Текст книги "Любовь и ненависть"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

отпуска и "опозорил высокое звание советского моряка". Под

письмом стояли четыре каракули, долженствующие

обозначать подписи жалобщиков. Ни одну из них невозможно

было разобрать.

Ох уж этот Козачина! Что он там мог накуролесить?

Вызвал его.

– Вы докладывали, что отпуск провели без замечаний?

– Так точно. – Взгляд откровенный, совсем не

плутоватый, но немного озадаченный.

– А в селе с земляками никаких инцидентов не было?

– Инцидентов? Никаких, честное слово, товарищ

командир, можете кого угодно спросить.

– А как понимать вот это? – Я подал ему письмо.

Он быстро пробежал его, добродушно рассмеялся,

облизав языком крупные губы, сказал совсем не оправдываясь

и успокоившись:

– Это так. По злобе Юрка Стадник написал. Его работа.

– Значит, что-то было?

– Да ничего не было, товарищ командир. Я им о флоте

рассказывал – о Струнове, потом еще случай, а они не верят,

говорят "заливаю". Это про корабль, когда он попадает носом и

кормой на гребни волн и ломается под собственной тяжестью.

Был же такой случай?

Он жестикулировал и морщил переносье, а в глазах

играли лукавые огоньки. Но я спросил по-прежнему строго:

– И что же?

– Они не верят, а сами слушают с интересом. Придешь в

колхозный клуб, ребята пристанут: сочини что-нибудь, уж

больно у тебя все складно получается, как в книжке. Меня зло

брало: выходит, вру.

– И вы подрались?

– Да что вы, товарищ командир! – Он потер свой большой

обветренный нос. – Нет, просто случай такой подвернулся.

Мать мне говорит: отнеси кошку к сестре в Новоселки. Сестра

в соседней деревне замужем. А мне что, делать все одно

нечего – сунул кошку в корзину, морду тряпкой прикрыл, чтоб

она дорогу назад не запомнила, и понес. А навстречу Юрка

Стадник, "Здорово, – говорит, – моряк. Ну-ка сболтни что-нибудь

такое подводное". Я говорю: "Пошел к черту, некогда мне с

тобой лясы точить". – "Ты куда спешишь?" – "В Новоселки", -

говорю. "А в корзине что шевелится? Живность какая-то?" -

"Обыкновенная кошка". – "А что, в Новоселках кошки

перевелись?" – "Да, – говорю, – на сегодня, считай, ни одной не

осталось". – "Куда ж они подевались?" – "А туда, где и моя

через полчаса будет, – в сельмаге. Привезли сто пар резиновых

сапог – на кошек дают. За каждую кошку – сапоги". – "Да ну?!" -

"Вот тебе и ну! Тут не до трепа, спешить надо, а то как

пронюхают – расхватают в один миг".

Смотрю, Юрка шагу прибавил, а через полчаса все наше

село всполошилось из-за кошек. Всех переловили. Бабы с

кошелками в Новоселки как угорелые мчались – за сапогами. А

в Новоселки дорога через деревню Пронцевку. Там видят -

паломничество. Спрашивают: "Вы куда это сломя голову?" – "В

сельмаг, сапоги на кошек дают". А сами – бегом, бегом, чтоб,

значит, не опоздать. Пронцевские видят такое дело – давай

тоже кошек ловить: дурной пример заразителен. Началась

целая катавасия: две деревни притащили в сельмаг больше

сотни кошек. Настоящий кошачий базар получился, – может,

единственный за всю историю. Продавец глаза таращит: "Вы

что, сдурели все сразу? Или я сам рехнулся?" И за усы себя

дергает. А бабы на него: давай сапоги – и баста! Смеху было!

Наконец поняли, что над ними подшутили. С досады

повыбрасывали кошек: надо было на ком-то зло сорвать.

Кошки поразбежались по всем Новоселкам, мяукают.

Пронцевские на наших баб набросились, – дескать, это они

смуту устроили. А наши сами не знают, кто первым панику

поднял. А потом доискались. Как пришли домой, так первым

делом Юрку к стенке приперли. Тот видит – дело плохо:

изобьют рассвирепевшие бабы. И всю вину на меня свалил:

мол, Богдан первоисточник паники. А я при чем? Я ни при чем:

сам же просил – сболтни, я и сболтнул.

