенный язык вдруг одеревенел. Так они молча

стояли один перед другим, может, целую минуту под

любопытными взглядами сидящих на скамейках людей.

Наконец Шустов сказал, язвительно улыбаясь:

– А ты помнишь, Фенин, наш последний разговор?

Забыл? Ну хорошо, я напомню. Речь о матери-истории шла, о

той самой истории, в которой всякой твари по паре. Вспомнил?

Злой блеск сверкнул в сощуренных глазах Никифора

Митрофановича, а лицо сплошь побагровело, и язык сразу

оттаял и угрожающе, дрожа от злобы и волнения, выдавил

глухие слова:

– Хорошо, Шустов. Я тебе припомню. Мы еще

встретимся. Я еще...

Иронической и, пожалуй, добродушной улыбкой погасил

Алексей Макарыч его вспышку:

– Нет, Фенин, ты уже ничего не можешь, как та бодливая,

но безрогая корова. – И, засмеявшись ему в лицо, пошел в

сторону памятника Тимирязеву.

Ошеломленный, схваченный за горло собственной

злобой, Никифор Митрофанович быстро-быстро засеменил к

улице Горького, посылая мысленно по адресу Шустова

страшные угрозы. Но это были наивные угрозы и бессильная

злоба, и сам Фенин об этом догадывался. И тогда ему

вспомнился его когда-то любимый, а нынче горячо

презираемый зятек Марат, который работал теперь

репортером в столичной газете, и Никифор Митрофанович,

сам не зная почему, вдруг переадресовал все свои проклятия и

угрозы Инофатьеву. Это был стихийный, привычный и

характерный для Фенина жест, и, кто знает, может, в нем-то и

заключалась большая истина.

Загорск

1966 – 1968

СОДЕРЖАНИЕ

Часть первая. На краю света .... 5

Часть вторая. Друг. ...... 191

Часть третья. Враг. ...... 369

Иван Михайлович Шевцов

ЛЮБОВЬ И НЕНАВИСТЬ

Редактор Н. Логинов

Художник О. Шамро

Художественный редактор Г. Гречиха

Технический редактор М. Зудина

Корректор Ф. Горелик

•Г-73003.

Сдано в набор 25.7.69

Подписано к печати 8.1.70.

Формат 84 X 108 1/32, печ. л. 15 1/4

+ 1 вклейка 1/16 печ. л. = 0,1 усл.-печ. л.

(Усл. печ. л. 25,62). Уч.-изд. л. 26,118.

Бумага типографская № 1.

Тираж 200 000 экз. (Первый завод

100000 экз.). Цена 1 р. 03 к.

Изд. № 4/8956. Зак. 834.

•Ордена Трудового Красного Знамени

Военное издательство

Министерства обороны СССР

Москва, К-160

Набрано в 1-й типографии Воениздата

Москва, К-6, проезд Скворцова-Степанова, 3

Отпечатано в ордена Ленина типографии

"Красный пролетарий".

Москва, Краснопролетарская, 16.

Заказ № 3286.

Шевцов И. М.

Ш37 Любовь и ненависть. Роман. Воениздат, М., 1970 г.

488 с., 200000 экз., 1р.03к.

В романе три части. В первой – "На краю света", – уже

известной читателям, рассказывается о военных моряках

Северного флота, о героических людях Заполярья, о

бдительности и боевой готовности воинов, о большой и

трудной любви Ирины Пряхиной и Андрея Ясенева.

Вторая и третья части романа – "Друг" и "Враг" -

посвящены самоотверженной работе советской милиции,

мужеству, честности, высокой принципиальности ее людей.

Читатель в них снова встречается с Ириной и Андреем,

ставшим сотрудником Московского уголовного розыска, с

военным врачом Шустовым, с карьеристом Маратом

Инофатьевым и другими героями первой части романа.

Р2

7-3-2

_____

214-69