– Выходит, это Юрка написал письмо?

– Может, и не он. Пожалуй, что не он. Скорей всего, Гапа

Пилипенко. Только она не из-за кошек. Там другая причина. -

Богдан смущенно повел глазами и замялся.

– Что за причина?

– Да ничего такого. Личное у нас. Другая кошка между

нами пробежала.

Посмеялся я, вспомнил свое деревенское детство и

отпустил Козачину. Ну что с ним поделаешь – такой уж он есть.

Глава третья

Зима уходила долго, нехотя. Для весны и времени

совсем не осталось. Словом, год был без весны, зима

сменилась летом. А лето в Завирухе известно какое: ходишь

день в плаще, два дня в шинели. Даже в тихую солнечную

погоду желающих купаться нет.

Живу я по-прежнему на своем корабле – он у нас

флагман, которым теперь временно командует Егор Дунев.

Обещают в августе дать квартиру в новом доме. Я не против -

хочется иногда побыть одному, спокойно поработать, почитать,

подумать, а то просто друзей пригласить. Читаю много.

Библиотека в клубе офицеров неплохая. Чего не могу сказать о

библиотекарше. Однажды я попросил Егора, опять-таки

"попутно", поменять мне Проспера Мериме на "Журбиных"

Кочетова.

– Не меняет, – весело сказал Дунев, возвратясь из

библиотеки. – Говорит, пусть сам придет.

Мне ничего другого не оставалось, как пойти и...

поругаться. В пути я готовил для нее резкие и не весьма

приятные слова. Но произнести их не пришлось:

библиотекарша была не одна. У деревянного барьера стояла

та длинноносая юная незнакомка, о которой я уже начал

забывать. Они о чем-то разговаривали. Я поздоровался сухо и

не очень приветливо.

– Вы опоздали, – сказала библиотекарша с подчеркнутой

любезностью и кивнула на девушку, в руках у которой я теперь

увидел "Журбиных".

– Жаль, – сказал я, не очень решительно взглянув в глаза

девушки, и прибавил: – Но есть надежда...

– Попросите Мариночку, может, она вам уступит, – не

очень деликатно подсказала библиотекарша.

– Пожалуйста, я могу потом, после вас, – учтиво

предложила девушка.

– Нет уж, сначала вы читайте, – запротестовал я и,

набравшись решительности, прибавил: – Только обещайте

передать книгу прямо в мои руки.

Девушка заулыбалась и сказала равнодушно и даже

удивленно:

– Обещаю.

Мы вышли вместе с ней и, задержавшись у афиши,

начали договариваться о встрече.

– Приходите завтра в кино на второй сеанс, – вдруг

предложила Марина. – Я принесу вам книгу.

– Так быстро? Вы же не успеете.

– Успею. Подумаешь – триста страниц.

Так состоялось наше знакомство.

Поздним вечером, вернувшись в свою каюту, я взглянул

на фотографию Ирины и первый раз увидел в ней жену своего

товарища, даже проще – замужнюю женщину. Чего я ждал от

нее? На что надеялся? Ждал, что однажды мне на пути

встретится девушка, удивительно похожая на Иру, и я буду

приятно поражен таким сходством?

Марина не была похожа на Иру решительно ничем, но я

радовался, ожидая свидания с ней. Я замечал, как в душе

начинал разгораться много лет спокойно и ровно теплившийся

огонек. Он вспыхивал, тревожил, отвлекал мысли, стараясь

завладеть мной целиком. Я немножко побаивался его, но

гасить не собирался.

На другой день купил два билета в кино на самый

последний ряд. Какой фильм шел, не помню: должно быть, не

соответствующий моему настроению. Я не следил за экраном,

а больше, правда украдкой, наблюдал за своей соседкой.

Когда мы вышли из клуба, я осторожно спросил ее, кто

она и почему ее давно не было видно на улицах нашей

Завирухи.

– Я полгода отсутствовала, на курсах была, теперь

работаю механиком на маяке, – охотно сообщила она и,

улыбнувшись, добавила: – Вам свечу. В летнее время мы

безработные, книги читаем. Зато зимой...

Да, зимой маяк светил круглые сутки... Я взглянул на

часы: без четверти одиннадцать, в Москве куранты скоро

пробьют полночь, а здесь солнце висело низко над морем,

должно быть над самым Северным полюсом, и не собиралось

уходить за горизонт. Небо играло причудливыми переливами,

точно северное сияние, море искрилось и сверкало

ослепляюще, чайки сновали в золотистых лучах между морем

и небом в каком-то неистовом восторге и, казалось,

размахивали то белыми, то сизыми, то огненно-рыжими

крыльями.

Простились у ее дома. На всякий, случай я спросил:

– Надеюсь, теперь вы никуда не исчезнете?

– А вы как хотите? – спросила она, с мальчишеским

задором глядя на меня и подчеркивая слово "как". Право, в ее

взгляде и в манерах было нечто мальчишеское, но милое и

трогательное.

– Я хочу, чтобы вы не исчезали: иначе с кем же мне в

кино ходить.

– Будет по-вашему, – бросила она и неожиданно быстро

ушла домой.

В этот вечер я уже не разговаривал с Ириной, вернее, с

ее фотографией. Я читал "Журбиных", останавливаясь на

пометках, сделанных ногтем, и был уверен, что это метки

Марины.

С Мариной мне было приятно и легко, и я искал с ней

встречи. Но чрезмерная занятость, – должно быть, вечный бич

моряков – не позволяла выкроить свободное время. Прошло,

наверное, дней пять, как мы не виделись.

И вот наступило долгожданное воскресенье. С самого

утра погода обещала быть более чем снисходительной:

светило солнце, ему не мешал тонкий слой разорванных

облаков, уснувших над самой головой. Весь горизонт был чист

и светел. Термометр показывал семнадцать градусов – для

наших краев это предел, и я решил выйти без плаща, в

тужурке. По совести говоря, немножко волновался.

Завируха наша разбросала свои домишки, большей

частью деревянные, по каменистому косогору без всякого

строя и порядка. Созданию улиц мешают огромные валуны, а

то и целые скалистые холмы. Улиц в поселка всего лишь три.

Центральная, асфальтированная и застроенная двух– и

трехэтажными зданиями, тянется всего на каких-нибудь двести

метров. Две другие улицы напоминают неблагоустроенные

горные дороги, по сторонам которых кто-то понаставил

несколько десятков сборных деревянных домиков. Зелени,

разумеется, никакой, если не считать чахлых карликовых

березок, посаженных лет пять назад на опытном скверике, да

нескольких кустов и ярко-зеленой травки у штаба базы.

Но сегодня Завируха мне показалась привлекательной,

даже нарядной и бесконечно родной. Все кругом было ярко,

бодро, весело.

На крышах, заборах, на серых валунах, на телефонных и

электрических столбах лежала роса. Я прошел мимо домика, в

котором жила Марина, затем направился к клубу офицеров,

заглянул в прохладный вестибюль, где уже толпилась детвора,

пришедшая на утренник; поднялся на гору к магазинам.

Марины нигде не было.

Не теряя надежды на встречу – впереди еще был целый

день и вечер, – я решил подняться на невысокие холмы,

подступавшие к поселку с южной стороны, и осмотреть

окрестности, о которых старожилы обычно говорят: "Там

тундра" – и кивают на юг, на эти приземистые высоты с

округленными вершинами. Решил пойти по целине. Ступая с

камня на камень, я поднимался в гору. Мне казалось, что стоит

только взобраться вот на тот гребень, как там, дальше, передо

мной откроется необозримая серо-зеленая ширь тундры. Но

едва я достигал этого рубежа, как за ним поднимался новый

каменистый гребень, чуть повыше. И так, наверное, на многие

десятки километров уходила от моря тундра по отлогим

гранитным ступенькам.

Говорят, трудно пробираться сквозь заросли джунглей,

нелегко идти сыпучими песками пустыни. Но идти по камням,

на которые, точно камуфляж, наброшено тонкое зеленое

покрывало из ползучего кустарника, мха и жестких ягодников,

думаю, ничуть не легче.

Впереди и по сторонам то и дело попадались небольшие

каменные чаши-озерца, заполненные пресной водой, тихие и

неподвижные, как осколки горного хрусталя. Вокруг них зелень

была немного повыше, в изобилии попадался дикий лук,

цветущие ягоды.

Чем дальше я поднимался, тем просторнее открывалась

изумрудная ширь Ледовитого океана, дымки далеких и близких

кораблей, и суровый, вытянувшийся по горизонту остров

Палтус снисходительно открывал свои резкие очертания и еще

больше походил на корабль несколько необычной формы. С

этой высоты наш поселок напоминал двор рыбоконсервного

завода, дома казались ящиками и бочками, в беспорядке

разбросанными вокруг.

Обратно я решил возвращаться другой дорогой – долиной

реки. По склону росли кусты карликовой березы, за них удобно

цепляться. Чем ниже к реке, тем выше береза. Наконец начала

попадаться лоза, а еще ниже, на самом дне, – зацветающие

тоненькие ветки рябины, нашей русской рябины, той самой,

про которую так много сложено песен.

Березка и рябина! Родные русские сестры. Как приятно

встретить вас здесь, на краю Родины! Значит, здесь мы дома,

вы и я.

В ущелье – высокие кусты. На чем растут они? Трудно

понять. Под ногами огромные камни, а где-то под ними бурлит

река. Воды не видно, пить захочешь – умрешь от жажды, а не

достанешь. А между тем вот она, совсем рядом журчит.

А что это, посмотрите, да это же цветы! Настоящие

луговые цветы: лютик, ромашка и еще какие-то знакомые,

жаль только, названия не знаю. А вот гвоздичка, чуточку

измененная, но похожая на нашу, среднерусскую. Да это же

настоящий заполярный оазис!

Я стал рвать цветы. Букет получился неплохой. И вдруг

среди каменного безлюдья я увидел Марину с большим

букетом цветов. Она сделала движение мне навстречу. Какая

странная встреча, точно договорились.

– Букет у вас райский, – сказал я.

– Давайте меняться, – предложила она. – Я вижу у вас

гвоздику. А мне не попалась.

– А у вас акация? – удивился я.

– Желтая акация, – подтвердила она. – Здесь все есть.

Вот я думаю, когда-нибудь люди принесут сюда, на Север,

тепло. И будет здесь не хуже, чем в Крыму. Зацветут эти горы,

долины.

Вот, оказывается, о чем она мечтает, эта быстрая,

решительная девушка.

– Вы домой? – спросила она и, не дождавшись ответа,

проговорила: – Пойдемте вместе.

Мне хотелось больше знать о ней, какими судьбами она

попала в этот суровый и не очень приветливый край, и я

спросил:

– Скажите, Марина, вы давно здесь живете?

– С тех пор, как себя помню. Мне было три или четыре

года, когда мы приехали сюда.

– Ваш отец военный?

– Да, он был пограничником, начальником морского

поста.Она отвечала сухо и не очень охотно, и потому я не стал

досаждать вопросами. Мы заговорили о "Журбиных" и здесь

обнаружили общность вкусов и взглядов. А быть может,

искусственно, сами того не замечая, создавали это единство,

поддакивая друг другу.

На окраине поселка, у самого моря, над обрывом, у

братской могилы, стоит скромный обелиск, вытесанный из

серого камня. Его венчает бронзовая пятиконечная звезда. На

гранитной плите надпись.

Не знаю, как мы сюда попали: я шел за Мариной. Она

подошла к памятнику и бережно положила у его подножия свой

букет. Выпрямилась, строгая и сильная, замерла, как в

карауле. Я тоже положил свои цветы и без слов посмотрел в

ее глаза. Они были сухими и строгими.

– Давайте посидим, – предложила она, поправляя

толстую косу, уложенную большим узлом, распахнула серый

габардиновый плащ и свободно села на гладкий камень.

Должно быть, угадывая мой невысказанный вопрос, она

негромко молвила: – Здесь похоронен и мой отец. Он погиб в

июле сорок второго.

Мы не говорили. Я смотрел на цветы, на голубую

гранитную плиту с поблекшей надписью и вспоминал своего

отца, погибшего тоже в сорок втором, и мне казалось, что

похоронен он здесь, в этой братской могиле, рядом с

моряками, пограничниками, летчиками. И я еще острее

почувствовал близость этого далекого края и его людей, тех,

которые отдали свою жизнь за его свободу, и их наследников,

которые сегодня трудятся здесь, преображая этот край и

охраняя его рубежи. Тогда я понял, что сидящая возле меня

девушка привязана к Северу кровью своего отца. Мне хотелось

сказать что-то очень большое, значительное, и я сказал:

– Знаете, Марина, вы чудесный человек.

Она посмотрела на меня так, словно я сказал что-то

вздорное, пухлые губы ее зашевелились, но она сдержала

себя, и только в глазах впервые в этот день сверкнул веселый

блеск. Это была не улыбка, а вспышка радости, похожая на

луч невидимого солнца в просветах темных туч.

Помню, еще одно острое, неизгладимое чувство

родилось во мне именно в тот миг, как-то сразу ярким светом

озарило душу, мозг – это было благородное чувство

ответственности перед отцами за то, что завещали они нам.

Отцы наши шли по жизни тяжелой и честной дорогой, видя

перед собой великую цель. Смерть оборвала их путь. Но жизнь

не может остановиться. Их думы и мечты, их силы

переселились к нам, мы приняли их, как эстафету, и теперь

обязаны с честью нести ее вперед той же прямой и ясной

дорогой.

Я чувствовал, как бурлящая во мне мысль превращается

в клятву, в ту нерушимую клятву, которая не нуждается ни в

каких словах.

К нам бесшумно подошла женщина в черном,

немолодая, но крепкая, с лицом суровым и холодным.

Поздоровалась со мной сухо и, как мне показалось,

недовольно, осуждающе, затем перевела взгляд на Марину, на

цветы, лежавшие у подножия памятника.

– Познакомьтесь, Андрей Платонович, это моя мама, -

сказала Марина.

Женщина молча кивнула мне, села на камень, поправила

черную шаль и произнесла, ни к кому не обращаясь:

– День сегодня славный, прямо как в Сочи.

Я подумал: в подобных случаях люди почему-то говорят о

погоде.

Мать и дочь пришли сюда почтить память мужа и отца и,

наверное, делают это каждый год, и потому мое присутствие

казалось не совсем желательным. Нужно было найти

подходящий предлог и оставить их одних. А как это сделать,

что придумать?

Выручил счастливый случай: от поселка к нам шли двое

моряков. В одном я узнал рассыльного из штаба дивизиона, а

второй... Неужели он? Я смотрел на тоненькую юркую фигуру,

на фуражку, всегда сбитую на затылок и открывавшую высокий,

чистый лоб, на лицо и не верил:

– Валерка, каким ветром?

– Двенадцатибалльным, – ответил он, с размаху впаял

свою ладонь в мою, и мы расцеловались.

Пришлось извиниться перед женщинами. Растроганные

и обрадованные неожиданной встречей, мы побрели с

Панковым не к поселку, а вдоль берега. Вдруг Валерий

остановился, вытянулся, взял под козырек и четко доложил:

– Товарищ капитан третьего ранга! Старший лейтенант

Панков прибыл на должность командира корабля во

вверенный вам дивизион.

Я был, конечно, рад назначению ко мне Валерика.

– Но почему до сих пор старший лейтенант?

– И то хорошо, – ответил он сокрушенно и загадочно. -

Говорят, между фортуной и карьерой всегда стоял знак

равенства.

– Но ты, кажется, служил под началом адмирала

Инофатьева?

– То-то и оно. – Он вздохнул, сплюнул и заключил: – Еле

выбрался.

– А Марат?

– Что Марат? Он под могучим крылом папаши. Там его

так и называют: Инофатьев Второй. Звучит одинаково, что и

чеховский Иванов Седьмой.

Он был до того возбужден и обозлен, что с ним

невозможно было говорить. Я просил рассказать все толком,

спокойно и насколько возможно беспристрастно.

– Хорошо, буду абсолютно объективен, – согласился

Валерий, – слушай. Сначала о сыне. Служит на подплаве,

командует лодкой, уже капитан-лейтенант. Ходит в касторовой

шинели, зимой в каракулях, фуражка с мексиканскими полями,

усы английского образца. Никакие воинские порядки на него не

распространяются. Летом флиртует на пляже с курортницами,

а зимой носится на собственной "Победе".

– Купил?

– Он не покупал, – Валерий повел плечом, – просто

скромный подарок мама ко дню рождения – наследнику

исполнилось двадцать пять. У-у, такой праздник устроили,

разве только салюта кораблей недоставало. Собственно, у нас

главное-то и началось с его дня рождения. Мы с ним, как тебе

известно, никогда не обожали друг друга, скорее наоборот. Я

начал службу с командира боевой части, потом – помощник и,

наконец, был назначен командиром корабля. С Маратом мы

встречались редко, случайно, и всякий раз он давал мне

понять, что всем продвижением я обязан ему. Меня много раз

подмывало послать его к черту, но. я как-то сдерживался. Дома

я у него никогда не был, и он у меня тоже. Жены наши изредка

встречались, но между ними тоже пробежала черпая кошка:

короче говоря, он потребовал от своей супруги прекратить

всякие связи с моей женой.

– Прости, ты разве женат? Я не знал.

– Да, и дочь растет.

– А жена кто? – любопытство мое нарастало.

– Да ты с ней знаком, – весело отозвался он,

– С твоей женой? – удивился я.

– Да Зоя же, ну что ты прикидываешься!

– Какая Зоя? Ах да, верно, верно, помню.

И мне стало неловко. Почему? Потому что забыл? Но

разве я виноват, что эта девушка не оставила ни в памяти, ни в

сердце моем решительно никакого следа. А вот Ира... Мне

хотелось услышать о ее жизни, и какой он недогадливый,

Валерка, этот веселый, сердечный человек.

Валерка не умел быть кратким; он все продолжал своп

рассказ:

– Так вот, пришла в голову адмиральского сынка блажь

пригласить своего однокурсника, то есть меня, на день своего

рождения. Я думаю, ему просто хотелось пощекотать свои

тщеславные пятки и заодно ошарашить меня важностью своей

персоны. И однажды на причал нашей бригады врывается

сверкающая лаком адмиральская машина. Знаешь – этак

неожиданно. У нас всполошились, команды подали, комбриг

выскочил на причал встречать начальство. И вдруг из машины

вместо Инофатьева Первого выходит Инофатьев Второй.

Конфуз. Матросы язвительно улыбаются, комбриг взбешен,

говорит Марату: "Вы, капитан-лейтенант, в другой раз заранее

ставьте нас в известность, когда будете ехать на машине

командира базы". А он, видите ли, приехал, чтобы лично

пригласить меня. Нахал, да и только. Я придумал какой-то

предлог и отказался. Вот и вся предыстория. А что касается

дальнейшей истории – она очень неприятная, я, может быть,

расскажу о ней тебе как-нибудь в другой раз, когда все

утрясется в душе.

Так он торопливо и со свойственным ему жаром

разматывал клубок воспоминаний, затем махнул резко рукой,

сказал:

– Хватит об Инофатьевых, это уже все в прошлом. Лучше

расскажи, как ты живешь, успехи как?

Нет, он ничуть не изменился, мой давний друг. В его

глазах отражались душевная обида и радость, как-то по-

своему уживавшиеся рядом.

Но мне все-таки хотелось услышать об Ире. И я спросил

его. Он ответил без подробностей, не желал вдаваться в

детали, а быть может, действительно о них не знал.

– Ира – женщина умная, видная, но тряпка. И за это я ее

не люблю. Бросила бы его ко всем чертям. Не понимаю их.

Играют какую-то комедию: расходятся, сходятся, снова

расходятся... Она сейчас, кажется, уехала в Ленинград, и

якобы насовсем. Не знаю, хватит ли у нее характера.

Должно быть, разговор о дочери Пряхина напомнил ему о

нашем адмирале, и Валерка оживленно спросил:

– Кстати, как чувствует себя наш старик? В Североморске

я случайно слышал, что его как будто переводят куда-то на юг.

Признаться, меня это сообщение огорчило.

Вскоре слух о переводе Пряхина подтвердился. Как-то я

сидел в своем кабинете в штабе дивизиона. Дмитрий

Федорович появился на пирсе внезапно, без предупреждения:

он ехал от артиллеристов береговой обороны и, не зайдя в

мой штаб – маленький, барачного типа домишко, у самого

причала, – сразу прошел на флагманский корабль, которым

теперь командовал Валерий Панков. Когда мне доложили, что

адмирал прошел на корабль и ждет в моей каюте, я ужаснулся:

на столе по-прежнему стояла фотография Иры.

Я бегом бросился вслед за командиром базы, но было

поздно: он уже зашел в мою каюту и, по обыкновению своему,

попросил крепкого чая. Тут у меня мелькнула слабая надежда

отвлечь его от фотографии.

– Пожалуйте в кают-компанию, товарищ адмирал, там

поуютней, – заикаясь, второпях предложил я. Он сначала

недоуменно, затем пристально посмотрел в мое растерянное,

смущенное лицо и, очевидно догадавшись, тихо сказал:

– Не нужно, пусть сюда подадут.

Адмирал грузно сидел на диване напротив стола и с

веселым оживлением смотрел на карточку дочери. Мне стало

неловко. Адмирал повернулся в мою сторону, но, глядя мимо

меня – я благодарен ему за это, – спокойно сообщил:

– А я, Андрей Платонович, уезжаю. На юг переводят,

погреть старческие кости. – И улыбнулся своей доброй

улыбкой. Потом, подняв на меня взгляд и не обнаружив на

моем лице удивления, спросил: – Вы что, уже слышали?

Я молча кивнул.

– А со мной не хотите на Черное море? Север вам не

надоел еще? – любезно предложил он.

Я ответил как можно корректней:

– Мне бы очень хотелось послужить еще здесь года два-

три. А потом, если представится возможность, я с превеликой

радостью... к вам.

Он понимающе одобрительно покачал головой, сообщил,

стараясь быть беспристрастным:

– Сюда приезжает командиром базы контр-адмирал

Инофатьев Степан Кузьмич. Да вы, кажется, с ним

встречались?

Может, он сказал это просто так, но мне послышалось в

его словах вежливое предупреждение.

Пересев к столу в кресло, он взял в руки фотографию

дочери и машинально прочитал надпись на обороте.

Оправдываясь, сказал:

– Простите, нечаянно прочитал, – и немного погодя в

задумчивости и с участием молвил: – Тебе счастья желала, а

своего найти не смогла. Так-то оно бывает в жизни.

– Желать легче, это всякому доступно, – произнес я в

раздумье.

Адмирал глянул на часы и сразу же переменил топ на

строго официальный.

Подойдя к висевшей на стене карте, сказал, четко

выделяя каждое слово, точно взвешивая его:

– Полчаса назад здесь обнаружена подводная лодка.

Приказываю вам с одним кораблем выйти в море, произвести

попек и атаковать "противника".

Я повторил приказ и тотчас же отдал необходимые

распоряжения. Решил идти на флагманском корабле, которым

командовал Валерий Панков. Дул порывистый норд-ост, море

сильно штормило. Это усложняло задачу. В такую погоду мы

обычно избегали выходить в морс. Правда, не так давно у нас

с Пряхиным состоялся разговор на эту тему. Речь шла о

максимальном приближении учебы к настоящей боевой

обстановке.

– Подводные лодки врага будут действовать в любую

погоду. А у нас почему-то как только в море крутая волна, так

выход не разрешают, – сказал я тогда командиру базы.

Он ответил не очень твердо:

– Ты забываешь, что у тебя не крейсеры, а всего-навсего

маленькие кораблики.

Разговор этим и кончился. Но я думаю, что результатом

его и был наш сегодняшний выход.

Отошли мы довольно быстро и сразу зарылись в крутые

волны, которые гнал нам навстречу холодный ветер,

разгулявшийся в ледяных просторах Центральной Арктики.

Давящие со всех сторон глыбы дымчатых и водянисто-синих

туч сузили горизонт, и не поймешь – дождь идет или это

крупные брызги морской воды долетают до мостика, где кроме

меня, Панкова и нескольких матросов находился адмирал. Он

сидел на своем излюбленном месте, облокотившись на

поручни, изредка подносил к глазам бинокль и, когда брызги

ударяли по стеклам и по лицу, протяжно выговаривал:

– Хо-ро-шо!

Чем дальше мы отходили от берега, тем чаще залетали

на мостик соленые брызги. Я наблюдал за Валериком: он был

спокоен, сдержан, энергичен.

Акустики доложили:

– Получен контакт.

Все мы хорошо знали, что в этом месте постоянно

получается ложный контакт. Говорят, здесь на дне лежит

затопленная еще в годы интервенции то ли баржа, то ли какой-

то пароходишко.

– Надо бы обследовать, водолазов послать, – проговорил

адмирал и, очевидно, вспомнил, что произносит он эту фразу

всякий раз, когда мы проходим мимо этого места. Недовольно

добавил: – Занятия без учебной лодки – только напрасная трата

времени, лишний расход горючего.

– Панков говорит, что у них на Черном море была

постоянно учебная подлодка, – заметил я.

– Обещают и нам. И самолет обещают, – доверительно

сообщил адмирал, устремив взгляд в море.

Мне захотелось пройтись по боевым постам.

Сосредоточенный сидел акустик Юрий Струнов. Сквозь толщу

воды он прослушивал море, как прослушивает врач организм

больного. Работал попеременно – на двух режимах: то

прислушивался к глубинным шумам – это называется режим

шумопеленгования, то посылал в толщу воды импульсы

ультракоротких звуковых волн – это называется режим

гидролокации.

Другое дело радиолокация. Богдан Козачина сидел,

склонившись над маленьким экраном, по фосфорическому

полю которого неустанно бродила стрелка, прощупывающая

все пространство вокруг. От взгляда не мог уйти ни один

значительный предмет, находящийся на земле, на воде и в

воздухе. Только вода, такая прозрачная и чистая, не позволяла

радиолокационным импульсам проникнуть в ее глыбы и

заглянуть туда, посмотреть, что есть там.

Настроение у всех было приподнятое, несмотря на

жестокую качку.

На верхней палубе, обильно окатываемой водой,

бешеный ветер раздувал полы моей прорезиненной

безрукавной плащ-накидки. Было похоже, что он старается

сорвать ее и унести бог весть куда. Только я начал подходить к

трапу, чтобы подняться на мостик, как глыба воды, с маху

взлетевшая на палубу, ударила меня сзади с такой силой, что я

не удержался на ногах, палуба в одно мгновение провалилась

подо мной, и я очутился за бортом.

Я не слышал криков и команд на корабле: море ревело,

заглушая все на свете. Первое, что я сделал, – это совершенно

машинально освободился от плащ-накидки, которая мешала

мне. В этот момент я еще не представлял всей серьезности

своего положения. Корабль был рядом, рукой достать. Но уже

в следующую секунду неистовая сила расшвыряла нас в

разные стороны. Корабль то исчезал, скрываемый от меня

волной, то снова появлялся. На мостике и на палубе суетились

матросы.

Ледяной панцирь сжимал все мое тело, в голову пришла

страшная мысль: только бы не судорога. Тогда пропал.

Парализованный, беспомощный, в полном сознании, но

лишенный возможности пошевелить руками или ногами,

человек идет ко дну.

Только бы не судорога. "Я не хочу идти ко дну, я хочу

жить, жить и жить, мне еще многое нужно сделать. Я ничего в

жизни не успел".

Я поплыл к кораблю. Волна подхватывала меня,

поднимала высоко на гребень, угрожая с размаху ударить о

стальной борт корабля или выбросить на палубу. И даже такой

исход меня больше устраивал, чем судорога, которая – я это

отлично понимал – вот-вот схватит меня, потому что человек не

может долго находиться в ледяной воде.

С корабля бросили спасательный круг. Он упал в воду

невдалеке от меня, но тотчас же был отброшен в сторону. Я

стал охотиться за пробковым кругом, который то исчезал, то

опять появлялся. Наконец доплыл до него, уцепился обеими

руками. Руки окоченели, пальцы стали непослушными. С

трудом мне удалось надеть на себя круг.

Меня начали подтягивать к кораблю. Вот и борт. Конец

натянут как струна.

И в самый последний момент он лопнул. Волна снова

отбросила меня от корабля. Я почувствовал, что то страшное,

чего я опасался, пришло. Сначала начало сводить ноги. Не

сразу, но постепенно и настойчиво. Я пробовал бороться. Но

тщетно. Теперь все зависело от того, удастся ли мне не

выскользнуть из круга.

Козачина появился возле меня, одетый в спасательный

жилет и подпоясанный для большей надежности пробковым

поясом. В руках у него был пеньковый конец, который он

торопливо привязывал ко мне.

– Богдан, это вы? – спросил я, точно не верил глазам

своим. Это был действительно Богдан Козачина.

Он спросил в свою очередь:

– Как чувствуете себя, товарищ командир?